Текст книги "Зимний излом. Том 1. Из глубин"

– Эпинэ, вы меня поняли?

– Да, Ваше Величество, – собственный голос показался Роберу чужим и хриплым, – я понял.

– Цивильным комендантом Раканы мы назначаем герцога Окделла, – монаршая рука легла на плечо Дика. – Сын великого Эгмонта не совершит ничего бесчестного. Мы уверены в нем, как только Ракан может быть уверен в Окделле.

– Мой государь, клянусь не запятнать имени Раканов и чести Окделлов!..

– Герцог Окделл, – губы Придда изогнула улыбка, – разрешите поздравить вас с новой должностью. Нет сомнений, что вы заслужите одобрение государя и любовь народа.

– Благодарю вас, герцог, – сверкнул глазами Дикон. Эти двое не замечают ничего, кроме своей вражды. И хорошо, что не замечают.

– Я исполнял приказ!.. Только приказ!!! – дикие вопли мешались с колокольным звоном, словно кровь с медом. Можно было не смотреть, не слушать, не думать, но Робер шагнул к балюстраде. Никола исполнил приказ в точности: Айнсмеллер, без мундира и шпаги, в одной рубашке полетел в толпу, словно свежеванный кролик в кипящую похлебку.

Разноцветное месиво колыхнулось, принимая подачку, замелькали лица, кулаки, плечи. Безумие, зеленое, как горох, желтое, как морковь, багровое, как свекла, кружилось, мелькало, плескалось между древних стен, от него тянуло тошнотворно сладким. Так пахли полусгнившие лилии в разгромленном храме, – как же тогда смеялся Айнсмеллер, смеялся и облизывал красные, влажные губы…

Из бурлящей мешанины вынырнуло что-то длинное, изломанное, заляпанное красным. Мелькнуло запрокинутое одноглазое лицо, над ним вознеслась рука с намотанным на кулак поясом, и все затянуло паром, не кровавым, а ядовито-зеленым, как зацветшая вода.

Чудовищное варево вспенилось, выбросило бело-красный сапог, он взмыл над толпой, перевернулся в полете, окатив кровью чью-то седину… Сапог рухнул на чье-то плечо и исчез между желтым чепцом и меховым беретом… Почему так тихо? Толпа должна кричать, выть, а не они, так Айнсмеллер, но звуки вязнут, как мухи в патоке, не могут выбраться из растекшейся по площади мерзости.

1

Госпожа Арамона тщательно разложила на постели и стульях три платья, подумала и вытащила из сундука четвертое. Не прошло и пятидесяти лет, как ее схватил за шиворот вечный женский вопрос – что надеть? Какая прелесть, и главное – как вовремя!

В Надоре Луиза Арамона ходила в особах, пользующихся благорасположением нынешнего величества и доверием величества бывшего. За праздничным столом столь верноподданной персоне полагалось сидеть среди почетных гостей, причем в приличествующем случаю наряде. Оставалось решить, в каком.

С одной стороны, Луиза оставалась дуэньей Айрис, с другой – она ходила в подругах Катарины Ариго, с третьей – ее тошнило от Мирабеллы, а с четвертой – граф Эйвон все чаще попадался гостье на глаза.

Вдовой дуэнье подходило платье лучшего мышиного тона, но это убожество ложилось пятном пусть на бывшую, но королеву и в придачу равняло капитаншу с не вылезавшей из серого герцогиней, что было противно.

Подруга Катарины могла ходить в черном, этот цвет был одним из любимых цветов Ее Величества, а волосы Луизы прямо-таки молили о черных туалетах. Увы, черный считался одним из цветов Окделлов, напялить его без спросу в надорском свинарнике было вызовом. Незаконная дочка «навозника», пусть трижды заслуженная, в герцогском платье. Кошмар!

Туалет цвета старого вина не оскорбит фамильные чувства супруги великого Эгмонта, но наверняка возмутит ее женское нутро, а заодно взбеленит всех слетевшихся в Надор ворон. Что до темно-зеленого с белой отделкой, то и он по надорским меркам был вызывающим. Здесь вызывающим было все, кроме плесени и моли.

Госпожа Арамона с нежностью тронула теплый бархат. Когда на них с девочками набросилась целая армия портных и белошвеек, Луиза не устояла и заказала себе несколько платьев. Это было глупо, но стареющая баба не обязана быть умной. Особенно оказавшись в модной лавке.

В юности Луизу, шипя и причитая на дочернее уродство, одевала маменька. Розовые и голубые платьица с кружавчиками красы долговязой девице не прибавляли, но Аглая Кредон смотрела на вещь, а не на человека. Сама она в девических туалетах и в самом деле была хороша. Лет до сорока. Именно глядя на вырядившуюся в нечто воздушное и расшитое анемонами матушку, Луиза поняла, что красивое платье может превратить красивую женщину в стареющую обезьянку. Если эта женщина видит в зеркале не себя, а урготский бархат по талу за локоть.

После свадьбы Луиза избавилась от маменькиных вкусов, но выходить ей было некуда и не с кем. И все равно в мечтах капитанша год за годом шила себе туалеты, превращавшие ее пусть не в красотку, но хотя бы в женщину, от которой кони не шарахаются. Потом Леворукий встал с правой ноги, и на голову Луизы перезрелыми орехами посыпались соблазны. Разумеется, она не устояла.

Родительнице было сказано, что мать Селины не должна отпугивать от девочки женихов, сама же Луиза в глубине души мечтала попасться в зеленом платье на глаза Алве. А может, не в зеленом, а в вишневом или в черном, лишь бы перебить воспоминания о чудовище, которое приволок в дом герцога Герард. Вот она и попалась. На глаза Эйвона Ларака.

Граф был нелепым, чтобы не сказать жалким, но он смотрел на дуэнью как на королеву, а сегодня был Зимний Излом. Встречать день, который бывает раз в году, в сером?! Она не герцогиня и не дура.

Луиза подошла к столу, сунула пальцы в чернильницу и старательно вытерла пятерню о мышастое сукно. Вот вам! Она б и рада надеть серое, но, написав письмо своей обожаемой покровительнице, не вымыла рук и загубила лучшее платье. Конечно, его можно перешить, но это требует времени, поэтому… Поэтому госпожа Арамона вытащила монетку. Дракон – зеленое, решка – вишневое, а восемь бед – один ответ.

2

Судьба, видимо приняв в расчет Катаринин подарок, встала на сторону Дракона и зеленого бархата. Луиза показала изгаженной серой шкурке язык и не торопясь, с удовольствием занялась волосами. За окном стремительно смеркалось, хотя было чуть больше четырех пополудни. Что поделаешь, север, да еще самый короткий в году день. Госпожа Арамона торжественно застегнула ожерелье и в припадке вдохновения вытащила из прически несколько коротких прядок.

– Айрис, Селина, – окликнула капитанша своих девиц, – вы готовы?

– Да, – заверила Айрис, вылетая из спальни, и Луизе стало смешно. Девица явно собиралась не мириться, а кусаться. Утром Луиза сломала язык, уламывая Айри одеться, как заведено в Надоре, но в подопечную точно все кошки Леворукого вселились. Госпожа Арамона махнула на юную герцогиню рукой, а потом и сама сбесилась, напялив урготский бархат и торские изумруды. Айрис же вырядилась в алое и обвешалась рубинами, за которые можно было купить четыре Надора. Если бы кому-то могла прийти в голову подобная дурь.

– «Морская раковина», – объявила невеста Робера Эпинэ, растопырив руки и поворачиваясь, – шестнадцать шпилек!

– Очень хорошо, – одобрила капитанша. – Селина, у тебя выходит все лучше и лучше. Айрис, будь любезна помнить, что спорить в День Излома – дурная примета, особенно когда за столом чужие.

– Я постараюсь, – пообещала Айрис. В честных серых глазах застыло твердое намерение не нападать первой. – Я понимаю, мы не можем ссориться при гостях. Сэль, надень жемчуг!

– В самом деле, – Луиза оглядела серо-голубое платьице дочери, – ожерелье тебе не помешает.

– Сегодня праздник, – сверкнула глазами Айри. – И нечего корчить из себя пыльных бабочек!

– Но я не могу, – залепетала Селина, – не могу… Герард на войне, все так плохо…

– Сударыни, – решительно вмешалась Луиза, – позволю себе напомнить, что все очень хорошо. Дело Раканов уже победило, нареченный Айрис – ближайший друг Его Величества, а мы – доверенные дамы Ее Величества.

– Да помню я, – фыркнула герцогиня Окделл. – Мы с Робером любим друг друга, но почему Селина должна ходить, как нищенка?

Еще весной дочке Эгмонта голубенькое платьице Селины показалось бы верхом роскоши, но к роскоши привыкаешь быстро. Если уж старая баба замоталась в дорогущие тряпки, чего говорить о девчонках.

– Я не стану носить драгоценности, – уставилась в пол Селина, – пока Монсеньор в Багерлее.

– Станешь, – отрезала Луиза мерзким маменькиным голоском. – Именно сейчас и станешь.

– Пойдем, – Айри ухватила Селину за рукав, – я тебе помогу, ну, пойдем же!

Кажется, началось. Сейчас дочка узнает страшную тайну о помолвке и поездке. Что до самой капитанши, то она не сомневалась, что невеста собралась за помощью к Савиньяку и сбежит при первом удобном случае. Скорее всего, в мужском платье и при помощи влюбленного кузена. К счастью, Реджинальд уехал по отцовским делам, но после его возвращения придется бдить в четыре глаза, а заодно искать собственного гонца. Лучше всего подошел бы Рауль Левфож, но Луиза не была уверена, что южанин уже готов послать к кошкам сюзерена ради глаз Селины. Встречай они Излом в приличном доме, а не в этакой мертвецкой, Левфож мог бы дозреть уже сегодня, но Надор не способствует любви, хотя Эйвон, похоже, влюбился…

– Мы готовы, – Айрис держала сияющую Селину за руку, на шейке дочери красовались отборные жемчуга, в ушках сверкали бриллиантовые капельки. – А она пусть что хочет, то и делает.

«Она»… Дожила Мирабелла, если родная дочь ее ни по крови, ни по имени не зовет, словно какую-то нечисть.

– Что ж, – Луиза поправила вдовий браслет, – прячьте когти, дети мои, нам пора.

3

На щеке Дейдри краснело нечто весьма напоминавшее след от пощечины, Эдит дышала медленно и тяжело, а вдова великого Эгмонта напоминала подмороженную лужу. Сверху приличный ледок, но лучше не наступать.

Явление непокорной дочери и ее дам герцогиня тем не менее пережила, почти не поморщившись, а ведь они заявились позже хозяйки. Это вышло случайно, но Мирабелла в случайность не поверит, ей нравится быть оскорбленной.

– Дочь моя, – проскрипела благородная дама, – займите свое место.

Айрис, сияя рубинами, молча опустилась между маменькой и Дейдри, Луиза оказалась рядом с Эйвоном, а Селине досталось место среди благочестивых жен и дочерей, ради праздничка допущенных в святая святых. Закутанные в серое и черное дамы казались сборищем воробьев и галок, явившихся засвидетельствовать свое почтение вороне. Селина среди них воссияла утренней звездой, что не укрылось ни от Рауля Левфожа, ни от Луизы. Нет, пожалуй, в надорских обычаях есть свои преимущества.

– Вознесем молитву во славу Создателя нашего, – изрекла герцогиня Окделл, – служителей Его и всех убиенных во имя Чести и Долга.

А где, спрашивается, Его Величество Альдо Ракан и его верные сторонники? Не донести ли в столицу, что Мирабелла Окделлская не желает молиться за истинного государя и продолжает носить траур, когда вся Талигойя счастлива избавлению от тирании?

– Мэдосэ, те урсти пентони, – отец Маттео понес гальтарскую тарабарщину. Мирабелла истово шевелила бескровными губами, но кротости и всепрощения на застывшем лице было не больше, чем у вяленой щуки.

Луиза эсператистские заклинания знала плохо и учить на старости лет не собиралась, зато надорский уют подвигнул капитаншу на Денизины заговоры. Госпожа Арамона прикрыла глаза и про себя призвала на помощь Молнии, Волны, Скалы и Ветер. Несчастному возчику, которому «Занимательная логика» Герарда предлагала перевезти через реку зерно, цыплят, кошку и собаку, было проще, ему не приходилось иметь дело с Мирабеллой и ее дочерью.

Первая встреча закончилась безобразно, но младшая герцогиня Окделл предпочла остаться в Надоре, а старшая сделала вид, что так и надо. Айрис после приступа обедала в своих комнатах, матушка раз в день справлялась о самочувствии дочери, никто никого не ел, но в Излом по углам не отсидишься, одна надежда на этикет и слетевшихся дур. Кстати, куда они своих мужчин-то дели? Уморили?

Госпожа Арамона покосилась на Эйвона и нарвалась на обожающий взгляд. Графиня Ларак при живом муже и сыне по примеру родственницы замоталась в серое, зато граф явился во вполне приличном темно-зеленом камзоле, не успевшем свести знакомство с местной молью. Надо же, они оба в зеленом, и ведь не сговаривались!

– Орстон, – тявкнул клирик и поднял лапки.

– Мэээээ-ра-тон, – проблеяла паства. Собравшееся за столом общество надежд на благополучный исход обеда внушало все меньше.

Унылый слуга обошел хозяев и гостей, наполняя унылые кубки унылой жидкостью, которую в Надоре называли белым вином. Праздничный стол отличался от непраздничного разве что посудой. Из сундуков извлекли старинное тяжелое серебро, которое так и не удосужились почистить. В Надоре бытовало мнение, что мел истончает драгоценный металл, и блюда, супницы и кубки покрывала вековая патина, превращая их в нечто нищенски неопрятное. К гнутым черно-радужным реликвиям как нельзя лучше подходили трещины на потолке, пузырящиеся от сквозняков шпалеры и драпировки, не говоря уж об исходящей злостью хозяйке.

– Граф Ларак, – Мирабелла повернула голову к Эйвону, – вы – ближайший родственник Эгмонта Окделла и в глазах Создателя опекун его сирот. Прошу вас поднять первую праздничную чашу в его память.

Бедняга Эйвон кашлянул и предстал пред нахохлившимся курятником.

– Сегодня особенный день, – взгляд Ларака достиг госпожи Арамоны, – особенный. Я счастлив, что все мы собрались здесь, под этой славной кровлей. Я очень хочу, чтобы новый Круг стал добрым. Пусть он принесет мир и любовь. Мы пережили тяжелые времена, но они в прошлом. Ночь больше не будет расти, а зима рано или поздно кончится. Придет весна, зазеленеют листья, распустятся цветы. Я верю, что так и будет!

Эйвон поднял погнутый кубок, глаза графа не отрывались от Луизы, и госпожа Арамона невольно улыбнулась, приподняв склянку с похожим на разбавленный уксус извращением.

– Так и будет, – повторил Эйвон, торжественно глотая торскую кислятину.

– Мэратон, – в гальтарском словечке не было ни единого шипящего звука, но Мирабелла умудрилась его прошипеть. – Граф Ларак исполнен надежд на будущее, он может себе это позволить, но я не обрету покоя, пока Рокэ Алва и Фердинанд Оллар не расплатятся за свои злодеяния. Эгмонт Окделл должен быть отмщен, и я хочу видеть, как свершится справедливость! Я поеду в Олларию и потребую казни убийцы.

– Отец погиб на линии, – Айрис вскочила стремительно, словно молния расколола серый камень, – убийства не было. Был честный поединок.

– Ложь! – серый хвост метнулся навстречу алому росчерку. – Ты предаешь память отца!

– Это вы загрызли отца, – тряхнула рубинами Айрис. – Вы и никто другой!

– Замолчите! – щеки Мирабеллы медленно багровели, и это было страшно. – Замолчите, или я за себя не ручаюсь.

– Вы и меня отравите, как Бьянко? – грудь Айрис судорожно вздымалась. – Или потребуете от Альдо, чтоб он меня повесил? Как матереубийцу? Только я больше не ваша, слышите?! Не ваша!!!

– Эрэа, – Эйвон опрокинул кубок, белая дрянь расплылась по дряхлой скатерти. – Айрис… Сегодня такой день… Зачем…

– Создатель велит прощать зло, причиненное невольно, – забубнил отец Маттео и для убедительности перешел на гальтарский, – кланниме!

Святая Октавия, они же сейчас друг другу в глотки вцепятся! Луиза подняла упавший кубок:

– Сударыня, о гибели вашего достойного супруга на линии ваша дочь узнала от герцога Эпинэ. Его старший брат Мишель был свидетелем со стороны вашего супруга.

– Эрэа, – торопливо произнес Эйвон, хватаясь за кувшин, – прошу всех выпить за жениха нашей Айрис. Здоровье Первого маршала Талигойи Робера Эпинэ, где бы он сейчас ни находился! Да пребудет с ним наше благословение и наша любовь!

1

Малый прием только начинался. Альдо, Матильда и хозяин Круга еще не выходили, и на растерзание затопившей дворец своре были отданы Повелитель Молний и Повелитель Волн. Говорить со Спрутом Роберу не хотелось, с гостями – тем более, но интриган и заговорщик не должен отсиживаться в углу, и Робер улыбался, отвечал на приветствия мужчин, говорил комплименты дамам. Все было как в Агарисе, только гаже. Потому что большая свалка смердит больше маленькой, а свалка во дворце отвратней свалки ни задворках.

– Магшал, как я гад вас видеть! Я знал, что этот день пгидет, знал всю жизнь, – возопил агарисский Карлион, раскрывая объятия. Робер было отшатнулся, но взял себя в руки.

– Добрый вечер, сударь. Нам повезло с погодой, не правда ли?

– О да, – старый зануда с таинственным видом подхватил Эпинэ под руку. – Мой дгуг, пгошу вас уделить мне некотогое вгемя.

Эпинэ предпочел бы не уделять, но, отделавшись от Карлиона, он имел все шансы нарваться на Берхайма с Ванагом или вообще на Кавендиша. Иноходец выдавил из себя улыбку:

– Я слушаю вас, сударь.

– Монсеньог, нужно устганить некотогое недогазумение, – потребовал агарисец. – Я знаю нашего догогого Альдо с ганнего детства, а незабвенный Анэсти был моим лучшим дгугом. И у него никогда, слышите, никогда не возникало вопгосов относительно моих пгав на титул ггафа Каглиона. И что я узнаю, вегнувшись на Годину? Я узнаю, что Каглионами называют себя дгугие люди. Да, они всего лишь багоны, но тем не менее это недопустимо!

– Талигойские Карлионы – прямые потомки графа Брендона, – отрезал Робер, – их происхождение не вызывает сомнений.

– Признав узугпатога, – строго сказал лучший друг Анэсти, – они утгатили пгаво на имя великого Бгендона, пгедав его память и его дело. Только мы в Агагисе сохганили дух талигойского гыцагства, мы!

Если талигойское рыцарство сплошь и рядом было таким, его следовало закопать в негашеной извести четыреста лет назад вместе с духом. Как падший от ящура скот.

– Сожалею, сударь, но ничем не могу вам помочь. К тому же я обручен с дочерью Эгмонта, а его жена, как вам известно, урожденная Карлион.

Вот сказал, не хуже гогана!

– Гегцог, – морда хранителя духа стала сразу плаксивой и требовательной, – вы не должны ставить личные интегесы выше спгаведливости. Если б великому Бгендону пгедложили выбгать, кто будет его наследником – отгекшийся от него сын или вегный его памяти бгат, он бы не колебался.

– Возможно, – не стал спорить Эпинэ, – но Брендон повешен, а наш разговор становится беспредметным.

– И это говогит внук Гийома Эпинэ, сын Могиса Эг-Пги, нашедший пгиют в Агагисе! – возопил страдалец. – Мы пгиняли вас как годного, с гаспгостегтыми объятиями, и вот благодагность!

Допустим, как родного его приняли Матильда с Альдо, а Карлиона Робер Эр-При увидел лишь через год. Страдалец за Отечество одолжил у сына Мориса Эр-При предпоследний тал. Обещал отдать завтра, отдает до сих пор.

– Я помню, что и кому должен, лучше вас, – огрызнулся Робер. Помнит и вытащит из Олларии Матильду, чего бы это ни стоило, а сюзерена спасать поздно. Альдо прикончил себя сегодня вместе с Айнсмеллером.

– На что вы намекаете? – водянистые глазки возмущенно заморгали – вспомнил или притворяется?

– На то, что пока вы в Агарисе вспоминали предков, мы в Талигойе сражались, – наставительно заметил вынырнувший из-за колонн барон Кракл, вполне оправившийся после страшной раны, полученной в усыпальнице Олларов.

– Мы сохганили вам госудагя, – закатил глаза «Карлион», – вас к победе пгивел Альдо Гакан.

– А где в это время были вы? – подошедший Дуглас Темплтон сжал локоть Робера. – Я что-то не припомню вас ни у леса Святой Мартины, ни у стен Олларии.

– У стен Раканы, – мило улыбнулась баронесса Кракл. Она была недурна собой, слишком недурна для косого, немолодого мужа. – Мы живем в Ракане, господа.

– Не могу согласиться, – Удо Гонт поцеловал холеную ручку. – Его Величество брал именно Олларию, иначе б это не было победой.

– Вы правы, – баронесса игриво взмахнула малиновым веером. Зря – на мундире Удо золотилась роза, без сомнения перекочевавшая туда с груди Марианны Капуль-Гизайль.

– Вы, судагыня, не можете знать некотогых вещей, – поднял палец агарисский обитатель. – Только мы, те, кто пегежил чегные вгемена, сохганили пгошлое во имя будущего.

– Талигойю освободили сами талигойцы, – отрезал Кракл. – Мы склоняем головы перед погибшими за нашу и вашу свободу. Эгмонт Окделл, Карл Борн, Морис Эр-При и его сыновья – все они родились в Талиге, но умерли за Талигойю. О ком из родившихся в Агарисе можно сказать то же самое?

– Вы оскогбляете не только наших пгедков, – «Каглион» заломил руки и сделал полшага в сторону оскорбителя, освобождая тем самым путь к отступлению, – вы оскогбляете госудагя.

Что ответил Кракл, поспешно ретировавшиеся друзья не слышали. Робер выскочил из Золотого зала, не понимая, от кого его мутит больше – от агарисских сидельцев, косого барона или малиновых тряпок его белобрысой супруги.

– Успокойся, – Удо поправил свою розу. – Знаешь что. Приходи послезавтра к Капуль-Гизайлям. Я с полудня до рассвета торчу в Приемной, а потом свободен, как четыре ветра. Сыграем в вьехаррон, выпьем, барон тебе птичек покажет.

– Может, и приду, – Лэйе Астрапэ, что с ними всеми сотворила Святая Мартина?! Дуглас только что не кусается, Удо прячет голову в чужой постели и не желает ничего замечать, а Эпинэ… Эпинэ предал сюзерена еще до того, как сюзерен предал себя.

– Приходи, – подмигнул брат Рихарда, – а то Дуглас не может, а втроем не игра.

– Не могу, – развел руками Темплтон. – Семейный долг, знаете ли!

– Вот видишь, – сощурился Удо, – он не может, а на второй день Излома положено ходить в гости.

– Ты сперва первый переживи, – посоветовал Робер. – Утром горожанам подарки раздают, а вечером – Большой прием, после него нам небо точно со сковородку покажется.

– Прием как-нибудь переживем, а для подарков у нас целый цивильный комендант есть, – Гонт вгляделся в толпу и скривил губу. – Предлагаю сбежать. Повелитель Волн – это выше моих сил. Да еще с Берхаймом.

– Бежим, – согласился Робер. – Спрут Иноходцу не друг, а заодно в Охотничий зал глянем.

– О «Золотой охоте» соскучился? Я тоже, – лицо Дугласа стало растерянным. – Закатные твари, мы же вернулись домой, а как не дома.

Вернулись, но как и с кем? Если б только можно было сказать правду, но Удо никогда не простит Олларам Карла и Рихарда. Вот Дуглас, тот наверняка поймет, но сначала нужно дождаться Реджинальда.

2

– Господа, разрешите вас поздравить с великим днем, – бородатый Сарассан и с ним еще не дорвавшийся до столов Ванаг заступили путь. Обойти их, не отпихнув дряхлого кавалерийского генерала и агарийского посла, было невозможно.

– Мы вас тоже поздравляем, – вежливо произнес Эпинэ. Сколько сегодня проглотит Ванаг? Сколько этот «владелец островов у Хексберг» вообще проглотит?

– Я предвидел, что этот день наступит. Помните, я говорил вам об этом в Агарисе, – пошел в атаку обжора. – Я никогда не сомневался в нашем Альдо!

Было время, Робер тоже не сомневался. Ни в своей правоте, ни в том, что Альдо Ракан – его друг, а он сам – друг Альдо Ракана.

– Эпинэ, – кустистые брови Сарассана поднялись вверх, – что с вами?

– Дела военные, – пришел на помощь Дуглас. – Из Придды пришли тревожные вести.

– Но мы не должны складывать оружие, – затряс знаменитой бородой Сарассан, во время пира в нее наверняка набьются крошки. – Я говорил и буду говорить о том, что против Талигойи существует заговор.

Существует. И только благодаря этому заговору ты здесь. А заговор нужно вышибать заговором.

– Дорогой Сарассан, – подбоченился Иноходец, – мы вернулись домой навсегда. Главные беды в прошлом.

– Это вы вернулись, – дернул усом Ванаг. – Но Придда и Марагона все еще стонут под пятой захватчиков. Мои родовые земли…

– Придет и их черед, – перебил проглота Борн. – Весной все будет кончено.

Только не так, как хочется Ванагу. Не видать ему никаких островов. А островам, к счастью для них, не видать «законного владельца».

– Граф Гонт, – колыхнул бородой разоблачитель заговора, – вы слишком доверчивы и простодушны. Достаточно вспомнить «Анналы», в которых…

Как хорошо все эти болтуны запомнили, что Удо стал Гонтом, а Оллария – Раканой, и как же быстро они слетелись, сползлись, повылезали из своих нор.

– …уничтожить Талигойю, несущую в себе зерно истинной, высокой духовности, – бубнил Сарассан. – Для этого две тысячи двести двадцать четыре года назад был составлен заговор…

Игнас был способен вещать часами, но у Ванага были куда более важные дела.

– Монсеньор, – пророкотал обжора, оттесняя приятеля, – я не стану настаивать на возвращении мне моих островов и сносе возведенных без моего согласия фортов, но я рассчитываю на возмещение понесенных убытков.

– За четыреста лет? – ухмыльнулся Темплтон.

– За триста девяносто семь, – Ванаг не шутил, он просто не умел шутить, – из учета обычного гайифского[67]67
  Процент за выделенный кредит в гайифских ссудных домах.


[Закрыть] процента.

– А почему не гоганского? – не утерпел Робер. – Гоганский процент выгодней.

– Да? – удивился владелец островов. – Но ведь он не фиксируется, в отличие от гайифского.

– А вы посоветуйтесь с вашим ростовщиком, – посоветовал Удо, – когда будете отдавать ему деньги. Если будете, разумеется.

– И все же вы недооцениваете угрозу, – Сарассан не собирался слушать про проценты за острова, у него была своя песня. – Друзья мои, вы еще так молоды! Вы не задумываетесь, кто веками жил с нами бок о бок, подтачивая сами устои существования Талигойи, я же этому посвятил всю жизнь.

Чему? Подтачиванию? Не ты один. Все мы в меру сил грызли чужой ствол, но перегрызли его не агарисские проглоты, а Люра с гоганами.

– Если вы читали мои труды, – не отставал борец со вселенским злом, – то вы должны помнить Франимские поучения.

– Увы, нет, – едва не взвыл Робер. – Я – человек военный, история и философия мне непонятны.

– Я пришлю вам свои «Комментарии к Антинахию», – пообещал Сарассан. – Маршал Талигойи должен знать, с какими врагами ему предстоит иметь дело.

– Он знает, – заверил Борн-Гонт, хватая Эпинэ под локоть.

– Нет, – поднял палец Сарассан, – вы не можете знать всей широты заговора. Мы смеемся, разговариваем, пьем за победу, а среди нас снуют враги. Они ловят каждый наш вздох и ждут своего часа, чтобы ударить.

Один, по крайней мере, точно снует и ждет, и этот один – Первый маршал Талигойи собственной персоной.

– Господа, – возвестил вынырнувший из Морисской галереи Арчибальд Берхайм, – пока мы ждем Его Величество и Ее Высочество, нас осчастливит своей новой балладой барон Дейерс. Она написана к сегодняшнему дню, и мы будем первыми, не считая вдохновлявшего барона гения, кто услышит эту вещь.

Многосмертный Дейерс с лютней наперевес вылез вперед. Он был по-прежнему уныл, но сменил потрепанный камзол на роскошный придворный туалет. Барон щипнул струны и объявил:

– «Песнь Победителя».

Робер возвел очи горе́. На потолке золотоволосый охотник обнимал юную поселянку. Им было хорошо, они не слушали Дейерса.

 
Вот и свершился миг великий, –
 

затянул менестрель, —

 
Стряхнули мы ярмо оков,
Я слышу радостные крики,
Но в них вплелись стенанья вдов…
 

Эта баллада была новой. И тухлой, как прошлогоднее яйцо, потому что барон по своему обыкновению очередной раз обезглавливался, вешался и изгонялся на пару со всеми спасителями отечества. Начал он, как водится, с Эктора Придда и Эрнани, затем пришел черед Окделлов.

 
Я помню, как великий Алан, –
 

выл Дейерс, —

 
Сразил предателя клинком,
С ним вместе кровь моя стекала
На плаху рядом с топором.
 

Реджинальд уже в Надоре, праздники виконт встретит с родными, а завтра или послезавтра отправится к Савиньяку. Значит, через месяц придет ответ. Может, и раньше, но лучше просчитаться в хорошую сторону, чем в плохую. Месяц он выдержит, месяц – это недолго.

 
Я видел очи Карлиона,
Стоящего пред палачом,
Я с ним одною цепью скован
И не могу взмахнуть мечом.
 

Конечно, не можешь! Разве взмахнешь мечом, когда ты связан по рукам и ногам и висишь вверх ногами? Мечом, секирой, шпагой, оглоблей и метлой сподручно махать в изгнании, но в изгнании барон оружием не баловался, предпочитая оплакивать стонущую под ярмом родину издалека и над бутылкой.

 
Я вздрогнул, видя, как стянулась
Вкруг шеи Пэллота петля,
Моя душа к нему рванулась,
Но пал защитник короля.
 

Какого короля защищал предавший все и вся Поль Пэллот и можно ли пасть, будучи повешенным, Дейерс не сообщил. Не до того было:

 
Взошло для нас чужое солнце,
И скрылась родина вдали,
Печальна участь талигойцев,
Лишившихся родной земли.
Рыдали Сарассан и Мевен
Над чашей скорбного вина,
И чашу горечи и гнева
Я с ними осушил до дна.
 

Робер снова уставился на потолок, но на этот раз не помогло. Бароний вой заполнял все вокруг, словно во дворце за каждой дверью и под каждым диваном пряталось по страдальцу с дребезжащей лютней. Страдальцы вопили, как их казнят и изгоняют, а Робер не мог сделать ни того, не другого, хоть и хотел. До рези в глазах и кома в горле. А Дейерс не унимался.

 
Настал черед великой битвы,
 

– для вящей убедительности радетель за отечество не просто грохнул по струнам, но топнул ногой, —

 
Рванулся я в своей тюрьме,
Но не спасли мои молитвы,
В Рассвет ушедших Эпинэ.
 

Это было последним, что услышал Робер. Последним, что он увидел, стали выпученные глаза менестреля, желтоватые, в красных прожилочках, и блестящий от ужаса нос.

3

Выжженную степь бьют янтарные копыта, рычит гром, рвут закатное небо лапы молний и высится, растет на горизонте увенчанный алым шаром черный столб. Как до него далеко и как близко!

 
Молния!
Сквозь расколотый кристалл.
Молния!
 

Что-то просвистело у виска, что-то упало под ноги прянувшему в сторону коню. Или кто-то? Дождя нет и не будет, только жара, грохот и скачка навстречу тому, от чего все бегут. Лицом к лицу на последнем рубеже – вот для чего ты рожден, а остального просто нет. Ни белого, ни черного, ни дурного, ни доброго. Твое место там, где небо сходится с землей, а закат с ночью.

 
Вечер!
Разбивается бокал.
Вечер!
Залитый вином опал.
Вечер!
Одного Один назвал!
Вечер…
 

Золотом сверкнула сквозь багровый мрак умирающая звезда, покатилась вниз, оставляя гаснущий след, за ней понеслась вторая, словно пытаясь догнать. Одичавший ветер швырнул в лицо пригоршню пепла, из-за плеча вынырнула, задела щеку крылом черная птица, прокричала что-то непонятное, вздрогнул, забился, как живой, алый шар в черной когтистой лапе.

 
Сердце!
Древней кровью вечер ал.
Сердце!
 

Из пылающей пасти вынырнул всадник на вороном коне, понесся рядом, что-то крича. Алый бархат, спутанные черные волосы, лицо залито кровью, ветер уносит слова, ничего не разобрать, не запомнить – только глаза. Синие, злые, отчаянные… В них невозможно смотреть, как на смерть, как на солнце, но он же смотрит! Птицы все кричат, и тянется, рвется к умирающему сердцу, вскипая пеной, жадная волна. Пламя – пеплом, пепел – льдом…

 
Полночь!
Сотней скорпионьих жал —
Полночь!
В грудь отравленный кинжал —
Полночь!
Одного Один не ждал.
Полночь!
 

– Странная песня. Вот уж не ожидал.