Текст книги "Русский сын короля Кальмана"

Глава 11
В пути

От сильного толчка раненый пришел в себя и открыл глаза. Вокруг были качающиеся бурые скалы на фоне серого неба. Повернув голову, Борис понял, что он едет в повозке. Болела голова, ныло тело, а в ушах назойливо звучал тоненький звон. Раненый невольно застонал, и тут же над ним склонился с лошади Лупо.

– Мессиру Конраду нужна помощь?

– Ты же не можешь убрать камни с дороги, чтобы меня не трясло, – проворчал Борис.

– Не могу, – согласился шут.

Послышалось ржание.

– Коня мессира Конрада я привязал к повозке, – объяснил Лупо.

Борис устремил взгляд на возницу в надежде, что это Векша, однако повозкой управлял крестьянин-обозник.

– А где Векша? – с замиранием сердца спросил раненый.

– Он погиб, упокой Господи его праведную душу, – ответил шут.

Бориса обожгло болью утраты и горечью одиночества. Так случилось, что за короткий период времени он потерял обоих слуг, хранивших ему верность многие годы, несмотря ни на какие обстоятельства. И Угрин, и Векша знали Бориса с детства; с их гибелью для него обрывалась последняя связь с далекой родиной.

Лупо, видя, как тяжело рыцарь переживает гибель своего оруженосца, учтиво отъехал в сторону.

Спустя немного времени, послышались крики:

– Сарацины!

– К бою!

– Вперед!

Возница остановил повозку.

– А ты не желаешь вступить в битву? – спросил раненный у сохраняющего спокойствие Лупо.

– Это не битва, а всего лишь стычка. Нет смысла рисковать головой, я ее итак едва не лишился.

Только теперь Борис заметил свежий шрам на лбу у шута.

«А ведь Лупошка спас меня от верной гибели. Кажись, с ним был еще кто-то».

– Спасибо тебе, Лупошка. Ты выручил меня.

– Это когда же? – недоуменно спросил Лупо.

– Когда в меня стрела попала.

– Ах, да! – вспомнил шут.

– А кто еще был с тобой? Я не успел разглядеть.

– Агнесса де Тюренн, – огорошил Лупо Бориса.

– Как же вы с двумя матерыми турками справились?

– Повезло нам. Primo4444
  Во-первых (лат.).


[Закрыть], сарацины слишком увлеклись, оставив незащищенным свой тыл. Secundo4545
  Во-вторых (лат.).


[Закрыть], одному из них угодила в спину стрела его же собрата по вере. Tertio4646
  В-третьих (лат.).


[Закрыть], другого сарацина я и малютка де Тюренн одолели с Божьей помощью.

Борис проворчал по-русски:

– До чего ты дожил, Борис Кальманович? Девица тебя от гибели выручает!

Как только шум боя сменился победными криками, повозка тронулась с места, и Борис забылся глубоким сном. Разбудил его голос короля:

– Значит, жизнь рыцаря Конрада вне опасности?

– Рыцарь Конрад с Божьей помощью быстро пойдет на поправку, – уверенно ответил другой голос.

Открыв глаза, Борис увидел короля и магистра тамплиеров де Бара.

«За что мне столько чести?» – удивился раненый.

– Господь к тебе милостив, рыцарь Конрад, – сказал Людовик, заметив, что рыцарь очнулся.

– Милостив, – согласился Борис.

Людовик решил навестить раненого рыцаря Конрада потому, что испытывал стыд за свой недавний приступ гнева. Если чужеземец воспринял выходку короля, как ревнивый припадок (чем она в действительности и являлась), его надо было во что бы то не стало разубедить.

– Может, тебе что-нибудь нужно? – заботливо осведомился Людовик.

– Нужно – подал голос Лупо. – Рыцарь Конрад потерял в бою своего оруженосца и остался без слуг. Дозволь мне, Людовик, служить храброму рыцарю, хотя бы, пока он не оправится от ран.

– Служи, – согласился король. – Я обойдусь без дурака, тем более, что нам сейчас не до шуток.

Он пожелал раненому скорейшего выздоровления и ушел вместе с де Баром. Как только король и магистр удалились, Лупо засуетился вокруг повозки.

– Мессир Конрад наверное, устал лежать?

– У меня затекли спина и ноги, – пожаловался Борис.

Приняв с помощью шута сидячее положение, он увидел, что лагерь крестоносцев находится в бесплодной долине, среди голых холмов, а суровые скалистые горы остались на востоке. Дул холодный, пропитанный сыростью ветер.

«Видать, море уже недалече», – предположил Борис и поежился.

Лупо набросился на возницу:

– Эй, ты, куча дерьма! Хватит зад чесать! Разведи огонь, свари похлебку, поставь шатер! А самое главное – позаботься о мессире рыцаре!

Крестьянин бросился исполнять повеления. Он развел костер, расстелил недалеко от огня волчью шкуру, помог вместе с Лупо раненому перебраться на нее с повозки и начал варить похлебку. Пока готовилась трапеза, шут рассказывал Борису о последствиях памятного боя:

– Мы лишились немалого количества рыцарей, ратников, лошадей и мулов. Это чудо, что нас всех не перерезали, как цыплят! В таких ситуациях всегда ищут виновных, и наш добрый король взвалил всю вину на графа Мориенского. Будто не сам Людовик, исполняя волю королевы, устроил привал…

– Далеко ли еще до моря? – прервал его Борис.

– Нет, недалеко, но люди и лошади выбились из сил. Даже мулы падают от усталости.

Вскоре сварилась жидкая похлебка, в которой плавали лишь редкие крупинки, и не было ни капли жира. Лупо скептически посмотрел на булькающее варево.

– Если так кормят рыцарей, значит, скоро совсем станет нечего есть. И так уже полно голодных, – проговорил он, показывая глазами на стоящих неподалеку от их шатра троих обозников, которые благоговейно следили за паром, исходящим от похлебки.

– Они хотят подкормиться запахом нашей пищи, – отметил Борис.

– А ну, пошли прочь! – крикнул шут на крестьян, а когда те исчезли, сказал печально: – А на побережье мы попадем в зависимость от милостей греков и армян. Если же они не пожелают помогать нам, то доблестным воинам Христа придется поедать друг друга.

Подкрепившись, они отдали остатки пищи вознице. Когда Борис собрался немного вздремнуть, Лупо вдруг сказал ему с усмешкой:

– К мессиру Конраду гость пожаловал.

Повернув голову, Борис увидел де Шатильона. На красивом лице Рено было безмятежное выражение.

– Этому щелкоперу все нипочем, – проворчал Лупо.

– Приветствую тебя, рыцарь Конрад! – воскликнул де Шатильон.

– Здравствуй, Рено, – ответил Борис.

Устроившись на камне, Рено затрещал, как сорока:

– Я пришел поблагодарить тебя за помощь в бою. Со мной такое часто бывает – увлекаюсь, разя врага, и не замечаю опасности. Но какой же великолепный удар ты нанес! Копье пронзило сарацина и едва не выскочило из него!

Лупо откровенно морщился, слушая словоохотливого юнца, Борис же не спускал глаз с блестевшего на руке де Шатильона перстня. Заметив это, Рено припомнил, как он, будучи в стельку пьяным, залез по ошибке в чей-то шатер, а когда протрезвел, обнаружил у себя золотой перстень.

«Дьявол и преисподняя! Неужели я взял перстень у рыцаря Конрада?»

– Мессир Конрад интересуется этой вещицей? – заискивающе спросил де Шатильон.

Борис молча кивнул.

Оглядевшись по сторонам, Рено сказал:

– Честно говоря, я нашел этот перстень, но говорю всем, что это моя военная добыча.

Лупо язвительно спросил:

– Не укажет ли благородный рыцарь де Шатильон место, где валяются драгоценности?

– Отойди, Лупошка! – велел Борис. – Дай нам поговорить наедине.

Оставшись вдвоем с Рено, он сообщил:

– Этот перстень потерял я.

Де Шатильон пожал плечами.

– Я, конечно, верю благородному рыцарю…

– Этот перстень подарил мне киевский князь Мстислав, а надпись на нем гласит: «Помоги, Господи, рабу Своему Борису».

– Борису? – удивился Рено.

– Так меня звали в Киеве.

– А-а-а! – протянул де Шатильон.

– Князь Андрей подтвердил бы мои слова, но к сожалению он покинул войско вместе с королем Конрадом и его племянником Фридрихом.

– Князь Андрей? – напряг память Рено. – Ах, да! Это похожий на сарацина приятель Фридриха Швабского.

– Он самый, – подтвердил Борис. – Князь Мстислав его родной дядя.

Де Шатильон вздохнул. Ему все-таки очень не хотелось расставаться с перстнем.

– Я, Рено, вовсе не жадный, – задушевно заговорил Борис. – Но эта вещь дорога мне, как память о князе Мстиславе, упокой его Господи. А тебе я подарю, в знак нашей дружбы, вот это.

Он вынул из заветного мешочка на поясе золотой перстень с аметистом и латинской надписью «Deus tecum»4747
  «Господь с тобой» (лат.).


[Закрыть]. Это был подарок князя Мазовии Болеслава Кудрявого, которым Борис дорожил меньше, чем памятью о князе Мстиславе Владимировиче.

Де Шатильон задумался. Конечно, первый перстень был дороже второго, однако все же стоило согласиться на обмен, ибо рыцарь Конрад может обратиться к королю, и неизвестно, чью сторону примет Людовик.

– Ладно! – решился Рено. – В знак нашей дружбы и в благодарность за свое спасение, я согласен на обмен.

Когда обмен состоялся, де Шатильон, не сдержавшись, полюбопытствовал:

– Должно быть, эта вещица немало для тебя значит?

– Это дар князя Мстислава, чью память я чту, – сухо повторил Борис.

Не добившись откровенности от рыцаря Конрада, Рено попрощался с ним и удалился. Не успел один гость скрыться из вида, как к Борису пожаловали еще двое – де Винь и тамплиер Бурбутон. Ги прихрамывал, его левая рука была перевязана.

Храмовник поменял Борису повязки и ушел, а де Винь остался.

– Как поживаешь, Ги? – спросил Борис. – Раны болят?

– Уже почти не болят, – ответил юноша. – Вот только нелегко управляться одной рукой.

– А твой Жиро тебе не помогает?

– Жиро, да будет милостив Господь к его душе, погиб в злосчастном бою.

– И я потерял там своего Векшу, упокой его Господи.

– Теперь я живу среди тамплиеров, – продолжил де Винь, – и хочу вступить в их орден. Мой сюзерен, граф Суассонский поворчал немного, но все же благословил меня на служение делу нашей веры в рядах тамплиеров.

– А что скажут твои родители?

– Они скончались, упокой их Господи.

– Кто же управляет твоими владениями?

– Свои земли я сдал в аренду аббатству Сен-Жень, – сообщил де Винь, поднимаясь.

– Уходишь? – спросил Борис.

– Да, я пойду. Желаю мессиру Конраду скорейшего выздоровления.

Когда юноша скрылся за шатрами, Лупо проговорил осуждающе:

– Значит, де Винь все-таки решил стать тамплиером.

– Чем ты недоволен? – удивился Борис. – Тамплиеры – хорошие воины.

– Несомненно рыцари ордена Храма лучшие из сброда, собравшегося под стягами нашего короля: они строго подчиняются великому магистру и своему уставу, не грабят единоверцев, скромны и неприхотливы, сведущи в искусстве врачевания…

– И все-таки ты их почему-то не любишь.

– Честно говоря, я их боюсь, – признался шут.

– Мне казалось, что ты никого не боишься?

– Я без страха донимаю остротами короля, королеву, прочих знатных особ и даже святых отцов, но нипочем не решусь задеть шуткой рыцарей ордена Храма.

– Чем же они тебя так пугают?

– Своей непогрешимостью, а еще тем, что они, соединив монашеский устав с золотом и оружием, становятся все более и более грозной силой.

– Но эта сила защищает христианские святыни.

– Но ей уже тесно на Святой земле, и она потихоньку расползается по всему христианскому миру.

– Не по всему, – возразил Борис. – Они есть там, где церковь подчиняется Риму.

– Верно! – согласился Лупо. – Туда, где церковь греческого толка, орден не пускают – и правильно делают.

Пока они беседовали, совсем стемнело. Лагерь давно спал, и лишь шаги часовых тревожили ночную тишину.

– Дурак он и есть дурак! – рассердился на себя шут. – С ним заговоришь вечером, он и рад проболтать до утра.

Лупо разбудил возницу и вместе с ним перенес раненого в шатер. Завернувшись в шкуру, Борис попытался уснуть, однако возобновилась боль в плече, да и тело постоянно затекало, а переворачиваться было трудно. Лупо тоже бодрствовал и вскакивал всякий раз, стоило раненому пошевелиться или застонать. Только под утро Борису удалось ненадолго забыться сном.

На рассвете крестоносцы двинулись дальше. По небу метались рваные тучи, посыпая путников мелким дождиком. Дул пронизывающий ветер. Борис лежал под теплой шкурой, поглядывая с сочувствием на дрожащего от холода Лупо. Судя по молчанию шута, настроение у него было самое отвратительное.

Неожиданно к повозке подъехала на гнедой лошади Агнесса де Тюренн. Ее глаза блестели, а щеки пылали.

«Не захворала ли она», – забеспокоился Борис.

– Как себя чувствует мессир Конрад? – поинтересовалась девушка и краска на ее лице стала еще гуще.

– Мне уже лучше, – ответил Борис с такой теплотой в голосе, какой сам от себя не ожидал.

Агнесса не смогла удержаться от улыбки. Как девушку не беспокоило здоровье рыцаря Конрада, она почувствовала себя счастливой, оттого что сейчас, когда он в таком состоянии, ей можно, не боясь пересудов, общаться с ним.

– Дай Бог, чтобы мессир скорее выздоровел, – пожелала она.

– Спасибо на добром слове, – поблагодарил Борис.

В присутствии этой девушки он испытывал отнюдь не свойственную ему робость. До сих пор Борис даже тогда, когда всерьез увлекался женщиной, не терял уверенности в себе, но при Агнессе он, тридцатидвухлетний мужчина, стал чувствовать себя боязливым неопытным юнцом.

– Как поживает королева? – невпопад сорвалось у него с языка.

Агнесса изменилась в лице: румянец на ее щеках пропал, а вместо него выступила бледность.

– Ее величество в добром здравии, – сухо ответила она и, не попрощавшись, ускакала прочь.

– Что это с ней? – пробормотал Борис.

Лупо укоризненно покачал головой.

– Ай, ай, ай, мессир Конрад! Так обидеть девушку!

Борис нахмурился. Он был достаточно опытен, чтобы понимать, что Агнесса испытывает к нему нечто большее, чем обычный интерес. И это его пугало.

«Она почитай дите, а у меня уже седой волос появился. Да, и не можем мы быть вместе».

А тем временем Агнесса с трудом сдерживалось, чтобы не разрыдаться. Как могло случиться, что она, девица из одного из самых знатных семейств не только Тулузы, но и всей Франции, потеряла голову из-за невесть откуда взявшегося чужестранца? Ведь он ею откровенно пренебрегает.

«Рыцарь Конрад, конечно же, без ума от королевы. Ее Господь наградил самой совершенной красотой: у нее бархатистые глаза, роскошные черные волосы и все остальное без изъянов. А я жалкая рыжая уродина!»

Агнесса едва не всхлипнула от жалости к себе, но, заметив приближающегося де Виня, взяла себя в руки.

– Что с тобой, кузина? – осведомился юноша.

Девушка пожала плечами.

– Со мной? Ничего.

– У тебя такой вид, словно случилась непоправимая беда.

– Конечно же, случилась, – откликнулась Агнесса. – Погиб мой дядя, и ты, кузен, знаешь об этом.

– Ах, дорогая кузина! Я безмерно сочувствую твоему горю, но нельзя так предаваться скорби, ибо отчаянье – есть страшный грех. А твой опекун за свою славную смерть наверняка взят Господом на небо, и, значит, печалиться тебе не о чем.

Серьезность, с которой де Винь произносил свою речь, показалась Агнессе настолько забавной, что она расхохоталась.

– Ой, кузен! Ты сейчас очень похож на читающего проповедь святого отца. Не надо было тебе отказываться от духовной стези.

Де Винь печально вздохнул. Агнесса не воспринимала его всерьез с их первой встречи, случившейся почти девять лет назад, когда некий дворянин де Вервин, выдавая единственную дочь замуж за одного из членов влиятельного семейства де Куси, пригласил на свадебное торжество всех своих близких и дальних родственников, в число которых входили, как де Тюренны, так и де Вини. Двенадцатилетний Ги прибыл на свадьбу вместе с родителями и братом (в аббатство Сен-Жень мальчик попал спустя два месяца). В первый же день юный де Винь познакомился со своей семилетней кузиной Агнессой де Тюренн, и сразу же сероглазая девочка буквально взяла в рабство своего северного кузена. Он выполнял любые ее капризы, иначе она жаловалась его родителям, и те бранили сына за неуважение к родственникам. Как Ги ненавидел тогда противную девчонку! Когда они через восемь лет встретились вновь, де Винь был покорен красотой подросшей кузины, а она по-прежнему видела в нем только отрока, исполнявшего ее детские прихоти.

– Может быть, – обиженно буркнул юноша.

Дождь усилился – уже не моросил, а лил.

– Какая мерзкая погода, – заворчала Агнесса, кутаясь в плащ. – Здесь зима гораздо холоднее, чем в Тулузе или Париже.

– У нас в Суассоне тоже не бывает таких холодов, – отозвался де Винь. – А рыцарь Конрад рассказывал мне о крае, где снег лежит по полгода. Там есть город – называется он, кажется, Нагард или Новгард…

Он прервался на полуслове, потому что Агнесса вдруг изменилась в лице. Де Винь и прежде замечал странное поведение своей дамы сердца при упоминании о рыцаре Конраде. Похоже, что чужеземец ей был небезразличен.

Чтобы подтвердить или опровергнуть свою догадку де Винь продолжил:

– Еще рыцарь Конрад говорил…

– Довольно, кузен! – прервала его девушка. – Мне надоела эта досужая болтовня. Melius est prudenter tacere, quam inanter loqui4848
  Лучше рассудительно молчать, чем бестолково болтать (лат.).


[Закрыть].

И хлестнув свою лошадь, она ускакала.

С тех пор, как Агнесса замыслила стать аббатисой, она начала изучать латынь. Порой девушка демонстрировала де Виню свое знание языка, но никогда это у нее не получалось так, как сейчас, агрессивно. Она разозлилась не на шутку, и о причине ее злости догадаться было нетрудно.

Расстроенный де Винь почувствовал, как из его души мгновенно улетучилась симпатия к рыцарю Конраду – счастливчику, удостоившемуся любви прекрасной Агнессы де Тюренн.

Глава 12
Королева Фружина сердится

Зимой Гёза и Фружина перебрались из Секешфехервара в Буду на Дунае. Такие переезды случались нередко, так как ни один комитат4949
  Комитат – территориально-административный округ Венгерского королевства. Во главе комитатов стояли назначенные королем управляющие – ишпаны.


[Закрыть] не имел достаточных средств для слишком долгого содержания венценосных особ с их домочадцами, придворными и слугами. Вот и приходилось королевскому двору менять постоянно свое местопребывание.

Ссора между венценосными супругами закончилась еще осенью, а результатом их примирения стала вторая беременность Фружины. Однако на сей раз королева переносила тяжело свое положение. Ее внешность сильно изменилась в худшую сторону, отчего король охладел к жене. Фружина растерялась. Больше года она была уверенна, как в собственной красоте, так и в своей власти над мужем. Король смотрел на нее с восхищением и не упускал малейшей возможность побыть с ней вместе. Королева думала, что так будет всегда, но, увы, ее постигло разочарование: оказывается, женщине легко потерять и красоту, и любовь почти боготворившего ее мужа. Расстроенная Фружина винила в этой беде еще не родившегося ребенка, не испытывая к нему ничего, кроме неприязни.

Условия жизни в Буде были отвратительными: деревянный замок стоял на горе и продувался всеми ветрами. Чтобы сохранить в неуютных покоях тепло, приходилось с утра до вечера топить печи. В такой обстановке настроение королевы только ухудшалось.

На исходе зимы Фружина получила письмо от своего любимого брата Владимира – родного ей, в отличие от остальных братьев, не только по отцу, а еще и по матери. Юный князь сообщал сестре о последних киевских событиях, имевших свое начало еще тогда, когда Фружину звали Евфросинией, и она жила на Руси.

После смерти Всеволода Ольговича киевским князем стал его брат, Игорь Ольгович, чему воспротивились киевляне, призвавшие с Волыни Изяслава Мстиславовича. Игорь попытался вернуть Киев силой, но потерпел в бою поражение, попал в плен, тяжело заболел в заточении и, испугавшись смерти, постригся, с разрешения князя Изяслава, в Федоровской святой обители под именем Гавриила. После того, как болезнь князя-инока отступила, он тихо жил чернецом, пока по Киеву не разнеслась невесть откуда взявшаяся молва о его желании отречься от схимы и вновь добиваться киевского княжения. Чернь набросилась на инока Гавриила прямо в храме. Несчастного мог бы спасти князь Изяслав, но его как нарочно не было в городе. За инока Гавриила заступились митрополит Климент и единокровный брат Изяслава Мстиславовича, пятнадцатилетний берестейский князь Владимир. Последний, рискуя жизнью, препроводил инока во двор своей матери, вдовствующей княгини Любавы Дмитриевны, но озверевшая толпа ворвалась и туда. Бунтовщики избили слуг княгини, сорвали крест с ее боярина и растерзали чернеца Гавриила, в миру князя Игоря Ольговича.

Братья королевы утверждали, что городских жителей возмутили лазутчики суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, стремящегося избавиться от своих возможных соперников в борьбе за Киев. Фружина, конечно же, поверила родным. Она пришла в ужас, когда узнала, какой смертельной опасности подвергались два самых близких для нее человека – мать и любимый брат, (горестная судьба князя-инока ее совсем не тронула). А Юрий Владимирович не раз поминался венгерской королевой недобрым словом.

И вот однажды за утренней трапезой Гёза сообщил, не глядя, как обычно, на жену:

– Вчера в Буду прибыл твой родственник – князь Эндре, сын князя Горги.

Фружина не сразу поняла, о ком идет речь, а когда до нее дошло, что король говорит о князе Андрее Юрьевиче, старшем сыне Юрия Владимировича Долгорукого, она сердито спросила:

– Что он у нас забыл?

– Князь Эндре путешествовал, а теперь возвращается на Русь. Я пригласил его на обед.

Королева возмутилась:

– Но Андрей – сын врага Изяслава, и, следовательно, твой тоже!

– Как мне известно, Эндре не воевал с князем Изяславом, – возразил Гёза.

– И все же… – начала Фружина.

Муж прервал ее:

– Успокойся, дорогая! Обязательства перед твоим братом не будут мною нарушены. А от князя Эндре я хочу узнать о положении дел в Константинополе и при дворе короля Конрада.

Фружина хотела было вступить в спор, но, вспомнив о своих натянутых отношениях с мужем, молча проглотила обиду. А князь Андрей, как нарочно, чтобы позлить свою царственную родственницу, явился на обед в роскошном наряде из дорогого греческого шелка и богатых украшениях. Но больше всего Фружину возмутила украшенная жемчугом и драгоценностями диадема гостя, которая превосходила в роскоши венцы хозяев.

Трапеза проходила в большом мрачном зале, где за грубо сколоченным столом сидели король, королева, князь Андрей, два младших брата короля и несколько вельмож. Гёза, стараясь быть учтивым с гостем, осведомился у него о здоровье германского короля и герцога Швабского. Фружина угрюмо молчала. Скорее всего обед прошел бы чинно и немногословно, если бы братья короля, Ласло и Иштван, не принялись на ломанном немецком языке расспрашивать гостя о крестовом походе. Андрей отвечал сухо и с явной неохотой. Однако принцы не унимались. Тогда раздраженный князь сообщил:

– А в Никее я встретил нашего родственника Бориса.

Король и королева дружно вздрогнули.

– А разве он не остался в Константинополе? – спросил Гёза.

– Нет, он последовал вместе с франками в Святую землю, – ответил Андрей.

Эта новость так обрадовала Фружину, что она даже улыбнулась. Гёза тоже был доволен, решив, что Палестина – самое лучшее место для непризнанного сына короля Кальмана. Между тем гостю вовсе не хотелось радовать хозяев. Андрей, во-первых, любил отца, несмотря на всю сложность отношений с ним; во-вторых, симпатизировал Борису.

«Гёза – сопляк, а не король, – думал гость о хозяевах. – А сестрица Евфросиния, может, и не дочь князя Мстислава, равно как и братец ее, Владимир вряд ли его сын. Кто токмо не побывал в постели у Любавы Дмитриевны! Бают, даже Изяслав мачехой попользовался».

– Борис имя свое настоящее ото всех скрыл, – заговорил опять князь. – Он назывался рыцарем Конрадом из Мазовии. Но личину, в отличие от имени, не скроешь, и кое-кто его сходство Бориса с тобой, брат Гёза.

Король поперхнулся куском, а Фружина сердито бросила:

– Мало ли кто с кем личиной схож!

Князь кивнул.

– Верно, сестрица! В нашей родне всякое случается. Иной вовсе ни на кого из семьи не похож, и все гадают, родной ли он нам по крови, но ежели отец признал его своим, то и нам некуда деваться.

Королева побагровела. Слишком уж явно Андрей намекнул на слухи о ней и ее младшем брате. Гёза не понял намека гостя, однако, конечно же, догадался по поведению жены о существовании какой-то скрываемой ею тайны. Это очень не понравилось королю.

Трапеза закончилась в полном молчании. Прощаясь с князем, Гёза холодно пожелал ему удачи, а королева, произнеся несколько малозначащих слов, окинула двоюродного брата полным ненависти взглядом.

«Кажись, сестрица Евфросиния готова меня убить, – забеспокоился Андрей. – Надобно бы мне нынче же убраться подальше от греха».

Его опасения не были напрасными: рассерженная королева готова была уничтожить языкастого родственника. Спустя час после обеденной трапезы она послала слуг узнать, когда Андрей собирается покинуть Буду. Князь, к счастью для себя, уже переправлялся через Дунай. Узнав об этом, Фружина направилась к мужу.

Гёза был занят тем, что, сидя в широком кресле у камина, читал послание от чешского князя Владислава. Появление жены не обрадовало короля, ибо он с трудом скрывал свое отвращение, когда видел ее одутловатое, покрывающееся красными пятнами лицо на месте прежнего ангелоподобного лика.

– Что с тобой, моя радость? – кисло спросил Гёза.

Королева приблизилась к камину, постояла немного у огня, стараясь унять озноб, потом заговорила с мужем:

– Как тебе понравился князь Андрей? Не дожить мне до утра, если он не переплюнет в коварстве своего отца.

Гёза робко поддержал жену:

– Да, князь Эндре не самый приятный человек…

Королева повернулась к нему так резко, что ее накидка взметнулась вверх.

– Не самый приятный? Да, он – распутная тварь, не имеющая ни чести, ни совести! Сын дикой степнячки! Гордец с гнилой половецкой кровью! Ничтожество, мнящее себя Бог знает кем!..

Гёза, насупившись, прервал разгневанную жену:

– По всему видать, он тебя чем-то задел. Знать бы чем? Как я понял, он намекал на какой-то скандал в вашем семействе. Ты об этом ни разу словом не обмолвилась.

Фружина замялась: не могла рассказать мужу о дурной репутации своей матери. Решено было действовать старым проверенным способом – попытаться заставить короля почувствовать себя виноватым.

– За что ты порочишь моих близких? – всхлипнула королева. – Чем они тебе не угодили? Ты просто перестал меня любить и ищешь повод, чтобы со мной расстаться!

Слезы беременной жены испугали короля.

– Успокойся, моя королева! Я люблю тебя и не в чем не обвиняю твоих родных!

Фружина продолжила сквозь слезы:

– А зловредные слова князя Андрея столь же лживы, как и те слухи, которые его отец распускает о моем брате Изяславе!

Гёза махнул рукой.

– Бог с ним, с Эндре. Он уже уехал от нас.

– Уехал, – подтвердила Фружина и тут же добавила со злостью: – Вот доберется он до Суздаля и пойдет со своим отцом, князем Юрием, войной на князя Изяслава и на тебя.

Гёза пожал плечами.

– Чем же я могу этому помешать?

– Как, чем? – воскликнула королева уже другим голосом. – Короля я вижу перед собой или не короля? Один враг от тебя сбежал – не упускай другого. Андрей не должен остаться живым.

Король возмутился:

– Это невозможно, Фружина! Какая пойдет обо мне слава, если я велю убить знатного путника, пусть даже и сына нашего злейшего врага?

– А кто узнает, что ты велел его убить? На князя Андрея могут напасть разбойники, или он скончается от неведомой хвори.

В душе Гёзы шла борьба между желанием угодить беременной жене и неприятием того, что она предлагала. Возможно, Фружина настояла бы на своем, если бы не сделала ошибку.

– Да, будь же ты мужчиной! – в нетерпении прикрикнула она на мужа.

Король рассердился:

«Она же пытается сделать из меня послушного раба! Не бывать этому! Я – Арпад, а Арпады не подчиняются женщинам!»

– Нет, Фружина, я не причиню зла сыну князя Юрия, – решительно заявил Гёза.

Королева поняла, что спорить с мужем бесполезно. Он не был таким безвольным, каким порой казался, и умел проявлять твердость. Поджав губы, Фружина стремительно вышла из покоя.

«Жаль, что нам не удалось столковаться, – думала она, поднимаясь по ступенькам. – А еще более жаль, что у меня нет такого, как Растко у Гёзы, верного пса. Имей я при себе хотя бы одного надежного человека, ни Андрей, ни Борис не избежали бы гибели».