Текст книги "Неотразимая"

Вера Кауи
Неотразимая

ПРОЛОГ

С богатыми и сильными нужно терпение.

Испанская пословица

Едва открыв глаза, Элизабет Шеридан взглянула на небольшие дорожные часы и с удовольствием увидела, что стрелки показывают 4.45. Еще раз, несмотря на перелет и смену часовых поясов, чувство времени не подвело ее. Перед сном она несколько раз повторила себе: «Без четверти пять»; внутренние часы сработали.

Она потянулась, зевнула, отбросила простыню, накрывшись которой спала под москитным пологом: здесь, на одном из Багамских островов, встречались насекомые, укус которых мог оставить заметный след, убийственный для фотомодели. Лучи солнца пробивались сквозь жалюзи и желтыми полосами ложились на ее обнаженное тело. Комната была наполнена золотистым утренним светом, мирной тишиной, нарушаемой лишь утренним пересвистом птиц и мерным, спокойным шумом прибоя. Элизабет выбрала это бунгало за то, что оно располагалось на самом берегу. Да еще за чудесного оттенка розовый цвет, хотя и несколько поблекший.

Вскочив с постели, она босиком прошлепала к окну, подняла жалюзи. Отраженный морем солнечный свет горел ярче лазера. Обилие света и блеск воды заставили ее прикрыть глаза, большие, бездонные, зеленые с желтыми крапинками, как у кошки – и столь же чувствительные к свету. Она ощутила мощный жар солнца, охвативший ее нагое тело, и подставила лицо благословенным лучам, прикрыв глаза, чтобы горевшие подобно россыпям золотых монет волны не слепили ее.

Повернувшись к видавшему виды комоду, она взяла с него увеличивающее зеркало и принялась разглядывать свое лицо. Ни малейшего изъяна. Она протянула руку к шпилькам, аккуратно сложенным накануне вечером, и, подняв тяжелые белокурые волосы, подколола их повыше, прежде чем налить воду из большого фарфорового, с розами, кувшина в такой же таз. Здесь не было водопровода. Остров находился так далеко и был настолько мал – здесь обитало лишь несколько семейств, разводивших коз либо выращивающих на продажу цветы, – что его не затопил поток туристов.

Воду, чистую, холодную и свежую, приносили из колодца. Встав на полотенце, она, не жалея воды, обтерла тело губкой. Затем не меньше двух минут чистила зубы.

Наконец она протерла лицо жидким детским кремом, стерла не впитавшийся крем тампоном с розовой водой, затем нанесла на кожу специальный увлажняющий крем, не вызывающий аллергии.

Поправляя бретельки купальника, она услышала стук в дверь и веселый голос:

– Пришел твой дружок-гример. Ты одета? – И, не дожидаясь ответа, Харри Парке вошел.

– Доброе утро, детка! Готова краситься?

Харри Парке был ее визажистом с тех самых пор, как она стала сниматься для рекламы «Безупречного Макияжа». Харри Парке, как считалось, способен был превратить дочь Дракулы в очаровательную красавицу.

Он поставил на стол ящик, похожий на те, в каких плотники носят инструменты – там он держал свои орудия производства, – и весело сказал:

– Сегодня утро необычное – во всех отношениях.

Угадай, кто только что умер?

– Не оператор?

– Боже упаси, детка, но, можно сказать, едва ли не сам Господь Бог…

– Режиссер?

Харри скривился. Ни проблеска юмора.

– Нет… Умер сам «король» Темпест! Я слышал по радио. – Харри никогда не расставался с транзистором. – Они прервали программу для такого сообщения. Он был королем Багам. Ты, наверное, знаешь… не говоря о том, что владел собственным островом – вон тем, что виднеется… Темпест-Кей…

Подойдя к окну, Харри пристально вгляделся в зеленевший в полумиле от них остров.

– Я бы все отдал, только бы оказаться там… Но туда не попадешь без приглашения. Там, на вершине холма, его дом… за деревьями… судя по рассказам, просто дворец. Больше и лучше, чем у нашей королевы.

Элизабет – она была выше на шесть дюймов – посмотрела поверх его головы и за полосой бирюзового, с золотыми блестками моря, среди старых, тяжелых крон деревьев различила очертания огромного дома, выцветший розовый кирпич стен, ярко горевшие в лучах стекла окон с ослепительно белыми наличниками.

– Никто не знает, сколько у него денег. Считается только, что он был самым богатым человеком на земле.

Говорят, владел миллиардами… миллиардами и миллиардами. Вот этот, наш, остров принадлежал ему, и еще один, к северу, и Темпест-Кей. – Харри завистливо вздохнул. – Здорово, наверное, быть таким богачом.

Харри был неутомимым читателем светской хроники и сплетен о знаменитостях. Он прочитывал от корки до корки «Куин» и «Харперс» и поглощал все, что выходило из-под пера Уильяма Хики. Он знал, кто с кем и почему развелся, кто когда и с кем переспал, кто кому и как изменил. Он следил за жизнью сильных мира сего с неослабевающим интересом.

Они еще не успели отойти от окна, как над их головами пролетел реактивный самолет в сторону Темпест-Кей, снижаясь, с выпущенными шасси.

– Готов спорить, это кто-то из родственников, – возбужденно сказал Харри. – У них у каждого свой самолет. – Его выпуклые голубые глаза горели восторгом, лицо сияло. Он, Харри Парке, самолично видел то, о чем потом прочитает в газетах! – Как мне хотелось бы оказаться там и самому на все взглянуть!

– А тем временем съемочная группа дожидается, чтобы взглянуть на меня, – напомнила Элизабет, отходя от окна.

Харри состроил гримасу.

– Да, давай начнем.

Элизабет села на стул, лицом к окну, так что яркий свет заливал ее всю. Открыв ящик, Харри раскладывал свое снаряжение: баночки, кисточки пошире и совсем тоненькие, тюбики. Принявшись за работу, он мог превратить Богом данную красоту Элизабет Шеридан в нечто неземное. И эта красота исчезнет, подумал он, глядя на нее с сожалением, вместе с нею. Но пора за работу. Хватит лодырничать. Она была готова, готова и к макияжу тела, это сделает потом Бесс, ее парикмахерша. Ролик, который должен был демонстрировать достоинства новейшего достижения «Безупречного Макияжа» – несмываемой косметики, – предстояло снимать в воде, поэтому на Элизабет был купальник. Все это время она проведет в воде. Съемки начинались в шесть утра, чтобы успеть запечатлеть на пленке ту удивительную чистоту света, что исчезает, как только солнце поднимется выше.

Он принялся за работу. И, работая, болтал без умолку.

– Интересно, кому теперь достанутся его денежки?

Скорее всего пасынкам и падчерице. Его падчерице всегда не хватало денег… Ну, она и потаскуха! Я о ней такого наслышался… Говорят, совершенно ненасытная… даже не хочется пересказывать тебе, детка, все эти гадости. – В его словах крылась насмешка, так как все знали, что Элизабет Шеридан безразлична к «таким вещам». – Я однажды видел ее… воплоти, так сказать, и уж плоть свою она демонстрировала вовсю. Юбка до пупа, под юбкой ничего, сама обвешана бриллиантами и просто исходит сексом! Еще младший пасынок – старший-то просто пьяница, – а младший гуляка! У меня приятель работает в фирме Дживса и Хокса, он мне рассказывал, что Дан Годфри выкладывает по тысяче фунтов за костюм! Тысячу! – Харри снова глубоко, с завистью, вздохнул. Он любил одеться. – С таким-то наследством он может заказать себе костюм из чистого золота… наклони головку… вот так, чудненько. А этот дом! Набит сокровищами… Представляешь, они родом из Англии. Старшая ветвь, унаследовавшая титул, все еще живет в Англии… Но безо всяких средств… они совершенно разорились несколько лет назад… готов ручаться, они Богу молятся, чтобы оказаться в числе наследников…

Его болтовня звучала для Элизабет как плеск воды.

Если бы ей хотелось, она могла бы довольно много рассказать Харри об английской ветви семейства Темпест.

В детстве она была воспитанницей сиротского приюта Хенриетты Филдинг, стоявшего неподалеку от ворот Темпест-парка. Каждое лето она, вместе с остальными, ходила на ежегодный праздник с раздачей наград, который всегда происходил на свежем воздухе, и там, после бега наперегонки, исполнения народных танцев и завтрака, состоявшего из бутербродов с ветчиной, сдобных булочек и мороженого, они выстраивались в ряд, чтобы графиня Темпест, возглавлявшая опекунский совет приюта, проходя мимо каждой воспитанницы, могла кому улыбнуться, кого похлопать по плечу, кого погладить по головке, прежде чем начать раздавать награды по случаю окончания школьного года. Девочки в ответ приседали в реверансе. Мальчиков в школе не было. Мисс Хенриетта Филдинг, бывшая гувернантка семейства Темпест, была ярой феминисткой и считала, что от мужчин нет никакого толка. Дома на книжных полках у Элизабет до сих пор стояли книги, полученные в школе в награду. «Маленькие женщины», «Что делала Кейт», «Беспредельный мир», «Робинзон Крузо» и другие, все в том же роде. Кроме последней, полученной перед тем, как она в шестнадцать лет покидала приют: это было прекрасно иллюстрированное издание книги о Темпест-Тауэрз. Элизабет внимательно изучала ее, разглядывая репродукции с картин, которые им, детям, никогда не разрешали посмотреть на самом деле.

Книга сыграла свою роль, привив Элизабет любовь к интерьерам усадеб.

Несколько лет спустя она приехала в Темпест-Тауэрз как посетитель; заплатила за вход полкроны и вслед за экскурсоводом обошла залы, открытые для публики.

Ей бросилась в глаза разница между реальностью и фотографиями в ее книге. Нельзя было не заметить, что для поместья наступили тяжелые времена. Элизабет с болью увидела на штофных обоях темные прямоугольники на месте висевших когда-то картин; часть мебели отсутствовала, все казалось истертым и обветшавшим.

Роли поменялись. Бывшая воспитанница приюта сделалась известной фотомоделью и заработала целое состояние; Темпесты же оказались вынужденными открыть свой дом для посетителей. Ей показалось, что это справедливо. Приют Хенриетты Филдинг тоже оказался потрясением. Она помнила времена, когда дом внушал ужас и почтение. Теперь же она видела перед собой просто старое мрачное викторианское здание, которое прежде было домом священника и знавало когда-то лучшие дни. Теперь там находились конторы, отдел социального обеспечения и муниципальное управление. Старую, бутылочно-зеленую, окраску сменила голубая с белой отделкой. Окна были широко распахнуты, сквозь них долетал стрекот пишущих машинок, звонки телефонов. Тут ей вспомнился совсем другой звон.

При мысли о приюте Элизабет прежде всего вспоминался звон колокольчика. Колокольчик разбудил ее в первое утро. Она до сих пор помнила этот непривычный звон и свой испуг и замешательство. Вскоре она поняла, что у Хенриетты Филдинг все делается по звону колокольчика. Колокольчик звонит – и все встают, идут есть или учиться. И всегда в тишине. Мисс Хенриетта была верным слепком своих викторианских времен – она основала приют в 1890 году, и викторианские правила внушались сиротам-воспитанницам прежде всего.

Они даже присутствовали в виде вышивок – девочек учили шитью и вышивке, – оправленные в рамки, развешанные по стенам практичного, но отвратительного зеленого цвета. «Молчание – золото» висело в спальнях. «Семь раз отмерь – один раз отрежь» – в помещении для шитья. «Чистота – прежде всего» глядело на них с гладких плиток викторианских ванных комнат.

Девочек учили жить по этим правилам, и горе тем, кто осмеливался ослушаться.

Элизабет многому научилась в приюте Хенриетты Филдинг, а освободившись, как она это потом называла, легко рассталась с большинством навыков. Например, с привычкой к совместной жизни. С тех пор она никогда и ничего ни с кем не делила. Одиночество драгоценно, уединение превыше всего. И никаких колокольчиков. У дверей ее квартиры висел молоток, не колокольчик. Она ненавидела звон…

Вдруг она поняла, что и в самом деле слышит звон.

Харри прервал работу, подняв голову, с кисточкой в руке прислушался:

– Слышишь, да? Это звонят в Темпест-Кей. Там всегда звонят в колокол, если кто-то из членов семьи умрет. И Не перестают звонить до самого конца похорон.

Он снова принялся за работу, спросив только:

– С тобой все в порядке, детка?

Элизабет побледнела, ее светлая кожа приобрела зеленоватый оттенок. Харри заметил дрожь, пробежавшую по ее телу.

– Я ненавижу колокола… Особенно погребальный звон. У меня от него мурашки.

Харри удивился. Он уже давно считал, что она не способна на что-либо реагировать. Всегда слишком хорошо контролирует себя. Но сейчас с ней явно было что-то неладно.

– Что же, – сказал он с сочувствием, но вполне прозаично. – Придется тебе потерпеть. Большой Человек умер… и его люди оплакивают его. Знаешь, его ведь называли «королем»… вряд ли они прекратят бить в колокол из-за тебя.

Он усердно трудился над ее лицом.

– Ты, наверное, потеряла кого-то из близких?

Это оказалось бы еще одним сюрпризом. Харри готов был поклясться, что ей наплевать на всех на свете.

Она помолчала, затем произнесла:

– Мне некого терять.

– Как! Ты совсем одна на свете?

– Совсем.

– А нас целых восемь человек, – ответил он весело. – Так что иногда хочется, чтобы было поменьше!

Он остановился.

– Я положил три слоя тона. Конечно, считается, что хватит и одного слоя чудо-грима, но нам-то с тобой лучше знать, правда, детка? К тому же Пит, как всегда, будет во что бы то ни стало добиваться совершенства.

И тебе придется то и дело нырять в воду, как чертику на веревочке.

Он взял увеличивающее зеркало и подал ей, чтобы она могла взглянуть на себя. Она бесстрастно изучала его, как всегда превосходную, работу. Она золотилась и сияла. Тушь удлинила ее и без того длинные ресницы, и осененные ими удивительные глаза, зеленые и бездонные, таинственно мерцали. Черты ее были искусно подчеркнуты тенями, широкие, изящно очерченные губы манили соблазном.

Она коротко кивнула.

– Замечательно.

Все-таки она странная, подумал Харри. Он ни разу не видел в ее взгляде восхищения собственной красотой. Как будто это механизм, который нужно наладить и за которым требуется уход, чтобы хорошо действовал.

– А вот и Бесс идет причесать тебя.

Вошла Бесс, как всегда, бурча себе под нос.

– Боже, как я ненавижу этот колокольный звон…

– Будь благодарна жизни за маленькие радости.

Здесь в любом случае гораздо приятнее, чем в какой-нибудь промозглой лондонской студии.

Элизабет вымыла голову накануне вечером. Она вытащила шпильки, и тяжелая сверкающая масса волос закрыла ей спину почти до талии.

Бесс расчесала их, разделила на три части, затем свернула пучком, а за ухом вколола огромный яркий цветок гибискуса.

– Хорошо, – сказала она, закончив, – теперь займемся телом. – Харри понял, что пора идти. Другие фотомодели, нисколько не стесняясь, показывались обнаженными и перед ним, и перед другими. Но не Элизабет Шеридан.

– Ну, увидимся на берегу… пока-пока.

Элизабет встала, спустила купальник до талии, а Бесс принялась втирать ей в кожу переливающуюся золотистую жидкость, которая, высыхая, создавала впечатление великолепного загара.

– Вот и все… прекрасно…

Бесс отправилась мыть руки.

– Вот и положись на этого Пита, – ворчала она. – Ни водопровода, ни электричества, вообще ничего. Что ему взбрело в голову ехать в такую даль?

– Очевидно, агентство заключило договор…

– Необитаемый остров, дай только! Никого, кроме нескольких дурацких туземцев, да ко всему прочему этот проклятый звон!

По телу Элизабет прошла дрожь, но она овладела собой, а Бесс уже потихоньку, чтобы не испортить своей работы, возвращала на место бретельки купальника.

Купальник был синий, щедро открывавший ее тело.

Бесс еще раз внимательно, придирчиво оглядела Элизабет.

– Да, думаю, даже Пит ни к чему не придерется…

Пошли, разделаемся со всем этим поскорее…

Три часа спустя Элизабет в последний раз погрузилась в воду, вынырнула и улеглась на берегу, прижавшись щекою к горячему песку. Теперь было не важно, что песок прилипает к коже. Наконец-то Пит был доволен. Ей пришлось все время то нырять, то вылезать из воды, забираться в лодку или с брызгами выныривать из волн, а фотокамера все это время не отрывалась от нее, чтобы продемонстрировать потенциальным покупателям все совершенство макияжа: не размылся тон, не потекли ресницы, не размазалась помада.

Почему-то она чувствовала себя разбитой. Проклятый колокол… звучный скорбный звон не прекращался ни на минуту. Кто-то подошел к ней. Это оказался Пит, режиссер.

– Мы собрались в Нассау посмотреть окрестности.

Поедешь?

– Спасибо, нет.

– Здесь же совершенно нечего делать.

– А мне ничего и не нужно.

– В Нассау можно походить по магазинам. На Бей-стрит есть совсем неплохие.

– Мне ничего не надо.

Но он все еще пытался уговорить ее. Бог знает, почему, подумал он, ясно, что из этого ничего не выйдет. Но что-то в ней влекло его.

– Мы думаем еще заехать на Райский остров, сыграем в рулетку. Может быть, повезет…

– Удачи вам.

Он сердито бросил:

– Как знаешь. Но к девяти часам будь готова, хорошо? У нас еще впереди ночные съемки.

– Я всегда готова.

Да, подумал он, сердито поворачиваясь и уходя. Готова, но только для работы…

Подошел Харри, издали наблюдавший за их разговором.

– Не трать времени. – посоветовал он. – Ничего не добьешься… Сколько народу около нее вертелось, и все без толку. Ты ведь знаешь, ее так и зовут Ледышкой.

Живет в своем мире – без мужчин.

Элизабет лежала на песке, пока совсем не обсохла, безуспешно пытаясь не обращать внимание на заунывный звон. Казалось, он проникал в каждую клеточку ее тела.

В маленьком розовом бунгало от него тоже не было спасения. В комнате кто-то убрался. Накрыта постель, поставлена свежая вода и целый кувшин какого-то прохладного питья, пахнущего ананасом и еще чем-то незнакомым. Она сразу выпила два стакана. Затем выскользнула из купальника, полотенцем стерла с себя песок и поставила в стакан с водой цветок гибискуса, который был вколот в волосы. Затем натянула свои собственный купальник цвета морской волны, а снятый разложила сохнуть на подоконнике. Сняла тщательно наложенный Харри макияж, намазалась сначала увлажняющим кремом, затем маслом для загара.

Все это Элизабет проделала с присущей ей методичностью и аккуратностью, несмотря на то, что, вопреки обыкновению, плохо владела собой. Она чувствовала раздражение, не в силах была ни о чем думать. Конечно, из-за проклятого колокола… Взяв полотенце и солнечные очки, она снова вышла из бунгало. Она собиралась уйти на дальний конец острова, может быть, там звон будет слышен меньше и перестанет раздражать ее.

Остров представлял собою квадратную милю розоватого песка, поросшего пальмами. В маленьких розовых, голубых либо желтых домиках жили не более двух дюжин людей. Мужчины выходили в море рыбачить и продавали улов в Нассау, чтобы заработать на жизнь.

Дома оставались только женщины.

Элизабет направилась к самому дальнему берегу.

У нее была с собою книга, впрочем, как и всегда, и она собиралась принять солнечную ванну, поваляться, а может быть, и поспать. Элизабет любила спать. Как следует выспавшись за ночь, она могла проспать днем два-три часа. Но этот колокол выводил ее из себя…

Удивительное дело с этими колоколами. По правде говоря, она терпеть их не может вовсе не из-за строгого распорядка, царившего в ее детстве. Там был колокольчик, который звенел тоненько, звонко. Нет-нет, это был церковный звон… похоронный звон… Даже праздничный колокольный звон не нравился ей. Однажды в Севилье она чуть ли не бегом выбежала из собора, потому что, пока она наслаждалась благодатной прохладой и красотой внутреннего убранства, соборный колокол начал звонить…

К счастью, чем дальше она уходила, тем глуше становился звон. Ей стало легче, напряжение спало. Что это со мной, подумала Элизабет. Какой-то колокол выводит меня из себя.

Она поставила себе за правило никогда не выходить из себя. Ей стоило труда приучить себя сохранять спокойствие в любом случае. Логика и рациональность.

Нужно смотреть на все через их двойную призму, и окажется, что все можно вынести. Можно ли вынести колокольный звон? Это просто ерунда. Нервы. Нельзя позволять себе терять из-за этого равновесие. Она полежит где-нибудь в тени, немного почитает, потом примет солнечную ванну – осторожно, чтобы не обгореть, потому что именно белизна кожи и безупречный загар составляли смысл ее существования. Она отыскала как раз такое место, в тени большой пальмы. Расстелила полотенце, над ела темные очки, улеглась на живот и раскрыла книгу. И обнаружила, что в напряжении только и ждет очередного траурного удара! Звон раздражал ее, не давал успокоиться…

Она поняла, что не читает, а глядит все на ту же страницу, что мысли ее, разбуженные колокольным звоном, пустились по запретному пути. Смерть, похороны, кладбища…

Элизабет ненавидела кладбища. Боялась их. Настолько, что никогда не подходила к ним близко.

Ее нелюбовь к кладбищам обнаружилась, когда ей было лет двенадцать. В приюте случилась эпидемия кори. У одной из девочек болезнь протекала так остро, что слабенькое сердце не выдержало и она умерла. Девочки парами шли за катафалком, опустив глаза, вдруг она, подняв взгляд, увидела массивные чугунные ворота, чугунную ограду – а за ними надгробья, могилы, памятники и цветы… Внезапно она почувствовала необъяснимую панику. Чем дальше продвигалась процессия, тем хуже чувствовала себя Элизабет. Дышать стало трудно, сердце колотилось, ноги дрожали и почти не слушались ее. Она стиснула зубы, пытаясь подавить рыдания, вырывавшиеся у нее из груди. Она понимала, что сейчас обратит на себя внимание, и это усугубляло ее страх перед кладбищем. Когда процессия подошла к воротам, Элизабет вцепилась в решетку, тяжело дыша, с широко раскрытыми глазами. А когда попытались разжать ее пальцы, она разразилась рыданиями, которым не было конца, как не было конца погребальному звону, раздававшемуся над ее головой…

Она резко поднялась, сдернула очки, сделала несколько глубоких вдохов, чтобы унять дрожь, обратила лицо к лучам животворного солнца. «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол», – вспомнила она.

Потом пробормотала:

– Но он звонит не по мне… Я – как остров…

Она стремилась к тому, чтобы быть «как остров», с тех пор как оставила приют Хенриетты Филдинг. Во всяком случае, быть частью такого материка ей не хотелось.

Элизабет исполнилось шестнадцать, она уже выросла до шести футов, а весила 11 стоунов . Но ей не пришлось выполнять кухонную работу в Темпест-Тауэрз, куда отправляли большинство приютских девочек. Генриетта Филдинг всегда поставляла дешевую рабочую силу семейству, субсидировавшему приют, но мисс Келлер выбрала для Элизабет другой путь. Благодаря ее стараниям Элизабет разрешили посещать среднюю школу, хотя, как правило, попечители считали пустой тратой времени обучать девочек как следует. В приюте мисс Хенриетты их учили готовить, шить и убираться, их познаний в чтении хватало на то, чтобы разобраться в поваренной книге, а в математике – чтобы без труда проверить счет от зеленщика. Латынь с французским здесь были явно лишними. Но Элизабет проявляла замечательные способности, ее имя всегда возглавляло список лучших учениц, и мисс Келлер внушила опекунам мысль, что дать Элизабет образование было бы полезно для репутации приюта… Она поручилась, что вместо курса домоводства Элизабет, учась в старшем классе, пройдет курс стенографии и машинописи.

А самой Элизабет, готовившейся к тому, чтобы стать ученицей школы короля Генриха, мисс Келлер повторяла:

– Учись всему, чему сможешь, всегда. Вся сила – в знании.

Она поощряла бесконечное чтение Элизабет, предоставляя самой девушке выбирать, что ей по душе. И до сих пор Элизабет прочитывала в день по книге. Чтение скоро сделалось для нее возможностью уходить в воображаемый мир, а когда она открыла для себя музыку, мир ее вымыслов обогатился еще одним измерением.

Элизабет вышла из школы неплохо начитанной и весьма замкнутой девушкой. Обладая свидетельством о том, что может стенографировать со скоростью 120 слов в минуту и печатать на машинке со скоростью 60 слов в минуту, она в свои 17 лет нашла работу «помощницы», как это именовалось в агентствах по найму, в студии, где работали для модных журналов подающие надежды фотографы. Мисс Келлер помогла ей снять комнату в доме у двух старых дев, горячих сторонниц феминизма, которые пристально следили за ней, пока не убедились, что она не менее независима, чем они сами, и что она никогда не выходит с молодыми людьми. Она каждое утро отправлялась на работу в четверть девятого, а возвращалась домой в четверть седьмого, и больше никуда не шла. Она никогда не включала музыку слишком громко, а ванну за собой оставляла идеально чистой. Она аккуратно платила за комнату и была безупречно вежлива. Ее хозяйки вздохнули с облегчением.

Фотомоделью Элизабет стала случайно. После четырех лет совместной работы менеджер полностью доверял ей. Она заключала договоры, платила по счетам, следила, чтобы часы съемки не совпадали, и все это настолько умело и быстро, что ее никто не замечал.

Вплоть до того дня, когда, неся в обеих руках фильтры, она споткнулась о провод и растянулась во весь рост, ударившись головой о треногу штатива. Ей помогли подняться, отряхнули одежду, растерли ушибленную голову, совершенно растрепав при этом туго затянутый пучок. Шпильки выпали, и волосы, каскадом рассыпавшиеся по плечам, сразу же сделали ее лет на десять моложе. Фотографа, помогавшего ей, поразила ее красота. Когда Элизабет стала подбирать волосы, намереваясь снова стянуть их в пучок, он остановил ее.

– Погоди-ка… подойди поближе… Дай посмотреть на тебя хорошенько.

Фотограф был в затруднении. Модель, которая должна была ему позировать для четырех цветных фотографий, демонстрируя роскошные меха, сломала ногу в Сент-Морице, где каталась на лыжах со своим богатым любовником. Это повергало его в отчаяние. Внешность Элизабет Шеридан явно улучшила его настроение… Он подвел ее к свету, взял за подбородок, она отпрянула, взглянула на него надменно – это была ее защитная реакция.

– Ну и ну! Чего ради ты прятала свою красоту, детка? Встань на минутку сюда… Я погляжу на тебя в объектив.

У нее оказалась мраморной белизны кожа, мерцающие зеленые глаза и великолепные пышные золотисто-белокурые волосы с удивительным, чуть ли не зеленоватым отливом. Слава Богу, подумал он, не веря своей удаче. Просто удивительно…

– Как тебя зовут, детка?

В ответ отрывисто произнесенные слова:

– Элизабет Шеридан.

Он снова подошел к ней, попробовал чуть взбить волосы, и она тут же отпрянула.

– Ну вот… Как раз то, что надо. Воплощенная холодность! Это я и ищу… Настоящая недотрога.

Конечно, она слишком велика. Но лицо… Безо всякого макияжа, а какие скулы, какие глаза… С хорошим гримом она будет просто невероятна. Вот повезло! А ведь он тысячу раз видел ее здесь, подумалось ему. И всегда она казалась тусклым, неинтересным существом. Особенно по сравнению с великолепными фотомоделями, с которыми она договаривалась о времени съемок и которые были вполовину меньше ее ростом, но вполовину не так хороши, как она – это он выяснил, рассмотрев, что она собой представляет на самом деле. Наверное, дурацкая прическа виновата. Он бы мог поручиться, что ей уже порядком лет, типичная старая дева… а оказалось, она совсем молоденькая, не старше двадцати-двадцати одного года.

Он лихорадочно соображал. Посадить ее на диету?

Зачем? Чтобы она сбросила – сколько? Двадцать фунтов? Все равно она слишком велика для манекенщицы, но тело этой амазонки венчает дивная голова. Косметическим фирмам всегда нужны красивые лица… как и тем, кто производит средства для волос, а волосы у нее превосходные. Ну, подумал он, отчего бы не попробовать? Разумеется, это авантюра… А если пройдет?..

Значит, я разбогатею…

– Дай я сделаю несколько снимков. Посмотрим, как ты выходишь на фотографиях.

Элизабет вышла. Она выглядела совершенно естественной.

А вот ее реакция естественной не была. Насмешки, презрительное недоверие, подозрение, что он хочет обмануть ее.

– Да нет же, – уверял он. – Ты что, сроду не смотрелась в зеркало? Не представляешь, какую красоту носишь на своих широченных плечах? Я могу сделать твое лицо известным всем и каждому, тебя саму – знаменитой, больше того – богатой. Ты сможешь зарабатывать как модель даже так, без грима… ручаюсь тебе.

Упоминание о деньгах пришлось кстати. В это она поверила. Но даже загримированная, причесанная, с накидкой из русских соболей на обнаженных плечах, она все еще подозревала, что это розыгрыш. Он понимал это по выражению ее лица. Ей хотелось только вытерпеть все до конца и получить деньги. И пробные снимки, от которых он пришел в восторг, не убедили ее.

– Если ты этого и хотел, прекрасно, – заметила Элизабет, испытывая гораздо больший интерес при виде чека.

– Я хочу не только этого… Как только фотографии появятся, за тобой просто будут охотиться… Ручаюсь…

На снимках ты выходишь потрясающе.

Действительно, на снимках лицо с тонко, искусно наложенным макияжем приобрело невероятную красоту, оно наводило на мысль о прекрасных статуях каррарского мрамора. Элизабет была само совершенство, он нашел то, что искал: красоту изысканную, возвышенную…

Он знал, что девушке двадцать один год. Объектив же запечатлел воплощенную вечную женственность.

Ему осточертели девицы, наводнившие Лондон и захватившие господство в мире моды. Ему надоели чересчур резкие линии стрижек и размалеванные, как клоунские маски, лица, тощие ноги в белых чулках и туфлях без каблуков с огромными бантами. Он искал идеальную красоту и нашел ее воплощение в Элизабет Шеридан.

Впоследствии, сделавшись знаменитостью, он любил хвалиться тем, что открыл Элизабет Шеридан.

Именно его снимок на обложке американского издания «Харперс» – крупным планом портрет Элизабет в широкополой черной шляпе, лицо затенено вуалью, из-под которой таинственно мерцает фарфоровая кожа и блестят зеленые глаза, в тон которым подобраны изумрудные серьги, – попал в руки человека, занимавшегося рекламой в фирме «Безупречный Макияж». Только что созданный набор стоил целое состояние и предназначался для зрелых, изысканных женщин. Благодаря лицу Элизабет на рекламе он разошелся мгновенно.

А когда в дополнение к нему были созданы духи, их не раздумывая назвали в ее честь – «Шерида». Она зарабатывала тысячу фунтов в час; ее гонорары от «Безупречного Макияжа» обозначались шестизначным числом.

Элизабет купила квартиру в старинном доме. Хотя здание, построенное во времена короля Эдуарда, было реконструировано, прежними остались огромные окна, паркетные полы, просторные комнаты. Она приобрела автомобиль и могла позволить себе дорогие билеты в оперу и концерт. Весь остальной заработок она откладывала. Каждая фотомодель рано или поздно сходит со сцены, а ей удалось продержаться неожиданно долго.

Везение. Просуществовав в этом мире семь лет, она все еще была убеждена, что причина ее популярности в росте либо размере, отличавших ее от других. Она никак не могла поверить в собственную красоту.