Текст книги "Другая семья"

В этот раз наступившее после секса опустошение было тягостным. Потому что ей надо было сказать… Сказать, что все это неправильно, что так дальше продолжаться не может. Что ей надо устраивать свою жизнь… Что это нечестно по отношению к ней… Но как, как ей об этом сказать? Надо же осторожно как-то начать… Издалека… Или, наоборот, выложить все как есть, одним махом?

Катя чувствовала его настрой и молчала. Она всегда заранее чувствовала, что он собирается ей сказать. Он знал это… И тем не менее произнес тихо, но решительно:

– Ты же знаешь, Кать, я ничего не могу тебе обещать. И то, что ты меня ждешь, а я к тебе еду… Это неправильно, Кать, это порочный круг, согласись. И я давно хотел с тобой поговорить… Ведь это мучение для тебя – жить в ожидании, правда? Она ведь так быстро проходит, эта жизнь… А ты достойна счастья, настоящего женского счастья. Я очень хочу, чтобы ты по-настоящему была счастлива! И если б я только мог, Катюш… Если б я только мог…

Катя ничего не ответила, только вздохнула тихо и поморщилась, как от досады. Встала с постели, накинула халатик, вышла из комнаты. Будто сбегала от этого его «если б я только мог». Ему ничего не оставалось, как тоже встать, одеться и пойти за ней.

Нашел он ее на кухне. Сидела за столом, обхватив голову руками и прижав ладони к ушам – ничего, мол, не хочу слышать, не говори мне ничего! Потом резко опустила руки, сложила их перед собой на столе, и сама заговорила тихо, спокойно:

– Да, Филипп, я все понимаю. Ничего больше не говори, пожалуйста. Не надо. Ведь я от тебя ничего не требую, ничего не прошу, правда? Я хоть раз что-то от тебя требовала, скажи?

– Нет. Нет, но… Я же понимаю…

– Ты не понимаешь, Филипп. Пожалуйста, не говори со мной больше об этом. Да, я знаю. У тебя жена. Ты ее любишь. Но что делать, если я тебя люблю? Да если б ты знал, Филипп, сколько раз я сама принимала такое решение – все, все, больше никогда… Но у меня ничего не получается, вот в чем дело. Я не могу, не могу… Я хочу быть с тобой. Филипп! Хоть изредка! Пусть очень и очень изредка! Да на любых условиях, господи… Лишь бы с тобой… Ну как ты этого не понимаешь, Филипп, как? Я люблю тебя, я не могу без тебя! Это… Это как наказание и в то же время счастье – любить… И я согласна на редкие встречи, но только пусть они будут, эти редкие встречи, пожалуйста! Они ведь ни к чему тебя не обязывают, Филипп!

Катя заплакала тихо, а он стоял перед ней, как истукан. И жалко было ее, и за себя ужасно стыдно. А главное, он ее понимал… Ох, как он ее понимал! Потому что сам так же сильно любил Алису. И тоже хотел быть с ней. На любых условиях. То есть без ответа с ее стороны.

Какое-то зеркальное отображение несчастной картинки получается – и отойти от этого зеркала нельзя. Но – надо. Надо отойти. Катя поплачет и успокоится. И забудет его. Может быть…

Ну, в самом деле, сколько можно быть несчастным вампиром? Сколько можно сюда приезжать, напитываться Катиной любовью? Для того только, чтобы силы были нести в себе нелюбовь Алисы? Получается, он так подло решает свои проблемы? Катя ведь не донор, она же не виновата, что любит. Его, дурака, любит.

– Кать, не плачь… – осторожно обнял он ее за плечи. – Прости меня, Кать… Я так перед тобой виноват, прости…

– Да за что? За что ты просишь прощения? – отчаянно спросила она, смахивая слезы со щек. – Я ж тебе объясняю – я на все согласна… На любых условиях… Только будь со мной, потому что я не могу без тебя, я умру, умру! Как ты этого не понимаешь, Филипп?

Он вздохнул, сел за стол, помолчал немного. Подумалось вдруг – вот бы тоже начать плакать, даже завидно… Сидеть и плакать, и боль свою выплакивать. И ждать, когда от слез размягчится сердце. И стать другим хоть на миг… Стать другим и солгать легко, от души. Сказать, что любит Катю. Ведь он ее и в самом деле любит… Пусть это будет такая форма любви – благодарность. Огромная горячая благодарность за ее любовь к нему.

Нет, нет! Это же всего лишь компромисс, не более того. Просто ему страшно принять окончательное решение. И страшно объявить его Кате. Страшно, но надо.

Он поднял глаза и наткнулся на ее взгляд. Катя больше не плакала, смотрела на него пристально. Так, будто читала его мысли.

– Кать… Все-таки я решил – я должен… Так больше не может продолжаться, потому что… Потому что ты…

Она не дала ему договорить. Схватила за руки, забормотала отчаянно:

– Нет, Филипп, нет… Прости меня… Расплакалась, как идиотка! Все, я больше не буду, не буду! Все хорошо, Филипп… Я счастлива, все хорошо!

И, не давая ему опомниться, подскочила из-за стола, схватила за руку, потянула со смехом в комнату:

– Ой, я ж забыла тебе сказать! Я же рубашку тебе купила! И галстук! Надо же все это примерить, идем!

До примерки дело не дошло, конечно же. Снова был бурный секс, и все разговоры были забыты, все решения отброшены в сторону. И снова потом – опустошение, и зыбкие сумерки наполнили комнату, и не хотелось из этой пустоты выбираться и жить. Жить, черт возьми… А еще где-то играла музыка – очень знакомый мотивчик. Прислушался, узнал песенку, ее часто крутили на любимой радиостанции. Слова незатейливые, но так опутаны грустной эмоцией, что поневоле хочется подпевать – «…раз-два-три кавычки, сигарету спичкой… Ты к нему, как птичка, позовет, и ты опять сорвешься… Ты его игрушка, дура потому что…»[1]1
  Из песни «Птичка» (исп. рэп-дуэт «HammAli & Navai»; сл. и муз. Александра Громова, Наваи Бакирова и Евгения Трофимова).


[Закрыть]

– Это у соседа играет. У Мишки, – пояснила Катя, будто извиняясь за слова песенки. – Он любит такую музыку. Он пацан еще…

Мелодия смолкла и тут же началась заново. Видимо, сосед Мишка был ярым поклонником исполнителя. И снова ясно прозвучало – «…ты его игрушка, дура потому что…»

Он проговорил тихо, тоже будто извиняясь:

– Мне пора, Катюш…

– Да. Я знаю. Пойду, кофе тебе сварю.

– Ага…

Кофе был крепкий и сладкий. Как он любит. Но и кофе был выпит. Все, все… Надо произнести то, что собирался произнести. Но в последний момент решительность покинула его, и вместо прощальной фразы получился опять-таки компромисс, черт бы его побрал!

– Давай попробуем сделать паузу, Кать. Всего лишь паузу… Пойми, что я не могу так… Я хочу, чтобы ты была счастлива. Давай дадим себе хотя бы полгода…

– Полгода?! Ты что, Филипп… Я с ума сойду за полгода!

– Нет. Не сойдешь. У тебя кто-то появится, и ты…

– Мне никто не нужен, кроме тебя. Никто. Я знаю. Не надо никакой паузы, Филипп…

– Так надо, Кать. Я не хочу испортить тебе жизнь. Я ведь тоже мучаюсь этим обстоятельством, пойми. Полгода, Кать. Полгода…

– Ну хорошо, если ты этого так хочешь. Хорошо… Но я все равно буду тебя ждать, звонка твоего ждать… Ведь ждать ты мне не запретишь, правда?

Он только вздохнул тихо. Допил кофе, поднялся из-за стола.

Прощание было тягостным. Ему поскорее хотелось сбежать, а Катя с трудом сдерживала слезы. Но сдержала-таки, не расплакалась. Даже к окну встала, чтобы посмотреть ему вслед. Садясь в машину, он махнул ей рукой. Она махнула в ответ.

Всю дорогу ему виделось, как она плачет. И на душе кошки скребли. Не надо было, не надо было к ней ехать! Вообще не ездить, и все! И без вот этих дурных разговоров обойтись – давай сделаем паузу, всего полгода… Надо же, добрый какой нашелся! Не может сразу все обрубить! Как тот хозяин, который, жалея свою собаку, отрубал ей хвост по кусочкам.

Да, не надо было к ней ехать… А мог ли он не поехать? Ведь так хочется видеть и знать, и понимать, как сильно тебя любят… И нечего больше кокетничать, нужно просто признать – ты подлец. Эгоист. Ты спасаешься этой любовью, но ты Кате калечишь жизнь. Потому что твоя искалечена – нелюбовью Алисы. И где тут найти выход, как жить – непонятно…

Чтобы убежать от грустных мыслей, включил радио, и полилась в салон музыка. Два мужских голоса пели проникновенно:

 
Собираюсь жить! Очи видят свет,
Сила есть, и ум не теряет нить…
Сколько уже лет, сколько долгих лет
Собираюсь жить, собираюсь жить!
 

Ах, как точно, как правильно! Будто про него поют… Это он не живет, а только все собирается. Ждет, когда его Алиса полюбит. А сам тем временем…

 
Собираюсь жить! Сборам нет конца.
Собираюсь все и не соберусь.
Тают в кулаке, вроде леденца,
Сладость детских дней, молодости вкус…[2]2
  Стихи Михаила Квливидзе в переводе Давида Самойлова (исп. дуэт «Братья Мироновы»).


[Закрыть]
 

Так защемило сердце от мелодии, от правды слов, что с досадой выключил приемник. Не хватало еще инфаркт получить за рулем. Нет… В конце концов, когда-то начнется эта жизнь, когда-то эти бесконечные сборы закончатся…

А можно прямо сейчас начать жить. Хотя бы телефон включить и глянуть, кто звонил. Зачем он его вообще выключил?

О, как много вызовов-то! И по всем надо сегодня отзвониться. А от Алисы ни одного вызова нет… Как будто и его для нее нет. Вообще не существует.

Подумал так с горечью – и вспомнил! Они же сегодня должны были на день рождения к Юле идти, к Алисиной подруге! А он забыл…

Но ведь могла бы позвонить и напомнить! Вот вся она в этом, в снисходительной гордыне своей! Мол, если сам не вспомнил, то и напоминать не буду.

Кликнул номер – не ответила. Ну что ж, ладно… Другого он и не ждал. Тем более сам виноват, мог бы и вспомнить про день рождения Алисиной подруги. Можно было бы сейчас туда поехать, но он даже не знает, в каком ресторане событие отмечается. Виноват, виноват…

Клара Георгиевна вышла в прихожую, спросила удивленно:

– А где Алиса? Я думала, вы вместе на день рождения к Юлечке пошли…

– Нет. Я по делам ездил.

Соврал так непринужденно, что и сам себе поверил. Даже удивительно, как это у него получилось.

– Устал? Ужинать будешь? – заботливо спросила Клара Георгиевна.

– Нет. В дороге перекусил. Спасибо.

– Ну что ж ты – в дороге… Какой ужин в дороге? Нехорошо… Хоть чаю попей тогда. Алису не жди, я думаю, она поздно придет. Хорошо, если не под утро… Не жди ее, ложись, отдыхай. Юлечка всегда свой день рождения бурно празднует, ты же знаешь… Она женщина свободная, давно с мужем развелась. Отчего бы ей не похулиганить и бурно не отпраздновать? Она так считает, по крайней мере!

Он кивнул, улыбнулся понимающе. Да уж, мол… Бурно – это еще мягко сказано. Юлечка – та еще тусовщица неутомимая. Его всегда удивляло, на чем держится ее дружба с флегматичной Алисой. На том, наверное, принципе, что минус всегда притягивает к себе плюс? Или на чем другом?

Вообще, они дружили втроем. С детства. Третьей подругой была Ася, умненькая и скромная. И он так и не определил, кто из них Алисе был ближе – Юля или Ася. А может, каждая из них выполняла свою функцию… Юля была красивой и смелой подружкой, Ася – некрасивой и скромной. Красивую Юлю Алиса недолюбливала, а некрасивую Асю боготворила. Классика женской дружбы, что тут еще скажешь… Как Алисе удобно, так и дружит.

Вообще, если вдуматься, Алису очень легко по полочкам разложить. Беда в том, что он эти «полочки» не видит. Или обожествляет их так, что не видит. Или не хочет видеть… А что делать? Наверное, любовь из каждого мужика делает незрячего идиота. Мелкое-обыденное видится большим, наполненным каким-то чудесным особенным смыслом, где любое произнесенное слово кажется значительным, а каждый жест – королевским. Обман сплошной, горько-сладкий. И поддаешься ему, как у Пушкина – «…Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад»… Рад, рад и счастлив! А если глянуть на все трезвыми глазами – удивишься сильно и спросишь самого себя тихо – мол, что это такое со мной было…

Но где взять эти трезвые глаза, где? Как стряхнуть с себя это колдовство невыносимое? Не отпускает оно. Не отпускает, черт бы его побрал…

Алиса пришла под утро. Веселая, пьяная. Было слышно, как Клара Георгиевна выговаривает ей тихо, а Алиса отвечает громко и весело. Мол, отстань, мама, я знаю, что делаю. Иди спать, мама…

– Ты спишь? Фил? – так же громко спросила, зайдя в спальню. – Зря не пошел со мной к Юльке, так весело было… Мы из ресторана потом в клуб уехали, там еще оторвались… Ну, помоги мне раздеться, Фил, я не могу сама! Ну почему у тебя такое вечно лицо недовольное?

– Ложись спать, Алиса. Между прочим, тебе рано вставать. Как пойдешь на работу в таком виде?

– Ой, да ну ее, эту работу… Там такая тоска… Бумаги, бумаги… Лица у всех недовольные…

– Что, уже наработалась, да?

– А не дождешься… Я же сказала, что буду работать, значит, буду! Понял?

– Да ради бога, что ты… Спи давай…

– А не хочу я спать! Не хочу… И вообще… Я женщина или кто? У меня, между прочим, потребности есть… Ну что ты ко мне спиной повернулся? Обидно даже, честное слово… Не нравится ему, что жена повеселилась немного… Сейчас я тебе покажу, как спиной к жене поворачиваться, бессовестный муж…

Она сама подлезла к нему, растормошила, завела. И отдавалась со страстью. Понятно, что ж… Организм – он не Тимошка, он своего требует. Ему плотская разрядка нужна. И все тут было, и пело свою песню – и обманная ее нежность, и раскрепощенность, и страсть, и полет, и падение в пропасть… Все то, что мог подарить хмель. Мол, будь и этому рад, бедолага…

Потом она уснула крепко. А за окном светало… Птицы радостно приветствовали новое утро. И сна не было. Смотрел на спящую Алису и думал – за что, за что ему все это, за что? Вот она, его любовь окаянная, спит с улыбкой на губах, разметав густые волосы по подушке. А проснется уже прежней Алисой… С прежней холодной к нему снисходительностью. И все будет, как всегда…

За что ему все это, за что?

* * *

Через месяц Алиса с работы уволилась. И объяснять ничего не стала, поставила перед фактом. Он и не ждал от нее никаких объяснений – зачем? Захотела бы – сама рассказала, что случилось. А может, и ничего не случилось, просто ей надело по утрам рано вставать.

Но тем не менее была своим увольнением недовольна. Злая ходила, раздражалась по каждому пустяку. Или сидела подолгу в кресле, смотрела в одну точку, напряженно сдвинув брови.

Однажды он не выдержал, спросил прямо:

– Что с тобой, Алис? Если так плохо дома, так не увольнялась бы…

Она глянула сердито, пробурчала сквозь зубы:

– Да я бы не уволилась, если бы… Да ну их… Я что, виновата, что они там все придурки убогие? Чуть что – сразу выговор… Можно подумать, что-то страшное из-за одной ошибки случится!

– Так что все-таки случилось, Алис?

– Да ну… Не хочу рассказывать. Терпеть не могу, когда мне замечания делают. И вообще, Фил, не лезь ко мне лучше! И без того плохо, еще и ты тут…

– А я и не лезу. Я просто спросил.

– Вот и не лезь! Ты, кажется, в спальню шел? Иди спи! Это ведь тебе надо утром вставать, а мне не надо! Мне торопиться некуда… Я могу хоть всю ночь тут сидеть…

Ну вот как, как с ней еще разговаривать? Если она любое слово в штыки принимает? Жалости ей не надо, участия тоже. Ей ничего не надо. И любви его не надо. Остается одно – и впрямь идти спать…

Он еще не успел провалиться в сон, когда услышал, как она тихо вошла, как тихо скользнула под одеяло. Попытался было протянуть руки, чтобы обнять, но она проговорила сухо:

– Не надо, Фил… Спи… Тебе вставать рано… Отстань…

Голос злой, раздраженный. Будто он виноват в том, что на работе какая-то неприятность случилась. Да он и не претендовал ни на что, просто обнять хотел… Поддержать как-то…

И утро началось с проблемы – заболела Клара Георгиевна. Ее присутствие по утрам на кухне, запах кофе и полезного завтрака так вплелись в его сознание, что казались незыблемыми. Нет, он вполне обошелся бы бутербродом, и кофе бы себе сам сварил, не в этом дело. Просто было это все как-то… Непривычно и неуютно. Сбивало с толку. Стоял перед кроватью Клары Георгиевны, не знал, что сказать. И она смотрела виновато, положив дрожащую ладонь на лоб, и пыталась что-то объяснить торопливо:

– Это ничего, Филипп, это пройдет… Со мной иногда такое бывает… Просто сил нет встать… Давление вдруг взяло и подскочило! Это ничего, это пройдет…

– Может, «Скорую» вызвать, Клара Георгиевна? Я сейчас Алису разбужу…

– Нет, не надо ее будить, Филипп. И «Скорую» тоже не надо. Я отлежусь. Ты иди, тебя ведь люди ждут, наверное… Кофе сам себе сваришь, да? Иди, я усну еще, может…

Он быстро прошел в спальню, тряхнул спящую Алису за плечо. Она недовольно приподняла голову с подушки, глянула сонно-сердито:

– Что случилось? Чего ты?

– Проснись, Алиса. Вставай. Кларе Георгиевне плохо.

– А что с ней?

– Так сходи и узнай! Что ты у меня спрашиваешь?

Алиса накинула пеньюар, пошла к двери, пошатываясь. И вскоре вернулась, снова плюхнулась в постель:

– Мама говорит, ничего страшного… Чего ты панику поднимаешь? Просто у нее голова болит… У меня тоже голова болит, между прочим, но я же молчу! Иди уже, я спать хочу…

А вечером, придя домой, он Алису вообще не застал. Клара Георгиевна по-прежнему лежала в постели, увидела его, улыбнулась виновато:

– Ты голодный, Филипп? А я, вот видишь, весь день провалялась… Встаю и обратно валюсь, голова кружится. Что со мной такое, не пойму… Наверное, и впрямь надо было врача вызвать.

– А где Алиса?

– Ей надо было к Юле ухать, что-то там у нее случилось. Я ее отпустила. Подруга все-таки…

Он чертыхнулся про себя – вот же всепоглощающая материнская любовь! И Алиса тоже хороша – пользуется ею напропалую. Да разве подруга может быть дороже матери?

Услышав, как хлопнула входная дверь, вышел в прихожую, неся в себе свое возмущение. Спросил сердито:

– Как ты так можешь, Алис, не понимаю?

– А что я могу? Ты о чем, Фил? – Алиса подняла красивые брови, стаскивая с ног туфли.

– Да все о том же! У тебя мать больна, а ты к Юле уехала!

– И что? – с вызовом переспросила Алиса. – Юля попросила, я и поехала! Неприятности у нее, ей плохо!

– Но твоей маме тоже плохо…

– Слушай, не учи меня жить, а? Я сама знаю, что мне делать! И со своей мамой я тоже как-нибудь сама разберусь!

– Да бог с тобой… Разве я учу? Я просто констатирую факт…

– С клиентами будешь факты констатировать, со мной не надо. Ну что ты встал передо мной, как статуя Командора? Дай пройти…

Алиса ушла в спальню, а он снова заглянул в комнату Клары Георгиевны, проговорил заботливо:

– Сейчас мы с Алисой приготовим что-нибудь на ужин… Чего бы вы хотели, скажите?

– Ой, да я не хочу… Когда болею, совсем есть не могу. А вот ты голодный, наверное! Там, в холодильнике, вчерашний борщ есть… Сейчас я встану и разогрею…

– Нет, нет, не надо вставать! Лежите, Клара Георгиевна! Не беспокойтесь обо мне, ради бога, что вы… А врача я утром все-таки вызову. Вдруг что-то серьезное?

– Да ничего серьезного, я думаю. Просто магнитная буря, а я человек метеозависимый. Все мы к старости такие…

– Но я все-таки вызову врача, хорошо? Мне так спокойнее будет.

– Какой ты славный, Филипп. Заботливый. Я слышала краем уха, Алиса опять хамит слегка, да? Не обращай внимания, сам видишь, она который день не в духе. Я думаю, это у нее скоро пройдет…

– Да, все пройдет. Все будет хорошо. Не волнуйтесь. Отдыхайте. Может, я вам чаю принесу, а?

– Да, чаю я бы выпила… С молоком…

– Хорошо! Сейчас все сделаю! Я еще по дороге фруктов купил… Будете?

– Да, спасибо… Фрукты – это хорошо… И ты все-таки поешь борща, Филипп. Надо обязательно поужинать.

Ужинать он не стал. Посуетившись с чаем для тещи, сел на кухне, глянув в окно.

За окном сеял мелкий противный дождь. И настроение было ему под стать – тоже противное. И немного раздражал нарочито веселый голос Алисы – с кем-то долго уже по телефону общалась. Ну почему, почему этой ее веселости хватает на всех, а близким ничего не остается, даже крошечки малой? Почему она так устроена, почему? Даже к матери не зашла…

Вздохнул, налил себе виски, выпил одним глотком. Заел бутербродом с сыром. Прислушался… Слава богу, веселого разговора по телефону не слышно больше. Можно ложиться спать… День был тяжелый, устал как собака.

По пути в спальню заглянул в комнату тещи – та спала, положив пухлую ладонь под щеку. Тихо закрыл дверь, чтобы не разбудить.

Алиса возлежала на своей половине кровати, уткнувшись в книгу. Его будто не замечала. Подумал устало – ну и не надо, не замечай… Не больно-то и хотелось.

– Ну что там мама? – спросила Алиса, не отрываясь от книжки. – Ей уже лучше, надеюсь?

Даже не хотелось ей отвечать. Потому что опять заведется, а потом будет трудно заснуть. Да и как тут не завестись, интересно? Вон сколько равнодушия и надменности в этом холодном «надеюсь»! Будто не о матери родной спрашивает, а о чужом человеке! Вот вам, как говорится, и наглядная картинка того, как можно из дочери вырастить эгоистку… Просто надо отдавать ей всю себя без остатка, угождать и любить без ума. И он тоже, выходит, участвует в этом хороводе любви, вносит свою посильную лепту. И он тоже…

– Что ты молчишь, Филипп? Не слышишь меня, что ли? Я спросила – маме лучше или нет?

– Лучше. Я ее чаем напоил. Она спит уже.

– Надо же, какой подвиг совершил – чаем напоил… Ты такой добрый, а я злая и равнодушная, да? Это ты хотел сказать, что ли?

Он промычал что-то нечленораздельное, давая понять, что засыпает. Потому что нельзя было отвечать. Ясно же, что Алиса нарывается на скандал, хочет в него свое недовольство выплеснуть. А у него нет места, чтобы принять в себя ее недовольство. Своего недовольства хватает. Просто девать его некуда, это проклятое недовольство!

И уснул сразу, заставив себя отключиться. Устал…

А утро началось, как обычно. Проснулся от запаха кофе, просочившегося из кухни – значит, Клара Георгиевна поднялась-таки, завтрак ему готовит. Вышел к ней, спросил с виноватым упреком:

– Ну зачем вы?.. Не надо… Зачем вы встали, Клара Георгиевна?

– Да я уже здорова, все хорошо! – Она улыбнулась ему в ответ. И тут же спохватилась, засуетилась: – Ой, тебе же рубашку надо погладить! Что ж я, забыла совсем…

– Не надо, я свитер надену. Мне сегодня в судебное заседание не надо.

– Да? Ну, хорошо… Давай садись завтракать. Я тебе блинчиков напекла. Эти вот с творогом, а эти с мясом. Я знаю, ты любишь… А я пойду, прилягу, пожалуй.

– Вам плохо, Клара Георгиевна?

– Нет, нет… Просто слабость в ногах еще есть… Полежу немного и совсем буду здорова. Ты ешь, ешь, не слушай меня…

Голос у тещи был не ахти, дрожал немного. И оттого снова совестно стало – они с Алисой дрыхнут все утро, а она, бедная, по кухне суетится. Нехорошо. Неправильно это. Не должно быть так, по крайней мере! В конце концов, у него жена есть, которая вполне может поднять с постели свою красивую задницу и завтрак приготовить! Да что это такое, в самом деле, а?

Такая накрыла вдруг злость – сам себе удивился. Потому и удивился, что не положено ему было в этом доме быть злым. А положено быть любящим покладистым мужем и добрым затем. Славным зятем, как давеча его назвала Клара Георгиевна. Заботливым.

Придя в спальню, резко отодвинул раздвижную дверцу шкафа, и она взвизгнула испуганно под его руками. Сорвал с плечиков синий свитер, принялся его натягивать на себя. Алиса проснулась, пробурчала недовольно:

– Можно как-то потише, а? Не видишь, я сплю…

– Нет, нельзя потише! – проговорил сердито и громко. – Нельзя, нельзя!

Алиса села на кровати, потерла глаза, глянула на него с удивленным возмущением. Фиалковые глаза ее были прекрасны – даже спросонья. Он отвел взгляд, чтобы не утонуть в них по привычке.

– Нельзя так, Алиса! Нельзя! Пожалей мать, в конце концов! Пусть она отдохнет! Сама обед приготовь, накорми ее! Рубашки мои постирай…

– Я? Рубашки? Ты что? У меня же маникюр… Я только вчера его сделала…

Голос у нее был хоть и недовольный, но слегка растерянный. Понятно, врасплох застал.

– Так стиральная машина сама все сделает, целым твой маникюр останется!

– Вот сам и постирай, если так!

– А тебе что, трудно? Ты чем-то важным занята?

– Ты меня сейчас упрекаешь, что ли? Не поняла…

И в этом «не поняла» уже был слышен вызов. Даже не вызов, а явная угроза. На пустом месте, между прочим. Угроза ради угрозы. И потому он сказал спокойно и сдержанно:

– Нет. Не упрекаю. Просто пытаюсь до тебя достучаться. Нельзя так, Алиса, нельзя… Мать тебя любит, старается тебе угодить, а ты этим пользуешься бессовестно! Разве не так, скажи?

– А ты сам… Ты разве не пользуешься? Что-то ты ни разу не отказался от наглаженной рубашечки по утрам! Надеваешь ее с удовольствием! Зато меня учишь, как надо, а как не надо!

– Да при чем тут я… Я же тебе объясняю – нельзя так жить, это неправильно… Уж сколько раз предлагал – давай квартиру купим… Свою… Или дом… Ты домом займешься, в интерес войдешь, хозяйкой себя почувствуешь. Сама в своем доме будешь все решать, разве это плохо, скажи? Ну сколько можно жить в роли избалованной маминой дочки?

– Нет, я не хочу… Не надо мне никакого дома. И вообще… Не надо мне ничего навязывать. Мне и так хорошо.

– А мне плохо!

– Чем это тебе плохо? Да мама же на тебя не надышится… А вот если мы от нее уйдем, тогда уже ей плохо будет. Тебе хорошо будет, а ей плохо! Так что я, можно сказать, забочусь о ней таким образом! Нельзя у человека отнимать его жизненную основу, его так убить можно, между прочим. Смысла жизни лишить.

– Это ты, что ли, смысл жизни?

– Ну да… А чего ты усмехаешься, интересно? Вот будут у меня дети, и они станут смыслом моей жизни… Это же так понятно, Филипп.

– Но ты же сама говорила, что не хочешь детей…

– Это я пока не хочу. Потому что не готова еще. Когда захочу, тогда и будут. И смыслы будут, и цели, и все остальное. А пока меня все устраивает. И не надо мне лекций читать о добре и зле, я и сама могу тебе лекцию прочитать, если понадобится. Не глупее тебя буду.

– Господи, с тобой невозможно говорить… Ты все перевернешь в нужную тебе сторону!

– Так не говори… Я тебя что, заставляю?

Он только развел руками, не зная, что ей ответить. Да можно было и не отвечать – все равно пора уходить. Хотя правильнее будет – бежать. Бежать от этого никчемного разговора…

И весь день потом не задался, и настроение было поганое. Хорошо, что давно научился держать правильное лицо – уверенное и спокойное, как и положено адвокату. А что у адвоката на душе кошки скребут, так ведь никто этого скрежета не слышит, и слава богу.

Пришел домой поздним уже вечером. Клара Георгиевна по привычке засуетилась, накрывая ему ужин. Он только вздохнул обреченно:

– Вам же лежать надо… А вы…

– А что я? Я уже ничего! Мне лучше! Я почти здорова! Ну что ж я буду в постели валяться и думать, что ты голодным останешься! Нет, нет… Не дай бог, ты опять с Алисой начнешь ссориться… А я не могу слушать, когда вы ссоритесь. Плохо мне… Вы утром на таких повышенных тонах говорили, просто ужас какой-то!

– Да мы не ссоримся, Клара Георгиевна. Просто… Просто я пытаюсь до Алисы достучаться, чтобы она поняла… Ну, чтобы…

– Да не продолжай, Филипп, не надо. Думаешь, я ничего не понимаю, что ли? Все я понимаю… Ну что делать, если она у меня такая, а? Вся в отца… На самоотдачу не способна, на себе зациклена. Я ведь тоже от ее отца натерпелась, знаешь… Такой человек был… Скажет – как отрубит. Одно слово – генерал. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Я только по его приказам жила, иначе не получалось.

– А Алису он любил?

– Да ты что – не то слово… Боготворил, можно сказать. Она ж все от него взяла, все крошечки подобрала, можно сказать. Балованная отцова дочка. А мне оставалось только одно – на вторых ролях быть… Но я привыкла – что я могла сделать? Когда смиришься с обстоятельствами, примешь их как должное, всегда легче жить. Тем более что я изменить могла? Ничего и не могла… И Алиса такая выросла, ее уже не изменишь. Но ведь и ты ее такой полюбил, правда?

– Да, но… Ведь так жить нельзя, Клара Георгиевна…

– Да отчего же нельзя? Я ж тебе объясняю – просто принять надо то, что есть, что изменить невозможно! Ведь я приняла в свое время свою жизнь, и ничего… Счастлива даже. И тебе тоже скажу, а ты уж сам потом думай… Алису надо принимать такой, какая уж есть, или вовсе не принимать. Переделывать ее бесполезно. А если уж не хочешь принимать… Не можешь…

– То есть… Вы думаете, мне надо уйти?

– Нет. Я этого не сказала. Я хотела сказать, что если любишь – терпи. Потому как если уйдешь – хуже будет. Я знаю, что говорю. Я ведь уходила от своего генерала по молодости, когда Алиса еще не родилась… Потом вернулась. Любила я его, хоть и младше была на двадцать пять лет… Просто поняла, что мне без него еще хуже. И сделала свой выбор. А впрочем, решай сам, я тебе ничего не навязываю. Ты умный… Что тебе мои советы? Решай сам, Филипп, как тебе лучше – терпеть или уходить…

Он ничего не ответил, но посмотрел с благодарностью. Потому что сам испугался своего вопроса. Уйти? Нет, он не может уйти… Как можно уйти от любви, пусть и такой неприкаянной? Нет…

Тем более вскоре произошло чудо – Алиса вдруг изменилась. Успокоилась как-то. Стала покладистой, ласковой. И даже рубашку ему как-то погладила. Сама! Ну это ли не чудо, в самом деле?

Хотя – со стороны смешно выглядит, наверное. Мужик радуется, что жена ему рубашку погладила! Такой повод, умереть не встать! Но что поделаешь, если у него все так? У каждого свои радости в жизни…

А потом радости кончились, снова семейная жизнь покатилась под горку, потому как настроение у Алисы переменилось в одночасье. Снова появились раздраженные нотки в голосе, молчаливая отчужденность. Будто неведомый режиссер ловко руководил этим процессом – сегодня жарко, а завтра холодно. И нельзя было к этой режиссуре привыкнуть – никак… И потому он сорвался в один прекрасный вечер, проговорил с тихим отчаянием:

– Алис… Скажи честно… Ты совсем меня видеть не можешь, да? Я противен тебе? Может, мне лучше уйти? Скажи…

Она подняла на него удивленные глаза, молчала долго. Потом пожала плечами, проговорила равнодушно:

– Как хочешь, Филипп…

– Что значит – как хочешь? Скажи прямо – мне надо уйти?

– Но я же сказала – как хочешь…

– Это не ответ, Алиса. Ты совсем не любишь меня, да? Так и скажи – не люблю!

– Ну что ты от меня хочешь, Фил? Я ведь ничего тебе не обещала, когда выходила за тебя замуж, правда? Ты сам так хотел, это был твой выбор… Ты сам согласился на все…

– Да, согласился. Потому что очень тебя люблю. Но и дальше так жить невозможно! Я не могу так больше… Не могу, не могу!

Последние слова он почти прорыдал в отчаянии, подскочил со стула, быстро вышел в прихожую. Еще и дверью хлопнул, уходя. Хорошо, что в этот момент Клары Георгиевны дома не было. Не видела его в таком состоянии. Потому что стыдно… За самого себя стыдно, ей-богу! В истерику впал, как нервная барышня!

Потом ехал в машине по улицам бесцельно, пытался прийти в себя. Только плохо у него это получалось – будто воздуха не хватало все время и сердце билось неровными толчками. Ну за что ему все это, за что? Почему у всех любовь бывает праздником, а ему она дана наказанием? За что? Такая звонкая пустота внутри, хоть плачь…

Зазвонил телефон, глянул на дисплей – мама. Почувствовала, как ему плохо, наверное. Надо взять себя в руки, поговорить нормально. Спокойным веселым голосом – мол, у меня все окей, зашибись просто. Не станет же он маме жаловаться, что от жены трусливо сбежал!