Текст книги "На гребнях волн"

8

На следующий день мне звонит Лотта и просит не приходить к ней на день рождения.

– Извини, – говорит она, – но я здесь новенькая и хочу завести друзей. А если я тебя позову, никто больше не придет.

– Понимаю, – отвечаю я. И в самом деле понимаю.

В результате я иду вместе с родителями на вечеринку к нашим соседям, а сестра отправляется с ночевкой к подруге. Это те соседи, что сколотили состояние во время золотой лихорадки, а вечеринка в честь их старшего сына. У них часто бывают деловые ужины и приемы, но туда моих родителей не зовут – они ведь не банкиры. Однако сегодня семейный праздник, и на него приглашены все соседи. Старший сын Уэс решил жениться, и его родители празднуют помолвку. Уэса я почти не знаю: пять лет назад он уехал из дома, сначала учиться в Дартмур, а получив диплом, переехал в Бостон.

Мы входим в дом через парадную дверь: для меня это впервые – до сих пор я попадала сюда только через окно. В холле сумрачно: темные полы, зашторенные окна с матовыми стеклами. У меня дома светло и повсюду зеркала. Этот трюк папа и мама усвоили, когда были молоды и бедны и хотели, чтобы их скромная квартирка казалась больше, чем она есть. Но и разбогатев и поселившись в большом доме, они не расстались с зеркалами.

У дверей нас встречают господин финансист и его жена. Она очень худая: тяжелое бриллиантовое ожерелье лежит неровно и притягивает взгляд к ее торчащим ключицам. На ней изумрудно-зеленое платье, белокурые волосы зачесаны назад и уложены в узел на затылке. На шаг позади хозяев стоит престарелая горничная-ирландка в форме. В руках у нее серебряный поднос и на нем бокалы с шампанским. Эту горничную я раньше видела только на расстоянии, когда она вывешивала постиранные вещи из окна, выходящего на наш сад. Как видно, никто ее не предупредил, что в нашем районе не принято вешать белье сушиться на окнах.

Вдруг папа и мама разом напрягаются; я понимаю, что их натянутые улыбки и едва заметно прищуренные глаза как-то связаны со мной. Обернувшись, вижу родителей Марии Фабиолы. Они держатся за руки, как молодожены.

– А где Мария Фабиола? – спрашивает папа у ее отца, моложавого и щеголеватого. Мы стоим вместе, но поодаль друг от друга, какой-то ломаной пентаграммой.

– Ночует у своей новой подруги. У той девочки из Голландии.

– Ты ее знаешь? – спрашивает меня папа.

– Мы в одном классе.

Мама заводит с матерью Марии Фабиолы светскую беседу о Хеллоуине и о том, много ли они закупили конфет. Хеллоуин в Си-Клиффе – важный праздник. Местные жители обожают раздавать долларовые бумажки или большие батончики «Херши», так что в праздничный день задолго до семи все наши дома осаждают искатели лакомств. Родители привозят в Си-Клифф детей из других частей города – знают, что здесь добыча будет богаче, чем в любом другом месте.

К разговору присоединяется еще одна пара: эти муж и жена переехали в наш район совсем недавно.

– Я слышала, на праздник наш район хотят закрыть от посторонних, – говорит женщина; выговор у нее не местный, но мне не удается его распознать.

– И правильно сделают, если так, – подхватывает ее муж. – С какой стати нам тратить такие деньги на детишек, которые даже здесь не живут?

Я, извинившись, отправляюсь в туалет.

Туалет здесь очень большой, с деревянной скульптурой писающего мальчика. Вымыв руки, вытираю их маленьким полотенцем, которое, как понимаю, потом нужно бросить в специальную корзину. Из-за двери доносится голос:

– Ждете очереди?

И ответ:

– Нет, просто сбежала сюда, чтобы не разговаривать с неприятными людьми. Знаете, как это бывает?

Этот голос я узнаю: это мать Марии Фабиолы. Срываю с крючка еще одно полотенце, вытираю руки еще раз, бросаю в корзину. Потом беру третье и, даже не использовав, тоже бросаю в корзину – просто так.

Выйдя из туалета, одариваю мать Марии Фабиолы фальшивой улыбкой. Быстро оглядываю комнату в поисках родителей – сейчас я не хочу к ним возвращаться. Замечаю на столике оставленный кем-то бокал шампанского. Украдкой его беру, выпиваю до дна, а затем отправляюсь в ту часть дома, что мне лучше всего известна, – в комнату с телевизором. Может быть, думается мне, там сидит младший сын хозяев со своими приятелями, смотрит телик: пусть они все увидят, что в глянцево-блестящем черном платье я выгляжу совсем взрослой!

Я вхожу в комнату с телевизором – но свет здесь почти не горит, телеэкран темен и пуст. Подхожу к окну, чтобы взглянуть, как выглядит отсюда наш дом. Как самый обычный дом. На окне моей комнаты – выцветший стикер, предупреждающий пожарных, что это детская спальня. Стикер наклеили много лет назад, я о нем и не вспоминала. Теперь обещаю себе его снять.

– Ты дочка наших соседей, верно? – спрашивает кто-то из-за спины.

Я оборачиваюсь. Это Уэс, старший брат. Жених. Сидит здесь один в темноте.

Я киваю, а потом, сообразив, что в темноте он вряд ли увидит кивок, отвечаю:

– Ага.

Оба мы молчим, прислушиваясь к звукам вечеринки в другой части дома.

– Разве вы не должны быть там? – спрашиваю я. – Это ведь ваш праздник.

– Ну, теоретически мой. Но на самом деле предки это для себя устроили.

Я снова киваю. Уэс белокурый, в смокинге. Выглядит как жених в кино, и от этого кажется красивее, чем он есть. Точно красивее своего младшего брата.

– У меня башка трещит, так что отсиживаюсь здесь, – говорит он.

Я слышала, что в Дартмуре, играя в хоккей, он упал на льду и сильно разбил себе голову. Приехал на несколько недель домой, поправлялся здесь. Каждое утро горничная вывешивала из окна прачечной его вещи. А потом белье на окне исчезло – так я узнала, что ему стало лучше и он вернулся в Дартмур.

– А часто болит голова? – спрашиваю я.

– Всякий раз, когда злюсь.

– А почему вы сейчас злитесь?

– Да все из-за этой свадьбы, – отвечает он.

Язык у него заметно заплетается, не знаю, из-за травмы или потому, что он выпил. Я все стою перед выключенным телевизором, переминаясь с ноги на ногу. Сегодня на мне черные туфли на невысоком каблуке. Я к ним не привыкла, их хочется снять – но снимать, конечно, не стану: ведь это сразу покажет, что обычно я такие туфли не ношу.

– Слышала про эксперимент с лягушками? – спрашивает он.

– М-м… это какой? – отвечаю я, задумчиво взявшись за подбородок, словно припоминаю все известные мне эксперименты с участием лягушек.

– Где лягушек варили в кипятке.

– Кажется, да, – вру я.

– Провели исследование, и оказалось, что, если бросить лягушку в кипящую воду, она просто сразу выпрыгнет.

– Логично, – говорю я.

– Тогда они стали делать так. Сажают лягушку, допустим, в слегка тепловатую воду, а дальше начинают медленно подогревать. Все сильнее и сильнее, пока вода не закипит. И тогда лягушка не выпрыгивает.

– Не выпрыгивает?

– Не-а. Ей кажется, что пока все нормально. Беспокоиться не о чем. И знаешь, чем это для нее кончается?

– Чем?

– Дохнет, – отвечает он. – Это научный факт.

Он откидывается на спинку кожаной кушетки и отпивает из бокала. Я раздумываю над его словами. Прихожу к выводу, что он имеет в виду свою будущую свадьбу.

– И лягушка – это вы? – спрашиваю я наконец.

– Ква-ква, – отвечает он.

Мне хочется уйти, но я не уверена, что это будет вежливо – так и стою перед тусклым пустым экраном, а он смотрит на меня, словно на телешоу.

– Ты когда-нибудь танцевала лэп-дэнс? – спрашивает он вдруг.

– М-м… кажется, нет, – отвечаю я.

– «Кажется, нет!» – повторяет он и смеется.

Выпитое шампанское вдруг подступает мне к горлу и просится наружу, пузырьки щекочут глотку, но миг спустя все успокаивается.

– Иди-ка сюда! – говорит он вполголоса, ласково и настойчиво.

В комнате все темнее; я чувствую вдруг, как устала от этого сумрака. Я подхожу, и он жестом просит меня повернуться; так я и делаю. Он сажает меня к себе на колени, спиной к себе. Пышная юбка моего платья задирается. Он кладет руки мне на бедра и начинает двигать меня на себе, плавными круговыми движениями, словно рисуя восьмерку. Я смотрю вперед, на темный пустой экран. Кажется, в нем видны наши отражения: девочка извивается на коленях у молодого человека, тот запрокидывает голову… хотя нет, это только кажется. Может быть, после той травмы у него неладно с головой? – думаю я. В этот миг он стонет, а затем я чувствую под собой прилив жара и расплывающуюся влагу.

– О-о! – стонет он и прижимает меня к себе, вдавливает спиной в себя.

Это неудобно, и я не знаю, долго ли должна так сидеть. Считаю до десяти, затем встаю и выхожу, не оборачиваясь. Не хочу смущать Уэса своим взглядом.

Я знаю: завтра утром на окне прачечной появятся его трусы. «Бедная горничная», – вот все, о чем я думаю, когда поправляю платье, чтобы не топорщилось. Бедная горничная: ей уже за восемьдесят, и завтра ей придется отстирывать с его трусов сперму.

9

Пальмовые листья не меняют свой цвет, но по всему ясно, что наступил октябрь. Чайна-Бич опустел, если не считать рыбаков, каждое утро терпеливо сидящих на обрывистом берегу с удочками. Иногда они спускаются вниз и бродят в своих высоких сапогах по воде, невзирая на предостерегающие таблички: «Осторожно! Купаться и ходить по дну опасно!» Это предупреждение повторяется на китайском, русском и испанском языках.

Осень дает эксгибиционистам – любителям прогуляться мимо «Спрэгг» – законное основание носить длинные пальто. Окна в старших классах выходят на общественное поле для гольфа, прилегающее к школьной территории, – и не так уж редко, в рассеянности или от скуки выглянув в окно, нам случается заметить внизу мужчину, который распахивает пальто и демонстрирует нам себя.

– Просто не обращайте на него внимания, смотрите только на меня, – говорит мисс Ливси всякий раз, когда под окном появляется такой субчик.

А папа говорит, что на эксгибициониста надо показать пальцем и громко засмеяться. Совсем разные подходы. Все, что советуют нам разные взрослые, противоречит друг другу.

Вечером тридцатого октября родители вдруг понимают, что у меня нет костюма на Хеллоуин. Я отвечаю: ничего, все в порядке – и прошу у мамы шарф. Снимаю колесо со старого велосипеда, беру его в руки, один конец шарфа наматываю себе на шею, а другой продеваю сквозь спицы колеса.

– И кто ты? – спрашивает Свея.

– Айседора Дункан, – отвечаю я.

– А кто это?

– Известная танцовщица. Она погибла, когда ехала на автомобиле, и конец шарфа выбился, намотался на колесо и ее задушил.

– Ужас какой! – говорит Свея.

Я пожимаю плечами:

– Вот как опасно бегать за модой!

* * *

Мария Фабиола, Джулия, Фейт и Лотта приходят в школу на Хеллоуин, одетые как группа «Go-Go’s» на обложке альбома «Beauty and the Beat». Все они в белых банных халатах (девушки на обложке обернуты в белые полотенца, но, должно быть, родители решили, что это уж слишком). Лица густо намазаны чем-то белым, засохшим и потрескавшимся на щеках. На фоне этих белых масок зубы кажутся желтыми. Идея была моя – я предложила так одеться на Хеллоуин в сентябре, целую вечность назад. Лотта, девочка из Голландии, вообще не знала, кто такие «Go-Go’s», пока не приехала в Америку. В группе пять девушек, но на Хеллоуине в «Спрэгг» всего четыре.

Учителя голосуют и выдают мне приз за лучший костюм. Решение ужасное. Всем ясно: меня назначили победительницей, потому что я стала изгоем, никто в классе теперь со мной не разговаривает. Но неужели они не понимают, что первый приз за «костюм», не стоивший никакого труда, который я придумала накануне вечером, – еще унизительнее?

После школы мы со Свеей и ее угрюмой подружкой отправляемся за конфетами. Потом возвращаемся домой и принимаемся раздавать конфеты страждущим, пока большой черный котелок не пустеет.

– Конфеты кончились! – кричу я родителям, которые сидят на кухне.

– Значит, надо сделать вид, что нас нет дома! – кричит папа в ответ. – Иначе дом яйцами забросают!

– Выключаем свет! – командует мама.

И мы входим в режим боевой готовности. Выключаем свет, задуваем все свечи, кроме тыквенных фонарей, подсвечивающих крыльцо. Потом на всякий случай заносим в дом и резные тыквы. Теперь в доме темно, как будто никого нет. Сидеть у окон кажется слишком рискованным, так что мы все выходим в фойе и садимся на ковер в середине комнаты.

– Прямо как Анна Франк, когда пряталась от нацистов! – говорит угрюмая подружка моей сестры.

И в полутьме я вижу у нее на лице то, чего никогда прежде там не видела, – улыбку.

10

Моя мама состоит в шведском клубе шитья и вязания. Точнее, изначально это был клуб под названием «Шитье и вязание»: но уже, должно быть, с год или больше его участницы забросили свои выкройки и даже не приносят их на ежемесячные заседания клуба. Прошлой зимой мама саркастически предложила переименовать клуб в «Нытье и стенания» – мол, ничем другим он уже не занимается, – но участницам эта идея так понравилась, что они объявили «Нытье и стенания» своим официальным девизом, а корзинки с шитьем принялись оставлять дома.

На этот раз заседание клуба «Нытье и стенания» пройдет у нас. Вечер сегодня особенный: по телевизору покажут ту серию детектива, что снимали у нас в «Джозеф & Джозеф». Я кладу в шкафчики Марии Фабиоле, Джулии и Фейт записки с напоминанием, что сериал начинается в семь. И втайне надеюсь, что это напомнит им о нашей былой дружбе.

Мама влетает в дом гораздо раньше обычного: ясно, что всю дорогу домой она только и думала о том, что приготовить и как накрыть на стол. Просит Свею помочь ей на кухне с фрикадельками и лютефиском[1]1
  Вымоченная в щелочи рыба, традиционное скандинавское блюдо. (Прим. ред.)


[Закрыть]. По не вполне понятным для меня причинам мне мама на кухне не доверяет – к готовке привлекает только младшую сестру.

– А мне чем помочь? – спрашиваю я, надеясь, что на кухню позовут и меня. И в компании, за молчаливой совместной работой мне станет легче.

– М-м… ну, например, напиши табличку для гостей, чтобы они не перепутали, куда идти, – предлагает мама. – И повесь на парадную дверь.

– Но твои подруги ходят и через заднюю дверь! – возражаю я. Мне хочется помогать на кухне, а не возиться с идиотскими табличками.

– Значит, повесь на заднюю дверь табличку, что просим входить через переднюю, – подсказывает Свея.

– Хорошая мысль! – поддерживает мама.

Я достаю из ящика для рисования два листа бумаги и цветные карандаши. Оранжевым карандашом, задействуя все свои скромные каллиграфические навыки, вывожу на одном: «Добро пожаловать в клуб «Нытье и стенания»!» И на другом: «Дорогие нытики, вход в клуб «Нытье и стенания» через парадную дверь!»

Папа, возвращаясь с работы, застает меня за приклеиванием к задней двери второго плаката.

– Отлично придумано, – говорит он. – Так они точно не перепутают!

– Как ты думаешь, почему они все время ноют? – говорю я. – Вот все им в Америке не нравится, вообще все! И то плохо, и это нехорошо! Слушаю их, и иногда хочется заорать: «Да валите обратно в свою Швецию!»

– А мне каково все это слушать? – отвечает папа. – Для них слово «американский» – это ругательство!

– Мне они говорят, что из-за карих глаз я совсем не похожа на шведку, – добавляю я. – И, по-моему, считают, что меня это должно огорчать!

И мы хором вздыхаем. На самом деле «Клуб нытиков» не так уж нас раздражает. А если и раздражает, то можно потерпеть: ведь это мамины подруги.

Ноябрьский вечер, холодный и пасмурный. К шести вечера, когда звонят в дверь, вся наша семья уже на позициях и готова принимать гостей. Мама открывает дверь, папа предлагает гостьям выпить, Свея обносит их подносом с фрикадельками: в каждую воткнута зубочистка, и на каждой зубочистке крошечный шведский флаг. Моя задача в том, чтобы где-то между открыванием двери и фрикаделькой принять у гостьи пальто и повесить в гардероб.

В клубе «Нытье и стенания» дюжина женщин, и многих зовут одинаково, так что у каждой есть свое прозвище. Мия-большая, Мия-маленькая, Улла-толстая, Улла-тощая (в калифорнийских водительских правах это имя пишется как «Ууулала»), Лиза-шумная и Лиза-тихая. Они в самом деле друг дружку так называют! Все усложнилось, когда Улла-толстая села на диету из соков и начала носить платья на пару размеров меньше, а Улла-тощая во время менопаузы набрала вес; но никто не позаботился сменить им прозвища – даже сами Толстая и Тощая Уллы. Только у моей мамы прозвища нет: она здесь единственная Грета.

Все они блондинки, и все приходят вовремя. Одно за другим я отправляю в гардероб одинаковые шерстяные пальто, легкие и хрусткие, с запахом, напоминающим только что запечатанные письма. Последней приходит Мия-большая, и ее пальто не похоже на другие – оно розовое. Мия однажды ходила к стилисту, и он сказал, что ее цветовая гамма – «летняя». После этого она выбросила из гардероба всю одежду, кроме розовой и оранжевой. И помада, и лак на ногтях у нее всегда только этих двух цветов. Сегодня на ней ржаво-рыжие брюки и такая же блузка: в таком наряде она похожа на огромный осенний лист, упавший с дерева. Мия-большая присаживается на кушетку в стиле Людовика Четырнадцатого, без спинки и с цилиндрическими шишечками из слоновой кости.

Я сажусь рядом, надеясь, что она меня подбодрит: Мия-большая это умеет. Всегда говорит что-нибудь приятное – например, что у меня отличное чувство стиля или что я напоминаю ей Соню Хени, норвежскую фигуристку. О Соне Хени она впервые упомянула, когда увидела меня в костюме для фигурного катания: в тот день она была у нас дома, когда я вернулась с катка, где мы катались по случаю дня рождения Джулии. Так что, скорее всего, эта похвала связана не с моей внешностью, а просто с тем, что я запомнилась ей с коньками. Но сегодня Мия-большая какая-то сама не своя, и я тщетно жду от нее слов ободрения.

– На мужчин полагаться нельзя, – говорит Мия-большая. – Мальчишки? Красавчики из школы танцев? Забудь о них! Даже не думай! Мой Стив вон тоже красавчик – и что? От него одни неприятности!

Стив – это мужчина, с которым встречается Мия, и он женат. На собраниях «Нытья и стенаний» его частенько обсуждают. Все согласны, что Мие давно пора с ним порвать. Речь не о морали – просто от таких отношений одни неприятности. Кажется, связь с женатым «нытики» воспринимают примерно так же, как восприняли бы желание завести щенка. Боже правый, да зачем тебе это? Ведь пока его приучишь проситься на улицу, замучаешься лужи вытирать! Вот и здесь так же. Зачем тебе этот женатик? – ведь рано или поздно придется сойтись на узкой дорожке с его женой! Как видите, эти женщины мыслят сугубо практически.

– Я готова с моста прыгнуть! – сообщает мне Мия.

В первый миг я смотрю на нее непонимающе. Затем, проследив за ее взглядом, понимаю, что она смотрит в окно, на Золотые Ворота.

– А если вы разобьетесь? – спрашиваю я первое, что приходит мне на ум.

– Тогда Стив наконец поймет, как мне плохо из-за него!

Оглядевшись вокруг, я понимаю, почему сижу рядом с Мией одна. «Нытики» свое мнение ей высказали, предупредили, что интрижка с женатым плохо кончится, – и не хотят больше об этом говорить. Теперь выслушивать и утешать Мию – мое дело. Я чувствую себя не слишком уверенно, но в целом не возражаю. Как правило, с тринадцатилетними взрослые не делятся своими любовными драмами, и я горжусь, что удостоилась такой откровенности. Облокотившись на бортик из слоновой кости, я слушаю рассказ Мии о Стиве и планах самоубийства так, как могла бы слушать сказку на ночь. Она вставляет в свою речь все больше шведских слов, а в какой-то момент переходит на чистый шведский. Говорит быстро, энергично, и я с трудом ее понимаю. Но слушаю звук ее речи, смотрю, как двигаются губы, и понимаю: говорит она что-то страшное, отчаянное, скорее всего, вовсе не подходящее для моих ушей.

– Ладно, – говорит мама, громко хлопнув в ладоши. – А теперь идем в гостиную смотреть сериал!

Все мы собираемся в гостиной. Свея, родители и я садимся на ковер, чтобы освободить места для гостей. Телевизор включаем за пять минут до начала фильма – не хотим пропустить общий план.

Кто-то просит меня принести воды, но я делаю вид, что не слышу. Начинается сериал. Во вступительных кадрах – быстрая панорама здания «Джозеф & Джозеф» снаружи. Следующая сцена происходит уже внутри галереи.

– А где же общий план? – спрашиваю я.

– Ш-ш-ш! – громко шикают на меня несколько «нытиков».

– Наверное, покажут позже, – говорит папа.

Но серия движется к концу, а общего плана нет – и наконец становится ясно, что Марию Фабиолу, Фейт, Джулию, Свею и меня просто вырезали. Я смотрю на Свею – та пожимает плечами. Ей невдомек, как важно было мне появиться на телеэкране. Невдомек, как я надеялась, что мои подруги увидят эту сцену и все между нами станет как прежде.

По экрану ползут титры; гости разражаются аплодисментами. Я извиняюсь, говорю, что очень устала и мне еще готовиться к контрольной, так что лучше пойду. Проходя мимо Мии-большой, решаю ее обнять. Выходит неуклюже – я стою, а она сидит; но это эллиптическое объятие дает мне шанс прошептать ей на ухо:

– Когда поедете домой, не сворачивайте на мост!

– С чего бы? – отвечает она, не понижая голоса. – Я ведь живу совсем в другой стороне!

Сверху, из своей комнаты, я слышу женские голоса и звон столового серебра. Гости переместились в столовую, где мама угощает их лютефиском. Слышны охи и ахи, смех, невнятные восклицания: интересно, что за историю там рассказывают и о ком?

Я вспоминаю другие фильмы и сериалы. Думаю, что, наверное, любая кинозвезда огорчится, если сцену с ней вырежут. Недавно я смотрела «Из Африки»: мама взяла меня с собой в кино, потому что хотела посмотреть этот фильм, а мне нечем было заняться. С тех пор я часто вспоминаю сцену, где Роберт Редфорд моет голову Мерил Стрип. Вот это настоящая любовь! – думаю я. А какая у Мерил Стрип кожа – прямо светится!

Я встаю и иду к зеркалу в ванной взглянуть на собственную кожу. Всего четыре прыща – не так уж плохо. У некоторых моих одноклассниц все намного хуже. Вот, скажем, у Энджи… бедняга! Я мажусь клерасилом, возвращаюсь в комнату и делаю двадцать приседаний. Потом ложусь в кровать – и слушаю взрывы смеха, и шум отодвигаемых стульев, и журчание голосов, и хлопанье входной двери. Моя комната прямо над кухней; отсюда хорошо слышно, как мама прибирается и моет посуду после гостей. Представляю, как она надевает кухонные перчатки и ставит грязные тарелки в раковину. Когда-то в этой раковине она мыла мне голову. Застилала кухонную стойку полотенцами, я облокачивалась на них, вытягивала шею над раковиной, а мама мылила мне голову шампунем и рассказывала, как у нее прошел день. Теперь я слушаю, как она включает воду, и этот звук успокаивает. Я раскладываю волосы по подушке, словно Медуза горгона – или Мерил Стрип, – и представляю себе, что мама моет мне голову, как когда я была маленькой, много лет назад.