Текст книги "На гребнях волн"

11

13 декабря в Швеции праздник. День святой Люции. В этот день совершается особый ритуал. Старшая девушка в доме играет роль святой Люции: одетая в белое, с короной из горящих свечей на голове, она будит родных пением и угощает шафрановыми булочками с изюмом.

Радиобудильник у кровати звонит очень рано. Я лежу и слушаю песню «Police» до конца, а потом вылезаю из кровати. Надеваю белую, отглаженную до хруста ночную рубашку, висящую на дверной ручке. Ее выгладила и повесила мама, пока я спала.

Тихонько спускаюсь на кухню, достаю из духовки несколько шафрановых булочек и кладу на серебряный поднос. В ящике нахожу спички. Задумчиво разглядываю венчик с закрепленными на нем свечами. Это самая сложная часть задачи: подняться по лестнице со свечами на голове так, чтобы ни одна не погасла! Приходится следить за равновесием, а это нелегко, особенно когда горячий воск капает тебе на голову. Я решаю сначала отнести все на второй этаж. Уже там зажигаю свечи и пристраиваю корону на голову. Затем беру поднос с булочками и иду в комнату родителей. Дверь в их спальню широко открыта – они готовы к исполнению ежегодного ритуала. Я начинаю петь песню святой Люции о том, как темна ночь, и папа с мамой сразу садятся в постели. Ну, разумеется, они не спят и ждут меня! Закончив первый куплет, я ставлю поднос на столик у кровати.

Затем все так же, в одних носках, иду в комнату Свеи. Сестра всегда спит как убитая, разбудить ее тяжело. Я пою во весь голос; одна свеча кренится и обильно поливает меня воском. Наконец, бросив на полуслове шведский гимн, я кричу по-английски:

– Да просыпайся уже!

Свея садится в кровати. Я приседаю, и она помогает мне погасить свечи.

– Руками давай! – командую я, и она задувает каждую свечу, прикрыв ее сложенными ладонями.

По дороге в школу я все еще выбираю из волос застывший воск.

Я уже бросила ходить мимо домов Джулии и Фейт – вместо этого хожу в школу другой дорогой, вместе со Свеей и ее мрачной подружкой: сегодня она еще мрачнее обычного, потому что мы опаздываем. Ритуал святой Люции заставил нас задержаться. Мы идем мимо «замка» с башенкой, мимо дома, где жил Великий Картер, мимо розового особняка, где живет та дама, что однажды поехала на выходные в Палм-Спрингс и там импульсивно сделала себе подтяжку живота. «Представляете, просто захотела и сделала!» – рассказывала моим родителям какая-то другая женщина, словно больше всего ее поразило, что подтянуть себе живот можно просто так, по желанию. Вдалеке ревут береговые сирены; ближе к нам их заглушают листодувки, с воем втягивающие в себя опавшие листья. Улицы, как обычно, пусты. Но у входа в школу собралась толпа; подойдя ближе, мы видим и причину этого столпотворения – три полицейские машины.

Никто никогда не видел, чтобы секретарша директора выходила из его кабинета; но сейчас она стоит, словно аршин проглотила, у двери. Завидев меня, вздыхает с облегчением, затем снова напрягается и просит зайти на минутку.

Я захожу в кабинет. Она ждет, пока я закрою за собой дверь, а потом говорит:

– Мария Фабиола пропала. Вчера не вернулась из школы домой. С тобой хотят поговорить детективы.

12

Мистер Мейкпис и детективы ждут меня в комнате для совещаний позади директорского кабинета. Может быть, потому, что здесь больше места. Детективов, желающих со мной побеседовать, трое: один в широких штанах, другой в штанах в обтяжку, а третья – сюрприз! – женщина. У нее крашеные белокурые волосы, стянутые в тугой хвост на затылке, и очень тонкие губы. Именно с ней я встречаюсь взглядом, едва вхожу.

– Я детектив Андерсон, – представляется она. – А ты Юлаби, верно?

Я признаюсь, что да, так меня зовут.

– Красивое имя, – говорит она. – Откуда такое?

Очевидно, они заранее решили, что она возьмет на себя роль «доброго следователя», постарается меня разговорить и все из меня вытянуть.

– Это в честь картины, – отвечаю я. – Моему папе очень нравится одна картина художницы по имени Юлаби Дикс.

– Интересно, – без всякого интереса замечает детектив Андерсон. Она уже опустила глаза вниз, на свою папку со скрепленными чистыми листами, и обдумывает следующий вопрос. – Ты знаешь, почему мы захотели с тобой поговорить?

Я бросаю взгляд на мистера Мейкписа. Он кивает, и голубая «бабочка» прыгает вверх-вниз.

– Мистер Мейкпис вам сказал, что лучше всего поговорить со мной, – отвечаю я, кивнув в его сторону.

– И почему он так сказал, как ты думаешь? – спрашивает детектив Андерсон.

– Потому что мы с Марией Фабиолой были лучшими подругами.

– Были? – переспрашивает детектив Андерсон. Вот теперь, похоже, она заинтересовалась по-настоящему. Откладывает ручку, как бы показывая, что разговор пошел серьезный, подается ко мне. – А почему «были»? Что случилось, дорогая моя?

Это «дорогая» вылетает из ее рта так ненатурально, что я едва удерживаюсь от смеха.

– Мы поссорились.

– Почему?

Я молчу.

– Из-за мальчика? – спрашивает она заговорщическим тоном, словно хочет сказать: «Ну, это всем нам знакомо!»

– Нет, – отвечаю я.

– А-а, – говорит она, явно разочарованная тем, что не докопалась до корня проблемы с первого раза. Затем оглядывается на других детективов.

– Но еще пару месяцев назад вы были подругами.

– Все меняется, – отвечаю я.

– Мне ли не знать! – говорит она. – Полгода назад я еще была замужем! – И смеется – точнее, пытается беззаботно рассмеяться, но для моих ушей этот смех звучит как стон.

Мистер Мейкпис искоса на меня поглядывает, словно ему тоже интересно, из-за чего разошлись мы с Марией Фабиолой. Впрочем, может быть, его просто расстраивает, что здесь нельзя достать сигару. На дверях комнаты для совещаний висит табличка «Не курить», обращенная лично к нему: никто больше в администрации не курит.

– Но раньше вы ходили в школу вместе, так? – спрашивает детектив в штанах в обтяжку.

– Да, но потом… у нас возникло разногласие о том, что произошло однажды утром. – Никогда еще мне не случалось произносить слова: «возникло разногласие» – и мне очень нравится, как это звучит.

– А из-за чего разногласие? – спрашивает детектив в широких штанах.

– Она утверждала, что по дороге в школу с нами произошел неприятный случай, а я настаивала, что это просто фантазия, – отвечаю я.

Все трое смотрят на меня, явно недоумевая, где я навострилась так литературно изъясняться. Потом переводят взгляды на мистера Мейкписа. Тот скромно пожимает плечами, словно говоря: «А чего еще вы ждали от воспитанницы такого учебного заведения, как наше?»

– Значит, вчера, когда Мария Фабиола возвращалась из школы домой, тебя с ней не было, – говорит детектив Андерсон.

– Не было.

– А ты знаешь, какой дорогой она обычно ходит?

– Могу предположить, – отвечаю я. – Раньше мы всегда ходили из школы вместе. Скорее всего, она пошла к океану, а потом по Эль-Камино-дель-Мар к своему дому.

– Как ты думаешь, она могла куда-нибудь свернуть? Например, пойти к утесам? – спрашивает третий детектив.

– Не знаю, – отвечаю я. – Меня с ней не было.

– У нее есть мальчик? – спрашивает детектив Андерсон. Похоже, они заранее договорились, что все вопросы о мальчиках или об отношениях будет задавать она.

– Не знаю, – повторяю я.

Детектив Андерсон наклоняет голову, подпирает лоб большим и указательным пальцами правой руки, словно у нее болит голова. Блондинистый хвостик свешивается на сторону, словно хвост у лошади, собравшейся помочиться. Когда детектив поднимает голову, в глазах у нее ярость.

– Ты понимаешь, что произошло? Твоя лучшая подруга пропала без вести!

Мне хочется напомнить, что мы с Марией Фабиолой больше не лучшие подруги, но я чувствую: это только сильнее ее разозлит.

– Понимаю, – отвечаю я.

– И ты совсем о ней не беспокоишься?

– Беспокоюсь, – говорю я.

Хотя куда больше беспокоюсь о том, как легко мне в последнее время удается злить людей: сначала мистера Лондона, теперь вот ее. Похоже, моя способность воспламенять чужой гнев не знает половых различий.

– Можно я спрошу? – говорит детектив в штанах в обтяжку.

– Да ты уже спрашиваешь! – отрезает детектив Андерсон.

Похоже, они друг друга терпеть не могут. А может, выйдя отсюда, поедут трахаться. Не знаю. У меня в голове много разных и противоречивых представлений о том, как соблазняют друг друга взрослые.

– Не знаешь ли ты, не было ли каких-нибудь причин, по которым Мария Фабиола могла… сбежать из дома? В последние месяцы она не чувствовала себя… ну, одиноко, не на своем месте? Ты сказала, вы поссорились. Она поссорилась только с тобой? У нее есть другие подруги?

– Полно подруг, – отвечаю я. – Это меня теперь все третируют.

Трое полицейских синхронно поднимают на меня глаза, а затем опускают головы и принимаются черкать в блокнотах. Тот, что в широких штанах, заглядывает в блокнот к детективу Андерсон, а она диктует ему вполголоса:

– ТрЕ-ти-ру-ют! – Затем поворачивается ко мне: – Скажи, бывало ли, что кто-нибудь заговаривал с тобой и с Марией Фабиолой… м-м… недолжным образом?

Мне вспоминаются эксгибиционисты в парке. И тот взрослый мужчина, что подошел ко мне в очереди в «Уолгринс». Под мышкой у меня был новый альбом «Kinks», только что купленный в магазине грампластинок в Хайт, и он предложил выпить с ним кофе и обсудить эту группу. «Я еще не пью кофе», – ответила я и ушла.

– Честно говоря, не понимаю, о чем вы говорите, – отвечаю я сейчас.

– С кем-нибудь тебе бывало неприятно, неловко?

– Мне со всеми неловко, – отвечаю я. – С вами сейчас тоже.

Мужчины в комнате разом откидываются на спинки стульев, демонстрируя, что в беседе не участвуют. Теперь вопросы задает только детектив Андерсон.

– Твоя подруга исчезла, – говорит она. – Ее родители… ну, они просто с ума сходят. Плачут навзрыд. Представляешь, что бы почувствовали твои родители, если бы ты пропала неизвестно куда?

Я киваю, хотя представить такого не могу. Мама никогда не плачет.

– И сама Мария Фабиола – мы не знаем, где она и что с ней, но, может быть, она напугана до смерти. А ты, возможно, можешь нам помочь. Можешь помочь ей. Понимаю, вы больше не дружите: но, знаешь, в масштабе всей жизни несколько месяцев – это очень немного. Может быть, сейчас тебе кажется, что это очень важно: но, милая, станешь старше – и эти три месяца в ссоре будут вспоминаться тебе как одно мгновение: вот так! – И она прищелкивает языком, показывая, как пролетает мгновение.

Я смотрю на нее и молчу.

– Может быть, ты знаешь каких-то мужчин, да вообще кого угодно, кто проявлял к Марии Фабиоле интерес, выходящий за рамки нормального?

– Выходящий за рамки нормального? – повторяю я.

– Да. Например, какой-нибудь мужчина, который стремился постоянно быть с ней рядом. – Помолчав, она добавляет: – Или женщина.

Я думаю об отце Фейт. Думаю о мальчишках с Си-Вью-Террас. И о себе. Кто же не хочет постоянно быть рядом с Марией Фабиолой? И как не хотеть, когда она смотрит на тебя своими неземными глазами? Даже когда на нее не глядишь – особенно если глядишь в другую сторону, – все равно чувствуешь, что она, не мигая, смотрит прямо на тебя.

Проходит минута, может быть, две. Нет, про мальчишек говорить не стоит, думаю я. Это несправедливо. Если уж на то пошло, мы ими интересуемся больше, чем они нами. Но чувствую, что должна что-то ответить.

– Может быть, вы, когда ходите в школу и из школы, постоянно кого-то встречаете? – спрашивает детектив Штаны-В-Обтяжку.

– Есть пара садовников, которые к нам пристают, – отвечаю я.

– Кто-кто? – хором спрашивают детективы, и все разом подаются вперед, словно хор на высокой ноте.

– Ну, есть несколько. Не знаю, как их зовут. Они все с тележками и ходят в белых майках без рукавов. Вечно что-то говорят о том, как мы выглядим.

– А что они говорят о том, как вы выглядите? – медленно, тщательно подбирая слова, спрашивает детектив Андерсон. Видно, как она старается держаться спокойно.

– Когда мы начали носить лифчики, они это заметили. Сквозь эти белые блузки все видно.

Я чувствую, как все в комнате выпрямляются и подбираются, словно рыбаки, у которых клюет.

– Что значит «заметили»? В чем выразилось, что они это заметили?

– Ну, отпускают разные шуточки. Гоняются за нами.

Не столько гоняются, сколько прогоняют, когда мы их достаем, – но об этом я умалчиваю. Иногда, заскучав на улицах Си-Клиффа, когда никого из соседских мальчишек не видно, мы находим кого-нибудь из этих садовников, дразним или затеваем с ним перепалку. А он нас прогоняет.

Полицейских очень радует мой ответ.

– Ну вот, первая ниточка есть! – говорит детектив Штаны-В-Обтяжку.

А детектив Андерсон протягивает мне визитную карточку.

– Если припомнишь что-нибудь, позвони мне.

Первый раз я держу в руках визитку – и не понимаю, что с ней делать. Задираю юбку – детективы-мужчины дружно отворачиваются. Они не знают, что под форменными юбками мы носим шорты для физкультуры. Я сую визитку в карман шорт.

На биологию я прихожу в середине урока. В классе полумрак, на доске светится спроецированное изображение полового члена с пояснительными надписями.

На перемене школа гудит. Ко входу подъезжают, один за другим, фургоны с эмблемами новостных каналов на борту. Нас не выпускают из класса, и это еще больше нас взвинчивает. Когда в полдень принимается завывать сирена воздушной тревоги, мы визжим с ней в унисон – и продолжаем визжать, когда сирена уже смолкла. Знаем, что тревога учебная, но не можем удержаться. Даже учителя выглядят растерянными, словно не понимают, что делать в школе без Марии Фабиолы. На каждом уроке ее пустой стол притягивает к себе взгляды – и, кажется, блестит как-то по-особенному.

К концу уроков все мы накручены донельзя. К школе подъезжают все новые фургоны: Эй-Би-Си, Эн-Би-Си, Кей-Пи-Ай-Экс. У ворот, спиной к нам, стоят корреспондентки в перманенте и с жемчужными ожерельями и дают комментарии. Не сомневаюсь, слова «частная», «элитная» и «богатые» они произносят так часто, как только могут. Всем родителям звонят и просят забрать детей из школы. Из всех мам работает только моя, так что я звоню ей в больницу. Ее номер я знаю наизусть, потому что с ним связана одна шутка. Как-то раз мама за ужином повеселила гостей, рассказав, какими глазами смотрели на нее на работе, когда она надиктовала свой рабочий номер на автоответчик подруге-шведке. Попросила перезвонить ей на работу и назвала номер по-шведски: 666–77–77 – звучит как: «Секс! Секс! Секс! Кто? Кто? Кто? Кто?»

Теперь я набираю этот номер.

– Она в операционной, – говорит миссис Марксон, старшая сестра в больнице и мама Петры. Спрашивает: что-нибудь передать?

– Не надо, – отвечаю я.

Она поздравляет меня с третьим местом в детском архитектурном конкурсе, который проводила больница. Я проектировала новую раздевалку для медсестер. Свея тоже участвовала и выиграла первый приз – четыреста долларов. А мне досталась подписка на журнал для подростков, который я не читаю.

После школы на стоянке в форме подковы выстраиваются машины. Забирают дочерей медленно – тем более что все мамаши стремятся обсудить друг с другом исчезновение Марии Фабиолы. Вся сцена напоминает рекламу «Вольво». Я вижу, как мама мрачной подружки Свеи забирает свою дочь и мою сестру. Теперь она машет им так, словно вернулась из круиза: «Привет! Я так скучала! Посмотрите, что я вам привезла!»

Родители выстраиваются у ворот, а я выскальзываю через заднюю калитку и иду прочь. Не домой, нет. Вместо этого забираю из гаража свой велосипед и еду туда, где, по моим соображениям, может прятаться Мария Фабиола.

13

Я слезаю с велосипеда возле магазина комиксов, напротив Школы балета Сони Оленской. Окна балетной студии, от пола до потолка, сейчас задернуты. Я поднимаю взгляд на окна квартиры над студией, где живет мадам Соня. Она часто жалуется, что даже теперь, по завершении менопаузы, страдает приливами, поэтому окна старается всегда держать открытыми. Но сейчас окна закрыты – верный знак, что ее нет дома.

Я запираю велосипедный замок, перехожу улицу и по узкой тропинке между домами иду к мадам Соне на задний двор. Я никогда раньше там не была; но однажды после занятий мадам Соня пригласила нас с Марией Фабиолой к себе в залу – так она называет гостиную. Сказала, в нас есть что-то, что напоминает ее саму в молодости. И вот что она хочет нам сказать: если когда-нибудь мы попадем в беду («Не стану спрашивать, в какую беду – никогда об этом не спрошу!»), то всегда можем прийти к ней и пожить во флигеле на заднем дворе. «Это надежное пристанище», – сказала она, показав на окно. «Пристанище?» – повторила Мария Фабиола, и мадам Соня объяснила, что значит это слово, а потом сказала нам код от замка. Никаких особых драм в нашей жизни не было, и я задумалась о том, что могло бы заставить меня сбежать из дома и укрыться во флигеле у мадам Сони. Должно быть, тем же вопросом задавалась и Мария Фабиола. Обе мы благодарно улыбнулись.

На задний двор ведет растрескавшаяся асфальтированная дорожка. Вот шланг, свитый кольцами, словно забытое лассо; вот и деревянная дверь с кодовым замком. Мадам Соня объяснила: код от замка – 1938 – это год ее величайшего успеха в балете. В преждевременном завершении своей карьеры она винит Вторую мировую войну.

На заднем дворе что-то растет, но садом его не назовешь. Большую часть этого клочка земли занимает флигель, а вокруг него буйно разрослись сорняки, высокие, местами колючие. Я тихо подкрадываюсь к двери – солидной, словно у настоящего дома, – внезапно поворачиваю ручку и распахиваю дверь. Хочу застать Марию Фабиолу врасплох.

Но ее здесь нет.

Горит свет. Я оглядываюсь вокруг: комната кажется очень знакомой. Но где я могла ее видеть? Потом вспоминаю: на стенах нашей балетной студии висят фотографии, изображающие парижскую театральную уборную мадам Сони. Здесь, во флигеле, вся ее обстановка воспроизведена в точности. Я знаю год, которому посвящено это неофициальное святилище, – тысяча девятьсот тридцать восьмой.

На каждом столе в комнате стоят в вазах букеты сухих роз, перевязанные пожелтелыми, хрупкими от старости лентами. С крючков на вешалке, словно чулки на Рождество, длинным рядом свисают пуанты. В центре комнаты розовый плюшевый диван, застеленный белым меховым покрывалом. Я запускаю пальцы в мех. Шерстинки слиплись и затвердели, словно на покрывало что-то пролили много десятков лет назад.

На стене большой плакат в рамке. Картина, на ней плот посреди моря; два десятка человек, живых и мертвых – должно быть, потерпевших кораблекрушение. В правом углу картины мальчик машет красным флагом – подает сигнал проходящему мимо кораблю. Подпись под картиной гласит:

ПЛОТ «МЕДУЗЫ»

ТЕОДОР ЖЕРИКО

ЛУВРСКИЙ МУЗЕЙ

Окон здесь нет – от этого флигель еще больше напоминает святилище, посвященное прошлому. Прошлой весной мы проходили с мистером Лондоном «Большие надежды», и гардеробная мадам Сони напоминает мне ветхий особняк мисс Хэвишем, хранящий воспоминания о свадьбе, которой не было.

Я берусь двумя пальцами за слипшийся мех покрывала. Под покрывалом какие-то бугры, довольно крупные – что, если там спрятан труп? Отдергиваю его стремительным движением, словно фокусник на арене. Но под ним только потертая пыльная подушка. За дверью в стене туалет и раковина – значит, здесь можно долго жить, не выходя.

Я перехожу на другую сторону улицы, иду в ресторан, где подают пирожки. Пожилые русские посетительницы с ярко-красными волосами смотрят на меня неодобрительно: должно быть, им не нравится, что я ем пирожки руками, как буррито. Но я не обращаю внимания. Свея говорит, что пирожки пахнут собачьим кормом. А, по-моему, они пахнут как любовь. Теплые, мягкие, пышные, с удивительно нежным фаршем внутри. Я сижу у окна, наблюдаю за домом, жду – не покажется ли Мария Фабиола.

Наконец шторы от пола до потолка раздвигаются; я вижу, как мадам Соня в студии занимается с пятилетками. Справа, на возвышении, аккомпанирует ей пианист. Он совсем седой и сутулится, как будто всю жизнь провел, склонившись над роялем, то и дело прикладывая ухо к клавиатуре, чтобы понять, верно ли настроен инструмент. Мадам Соня поворачивается к нему и делает знак рукой, чтобы начинал играть. И вдруг меня поражает мысль: да ведь они любовники! Почему я раньше этого не понимала? Быть может, потому, что только сейчас, глядя на них, ем пирожки со вкусом любви? И это внезапное понимание, что они пара, порождает целый каскад вопросов: чего еще я не вижу? Что еще упускаю?

* * *

Я еду на велосипеде на пляж. Уже темнеет; море неспокойно, и волны с громким стаккато разбиваются о берег. Подхожу к мысу между двумя пляжами, думая, не перебежать ли на ту сторону, рассчитав время так, чтобы оказаться на соседнем пляже, прежде чем меня смоет или поглотит волна. Но вдруг мне становится страшно. Что, если Мария Фабиола действительно исчезла? Решаю не бежать, а перелезть через утес поверху. Поднимаюсь на вершину и, прежде чем спускаться на Бейкер-Бич, смотрю вниз. Сверху мне видна овальная темная тень: похоже на человека, присевшего на корточки.

– Мария Фабиола! – громко кричу я.

В ответ волны с грохотом бьются о камень.

Я торопливо спускаюсь вниз, на песок.

Здесь никого нет. То, что я приняла за человека, всего лишь большой валун.

Воздух на берегу влажный, соленый. По всему Бейкер-Бич горят костры – беспорядочно разбросанные огоньки, одни ярче, другие тусклее.

Вдруг перед глазами, словно комета, проносится белая вспышка. Лишь минуту спустя понимаю, что это мечется между кострами пьяная девушка в чем-то вроде белой ночной рубашки. Одеяло на плечах волочится за ней, как мантия свергнутой королевы. Она хватает чью-то бутылку, делает большой глоток, но компания у костра отгоняет ее, словно бродячую собачонку.

Холодный ветер бьет мне в лицо, влажный воздух заполняет ноздри. Вечер на пляже пахнет чем-то странно древесным, словно в густом лесу.

Девушка бежит, и одеяло развевается у нее за плечами, будто ковер-самолет. То и дело она оборачивается, как будто надеется, что одеяло вот-вот поднимет ее в воздух. Должно быть, думаю я, она мечтает сесть на ковер-самолет и улететь отсюда подальше.

Она бежит, спотыкаясь и теряя направление, оступается и падает на песок. Перекатывается на спину. Сперва мне кажется, что она смеется, но, когда подхожу ближе, понимаю: нет, плачет навзрыд.

Волосы, как водоросли, почти закрыли ей лицо. Сквозь волосы-водоросли смотрит на меня один огромный глаз. Она похожа на умирающую лошадь.

– Ю-ла-би… – говорит она. – Э-то-ты… – И смеется.

Это Джентл, сводная сестра Джулии.

– Давай помогу тебе встать, – говорю я. – Ты замерзла. Тебе надо пойти куда-нибудь в тепло и протрезветь. – И представляю, как она пьет кофе, а я хожу вокруг нее кругами.

– Я… не… про-па… про-пащ… – бормочет она.

Поднимается, натягивает одеяло на голову и, спотыкаясь, бредет по пляжу прочь – зигзагами, словно китайский дракон.

С пляжа я отправляюсь домой к Джулии. Надо сказать ее маме, что я видела на пляже Джентл и что она напилась.

Звоню в дверь – вижу, как отодвигается занавеска на окне, из-за нее выглядывает Джулия. Звоню еще раз. Наконец Кейт, мама Джулии, открывает дверь.

– Юлаби! – ласково говорит Кейт. – Что-то тебя давно не видно!

Я выдавливаю улыбку. Неужели она и вправду ничего не слышала?

– Ага, – говорю я. – Просто хотела вам сказать: я сейчас была на Бейкер-Бич и видела там Джентл.

Улыбка стирается с ее лица.

– Что? – говорит она. – Быть такого не может! Джентл нездоровится. Она сегодня отпросилась из школы и сейчас отдыхает у себя в комнате… – Я знаю, что комната Джентл на чердаке.

– Ну… – говорю я. – Не знаю, просто… я ее видела.

Кейт смотрит на меня, и глаза ее расширяются от ужаса.

– Подожди здесь, – приказывает она и легко взлетает вверх по лестнице.

Заглянув на кухню, я вижу, что Джулия ест мороженое прямо из упаковки.

– Как удобно! – говорит она. – Когда надо, со зрением у тебя все в порядке!

– Я подумала, что твоей маме лучше об этом знать, – говорю я.

– Кларк! – кричит сверху Кейт. – Кларк! Джентл сбежала! Ушла на этот чертов пляж!

– Спасибо, что испортила нам вечер, – говорит Джулия. – А теперь, может быть, пойдешь?

Я выхожу из дома и жду на тротуаре на случай, если Кейт и Кларк захотят что-то у меня узнать. Наконец открываются боковые ворота, оба выходят и садятся в темно-зеленую машину, припаркованную на улице. Мама Джулии опускает окно.

– Можешь идти домой, Юлаби, – говорит она. Я медлю, и она добавляет нетерпеливо: – Ну же, иди домой!