Текст книги "Голос. Два года из жизни Муслима Магомаева."

Глава 3
Куда уходит детство?

«Я не мог поверить, что со мной стряслось такое! До самого последнего момента не верил, что всё происходит со мной…», – восторженно рассказывал Владимир Атлантов, вспоминая, с каким нетерпением ждал он поездку в Италию.

В воспоминаниях Муслима Магомаева повествование о событиях, связанных с отъездом на стажировку, сдержанное, с нотками озабоченности и даже грусти.

Конечно, Италия – мечта любого певца. Фотография зрительного зала театра «Ла Скала» украшала стену комнаты Муслима. Мечта с детских лет «рисовала» тот зал в особом ракурсе – «со сцены». Но, обернувшись явью в момент его триумфа, мечта, будто бы проверяла на верность: готов ли ради неё рискнуть своим оглушительным успехом, славой, поднявшей на невероятную высоту? Готов ли с той высоты шагнуть в неизвестность?

Много лет спустя, изучая страницы творчества и судьбы своего кумира Марио Ланца, Муслим Магометович вспомнит слова знаменитого дирижёра и композитора Сергея Кусевицкого об этом выдающемся певце: «Невозможно звезду усадить за школьную парту».

Да, стажировка – это учёба. И на каком бы уровне она ни проходила, суть та же – возвращение в статус ученика, студента. В данном случае – на длительный срок. В прекрасной, манящей, но всё-таки чужой стране. Словно полёт на другую планету…

Муслим Магомаев

Перед поездкой в Италию стажёров напутствовала министр культуры Фурцева. Что она могла пожелать? Всё, что положено в таких ситуациях. Довести установку, данную сверху. Попытаться убедить, чтобы не слишком засматривались на витрины заграничных магазинов.

Впрочем, наставления давала не только министр культуры… «Прежде чем мы отправились в Италию, с нами проводили собеседование в органах», – вспоминал Владимир Атлантов. Общение с итальянскими коллегами – артистами было запрещено. Заводить друзей на бытовом уровне также официально не было позволено.

Перед дальней дорогой и в пути человек, независимо от возраста, оглядывается мысленно на прожитую жизнь. О чём думал высокий, стройный, красивый парень, глядя в иллюминатор самолёта, стремительно мчавшегося по взлётной полосе, отрывавшего от земли?

Позади выступления на лучших сценах столицы страны, записи на Центральном телевидении и Всесоюзном радио, выпуск грампластинок, восторженные зрители, море аплодисментов и цветов, бесчисленное количество поклонниц и поклонников – их письма уже не вмещает огромный бабушкин сундук…

Но столь казалось бы благосклонная к нему судьба, успела открыть и свои печальные страницы, поспешив посвятить в грустные тайны о том, куда уходит детство и те, кого не долюбили, кого не баловали ни вниманием своим, ни ласковым словом, ни добрым делом, полагая, что, вроде бы, они, близкие наши люди, достаются просто так, раз и навсегда. Как море и небо…

Теперь, когда бабушка Байдигюль – самый родной человек, ушла в невозвратную вечность, явилось горьким откровением понимание, как сильно и нежно он любил её – добрую фею своего детства, воистину весенний цветок. Любил… И в то же время не слушался, и часто вольно или невольно, скорее всего от детской бесшабашности, обижал и всегда старался избавиться от её опеки. Обижал тем сильнее, чем больше она любила его…

Такой любви, терпеливости и доброты больше не встретится никогда. И эта потеря, и запоздавшее раскаяние не покинут его сердце.

Бабушка, как добрый ангел, была хранительницей дома его детства. Нет её, и дома тоже нет. Дядя Джамал и тётя Мария Ивановна насовсем обосновались в Москве. В квартире на улице Хагани живут другие люди. Их квартира в знаменитом «Доме артистов», оставшаяся от деда, теперь стала коммунальной. Хотя первым покинул её он сам… Поспешный юный брак, необдуманный отъезд в Грозный, грустный опыт ошибок молодости…

Самолет, набирая высоту, пробивался сквозь белый туман облаков. Володя, задумавшись о чём-то своем, улыбался и выглядел абсолютно счастливым человеком. Должно быть, представлял Италию, залитые ослепительным солнцем улицы и площади Милана…

В нарды с дядей Джамалом

Глава 4
Синьор директор

Вопреки представлениям о солнечной стране, Италия встретила советских артистов пасмурной погодой. Аэропорт Милана был закрыт. Самолёт вынуждено совершил посадку в Турине, откуда три часа добрались автобусом. Можно сказать, Милан не встретил никак: спрятался в тумане. В период театрального сезона, к которому было приурочено время стажировок, здесь самая мокрая, плохая, ну просто окаянная погода.

А тот итальянский январь оказался ненастным настолько, что даже «ушёл в минус», что для местного климата редкость. Впрочем, Милан – это север страны. А север, он, как видно, и в Италии – север. Солнце как раз пребывало на южной оконечности полуострова-«сапожка», купаясь в лазурной воде тёплых морей.

Поселили их в скромной гостинице «Hotel City» неподалёку от Центрального вокзала.

«Наши пять номеров находились на одном этаже. Душ только в номере нашего старосты, Николая Кондратюка», – рассказывал Муслим Магомаев.

По воспоминаниям Владимира Атлантова это был последний этаж гостиницы: «Моя комната была «camera settantuna», 71. Напротив – дверь, там жил Муслим».

Ближайшая к отелю станция метро – «Lereto». До той части города, где находится театр «Ла Скала», четыре остановки. Но путь, ведущий по проспекту Буэнос-Айрес, в конце которого располагался отель, далее – по проспекту Венеции, по улицам и улочкам города, стажёры преодолевали на единственном доступном по их материальному положению «виде транспорта» – пешком, что занимало около 40 минут.

Однако все бытовые подробности оставались незамеченными, отступали на дальний план перед главным – манящим, волнующим, ласкающим слух словом: «ЛА СКАЛА»!

Казалось, здание театра само по себе «звучало» музыкой, как «звучит», даже находясь в состоянии покоя, старинный музыкальный инструмент, одухотворённый талантом мастера. Он – живой, ибо в нём живёт музыка, которая и есть его душа.

Театр «Ла Скала», подобно огромному, идеально настроенному органу, живёт и дышит музыкой своей души, наполняющей каждый уголок здания, навевая божественный трепет каждому, кто ступает под его своды.

Снаружи театр выглядел довольно скромно, но изнутри был величественен и прекрасен. Зрительный зал, украшенный позолоченной лепниной, роскошная люстра, уютные фойе…

Директор «Ла Скала» синьор Антонио Гирингелли лично встретился со стажёрами сразу же по прибытию их в город. Встреча проходила в кафе, расположенном на первом этаже театра. Об этом удивительном человеке Муслим Магомаев в последующем не раз будет рассказывать в своих книгах.

Руководство театром Гирингелли принял от самого Тосканини и как опытный мудрый капитан умело вёл свой корабль сквозь шторма времени и ветра переменчивой моды, сквозь финансовые бури, вкладывая собственные средства.

Директор позаботился о стажёрах: организовал для них ежедневные обеды при театре, выделил в зрительном зале специальную ложу, чтобы каждый вечер могли смотреть спектакли, идущие на сцене «Ла Скала». По всей вероятности, синьор Антонио не пожалел бы для молодых певцов и лучшие места в партере, но традиции театра касались не только вокальной школы. Традиции соблюдались во всём.

«Когда мы смотрели сверху вниз, а свет начинали тушить, то видели среди мехов россыпи брильянтов: колье, браслетов, серёжек. Приглушённое сверкание сокровищ. Тогда еще в партер мужчин не пускали без фрака. А у нас-то откуда фраки?» – вспоминал Владимир Атлантов.

Встречи с директором театра и в дальнейшем были не редкими, происходили они обычно в траттории «Верди». Судя по всему, у стажёров сложились не формальные, а доверительные отношения с синьором Антонио, позволяющие обращаться к нему с «деликатными» просьбами о повышении размера стипендии.

«Гирингелли сочувствовал нашей бедности: «Ragassi (ребята), я готов хоть сейчас… Но мы связаны с Большим театром, как в зеркале со своим отражением. Если мы прибавим, должна прибавить и Москва».

Он понимал, что Москва прибавлять не будет, и потому незаметно переводил щепетильный разговор на тему своих кумиров…», – вспоминал, годы спустя, Муслим Магометович.

Москва по понятным причинам не намеревалась прибавлять стипендию итальянским балеринам, избегая «диссонанса» относительно денежного содержания своих солистов – ставок концертирующих музыкантов, выплачиваемых на зарубежных гастролях суточных, которые не случайно артисты называли «шуточными»… В таком случае надо было бы пересматривать всю систему материального обеспечения в «культурном хозяйстве» госпожи Фурцевой…

Глава 5
Школа маэстро Барра

В театре стажёры занимались на верхнем этаже здания. Это была большая комната, находившаяся под самой крышей. Нужно было проходить через несколько театральных фойе, подниматься по лестницам.

В том движении вверх можно усмотреть символический смысл. Учёба в «Ла Скала» – есть восхождение к вершинам вокального мастерства. В несколько утилитарном значении – это овладение свободой звучания голоса в верхнем регистре, дарующей легкость и яркость высоких нот. Но школа «Ла Скала» – не просто техника пения. Она – воспитание вокального мировоззрения. Добившись освобождения верхнего регистра, певец обретает подлинную свободу над поднебесными окраинами собственного голоса, и тогда словно небо распахивается над его головой. Свободный полёт души в пении – смысл и цель итальянской школы.

Известный музыковед, вокалист и композитор Всеволод Багадуров, изучая историю и методики вокального искусства разных стран, отмечал, что неаполитанская вокальная школа была ничем иным, как старинным способом одухотворить вокал. Еще в XVIII веке о ней писали, что она «учит пению для сердца».

Знакомство с учениками-стажёрами начиналось с прослушивания. Вообще прослушивания стажёров Центра в течение года практиковались трижды. На них присутствовали директор театра, педагоги и дирижёры. Для певцов это серьёзный экзамен и, безусловно, очень волнующий момент. В особенности первое прослушивание.

В своих книгах Муслим Магомаев, рассказывая об этом событии, вспоминал вопрос, который задал ему тогда маэстро Пьяцца – педагог-репетитор по разучиваю оперных партий:

«Вы любите Тито Гобби?» – спросил маэстро.

И у него были основания задать мне такой вопрос. Я много слушал записей этого знаменитого итальянского певца. Он и по сей день остается для меня любимым… Я учился петь по его пластинкам. И когда маэстро Пьяцца уловил в моём пении знакомые интонации и услышал мой ответ, он воскликнул:

Знаменитая сцена Ла Скала

– О, мне эти нюансы очень и очень знакомы! Ведь мы уточняли их с Тито у рояля.

По окончанию прослушивания не скрывал радости синьор Гирингелли:

– Слава Богу, наконец-то прислали молодые голоса, с которыми можно поработать!»

Занятия стажёров начинались в 10 утра. Ежедневно, кроме субботы, до 13 часов шли уроки по сольному пению у маэстро Барра. Каждый из стажёров занимался по 30–40 минут, после чего переходил в класс разучивания оперных партий.

«Оказалось, что это очень трудно – петь каждый день по часу-полтора полным голосом», – вспоминал о тех занятиях Владимир Атлантов.

После обеденного перерыва, заканчивавшего в 15 часов, в класс для разучивания партий отправлялись те, кто не успел получить занятия там в первой половине дня. Эти уроки также шли шесть дней в неделю. И ещё три раза в неделю стажёры, обучавшиеся в Центре первый год, получали уроки итальянского языка. Те занятия проходили с 17 часов.

Спектакли в «Ла Скала» начинались поздно – в 21 час, заканчивались около часа ночи. С учётом неблизкого пути до гостиницы пешком, времени даже для сна оставалось недостаточно. Однако это была важнейшая школа. На вечерних спектаклях певцы-стажеры слышали подтверждение всему тому, о чём говорил на уроках маэстро Барра.

Интересный факт: когда в 1961 году группа советских певцов впервые приехала на стажировку в «Ла Скала», занятий с вокальным педагогом по совершенствованию голосов здесь не планировалось. В учебных программах Центра предусматривалось лишь прохождение оперных партий с концертмейстером. Просьба советской стороны о предоставлении вокального педагога весьма озадачила директора театра.

Гирингелли полагал, что такая организация обучения может обидеть концертмейстеров, вызвать их недовольство. Обнаруживалось, что между педагогами по вокалу и репетиторами по разучиванию оперных партий существуют определённые противоречия. Педагоги по вокалу считали самым важным овладение всеми тонкостями вокальной техники и на неё направляли всё внимание учеников, полагая, что занятия над верным произношением слов, над музыкальным текстом – дело второстепенное, отвлекающее от главного – воспитания правильного певческого звука. Концертмейстеры в свою очередь требовали внимания к музыкально-текстуальной стороне оперных партии, не принимая увлечения исключительно вокальными задачами.

Идя навстречу пожеланиям советской стороны, Антонио Гирингелли пригласил в качестве вокальных педагогов тенора Барра и сопрано де Идальго. Узнав, что стажёры-мужчины очень довольны занятиями со своим наставником, в класс маэстро Барра постепенно перешли и стажёры-певицы. С тех пор Барра был основным педагогом, помогая осваивать принципы итальянского звукообразования и звуковедения, отшлифовывать технику, выправлять недостатки.

Барра – сценический псевдоним выходца старинной знатной фамилии итальянских графов Дженарро Караччо. Барра учился пению в вокальной школе знаменитого тенора Фернандо де Лючия, который славился своей техникой звука, превосходной вокальной школой. Неаполитанская публика, «избалованная» виртуозной техникой Фернандо де Лючия, в какой-то момент даже противопоставила его Карузо. Во время гастролей Карузо в Неаполе – городе, где был наиболее знаменит Фернандо де Лючия, вышли рецензии с критическими замечаниями по технике звуковедения, очень обидевшие Карузо. Когда синьор Фернандо выступал в Соединённых Штатах, его и там сравнивали с Карузо.

Своему талантливому ученику маэстро де Лючия сумел привить и блистательную технику, и вокальное мировоззрение – всё, что в последующем Дженарро Барра щедро передавал своим ученикам, которых у него оказалось множество. С Барра проходили оперные партии Марио дель Монако, Бьёрлинг. Один из лучших теноров Италии Джанни Раймонди тоже учился у маэстро Барра.

Профессиональные методики Барра были оригинальны и многообразны. В классе Барра особенное внимание обращалось на качество певческого тона, на звук голоса. Внешне на уроках Барра всё было просто и обыденно, он не стремился создать атмосферу искусства какими-либо атрибутами. Не было, к примеру, требований приходить на занятия в концертной одежде, как это практиковалось порой в консерватории. В классе маэстро царила непринужденная бытовая обстановка, а он, целиком отдаваясь делу, ничего не замечал и не хотел замечать. У Барра прежде всего – голос, голос и голос!

«Там всё было подчинено звуку, а остальное – что петь, какие слова произносить – неважно», – вспоминал один из учеников маэстро.

Когда после окончания вокальных занятий в класс входил преподаватель итальянского языка, непосредственный и темпераментный Барра возмущался:

– Для чего язык? Для чего произношение? Нужен резонанс, нужен колорит звука!

В этом проявлялся традиционный для итальянской школы взгляд на слово, которое должно служить не столько самостоятельным задачам донесения поэтического текста, сколько наиболее выгодному звучанию голоса. Данный взгляд находил выражение в творчестве композиторов. Так, Пуччини в некоторых трудных местах сам указывал два варианта слов с целью выявления наилучших голосовых возможностей исполнения.

Таковой была вокальная философия великих итальянских мастеров – дать возможность певцу обрести полную свободу над своим голосом так, чтобы небо словно распахивалось над головой. Свободный полёт души в пении – смысл и цель итальянской школы, которую стремился передать своим ученикам маэстро Барра. «Я думал, что чего-то достиг, но только когда приехал в Италию, понял, что такое настоящее пение, – вспоминал Владимир Атлантов. – Голос должен быть ровным, выразительным, постоянно находиться в нужном для его регистра месте. Так называемое «бельканто» требует, чтобы то, что находится снаружи и что слышит публика, было прекрасным. Дыхание, ощущение носовой и горловой кости, положение гортани, то, какие ощущения должен испытывать певец, будучи в среднем регистре, какие дыхательные пассы он должен делать, находясь в верхнем регистре, как брать переходные ноты, – все это технология, которую я познал в «Скала».

«Из уроков в Италии я уяснил себе, что дыхания нельзя «перебирать». Практически нужно дышать так же, как дышим в жизни, но держать его крепко в брюшной полости, что и называется «прессом», – рассказывал в последующем Муслим Магомаев. – Ещё длительность дыхания зависит от смыкания связок – при хорошем смыкании воздух весь преобразовывается в звук, и тогда спеть можно целую страницу. Если смыкание плохое, то вместе со звуком выходит часть воздуха, звучащая как сипение. Тогда не хватит и на одну фразу».

Маэстро Барра неожиданно подходил и бил кулаком немного ниже сплетения… Если эта часть живота была твёрдой, он был доволен, в другом случае было больно и стажёру, и «профессору».

Да, Барра приближал голоса своих способных учеников к той идеальной модели звучания, которую за века выработала вокальная школа Италии. Однако же после прохождения учёбы певцам предстояло возвращаться в театры СССР – вотчину Министерства культуры, где «правила» и традиции диктовали управленцы, часто весьма далёкие от представлений о мировых эталонах искусства.

На контрасте с размышлениями о высоком, вспоминается рассказанный Муслимом Магомаевым в его книгах эпизод. Выразительная сцена, как символ возвращения из волшебного мира бельканто в реальность советского бытия.

«Начальству в Министерстве культуры не нравилось, что я исполняю партии Фигаро и Скарпиа в разных театрах страны на итальянском языке. Меня вызвал к себе руководитель Управления музыкальных учреждений Завен Гевондович Вартанян. (Интересный факт: насколько хорошо ко мне относилась Екатерина Алексеевна Фурцева, настолько прохладно её заместители.) Вартанян решил пожурить меня за то, что я пою по-итальянски. При этом ссылался на письма, которые они получали, где были жалобы:

– Трудящиеся не могут понять, о чём ты поешь!

– Зачем же вы меня посылали в Италию? Я учился у педагогов мирового класса, и они остались мною довольны. Я выучил оперные партии на том языке, на котором они написаны. Что же мне теперь, переделать всё на русский? И на другой манер, и с другой фразировкой. А дух произведений? Тоже надо переделывать? Забыть то, чему меня учили? А если кто-то, придя в оперный театр, ничего не понял, то чем же артисты виноваты? Опера – это не кино. На оперные спектакли надо ходить подготовленными. Кроме того, в театре специальные программки продают.

– Переделывать, не переделывать. Но что-то делать надо…

Глава 6
NOSTALGIA

Так называемые «трудящиеся», якобы писавшие жалобы на то, что произведения итальянских классиков исполняются на языке оригинала, скорее всего, сидели в тех же кабинетах советских управленцев от культуры. Лукавый приём чиновников, создающих видимость полезной деятельности. А настоящие зрители с упоением слушали записи любимого певца на итальянском, восхищались их мелодичностью и красотой.

В фильме «До новых встреч, Муслим!» девушка получает посылку с грампластинкой. В сюжете есть символический смысл. До отъезда в Италию Муслим Магомаев записал пластинку с неаполитанскими песнями, и теперь многочисленные поклонницы и поклонники вновь и вновь с трепетом клали её на диск радиолы, осторожно подводили к пластинке рычаг звукоснимателя, боясь случайно поцарапать иглой виниловые бороздки.

Из динамиков звучал чарующий голос, увлекая в далёкую волшебную страну. Слушали с замиранием сердца, мечтая о возвращении Муслима, о его концертах.

А сам певец, уехав в заграничную даль, душой оставался со своими благодарными слушателями.

Италия была кругом. Шумела оживленными проспектами, вливавшимися в широкие площади, потрясала красотой устремившего в готическую высь кафедрального собора Дуомо, дышала, звучала, жила чарующими голосами на сцене «Ла Скала», сияла огнями ночных реклам, пьянила терпким воздухом врывавшейся в город весны.

Италия была прекрасна. А в душе снова и снова возникала грусть о далёкой Родине, и ностальгия, зародившись подобно вирусу, накапливала внутреннюю силу, выжидала повод явиться резкой болью – тоской.

Неожиданно обнаружилось, что свободные дни у стажёров не только субботы. Устав от трудных занятий и одолеваемые стремлением знакомиться с городом, этим дням отдыха поначалу все были рады. Но к субботам в Италии прилагались, как выяснилось, многочисленные праздники, а кроме того, ещё и забастовки, случавшиеся довольно часто. В такие дни театр был закрыт, спектакли не шли, занятия стажёров отменялись.

Однако, не позволяя скучать, Муслиму постоянно звонили с советского Центрального телевидения и Всесоюзного радио, куда мешками приходили письма с просьбами рассказывать о любимом певце, включать его записи. Звонили с Бакинской телестудии, звонили из редакций газет, с телевидения и радиовещания республик и городов. Повсюду поклонники желали слышать своего любимого артиста. Его интервью по телефону стали доброй традицией на радио, вызывая громадный интерес и горячий отклик слушателей.

Хотя сам он старался не афишировать эту ситуацию, коллеги-стажёры знали о ней, да и радио Москвы – советское иновещание – слушали постоянно.

Здесь, в Италии, они радовались каждой весточке с Родины. По дороге в театр часто обсуждали новости страны, услышанные по приёмнику: запуск системы орбитальных космических станций «Электрон», строительство советскими специалистам Ассуанской плотины, о чём не умолкая вещало советское радио.

Город детства, дом родной…

Размышляли, когда вновь отправится в космос пилотируемый корабль, приедет ли в Италию Хрущёв, так полюбивший зарубежные визиты?

Говорили о планирующихся на осень гастролях театра «Ла Скала» в Москве. Новость об этом просочилась поначалу робким ручейком слухов, а потом подтвердилась и в «официальных источниках».

В канун 8 Марта вновь оказались выходные дни. Идею поздравить синьору Чеккини с Международным женским днём охотно поддержали все. Чеккини была директором Центра усовершенствования оперных артистов, одновременно руководила и Балетной школой театра.

Милан в те дни вновь показывал свой, не по-южному снежный характер. Вдобавок накатила простуда, нездоровилось. Однако не поздравить синьору Чеккини наш герой не мог. К советским стажёрам она относилась с неизменной теплотой и заботой, всегда старалась помочь, что рождало в сердце благодарность и симпатию.

В отель возвращались в приподнятом настроении, обсуждали удивлённо то, что в Италии, как выяснилось, даже не слышали о таком празднике – 8 Марта, который в Советском Союзе называется не иначе, как «международный». Охапка цветов с поздравлением советских стажёров оказались для синьоры директора полной неожиданностью.

Вспомнили, как празднуют на Родине, зашёл разговор и о гала-концертах на лучших сценах в родных республиках, куда их непременно пригласили бы петь, если б находились в стране.

«А кого-то бы и в Кремль позвали», – произнёс один из коллег.

Фраза прозвучала неожиданно, и в первый момент трудно было понять её истинный смысл. Но чуткий музыкальный слух уловил тональность – затаённо недобрую, диссонирующую с шутливым характером разговора.

Зависть?! Отвратительная в любом проявлении для того, кто сам не ведает это чувства!

Всё сошлось внезапно и вдруг в пресловутой «последней капле»: тоска по Родине, где любят и ждут, надоевшее безделье бесконечных выходных, безденежье, по сути нищета в сияющем мире изобилия, нездоровье последних дней, а теперь ещё и это… новое… неожиданное – зависть коллег! Ностальгия, прежде копившаяся в душе, дождалась – таки повода прорваться резкой, как боль, отчаянной тоской.

В открытый чемодан летели рубашки, до этого тщательно отглаженные, аккуратно развешанные на «плечиках» в шкафу. Маэстро Барра был абсолютно безразличен к внешнему виду своих учеников, да и другие педагоги театра не предъявляли к этому каких-либо требований. Но аккуратность в одежде была сама собой разумеющаяся, как проявление уважения к школе «Ла Скала». То особое чувство, подобное божественному трепету, возникавшее всякий раз, едва лишь приближались к колоннаде перед центральным входом, не допускало явиться в театр в несвежей либо помятой одежде. Гостиничный утюг на этаже был предметом особого спроса. Но теперь рубашки, которые с таким старанием отглаживал «про запас», беспорядочно и небрежно втискивались в чемоданное нутро.

«Позвонить в консульство насчёт билета… Самолётом или поездом – какая разница… Дядю нужно предупредить о возвращении…», – торопливо бежали мысли.

С Москвой соединили на удивление быстро. Пронзительно резкие, короткие телефонные звонки наполнили дополнительным зарядом и без того предельно наэлектризованную атмосферу комнаты.

Дядя выслушал не перебивая, но в ответ обрушился с такой, не свойственной ему, человеку обычно спокойному, экспрессией монолога, что племянника будто ушатом холодной воды обдало из телефонной трубки.

«И не вздумай!» – жёстким, не допускающим возражений тоном грохотал голос дяди. Несмотря на телефонную «трансляцию» через расстояния и границы, он казался мощнее речитативов великих певцов, выходивших на сцену «Ла Скала».

Странная зимняя гроза разрядилась неожиданным раскатом грома, расколовшим небо над городом. В приоткрытую форточку окна ворвался свежий ветер, сквозь снежную пелену пробился едва уловимый запах весны, неповторимый запах Италии – страны музыки, оперы, театра «Ла Скала».

Гроза в душе утихала в ритме стаккато, в унисон которому пришёлся короткий стук в дверь. В комнате появился Володя:

– Барра приглашает заниматься у него дома, – с порога выдал новость друг. – Собирайся, поехали!

Чемодан, незаметно подвинутый ногой, неслышно уронил крышку, легко скользнул по гладкому паркету и, скрывшись под кроватью, словно бы выдохнул там облегчённо, подобно тому, как реагирует человек, переживший напряжённую стихию бури…