Текст книги "Русский Треугольник"

– А у тебя такая была?

– Была. Чего у меня только не было. Но не смог я там. Когда вернулся с Афгана, считал себя героем, а оказалось, что я никто и того хуже. Эти новые капиталисты – старые комсомольские вожаки – разогнали такую срань на тех, кто воевал, что получалось, будто мы еще и виноваты. Это они перед западниками жопу рвали, чтоб угодить им. Ты-то не знаешь, какое количество этого дерьма обитало тогда в разных ведомостях, включая военные и даже секретные объекты. Колония, блин, а не великая страна, в которой я жил до Афгана. И там мы хоть долг интернациональный выполняли, как нам говорили. Да и все вместе еще были, никаких национальных разборок: в одной лодке плыли и одно желание на всех – выплыть на берег – выжить, короче. Это объединяет, как ты понимаешь. А вернулся в чужую страну. И вроде как по новым правилам стыдиться положено было за то, что воевал, а я не стыдился, не каялся. За что, блядь, я должен каяться перед этими грабителями? Это им нужно каяться за то, что Родину мою убивали, пока я ее защищал. Не их, а ее. И зачем, скажи, мне было там оставаться: прикрывать жирные задницы этих вампиров? Да лучше под пули на войну. Здесь хотя бы честнее: или ты, или тебя.

– А что здесь? Правда здесь, что ли? Ты же теперь не задницы их защищаешь, так за бабло их воюешь. Не понимаешь разве?

– Нет, я за ребят своих воюю: уложу какую-нибудь шабурду, и, значит, они будут живы, хоть нескольких пацанов сберегу для мамок их и девчонок.

– Тоже мне – Воин Света…

– А то! Мне по-другому нельзя. Ты знаешь, ведь я на гражданке чуть одного такого снегиря, краснопиджачного пидора, не грохнул… Начал пальцы веером топырить передо мной, а сам дуб дубом.

– «Златая цепь на дубе том», – добавил я.

– Ну да, цепь, причем якорная, судя по размерам… Так он еще угрожать начал. Мне угрожать! Жив он, сука, остался. Хорошо, что лица моего не видел, я шапочку свою с дырочками натянул на лицо, маскарад, блин. Зато не засветился, потому и не искали, кто его так приложил. Но для себя я тогда решил, что судьба меня миловала один раз, уберегла, и не нужно больше искушать ее. Пусть живут до Божьего суда. Не мое это дело суд вершить: кому жить, а кому умирать.

– Можно подумать, что здесь ты этого не делаешь…

– Нет. Ты потом поймешь, в чем разница. Врага нельзя жалеть. Он тебя точно не пожалеет особенно, если это хитрый враг. Знал я такого… Слышал, наверное – Хаттаб? Прозвище у него было – Черный Араб. Подл и противоречив, падла…. Говорил всем, что он этнический чеченец, истинный мусульманин, родом из Саудовской Аравии. Главным занятием его жизни был радикальный ислам и война с неверными, то есть с тобой и со мной. Я еще по Афгану знал его, когда он на стороне моджахедов воевал. Лютовал страшно. И здесь тоже. Я, когда в девяносто четвертом сюда приехал, будто на какую-то выжженную планету попал: повсюду техника обгорелая, трупы прямо на улицах лежат, неубранные, дома разрушены, люди, как тени, вдоль стен двигаются. Какой-то фильм ужасов, короче.

Ну, прибыли, спасители человечества… И что? У боевиков ультрасовременное оружие, им же как повстанцам все помогали, кто хотел ваххабизм установить и оторвать от страны нашей. Засрали им всем мозги до основания этим ваххабизмом. Фанатиков оказалось достаточно, на то и расчет был, затем и вооружали. А мы пользовались средствами связи шестидесятых годов, так они перехватывали наши передачи на счет раз. А одеты во что мы были? А ели что? Сухпаек в картонной коробке, состоящий из двух банок какой-то каши, одной банки тушенки, чая и сахара в пакетиках. Но это до первого дождя. Пойдет дождь, и можно выбрасывать – всё размокнет на хер: картон и пакетики, не в руках же таскать банки железные… В руках, как известно, автомат… Картина еще та, я тебе скажу.

– А с чего вообще началось здесь всё? – спросил я.

– Еще с девяносто первого сюда хлынул ваххабизм, а затем потекло уже сплошным потоком, из арабских стран в основном… Люди многие повелись на то, что шариатский порядок восстановят, вокруг ведь разруха была, безработица, ну как везде в девяностых у нас в стране… Но виноватыми в этом считали исключительно нас с тобой, то есть русских, иначе зачем бы они творили такое с «гяурами», как здесь называют людей другой веры. А потом очень не любили, когда я у них спрашивал: куда подевалось двести тысяч русских отсюда? Молчали. Многие бежали, конечно, но еще за два года до начала войны вырезали столько… Контрактники рассказывали, что видели женщин ровненько так распиленных вдоль бензопилой, а еще детей, насаженных на столбах от дорожных знаков. Хотелось после такого зрелища выть и убивать… Короче, когда войска наши вошли, спасать практически было некого. Оставшиеся русские готовы были руки нам целовать и просили не уходить, не оставлять их. Поэтому в девяносто шестом я чувствовал себя предателем, когда нас завернули назад. Какого черта мы тогда ушли, скажи мне? Что изменилось после этого? Гражданская война началась, криминал взлетел до небес, преступность – не то слово, ну и всё это под ваххабизм, он как приправа шел… К началу новой войны эта территория превратилась уже в базу международных террористов всех мастей и народов, которых вооружали уже не только исламские радикалы, но и «цивилизованный мир», как они сами себя именуют, в данном случае безосновательно. Зачем мы вообще подписывали этот позорный договор, как будто у нас больше не было великой страны?

– Так ведь и не было уже, Егор, – сказал я.

– Я думаю, что кому-то это все-таки было нужно…

– И что, правда здесь месиво похуже нынешнего было? Без всякого гуманизма?

– Что тебе, друг мой, рассказать о гуманизме? Хотелось как-то по-людски… Но они вели войну на полное уничтожение нас – джихад, короче. Слышал слово такое? А фанатики этого джихада гребаного – это вообще отмороженные люди, да и не люди уже, а роботы. Умирать они не боятся, потому как там для таких уготовлен рай с гуриями… А бабы у них вообще расходный материал, шахидки эти, больные на всю голову, совершенно невменяемые… Наших пацанов взорвали, и сами, конечно, тоже взорвались. Я одно время как увижу фигуру какую-нибудь, замотанную в тряпки черные, так жутко становилось – всех подозревал. «Гюльчатай, открой личико» – не про них точно… Мы поймали как-то трех баб, показавшихся нам подозрительными, то есть они необычно вели себя, мусульманские женщины не такие… А эти всё улыбались нам. Понятное дело, что под наркотой, их накачивают перед этим делом, потому что какой бы идейной ты ни представлялась, но умирать все равно страшно… Одна была, как я понял, старшей у них. Допрашивали с пристрастием, сам понимаешь, вот они и раскололись, признались, что собирались теракты устроить. Мы потом нашли у них в доме всё это дерьмо книжное с призывами и взрывчатку, самоделкины хреновы. Расстреляли, конечно. А трупы распылили тротилом, чтобы никаких следов, а то буза могла начаться там. Я до этого женщин не убивал. Так паскудно на душе было, но это не жалость даже, а то, что мне пришлось это делать… Вроде как не готов я был на такое… Ну, чтоб оправдаться перед собой, стал накручивать себя картинками всякими: например, вспомнил, как мы с ребятами открыли однажды картонный ящик, а там – головы отрезанные, ну сам понимаешь чьи… Можно было много такого вспомнить… Гуманизм… Война, твою мать. Хорошо бы еще командование не с потолка спускало свои приказы… Хотя были и классные командиры, всё бывает в этой жизни…

– А ты сам видел Рохлина? – спросил я тогда у него.

– Видел. Правда, я иначе себе представлял его: думал, он какой-то другой, а тут – простуженный, сгорбленный, в очках треснутых, нескладный какой-то весь… Мы тогда должны были идти в бой, так он напутственную речь выдал нам. Я ее почти дословно запомнил. Он говорил о том, что боевики превосходят нас в численности в пятнадцать раз и что помощи нам ждать неоткуда: «И если нам суждено здесь лечь, то пусть каждого из нас найдут под кучей вражеских трупов». Но дальше прямо героическое, аж за душу взяло: «Давайте покажем, как умеют умирать русские бойцы и русские генералы! Не подведите, сынки». А сам, между прочим, евреем был, нормально…

Сразу после этого мы пошли в бой, из которого вышли с большими потерями… Но страха совсем не было, злость была и еще какая-то отрешенность от всего происходящего, а в голове стучало одно, как автоматная очередь: «батя» просил не подвести. Мы тогда как будто с цепи сорвались, силы откуда-то взялись такие, что остановиться не могли. Если останавливались, то или убитые, или раненые, эти сами бинтовались, сами обкалывались промедолом и продолжали дальше идти, даже в рукопашную. Промедол этот чудесный… Между прочим, в него входит морфий или опиум – в общем, к этой группе относится, как мне док один объяснял. Так вот, если много колешься, привыкаешь, вроде наркомана становишься, но когда ранение и боль адская, то об этом не думаешь, к тому же он какое-то спокойствие вызывает: тебе тогда всё по барабану, что вокруг происходит, – смелый такой, а вернее, бесчувственный, прешь, как танк без мыслей в голове. Но и без промедола такой момент наступает, когда уже совсем достали и хочется рвать их. Прямо «Илиада» какая-то: противостояние силы характеров, духа воинственного. Наш оказался сильнее. Видимо, совсем мы напугали их после этого наступления, потому что когда в плен захватили боевиков, то они на нас так смотрели, нет, не скулили, они выли от ужаса. А ты знаешь, что после этого Дудаев приказ издал? Приказ этот был о том, чтобы спецназ и разведчиков в плен не брать и не пытать, а добивать сразу на месте и хоронить, как воинов. Мы, кстати, очень гордились этим приказом. Чего не отнимешь у них, так это воинственности и уважения к настоящим воинам, хоть они и врагами нашими были, и зверства творили такие, что вспомнить страшно… Грязная и продажная была та война, когда всё начиналось. Сейчас самых борзых, кто на этом зарабатывал, вроде повыдергивали… А тогда к Рохлину явились посланцы-засланцы с предложением сдаться боевикам под свои гарантии. Так он приказал их поставить раком и гнать пинками до передовой позиции. Ведь уже были раньше такие личные гарантии Гайдара. Ну и сдались семьдесят два человека, а потом их трупы изуродованные нашли в районе консервного завода…. Да уж, времена были: ложились спать и прощались друг с другом, потому что ночью могли напасть, и не знал – здесь проснешься или уже в ином мире, очень хотелось верить тогда, что он существует…

Но сейчас точно всё получится, вот посмотришь… Мы другие стали, а они делают с нами только то, что мы позволяем с собой делать. Это не только на войне, это и по жизни так….

Мне нравилось разговаривать с Егором. Он был таким настоящим: без напускного геройства, без превосходства бывалого, без назидания и всякого там пафоса, он говорил просто о сложном, и казалось, что для него нет проблемы распутать всё, что запутано, чтобы сделать это понятным.

– На самом деле всё гораздо проще, чем нам кажется, – говорил он, – но люди почему-то думают, что если просто, то неинтересно. А я так тебе скажу: есть вообще непонятные вещи, космические прямо, но мы ни черта не знаем о них, только пыжимся чего-то, слова говорим, а слов таких еще нет про это неведомое, не существует слов. Поэтому лучше не делать вид, что понимаешь, как здесь всё устроено.

И все-таки я не стал снайпером. Мне мешали эмоции и мысли. Я оказался слишком вибрирующим для такого дела, но понял, что война у каждого оставляет свой след. Отрыгивается потом война эта… Одни вообще не могут из нее выйти. Это – вечные воины, как я их называю, причисляя сюда и Егора. А другие, вроде меня, постоянно чувствуют инородное что-то в своем теле, в душе, пытаясь забыть всё, переродиться как будто заново.

В мирной жизни я перестал ходить в тир. И даже разлюбил биатлон, которым начинал заниматься еще до войны. Я, конечно, соврал Егору про тир и про то, что стрелял в зайчиков. Зачем? Да просто так. Не знал его хорошо, не подпускал близко к себе, а потом подружились. Он еще оставался там, когда меня отправляли в госпиталь. Не удалось нам с ним попрощаться, потому что мне было не до того, а он находился на задании. Лежал, наверное, где-нибудь в засаде. Охотник. Стрелок. Воин по жизни.

Но незадолго до этого мы с ним поговорили по душам, хотя ничего серьезного: обычный треп. Все спали, а мы сидели вдвоем в другой комнате в темноте и курили. За окном жил сад, как будто не было никакой войны вообще: он расцветал, наливался соком, вынашивал плоды и рожал новую, яркую и сочную жизнь. Она стекала по губам нектаром, амброзией. Это был райский сад на краю ада, где между ними пролегала узкая дорога, изрешеченная снарядами, искореженная осколками, с запекшейся на ней кровью… «Неужели путь в рай лежит через это?» – думал я, боясь зажигать свет, чтобы с той стороны нас не засекли. Только изредка искра от сигареты на миг прорывалась сквозь эту тьму.

– Знаешь, а мне пацаны во дворе говорили, что двумя пальцами папиросу держат бывшие зэки или блатные. И я тоже пытался держать так, когда курил. Дурак малолетний… А потом понял, что, когда никто не видит, я держу ее двумя пальцами, если один, а если с кем-то, почему-то кладу между указательным и средним пальцем. Почему?

– Хрен знает… Я не задумывался над этим. Иногда так, иногда по-другому, зависит от момента.

– А мне кажется, это потому, что мы перед другими хотим казаться лучше, чем есть на самом деле. Это всё равно как не ругаться матом при женщине.

– Ну, женщины, они тоже разные бывают: иная так загнет, что этажи не успеваешь считать.

Я засмеялся.

– Тише ты. Не нравится мне эта тишина. Я вообще стал бояться тишины на войне. Когда после первой пришел в девяносто шестом, то ночью включал телик с каким-нибудь детективом или боевиком, чтобы стреляли побольше, только так и засыпал – под выстрелы. В тишине не мог, всё время казалось, что кто-то сзади крадется, разворачивался резко – никого, а сердце всё равно продолжало колотиться… Чувство опасности – это состояние ненормальной психики. Оно было нужно первобытному человеку, когда каждая зверина хотела тебя сожрать. А в мирной жизни на хрена этот навык нужен? Ведь это так замыкает что-то в башке, не успеешь опомниться – и вот тебе готовый нервяк. Расслабляешься только после секса или после водки. Лекарство, однако.

Я увидел даже в темноте, как он загадочно улыбнулся, будто вспомнил что-то очень приятное. И затянулся сигаретой. Луна тогда была огромная, круглая и горячая, потому что цвет ее, оранжевый, как пламя, совсем не был похож на лунный…

В этот момент я понял, что, оказывается, совсем не смотрел на ночное небо здесь. Только днем, когда слышал звук вертушки, я тогда самопроизвольно поднимал голову, прикидывая, куда они могут направляться. И, разговаривая с Егором, вдруг предложил ему:

– Давай выйдем во двор. Они же по ночам не стреляют. И кто увидит нас? Хоть у двери постоим, воздухом подышим…

Егор – человек отчаянный, согласился.

Мы не курили, просто стояли и молчали. Я посмотрел в небо и понял, что ничего не изменилось. Большие яркие звезды, какие бывают только на юге, смотрели на меня и не замечали. Они были слишком высоко, чтобы что-нибудь замечать. Для них не было ни этой войны, ни меня, ни Егора. А огромная наша Земля оттуда казалась одной из множества – из миллиарда звезд. Меня тогда поразила эта мысль, что всё, что кажется нам трагичным, ужасным, на самом деле ничего не значит, оно важно только для нас. И чем дольше я смотрел туда, тем спокойнее становилось у меня на душе, словно жизнь моя здесь – это всего лишь маленькая часть – день мотылька. Но дальше я, возможно, буду жить на какой-нибудь из этих звезд и даже не вспомню об этом селении у подножия гор и об этой войне, которая продолжится завтра и послезавтра, и неизвестно, когда закончится она…

Слова Егора о том, что у него что-то внутри надломилось после первой чеченской, я вспомнил позже, когда сам оказался на гражданке и почувствовал на своей шкуре, каково это – прийти на свою территорию, где всё уже изменилось. Это как из космоса вернуться, где год за пятьдесят или больше лет. Егор действительно был прав.

Но я – совсем другой. Поэтому меня так доставало всё, что касалось той войны: вся информация, о которой я раньше не знал. Однако я всё равно не мог ее воспринимать однозначно, слишком запутанным казалась мне та жизнь, чтобы расставить точки над i, потому что тебе всё уже понятно. Нет, не всё… И в случае с генералом Рохлиным тоже. Ну, во-первых, он хотел изменить власть, но это опять революция. А я уверен в том, что для России революций достаточно. А во-вторых, Рохлин не дожил до весны 2000 года, когда случился этот страшный бой в Аргунском ущелье, в котором погибли десантники 6-й роты Псковской дивизии, когда из девяноста человек остались в живых только шестеро. Он не знал о теракте в Кизляре, о взрывах домов в Москве в 1999 году. И, конечно, не знал о Беслане, где террористами была захвачена школа и погибло очень много людей, из которых 186 детей. Я уже не говорю о взятых заложниках: почти полторы тысячи людей, которые писали на ладонях свои имена и фамилии, чтобы в случае гибели их могли опознать родственники. Это был уже 2004 год. Мне кажется, что именно с этого момента у них что-то повернулось в головах, ведь половина погибших детей были мусульманами. И многие из тех, кто до этого был на стороне Шамиля, после Беслана стали уходить от него, считая, что он перешел красную черту, убив своих же. «Братья по вере» уже не прокатывало, как и слово «повстанцы», которым их именовали западники, ведь убийства детей невозможно было не заметить даже самым отмороженным, тем, кто за два года до этого спокойно отнесся к теракту на Дубровке («Норд-Ост»), о котором еще не всё известно до конца и нет даже точной цифры погибших… Если вспоминать весь список происходивших тогда терактов в метро, в самолетах, в автобусах, получится, что война эта не кончалась. Даже если генерал был во многом прав, он был прав не во всем, потому что не видел того, что произошло дальше. Я бы не смог поддержать его в отношении Дудаева, потому что для меня было достаточно один раз увидеть отрезанную голову русского, которую нам подкинули боевики для устрашения, вроде того: «с вами будет так же», чтобы перестать считать, что с этим человеком, а значит – с его людьми, если можно их так назвать, имело смысл о чем-то договориться. Да, они любили делать такие «подарки» с головами, их перло от этого. Но во мне это вызывало не страх, а напротив, только сильнее ожесточало, так что эффект был обратным, и не только у меня, как я заметил… Этого было достаточно, чтобы идти убивать их уже без всяких мыслей о правомерности того, что делаем мы на этой земле.

Я не видел сам, но мне рассказывали, что они играют головами наших ребят в футбол. Когда-то давно я читал в книжке, что англичане, те самые, которые придумали футбол, играли отрезанными головами побежденных в своих колониях и там, где они вели войны. Я тогда подумал, что такого не было на самом деле, что это всего лишь литература, ведь не может человек так озвереть. Может.

В 2000 году я уже валялся в госпитале, поэтому о Псковской дивизии узнал, как все, из СМИ. Хаттаб с тремя тысячами головорезов, и наши пацаны, которым тогда было по 23-25 лет. Ко мне в больницу приходил знакомый, который после моего ранения еще оставался там, и несмотря на то, что он в той операции не участвовал, но знал больше подробностей о том, что там произошло, и рассказал мне об этом.

Дело в том, что в горах очень трудно найти площадку для вертолета, вот и в этом случае не смогли найти, поэтому и погнали пацанов марш-броском: за несколько часов 15 километров пёхом, таща на себе воду, продовольствие, палатки и даже печки-буржуйки, потому что в горах не выжить без них. А вот приставку для радиостанции оставили на базе, и так тяжело было… У наших на вооружении находилось только стрелковое оружие и гранатометы, а у боевиков и пулеметы, и снайперские винтовки, да к тому же к ним подтянулись еще дополнительные силы. Конечно, у федералов была авиация, но использовать ее было невозможно, потому что наши боялись попасть по своим же, ведь в некоторых местах дистанция боя доходила до броска гранаты, и сходились даже в рукопашную. Ребята бились, как тигры, но самое страшное случилось, когда Хаттаб бросил в атаку два батальона смертников. Ну и что, если при этом боевики потеряли 400 или 500 человек? Кому от этого легче? И даже то, что после этого в плен стали сдаваться целыми подразделениями, не воспринимается мной, как победа, хотя теоретически – да… Но ребят наших уже не было в живых. Для истории осталась короткая запись о том, что мужественные десантники задержали противника и выиграли время для подхода резерва федеральных сил. Мне хотелось крикнуть: «Какого хрена эти силы так долго шли?» Но кричи не кричи, а пацанов не вернешь. И здесь я понимаю генерала Рохлина, старавшегося беречь жизни ребят: солдат, офицеров – наших, своих… Поэтому я не понимаю этой нездоровой возни вокруг имени того, кто эту войну начал, вокруг центра, «молельного дома» либералов и иже с ними, помпезного здания, ему посвященного, и огромного памятника, чтобы потомки не забыли. Ну, я и так не забуду… Мне вот, как воевавшему на той войне, интересно, все ли документы, касающиеся того времени и конкретного человека, там выставлены… И переписка с боевиками тоже?

Я не понимал на войне, почему вдруг нам отменяли приказ захвата. Почему запрещали стрелять? До меня всё это не доходило, потому что я не мог даже подумать, что происходят какие-то договоренности и контроль над действиями военных, стыдливо называемых тогдашними СМИ «федералами», вроде как не свои мы для них, они как бы желали отгородиться от нас, как от прокаженных. Я обалдел, когда увидел на одном из каналов, как некий умник топит за этих зверюг, а нас стыдит за то, что неправильно, мол, убивать людей, борющихся за свою независимость. За независимость от чего? От здравого смысла? Так уже к тому времени многие из чеченцев не были так уверенны в благостном суверенитете, на который они повелись. Теперь они больше не могли не замечать того, что убивают не только «русню», как там называли нас боевики, но и своих тоже, которые не поддерживали их. О чем тогда вещал этот правдолюб с экрана телевизора? Твою мать… Я таких тогда ненавидел больше, чем ваххабитов, эти хоть были отмороженными на всю голову от своего радикального исламизма, а эти наши – доморощенные, чего им не хватало в жизни? За что они так ненавидели страну, в которой жили? Так же, как их президент: «Храни Бог, Америку». Чего героического совершил этот человек? Что такого сделал для России? Лучше бы он плясал и играл на ложках в каком-нибудь клубе имени Ильича. У него это неплохо получалось, по крайне мере американскому президенту нравилось: он смеялся и хлопал его по плечу… Тошно было смотреть… И стыдно видеть… А понять и тем более принять это для меня – невозможное дело…

Никогда я не рассказывал Анне о том, что было у меня в прошлом, мне на самом деле казалось, что всё происходило как будто в другой жизни и в другом мире. Хотя она спрашивала меня об этом, но я отвечал ей молчанием, и со временем Анна перестала задавать подобные вопросы, понимая, что буду опять молчать, как партизан. Вообще я не отличался разговорчивостью, и, когда она уходила, мне было жаль, что я не сказал ей о чем-то важном. Жизнь обретала свою полноту и осмысленность только с приходом Ани.

Но иногда мы встречались с ней в другом месте: она звала меня прогуляться по парку или зайти в наше кафе, как мы теперь называли его, потому что именно там встретились однажды совсем случайно… И не только поэтому оно было нашим: в этом месте, даже несмотря на присутствие других людей, мы были всегда только вдвоем. Как будто невидимый шар обволакивал наши тела, и, находясь внутри него, мы становились еще более близки друг другу. Можно было не разговаривать, а просто смотреть в глаза и читать в них всё. Я держал руку Анны в своей или прикрывал ее ладонью, и в эти минуты мне казалось, что она по-настоящему моя и только моя. Не потому, что, обладая ею в постели, я не ощущал этого, а потому, что здесь мне было достаточно просто касаться ее руки, чтобы это знать, и больше ничего – только ощущать тепло ее кожи: такой гладкой, будто эта кожа была создана из лепестков роз, которые она так любила. Но говорила при этом, словно извиняясь:

– Да, я совсем не оригинальна: мне нравятся розы, особенно белые и с еще только немного раскрывшимися бутонами. Мне приятно, что я первая увижу, когда они раскроются полностью.

Ее кожа не была белой, как эти розы, а даже слегка смуглой, что никак не вязалось с представлением о жительнице Северной столицы, она скорее была бы уместна где-нибудь в Италии или в Греции. Я не спрашивал о ее корнях, возможно, там было какое-то смешение кровей, но мне это просто нравилось – и всё. Замечательно, что ее кожа имела такой матовый оттенок.

В этом кафе мы как будто наполнялись любовью, которая вселилась в нас именно здесь. Наверное, это было особое место или мы сами делали его таковым, но, когда тебе просто хорошо, ты не склонен к размышлениям, потому что находишься в том состоянии, из которого не хочется выходить. Ты проникаешься им и замираешь на время, желая, чтобы так оставалось всегда.

Мы заказывали кофе или вино. Она любила красное, хотя я не знаю, почему его называют красным, ведь оно имеет такой богатый оттенками цвет. Анна считала, что вино это бывает бархатным, шелковым или воздушным, как шифон. Я с трудом представлял себе, что такое шифон, но слово мне нравилось: в нем было что-то французское, а мне нравится, когда кто-нибудь произносит слова на этом языке, особенно если это делает женщина. Может быть, я сексуальный извращенец, но меня это почему-то возбуждало, и по этой причине я с удовольствием слушал французских певиц.

Анна знала английский, но, когда я сказал ей, что в школе учил французский язык, она иногда просила меня произнести что-нибудь по-французски. Я стал даже подозревать, что у нее такие же проблемы сексуального характера, какие были у меня, связанные с восприятием на слух французской речи. Я рассказал ей об этом, и мы посмеялись вдвоем. Оказалось, что я был не так далек в своем подозрении.

Она была удивительной женщиной. Мне казалось, что все девушки, которых я встречал, хотят понравиться мужчине, может быть, бессознательно, ведь это желание заложено в них природой. При этом даже голос становится у них другим, когда они говорят с мужчиной, который им нравится. Ну вот, я разболтал одну часть из своих тайных знаний. А еще я улавливал интерес к себе по слегка потеплевшей и порозовевшей коже на щеках. И это уже совсем великая тайна…

Анна как будто вовсе не пыталась нравиться, но мужчины смотрели на нее. Когда мы гуляли в парке или ходили по улицам, я наблюдал за этим с особой гордостью, потому что был настолько влюблен в нее, и мне казалось: все завидуют тому, что это – моя женщина, а они могут только издали смотреть на нее. Но больше всего мне нравилось оставаться с ней наедине в квартире. Я обожал, когда она лежала обнаженной после секса, освобожденная от моих ласк, одна, откинув покрывало, она отдыхала, забыв на какое-то время обо всем, включая, казалось, и меня. Я любил в эти минуты смотреть на нее и говорил ей:

– Как жаль, что я не художник. Я бы рисовал твое тело всё время, беспрерывно.

– Но когда же тогда ты мог любить меня, если бы беспрерывно рисовал? – смеялась она, но позы не меняла, будто готова была позировать мне.

Как там говорили поэты? Нега была разлита в ее теле. Значит, это называется негой? Я никак не мог подобрать нужное слово. К Анне вообще сложно было подбирать слова. Ее красота бессловесна. В ней была некая завершенность, словно художник сделал только что последний мазок кистью или последнюю линию, штрих, который полностью теперь выражал ее образ. Наверное, в ее возрасте женщины становятся до конца самими собой, – подумал я, когда мне пришла в голову эта мысль о завершенности. Хотя у меня не было других женщин старше моего возраста, поэтому сравнивать я не имел возможности и считал, что это свойство заключено в самой Анне, потому что внешнее – это всего лишь отражение того, что внутри. В ней это было гармонично связано: ее голос, ее движения, ее мягкость характера – всё вместе принадлежало ей и только ей одной. Особый коктейль, неповторимый и незабываемый: немного сладкий, чуть-чуть терпкий, с небольшой долей горчинки. Я один знал секрет его приготовления. Увы, я был слишком самоуверен, но мне тогда казалось, что это я открыл ее, и для меня она была именно такой.

– Хочешь, я налью тебе вина? А ты определишь, какое оно: бархатное, шелковое или шифон?

– А у тебя такой богатый выбор? Или я чего-то не знаю, и в этом замке существует потайной подвал? – говорила она.

– Для тебя – всё, что пожелаешь.

– Ну тогда я готова попробовать и оценить…

Она с удовольствием подыгрывала мне в моих выдумках. Мне кажется, в ней никуда не исчезла любопытная, игривая девчонка, о которой она сама давно забыла, если бы не я…

Мы сидели, прижавшись друг другу, совершенно голые, как будто только что появились в этом мире и еще не успели закрыться от него, обзаведясь одеждой, словами, всем тем, что дает людям возможность быть скрытыми от чужого взгляда, от общения с теми, кто им не близок, а также дает шанс стать похожими на остальных, хотя на самом деле они другие.

Мы пили вино из высоких бокалов на длинных ножках. Я согласился с Анной, что оно было шелковым.

Мне всегда не хватало ее. Без Анны я погружался в свои мысли и тогда становился более разговорчивым, но уже с самим собой. Этот внутренний диалог нужен мне был для того, чтобы не окаменеть в ожидании. Движение мысли, как живительный импульс, раздвигало мое скукоженное пространство и отпускало меня на свободу, потому что порой я чувствовал себя псом на цепи, добровольно подставившим шею для ошейника. Нет, я находил и плюсы в своем одиночестве.

В голове тогда снова возникала манящая тема треугольника. Я прекрасно понимал, что не являюсь первооткрывателем в этой области, а всего лишь дополняю бездонный смысл древнейшего образа, ведь это была первая геометрическая фигура, встречающаяся, например, в орнаментах. Хотелось бы знать почему… А если говорить о том, как мы вообще воспринимаем пространство, то и здесь не обходится без этого мистического числа 3, ведь известно, что объем нашего материального мира возможен только в троичной системе координат и что именно оно формулирует плоскость. Лучше всего об этом сказал Платон: «Поверхность состоит из треугольников». Да и сама природа Вселенной триедина: Небо, Земля, Человек.