Текст книги "Мужество"

14

Сергей Голицын уже неделю жил в Александровке на Сахалине. В первый же день, торопясь уехать с острова, он отправился в порт. Дорога шла через болотистые пустыри, мимо складов и мастерских. На пустырях рядами раскинулись палатки. У палаток играли дети, на веревках сушилось белье, в канавах копошились свиньи.

– Эй, парень, – крикнул Сергей мальчишке, подстерегавшему с рогаткой воробья, – ты что, живешь здесь?

– Не. Парохода ждем, – равнодушно процедил парень. – На материк!

В порту Сергей узнал, что пароход с материка ожидается через неделю, но попасть на него будет трудно – большая очередь. «ОСУ! – ворчал Сергей, шагая обратно мимо палаток, где жили его конкуренты. – ОСУ – черт бы его драл!»

Мальчишка все еще был на том же месте, но теперь он оживленно размахивал рогаткой и что-то кричал Сергею. От его равнодушного недоброжелательства не осталось и следа.

– Мазурук! Мазурук! – кричал Сергею мальчишка, указывая на небо.

Серебристый самолет с двумя гондолами сделал приветственные круги над городом и пошел на посадку.

– Какой мазурук? Самолет! – сказал Сергей. Мальчишка с презрением оглядел невежду:

– У Мазурука синие полосы на крыльях, а у Иванова красные. Откуда ты взялся? В тайге, и то знают.

Сергей зашагал в аэропорт. Может быть, его возьмут в Хабаровск? Он увидел пилота, и сердце его сжалось, – подтянутый, синеглазый, самоуверенный, пилот стоял на крыле самолета, распоряжаясь разгрузкой почты, и синие глаза его с доброй насмешкой косились на сбежавшихся к берегу людей, из которых любой готов был принять его как лучшего друга. Из люка высунулось знакомое лицо бортмеханика. Сколько раз уже слетали они на Камчатку, на Сахалин, в Хабаровск? Сколько грузов и людей – ценных грузов, ценных людей – перевезли они на своих серебристых крыльях?

А Сергей все скитался.

Все жаждущие отъезда окружили летчика.

– Илья Павлович, меня… Илья Павлович, мне очень нужно… Илья Павлович, по срочному вызову…

Сергей вернулся в гараж. Он ночевал с шоферами. «Краденый» Валя предлагал ему остаться и учиться на шофера. Сергею надоели уговоры. Он сдружился с другим шофером, Костей, двадцатидвухлетним весельчаком, буйно и бестолково прожигавшим на Сахалине и жизнь и деньги.

Костя пригласил Сергея поехать в глубь острова, в долину реки Тымь – он вез в гиляцкий колхоз учебники, хозяйственные грузы и почту. Валя посоветовал:

– Только берегись – соблазнять будут не хуже Доронина. Второй раз вызволять не буду. Скажи – отпускник, экскурсию совершаю, а вернешься – к нам поступишь. Самое милое дело!

Они выехали рано, по холодку. В машину попросился еще один парень – в кожаной куртке, в полосатой кепке, в желтых щегольских ботинках и с вещевым мешком за плечами. У парня было широкое, скуластое лицо с узкими, косо поставленными глазами.

– Кто это? – спросил Сергей, когда машина понеслась через город, вздувая пыль.

– Нот. Гиляк. Учился в культбазе. Теперь председатель сельсовета на восточном берегу. До Тыми с нами доедет, а там – на лодке. Другой дороги нету. А речка тоже коварная: порог на пороге. Мы бы шеи свернули, а они – ничего, управляются.

Город остался позади: деревянные дома, пыльные деревья, волейбольные площадки, рынок, снова волейбольные площадки на каждом свободном клочке земли.

Машина полезла на сопку по вьющейся зигзагами дороге, то скользя вдоль крутого обрыва, то въезжая в лес. Свинцовая громада затянутого облаками неба висела над головой, как потолок. Каждый звук был слышен в полной тишине леса.

– Хороша дорога! – похвалил Сергей.

Но дорога стала портиться. Недавно прошел дождь, и густая грязь, подсохнув, образовала глубокие и твердые борозды. Машина пыхтела, взбираясь на бугры и проваливаясь в ямы с застоявшейся черной водой. Кругом был лес – кедр, пихта, сосна, ель, береза. Кольцо сопок замкнуло горизонт. Некоторые сопки были голы; на черных склонах угрюмо торчали обгорелые коряги. Сквозь пепел лесного пожара уже пробивалась новая поросль.

Сергей заметил обрыв, обнаживший черную слоистую породу.

– Уголь, – небрежно бросил Костя. – Где ни копни, везде уголь. Да вот узкоколейка затирает – много ли по ней вывезешь?

Узкоколейка изредка выбегала навстречу и снова скрывалась в лесу. Один раз она пересекла дорогу. Костя осадил машину, и только тогда Сергей сообразил, что и он слышал гудок – родной предупреждающий гудок. Он так отвык от этого машинного голоса! Маленькая заезженная «кукушка» пронеслась мимо, таща за собой вагонетки с углем. Сергей успел увидеть склоненную голову машиниста. Над верхушками деревьев еще некоторое время клубился дымок.

– «Кукушка»! – с пренебрежением процедил Сергей и отвернулся от Кости, чтобы не выдать себя. Его глаза были полны слез. В другое время на такой машине он постыдился бы ездить. Но сейчас его охватила зависть и тоска. Любой паровоз – пусть хоть «кукушку!» – лишь бы рука могла повернуть регулятор, лишь бы чувствовать трепет машины, набирающей ход, лишь бы подминать под себя изгибающиеся покорные рельсы… Лишь бы работать, черт побери, работать, а не скитаться безбилетным пассажиром!

Тоска была острой, но недолгой. Сергей не любил задумываться над печальными вещами. Он вообще не любил, не привык думать, анализировать, решать. До последнего времени жизнь катилась сама собою, и он охотно отдавался ее течению. Он сам не заметил, как попал из хорошего течения в плохое. Он понял это слишком поздно и не сумел выплыть обратно. А теперь – что же делать теперь? Он дал нести себя дальше, куда придется.

Дорога становилась все круче и круче. В прогалинах, по берегам горных ручейков, вдоль реки цвели цветы – огромные, в человеческий рост. Белые, лиловые, желтые. И рядом с ними зарослями раскинулись лопухи – тоже огромные. В такой лопух может завернуться человек.

Машина непрерывно пыхтела и дребезжала, переваливаясь, как танк, по ухабам. Из-под колес летела грязь, комьями облепляя машину. Костя, сердито хмурясь, вел свой послушный «газ» вперед и вверх, по невероятной дороге, на вершину.

– Камышовый хребет, – процедил он на вопрос Сергея, не отрывая глаз от дороги. – Самая чертовня…

На одном из крутых подъемов Сергей увидел внизу, под склоном, среди травы и цветов, покинутый остов разбитой и ободранной машины. Костя заметил взгляд Сергея и еще крепче свел брови. Только позднее, когда перевал Камышового хребта остался позади, он передохнул и сказал весело, как бы невзначай:

– Видал покойничка? Наш чудак разбился. Не вытянул.

После перевала потеплело. Небо стало выше и легче, бегущие облака все чаще пропускали на землю жаркие солнечные лучи. Стало припекать, и Костя скинул теплую куртку.

Лес посветлел, повеселел – лиственные деревья вытеснили хвою. Потом и лес остался позади, машина пересекала поля, свежевспаханные под озимые. На одном участке еще работали тракторы. Сергей с жадностью вобрал в свою память промелькнувшие перед ним закопченные и веселые лица трактористов. Он хотел бы оказаться на их месте.

Костя набавлял скорость, и полутонка бойко подскакивала на корявой дороге. Навстречу попался грузовик. Костя помахал рукой шоферу и сообщил, посмеиваясь:

– Его женка – моя зазноба. Он туда – я сюда. Сменщики.

Сергей и осуждал Костино легкомыслие и завидовал ему. Он завидовал всему и всем – любой работе, любому проявлению жизни, не омраченной внутренними терзаниями. Он был удивлен, когда понял, что есть человек, завидующий ему самому.

Они приехали в большое районное село. Костя бросил машину и спутников около почты и побежал «по делу», лукаво подмигнув Сергею. Сергей и Нот остались вдвоем у машины. Гиляк хозяйственно разложил на скамейке колбасу, хлеб, жареную рыбу и просто сказал:

– Давай кушай.

Сергей подсел к нему. Нот спросил:

– Комсомол?

– Да.

– Москва видал?

– Видал.

Нот вздохнул. Аккуратно завернул оставшийся хлеб.

– Тебе хорошо, комсомол, – сказал он. – Я тоже комсомол, а учился мало… Некогда было учиться. Рыба идет – надо ловить рыба. Тюлень пришел – надо бить тюлень. Зимой учился культбаза. Садился вместе с детьми. За два месяца учил три класса.

Он подумал, завистливо поглядел на Сергея:

– Ты, наверно, много читал? Все книги читал? Я тоже читал, только мало. Все не читал.

И поделился мечтами:

– Хочу в Ленинград. Институт Севера. Все книги читать буду.

Сергей слегка покраснел. Он мало читал и не приохотился к чтению, предпочитая в свободные часы гулять и развлекаться. Чтобы переменить тему, он рассказал о своей профессии машиниста. Нот отнесся спокойно – он знал узкоколейку и «кукушку», но когда Сергей сказал, что можно сесть в поезд во Владивостоке и прямым сообщением доехать до Ленинграда, Нот просто не поверил.

Прибежал Костя с блестящими глазами и виноватой физиономией. Поехали дальше. Стало жарко. Костя сидел в одной майке, с ружьем на коленях, от него пахло водкой.

Узкая проселочная дорога шла тайгой. Все те же таежные виды, глушь, бурелом, спутавшиеся ветви, заросли кустарника. На дорогу то и дело выбегали маленькие полосатые зверьки. Они спокойно вытягивали любопытные мордочки, подняв пушистые, как у белок, хвосты. Окраска делала их похожими на тигров, только крошечных, добродушных и любопытных.

– Бурундуки! – объяснил Костя и осторожно свернул, чтобы не задавить зазевавшегося зверька.

От жары и тряски Сергей задремал. Сильный рывок машины подбросил его – он больно стукнулся головой о крышу машины. Костя застопорил и сразу выстрелил. С кустов малинника с тяжелым шумом поднялся выводок рябчиков. Костя выскочил из машины, снова выстрелил и побежал сквозь кусты за рябчиком. Где-то за деревьями прозвучал третий выстрел.

– Три птица есть, – сказал Нот одобрительно. Сергей не поверил, но потом выяснилось, что Костя бьет без промаха. Он бросил в машину трех рябчиков и поехал дальше. Время от времени он снова тормозил и выскакивал, но Сергей был настороже и больше не стукался головой о крышу. Пока Костя охотился, Сергей и Нот забирались в малинники и лакомились ягодами.

– Поезжай к нам, – сказал Нот, – у нас хорошо. Весною много-много тюлень. Все охотники бьют тюлень. Тюлений жир кушал? Кто с чахоткой – очень хорошо. Поезжай. Учителем будешь.

В ранних сумерках подъехали они к селу Ада-Тымово.

– Здесь ночуем, – объявил Костя и отдал хозяйке рябчиков и темношерстную белку. Пока хозяйка готовила ужин, трое юношей пошли прогуляться. Было тихо. В канавах медленно ворочались сонные свиньи. Прошло стадо коров, звеня колокольцами.

– Рыба идет? – спросил Костя встречного человека.

– Идет, – скучным голосом ответил человек и спросил:

– Вы откуда?

– Из Александровска.

– Почту привез?! – вскричал человек и, на лету поймав утвердительный ответ, со всех ног побежал на почту.

– Зоотехник, – сказал Костя. – Жену ждет с материка.

Он все и всех знал.

Они шли полем. В тишине все явственнее слышался глухой и злобный рокот, будто сыпался с обрыва обветренный щебень. Но гор поблизости не было, и рокот был несмолкающий, упорный. Водопад?

Они вышли к речке. Неширокая речка мирно лежала в поросших травою берегах. Речку пересекал частокол. На доске, проложенной по частоколу, сидел человек. Другой стоял, то наклоняясь, то выпрямляясь, и мелодичным тенорком выкрикивал:

– Самец! Самка! Самец! Самец!

Рокот был рядом, он шел от реки. Сперва Сергею показалось, что вся река усеяна черными блестящими камнями. Но камни двигались и двигались против течения, с невероятной быстротой, сталкиваясь и налетая друг на друга.

– Горбуша, – сказал Нот, и глаза его жадно вспыхнули.

Сергей вышел на середину мостков. Он не мог оторвать глаз от необыкновенного зрелища. Сотни рыб, подняв над водой горбатые спины, неслись против течения, наталкивались на частокол и бились около него, стремясь прорваться. Они с размаху ударялись о жерди, толкались, перескакивали одна через другую. Их движение было так яростно и мощно, что казалось – река потекла вспять.

– А говорят – рыбья кровь, – сказал рядом Костя. – Любой парень спасует.

Техник на мостках открыл жердевую дверцу, и в этот желанный проход ринулись рыбы. Они сбились в кучу в узких воротах, проталкивая вперед своих самок, подпрыгивая, взметая тучи брызг. Они были безмолвны, но можно было поверить, что они кричат, ругаются, молят…

Дверца закрылась. Техник опустил большой сачок, вытянул наверх десяток рыб и стал перебирать их, лениво выкрикивая:

– Самец! Самка! Самец!

Сидевший на мостках человек ставил на листе палочки. Отброшенные рыбы летели в воду, отряхивались и устремлялись дальше. Некоторым рыбам не везло – техник передавал их женщинам на берегу, и женщины тут же над ведром опустошали их, заливая икру самок молокой самцов. Выпотрошенные рыбьи тела выбрасывались собакам – целая стая собак сидела вокруг женщин, ожидая подачки.

– Искусственное оплодотворение, – объяснил Костя. – Рыборазводный завод.

Сергей заинтересовался, зачем считают и вновь отпускают рыбу и почему не всех берут для завода.

– Ну, куда их всех! – ответил техник, смеясь. – Их же тут тысячи. Завод небольшой, на двенадцать миллионов икринок. А считаем – для статистики.

Сергей не совсем понял, но расспросить постеснялся.

Он грустно поник над рекой, над шумом и плеском рыбьей осады, рядом с техниками, которые так верят в свою рыбью статистику, рядом с комсомольцем-гиляком, мечтающим прочитать все книги и раздувающим ноздри при виде живого, любимого, до мелочей понятного рыбьего нашествия…

Костя потянул его на берег.

– Пойди погляди завод, – сказал он. – Девчата, возьмите с собой кавалера.

Сергей был не прочь пойти с женщинами – одна, совсем молодая, то и дело улыбалась ему. Женщины понесли на завод наполненные ведра, ступая так медленно и плавно, будто несли новорожденных. Сергей взял ведро у младшей. Старшая покосилась, сказала:

– Смотри, Настя. Степан увидит, то-то обрадуется.

Молодая засмеялась и спросила:

– А вы неужели только проездом?

И предложила:

– Оставайтесь. Будем рыбок разводить. У нас любезные кавалеры очень даже нужны.

– Говорят, на Сахалине женщин не хватает, а у вас так мужчин мало?

– Ну, как мало! – засмеялась Настя. – Мужчин у нас – хоть пруд пруди, а вот кавалеров нет. Лапать каждый может, а ведро поднести, кроме вас, никто не догадался.

Озорная женщина возбуждала Сергея. Почему бы и не остаться, в самом деле? Ему все нравилось здесь: и река, осажденная обезумевшими рыбами, и тихая тропинка над горным ручьем, в лесу, и вызывающие, простодушно-лукавые глаза Насти.

Им навстречу несся по тропинке велосипедист. Сергей разглядел молодое лицо под серой кепкой и выбившийся белокурый чуб.

– Я сейчас! – крикнул велосипедист Сергею.

– Директор, – шепнула Настя и взяла обратно ведро.

На маленькой площадке, отвоеванной у тайги, виднелись два жилых дома со служебными постройками, волейбольная площадка, качели и гигантские шаги.

– А где же завод? – спросил Сергей, оглядываясь.

– А вон он…

Под горкой, над ручьем, Сергей увидал длинный низкий сарай и какие-то трубы, лежащие на деревянных стойках.

– И все?

– И все, – сказала Настя.

Велосипедист вернулся. Он был молод, голубоглаз, приветлив. Сергей неуверенно представился и сказал, что хотел бы осмотреть завод.

– Ну конечно, конечно! – горячо подхватил директор и поставил велосипед к стене дома. – Я – Федотов. А вы?

Сергей назвал себя.

Они спустились по лесенке к сараю, усевшемуся прямо на ручей.

– Очистительная станция, – сказал Федотов. – Вода из горного ключа. Чудесная вода, холодная, прозрачная. Но мы еще фильтруем ее. Вы на заездке были? Видали? Рыба идет к чистым ключам. Икра любит чистоту и холод.

В очень светлом и чистом сарае пойманная в трубу вода пробегала по целой системе фильтров и, уже очищенная до предела, уносилась по трубам в цех икринок. В этом цехе, всегда погруженном в полумрак, вода струилась по черным ящикам, где на тонких сетках лежали икринки. В полумраке, похожем на полумрак речного дна, непрерывно омываемые холодной и чистой водой, эти беспомощные пузырьки медленно и загадочно превращались в живые существа. Сперва еле заметно менялась форма – пузырек растягивался в длину. Потом намечались крошечная головка и острый хвостик. Потом определялось брюшко. Но к брюшку прирос желтый пузырь икринки. День за днем всасывается пузырь, питая формирующийся организм.

И вот – малёк созрел. Он хочет жить, хочет двигаться, плескаться в воде, играть и кувыркаться в обществе себе подобных, – существует же и под водою детский мир с его играми и шалостями! Заботливые руки переносят мальков в третий цех – мальковый питомник. Это длинный сарай. Здесь никогда не бывает солнца. Здесь плавно протекает по деревянному руслу тихая свежая вода. Здесь по краям цеха, вдоль стен, зеленеет чистая и нежная трава.

Федотов вел Сергея по доскам, любовно наклоняясь к воде, где Сергей ничего не мог разглядеть, а Федотов видел так много: тысячи крохотных рыбешек носились в безопасных приветливых бассейнах, постепенно вырастая и хорошея, чтобы потом, в прекрасный весенний день, выскользнуть через распахнувшиеся ворота родного дома в притягательный, опасный и волнующий мир больших рек и морей.

– Многие гибнут в ранней молодости, – с отцовской грустью сказал Федотов, склонившись над прохладным бассейном. – Вот мы ведем учет нерестующей рыбы. Они ведь уходят в море, в глубины. Но через четыре года, к нересту, возвращаются метать икру в верховья рек, к чистым ключам. И если бы мы могли знать, запомнить, отметить каждого малька – какой страшный подсчет пришлось бы делать каждую осень! Сколько жертв, сколько смертей! Возвращаются одна-две сотых…

Он стоял, вдруг загрустив, над тысячами своих питомцев, обреченных в недалеком будущем на жизнь, полную опасностей, приключений и борьбы.

– Какой же смысл разводить их на заводе и выпускать? – тоже взволнованный, спросил Сергей.

Федотов вскинул голову. У него были убежденные вдохновенные глаза.

– Доказано, – сказал он деловито, – что больше всего гибнут мальки в первые месяцы жизни. От нас они уходят подросшими, окрепшими… Но этого, конечно, мало. Мы их выращиваем полгода, надо бы держать их еще год, в больших бассейнах, на воле. Я об этом писал в область, в край, я об этом кричу все время. Надо бы съездить самому – не на кого бросить завод!..

Заботы захлестнули его. Он тяжелой походкой побрел по доскам к выходу. Сергей смотрел на него с жадностью: как трудно быть отцом таких неверных, безвозвратно уходящих, обреченных детей! Но к жалости примешивалась зависть – Федотов верил, он был у дела, у любимого дела, он не знал других волнений, кроме тех, что несет с собою работа.

На подъеме Федотов остановился.

– И я добьюсь этого! – сказал он с полным спокойствием. – Еще год, два, ну – три, и я добьюсь. В первую пятилетку не влезу, так во вторую…

Год-два-три… Этот человек не думал покидать остров совсем. Ему не было скучно в этой глуши, на маленьком безлюдном заводе, затерянном в тайге!

– У этого дела – огромное будущее! – сказал Федотов, взяв Сергея под руку. – Огромное! – повторил он. – Это еще не все понимают. В этом деле нужны преданные, любящие работники… Вы где работаете?

Сергей, стыдясь самого себя, рассказал придуманную историю про отпуск и желание посмотреть Сахалин.

– Чудесно! Чудесно! – воскликнул Федотов. – Вы смелый парень. На материке ведь до сих пор боятся Сахалина. Вы молодец, честное слово!

Они шли по тропинке над ручьем, в сумерках вечера.

– Рыба не любит света, – задумчиво сказал Федотов. – Мы выращиваем ее в тени и холоде. А человеку, чтобы расти, нужен свет и горячая жизнь. А горячую жизнь дает только работа, творческая работа – такая, какую любишь, какую, быть может, и во сне видишь. Вы не подумайте, что я лирик. Хотя, что ж… Я иногда и стихи пишу.

Уже у деревни Федотов сказал:

– Знаете что? Почему бы вам не остаться здесь работать? Это ведь так интересно. Вы еще не знаете, но вы полюбите это дело, я ручаюсь вам.

Сергей застал Костю и Нота за ужином. Жирная горбуша и рябчики в сметане были великолепны. Костя пил водку и всех угощал. У Сергея зашумело в голове – от водки, от долгой тряски в машине, от волнения и тоски… Понурившись над стаканом водки, он обдумывал предложение Федотова. Почему бы и не остаться? Найти покой, новые интересы, друга… Отрезать одним ударом все прошлое, выйти отсюда иным человеком – сильным, окрепшим, готовым на борьбу… Опьянев и размякнув, он рисовал себе новую, трудовую деятельную жизнь рядом с Фетодовым. И, любуясь ею, все-таки сознавал, что у него никогда не хватит решимости остаться.

В гиляцкий колхоз приехали к полудню. Сергей ожидал, что увидит юрты, вьющиеся через дымовые отверстия дымки и упряжных собак. Но он увидел только луг с густою сочною травой, человек восемь косцов в широкополых шляпах и низкий, без окон барак в конце луга, где по ивовым зарослям угадывалась река. Через луг к автомобилю бежал большой кудрявый человек, размахивая руками.

– Приехали, – сказал Костя.

Нот соскочил и стал вытаскивать свои вещи. Кудрявый подошел к машине, рассеянно поздоровался и полез проверять лично, что привез Костя. Он не обратил ни малейшего внимания на экскурсанта, путешествующего по Сахалину.

– Гвозди! Гвозди! – закричал он, багровея. – Гвозди, черт полосатый, где?!

Костя вытащил из-под сиденья ящик гвоздей. Кудрявый спрыгнул на землю, схватил ящик, засмеялся, бережно поставил ящик на крыло и, придерживая его рукою, обратился к Сергею:

– Так вы сюда зачем? Полюбопытствовать?

– Товарищ интересуется вашими достижениями, – солидно сказал Костя.

– Ладно.

Кудрявый с сожалением выпустил ящик:

– Ты поезжай. Катя начнет принимать, а мы подоспеем.

Они подошли к косцам. Это были молодые гиляки, шляпы закрывали от солнца их смуглые лица, у троих парней из-под шляп торчали туго заплетенные косички.

– Вот уговорил, волосы снимают теперь, – сказал кудрявый Сергею. – Зимой все еще носили. Теперь трое этих осталось да еще пятеро.

Он похлопал по плечу одного из косцов.

– Когда баню топить будем, Панько?

Парень широко улыбался подошедшим.

– Это наш главный комсомолец, – представил его кудрявый. – Актив. Первый в баню пошел. Жена первая дома рожала.

Он рассказал Сергею, что гиляки зимой и летом выгоняли женщину рожать на улицу, строили для нее палатку, у входа втыкали в землю два топора остриями вперед, чтобы отпугнуть злых духов. Три года велась с этим борьба. Панько первый согласился оставить жену в доме, но ходил сам не свой, пока роды не кончились благополучно.

– Теперь уже не то, – сказал кудрявый, подмигивая Ноту. – Нынче восемь рожали, и только две в палатках. Больницу строить начали – в больнице родильная палата, все честь-честью.

Они вошли в барак без окон, где стояли два чана для засола икры.

– Сами, сами солят, – говорил кудрявый, радостно блестя глазами. – Раньше продавали икру сорок копеек пуд купцам. Мы научили их, дали попробовать – теперь сами все делают. Энтузиасты.

– А вы здешний?

– Я-то? – Кудрявый с улыбкой покачал головой. – Нет, я москвич. Был когда-то. Теперь здешний. Шесть лет.

Он был немногословен. Он не хотел говорить о себе. Он предпочитал рассказывать о тех, кто окружал его.

На просторной лужайке Сергей заметил несколько странных построек – не то избушки, не то амбары, без окон, без дверей, сколоченные из толстых неотесанных бревен. У Сергея мелькнула мысль, что это и есть гиляцкие дома.

– Пустые? – спросил Нот, кивая на избушки.

– Нет. Три в этом году. В прошлом было восемнадцать.

Подошли к ближайшей избушке. У нее оказалось одно узенькое, как щель, окошечко. Нот заглянул туда, и тотчас же в избушке что-то завертелось, зарычало, забилось об стенку. Мохнатая лапа с желтыми ногтями просунулась в окошечко, царапая дерево.

Сергей отскочил.

– Не бойся! – сказал кудрявый. – Это медведь.

Нот смотрел на остервенело царапающую бревна лапу, и на его лице насмешка смешивалась с уважением и робостью.

– Наши люди так говорят: медведь самый большой, самый умный. Это священный зверь… – и добавил не совсем уверенно: – Такая вера раньше была, сейчас нету.

Кудрявый чуть-чуть усмехнулся.

– Изживается эта вера, – сказал он. – Раньше медведей выкармливали до трех десятков. А знаешь, сколько он лопает? Восемнадцать – двадцать рыбин в день. Гилякам самим рыбы не хватало. Хлеба, мяса, картошки не знали, масла не знали, корову и не видели, какая она. Одна рыба. Летом свежая, зимой вяленая. До середины зимы прокормятся и собак прокормят, а потом голодают. А медведей все-таки кормили.

– А зачем это?

– Обычай! Интересно у них бывает. Зимой – медвежий праздник. Убивают медведей. Целое торжество. Сложный обряд. Сперва его выпускают и гоняют, потом лучшие охотники убивают стрелой. Убитому медведю в подарок лучших собак закалывают, кушанья ставят, одежды для него складывают. Считают, что убитый становится духом и может заступиться за них перед злыми духами.

Гиляцкая деревня была похожа на обычную русскую: дома, сараи, огороды, бани у речки. Несколько зданий строилось – больница, школа, новый магазин. Кудрявый мечтал об очаге и яслях, но пока не было средств и не было руководителей.

Он повел Сергея к председателю колхоза. Пожилой, степенный гиляк сидел за столом, покрытым клеенкой, и вытаскивал занозу из ноги четырехлетнего мальчугана. Кудрявый подошел и ловко вытащил занозу. Между кудрявым и председателем завязалась деловая беседа.

– Я решил, – говорил председатель, – вторую бригаду перекинуть на картофель. Надо нам и дрова заготовлять. Женщин пошлем на уборку.

Они говорили долго о вещах, малоинтересных Сергею. Когда распрощались с председателем и шли по улице, кудрявый сказал:

– Вот ведь как вырос человек. Ты слушал? Ведь государственный человек стал! Хозяин. Кругозор какой! Ему теперь и подсказывать почти не приходится. Все сам понимает, сам делает. А ведь с чего начали? Вот как дочку свою учил ходить шаг за шагом, так и с гиляками сперва. Поначалу приходилось все на свете делать – и солить, и пахать, и картошку сажать, и грамоте учить, и коров доить, и в бане отмывать вековую грязь, и младенцев принимать. Зато погляди, чего мы добились.

– Это кто – мы? – улыбаясь, спросил Сергей. Кудрявый насупился.

– Кто мы? Ну, я! – и вдруг простодушно рассмеялся: – Так ведь то не я сам по себе, а советская власть. Верно? Оттого и говорю – мы. А скромничать я не собираюсь.

После обеда Сергей сидел с ним на крыльце, пока Костя заправлял машину.

– Вы уже шесть лет здесь?

– Шесть.

– И вам не скучно? Не тянет в Москву?

Кудрявый вздохнул. Но глаза его были ясны, без грусти.

– Ну, чудак человек! Кого же в Москву не тянет? А только для меня и здесь Москва.

Сергей не знал, что ответить. Как он казался жалок самому себе!

– Конечно, общества не хватает. И кадров нет. Один за всех – это же не дело. Вот я и мечтаю иногда. Народу ведь много приезжает – любопытствуют, вроде тебя. Я и мечтаю – приедет какой-нибудь хороший человек, поглядит, скажет: «Будем друзьями, давай двигать дальше вместе…»

Сергей покраснел.

– Ничего, ничего, не смущайся. Молод ты еще. Не останешься. Ты этого и понять еще не можешь. А поживешь, поработаешь – сам узнаешь: бывает душевное удовлетворение, когда никакая столица тебе не нужна. Вот вырастил, взлелеял, и плоды получаются, каких еще не было. Это я о людях говорю. Заново родился целый народ. Гиляки – по-старому, а называют себя – нивхи. Человек, значит…

Сергей уехал, наполненный до краев впечатлениями и надеждой на то, что и он может – может и должен – выбраться, наконец, на твердую почву настоящей, созидательной деятельности. Сидя в кабине рядом с беззаботно насвистывающим Костей, он обдумывал слова кудрявого. Потом вспомнил Нота и его наивную мечту прочесть все книги, «краденого» Валю, Федотова на лесенке, с вдохновенными глазами: «И я добьюсь!» Техника, считающего рыбу в реке. Неукротимого Доронина и Нюшку, которую тот увел от милиционера к Кольке: «Дело семейное, а мне терять лучшего моториста…» И дальше, дальше: Морозов, Круглов, Тоня, Сема Альтшулер, стихи Гриши Исакова, Тарас Ильич у костра…

Он был переполнен – в то же время чувствовал себя глубоко опустошенным. В жизни ничего не было. Ни родного дома (туда немыслимо сейчас вернуться), ни комсомола (его уже давно исключили), ни работы, ни друзей, ни будущего…

Машина вступила в тайгу, над дорогой нависали темные ветви. Сразу спустилась ночь. Впереди была новая ночевка под чужой крышей, с чужим гостеприимством, которое он принимал как самозванец, не имея на то права. Будет ли это в Ада-Тымове, в Дербинском, еще где-нибудь? Ему было безразлично. Он приветствовал ночь. Она закрывала от него все, кроме мыслей, становившихся ярче и острее. И он шел навстречу этому незнакомому чувству сосредоточенности в себе самом. Он впервые понял, что ему нужно подумать.