Текст книги "Русский Треугольник"

«Россия не Запад, но и не Восток… В этом сложность и загадочность России»11
  Н. Бердяев.


[Закрыть]. Но более точно мое отношение к этому выразил другой философ, сказавший: «Быть русским – значит не только говорить по-русски. Но значит – воспринимать Россию сердцем, видеть любовью ее драгоценную самобытность и ее во всей вселенской истории неповторимое своеобразие…»22
  И. Ильин.


[Закрыть]

Это совсем не означало, что я, как ходячий цитатник и адепт философии, только и делал, что читал подобные книги. Нет, просто, когда меня заинтересовала эта тема, у меня появилось желание узнать, что об этом думали другие.

К тому же появилось много вопросов к власти на то время, хотя сейчас они есть тоже… Наверное, я неисправимый идеалист, а может быть, просто добрый человек, но я был убежден, что все люди должны жить хорошо, а государство этому должно способствовать, и был очень удивлен, когда прочитал у Бердяева о том, что «государство не для того, чтобы превращать земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад». Получалось, что всё в конечном счете зависит от людей, от того, какие мы сами, каждый из нас. Тогда возникает такое впечатление, что человечество несет в себе некий суицидальный синдром: оно как будто подсознательно стремится к разрушению. Само стремится или кто-то направляет его – об этом мне ничего не известно. Но русские философы о чем-то подобном догадывались, поэтому на каком-то этапе своей жизни я, на удивление себе самому, обратился к ним и даже стеснялся говорить об этом, потому что в моем окружении меня бы не поняли, так как интересы у людей были более земные и реальные, не то что мои мечты, досягаемые только внутренним взором. Но я точно знал: главное – это не разрушить целостности конструкции треугольника. Она не должна поддаваться временным изменениям.

Тогда в квартире, которую я снимал у Анны, мне хватало времени о многом подумать. И, читая в тот момент «Анну Каренину», я понял, что вся наша классическая литература несет в себе конструкцию русского треугольника. Все эти поиски смысла, Бога, себя, желание совместить, казалось бы, несовместимое, страдание от невозможности уловить что-то главное, ускользающее от тебя, потому что, совершая некий поступок, ты можешь изменить соотношение сторон своего треугольника и, не понимая, что именно происходит, какая цепная реакция из этого следует, ты изменяешься сам. А уж в какую сторону, это не сразу можно понять… Наш менталитет как будто вписан в русскую литературу или наоборот, что не так важно, но она не выпускает нас из себя. Волей-неволей мы проживаем одни и те же сюжеты с небольшими вариациями и ссылками на время, в котором живем.

Такой треугольник образовался у меня в отношениях с Анной, причем у каждого из героев этой драмы был свой собственный треугольник. У меня: Анна, ее муж, я. У нее: она сама, ее муж и сын, как одна из сторон, ну и я. У Алексея – такая же история: он, Анна, другой мужчина, то есть я. Все стороны обозначены именами, но за ними стоит неизменная структура: Человек (эго, личность, индивид, соучастник этого события). А также другие неофициальные лица, представляющие вторую его сторону. И еще: долг, честь, совесть или что у кого есть в наличии… Ну и самое главное – это то, на чем всё это держится, – основа, без которой человека нет, потому что нет опоры, а тогда он болтается в пространстве и вся его жизнь случайна.

Мне никогда не приходило в голову кому-нибудь рассказать о моих измышлениях и догадках, даже Анне, нет, я пытался, но мне показалось, что она не вполне понимает, о чем я, и больше мы не возвращались к этому. Да я бы и не смог в то время ясно сформулировать свою идею в словах, а теперь ей это ни к чему знать. Теперь ни к чему вообще всё, что связывало нас когда-то. Я человек из другой жизни, в которой осталось что-то самое важное, не разгаданное до конца, то, что было… Было. Какое печальное слово. Безнадежное. Безучастное. Но еще более бесполезно думать о том, как могло бы быть, если бы… Не существует никаких «если бы», есть только то, что возможно в тот момент с тем человеком, которым ты тогда являлся. А не с этим мужчиной, смотрящим со стороны на давно ушедший от причала корабль, виднеющийся вдали в виде некоего абриса, сливающегося с туманом.

«Ты опоздал на него», – говорю я себе и закрываю глаза, чтобы увидеть, как всё начиналось.

В тот день шел дождь. Конечно, это не было поводом не пойти в институт, но я все-таки остался дома. Заварил себе кофе и смотрел в окно, как по стеклу стекают длинные линии воды, будто кто-то чертил эти ровные нескончаемые полосы. Я представил себе, что дождь будет идти сорок дней, и его потом назовут потопом и напишут об этом в Библии. Уже было? Еще будет. Мне вообще кажется, что всё уже было и просто повторяется через какое-то время снова, и я уже был, точно был, и Анна, а может, мы были вместе тогда…

И вдруг в дверь позвонили. Неожиданно, потому что никто просто так не приходил ко мне, да я и не приглашал никого в эту квартиру. «Может быть, кто-то из соседей?» – подумал я и пошел открывать дверь.

Анна стояла, держа раскрытый зонт над головой, как будто дождь всё еще продолжал идти здесь – на лестничной площадке.

– У меня не было с собой ключа, – сказала она. – Я оказалась рядом, а тут такой дождь начался. Думала, что ты ушел в институт, но всё равно решила подняться, на всякий случай, и вот повезло…

– Ну, это еще неизвестно – кому повезло больше, – сказал я, не в силах скрыть своей радости.

Я отступил, давая ей возможность войти. Взял из ее рук зонт, увидев, что она не закрывает его, и закрыл сам. Но только при свете в прихожей заметил, что она вся промокла.

– Ну что же ты стоишь? – заволновался я. – Так же и простудиться недолго. Тебе нужно быстро в ванну, под горячий душ. Там есть полотенце и халат тоже висит, увидишь…

Она послушно пошла в ванную комнату. И уже слыша, как шумит вода из душа, я осознал, что она пришла ко мне. А все эти рассказы про ключ, про дождь и про то, что рядом оказалась, – ерунда. Я был уверен на сто процентов, что ключ лежит у нее в сумке. Она просто подумала, что я могу быть не один, поэтому позвонила в дверь. Значит, не была уверена, что я ее жду, как обещал раньше. А может быть, решила, что слишком долго держала меня на расстоянии, а за это время могли произойти какие-то перемены? Но они не произошли. Я ждал ее. И пока она грелась под душем, я думал: не принимаю ли я свои мечты за реальность, ведь я совершенно не знаю, что ждать от этой женщины после того, как три месяца она не проявляла ко мне никакого интереса. Не могла же она так искусно делать вид, что я ей безразличен? Для себя я решил в тот момент, что в любом случае подчинюсь ее правилам и посмотрю, что будет дальше… Короче, буду действовать по ситуации. Хотя я был готов прямо из ванны схватить ее на руки и понести в постель. Такая картина точно рисовалась в моем воображении, но я попытался вернуться в реальность и не гнать коней, чтобы не сотворить какую-нибудь глупость, о которой потом пожалею.

Анна вышла и спокойно направилась на кухню.

– У тебя кофе имеется? – спросила она, открывая дверцу шкафчика, где он обычно стоял.

Там еще были разные другие баночки и коробочки со всякой всячиной, чем я даже не пользовался, так как кулинар из меня еще тот. Но я перехватил инициативу в свои руки и нашел кофе быстрее, чем она, потому что он был в другом месте, чем она предполагала и надеялась там его увидеть. Я же и заварил кофе, это было одним из немногих блюд, которое я готовил, по-моему, хорошо. По крайней мере Анне понравилось, и она даже похвалила меня, заметив, что вкус немного необычный. Конечно, я же туда кладу несколько гранул соли и каплю лимонного сока выдавливаю из лимона, отчего кофе становится немного мягче. Впрочем, это как кому нравится…

Она сидела за столом, на котором валялся мой конспект, и листала его, не вникая в мои каракули, просто так. Кофе мы тоже пили молча, как будто каждый из нас чувствовал некую неловкость и ждал, что другой изменит создавшуюся ситуацию неопределенности.

– Аня… Аня, так хорошо, что ты здесь. Я никогда не видел тебя такой домашней, близкой, – сказал наконец я, потому что надо было уже что-то сказать…

– Халат немного велик, – ответила она и улыбнулась.

Эта улыбка придала мне смелости. Я больше не мог играть в великого немого: рядом со мной сидела женщина, о которой я мечтал столько времени, можно сказать – всю свою бессознательную жизнь, желал ее, сходил с ума по ней и вот теперь остолбенел – вошел в ступор и несу какую-то чушь, надышавшись кофейными парами или просто обалдев от присутствия Анны рядом.

Но то, что произошло дальше, я не мог себе представить даже в своих несусветных фантазиях. Она встала из-за стола, подошла ко мне и, положив свою руку мне на плечо, как будто собиралась танцевать со мной, вдруг сказала:

– Согрей меня…

Дальше всё было совсем просто. Я обнял ее, обхватив руками всю: она оказалась такой хрупкой. И, легко подняв на руки, отнес в комнату, чувствуя, как она прижимается ко мне. После этого, не раздумывая уже ни о чем, я развязал поясок халата и распахнул его: единственную преграду, которая была между нами. Анна отвечала на мои поцелуи страстно и торопливо, словно спешила, чтобы всё это произошло немедленно, да и я не мог больше ждать. Мы как будто хотели поглотить друг друга в этих поцелуях. И во всех наших действиях чувствовалась даже какая-то агрессия. Может быть, она теперь злилась из-за того, что так долго запрещала себе делать то, чего хотела так же, как я? Или злилась на меня, что я такой дурак, потому что не мог, как настоящий мужчина, соблазнить ее незаметно для нее самой, чтобы это не выглядело полной сдачей, как произошло сейчас. А я не злился. Моя агрессия на самом деле была моей неуемной страстью, так долго сдерживаемой в себе, что теперь она вырывалась наружу и я совсем не мог управлять ею. Никак. К тому же я чувствовал ее нетерпение и с удовольствием принимал такой стремительный ритм нашего соития. Мне тоже хотелось взять ее быстро, чтобы наконец-то почувствовать своей, а потом, насладившись, уверившись в этом в полной мере, повторить еще, на бис, но уже смакуя, более чувственно, нежно и утонченно. Я же знал, что она достойна именно такой ласки: долгой, нескончаемой никогда… Мне хотелось, чтобы это не прекращалось, как будто я боялся, что, выбравшись из моих рук, она исчезнет. Я же пытался оставить ее с собой, остаться в ней и не отпускать никуда. Если бы время могло остановиться, изменить хотя бы однажды своим правилам, изменить себе самому…

И в какой-то момент мне показалось, что это произошло. Наши движения стали настолько медленными и пластичными, словно кто-то нажал кнопку замедленного кадра для того, чтобы наши тела запомнили друг друга до мельчайших подробностей, до каждого вздоха, до капельки пота на коже, до вздрагивания пальцев, прикасающихся к ней.

Потом всё внезапно замерло: вращающийся мир, колеблющийся воздух, звучащие голоса откуда-то издали – из глубины нас. Тишина. Невесомость. Возвращение.

Прошло какое-то время (я не знаю какое, потому что во мне всё перемешалось, сместилось). Потом я положил руку ей на грудь, туда, где сердце. Мне хотелось услышать его рукой, почему-то я был уверен, что это возможно. Она сделала то же самое – синхронно со мной. Я не знал, почему она это сделала и что значило такое прикосновение, но это несомненно был какой-то знак для нас обоих, спущенный свыше. В это я верил тогда, а веру объяснить невозможно.

Затем она села и набросила халат, скрывшись тем самым от моего жадного взгляда в свою раковину. Жемчужина. Я наблюдал за ней, как за диковиной, спустившейся ко мне откуда-то, подаренной мне за какие-то неизвестные заслуги. Но на землю меня спустил ее голос, вернее, слова, которые она произнесла, глядя при этом куда-то в сторону, как будто она говорила их не мне вовсе:

– Только это ничего не значит.

Я не верил своим ушам:

– Для тебя это ничего не значит? – уточнил я.

– Я хотела сказать, что всё остается, как было до этого.

Стало понятно, что именно имела она в виду. Свою семью.

«Зачем она об этом сейчас? – подумал я с сожалением. – Так было хорошо. Я забыл обо всем: я и она, и больше никого». Но вслух не стал этого произносить. Просто замолчал.

Она одевалась.

– Я вызову тебе такси, – сказал я.

– Хорошо.

Я хотел думать, что ее «хорошо» означает большее. Что она еще придет. Она не может не прийти. Иначе невозможно. Мне от этих мыслей стало немного легче пережить то, что она сейчас уйдет, а я останусь один и буду о ней думать, прокручивая в своей памяти эти восхитительные минуты нашей близости.

Первое время я спокойно относился к тому, что она появлялась и исчезала опять в свой далекий от меня мир. Существовало как будто две Анны: одна – моя, другая – чужая, женщина, о которой я ничего не знал, за исключением того, что она рассказывала сама. В основном разговор шел о ее сыне, и было видно, какой это любимый ребенок – Сережа. Еще она говорила иногда о своей работе, но больше в негативном смысле, может быть потому, что она так и продолжала работать в фирме своего мужа Алексея, о котором Анна старалась вообще не говорить, только если он каким-то образом входил в другие темы разговора. Она вообще много молчала. Я выполнял роль движка в этом смысле, закручивал что-нибудь такое, чтобы она улыбнулась, потому что мне очень нравилась ее улыбка. Она с удовольствием слушала мои веселые истории и постепенно тоже начинала вспоминать свои. Самое интересное, что мы оба говорили о своем детстве. Оказалось, это именно то, о чем хотелось вспоминать. У меня ведь потом была война, а что было у нее – она не хотела говорить, хотя я и пытался попробовать нарисовать картину ее студенческих лет и того времени вообще. Но она сразу замолкала, что было для меня сигналом сменить тему. Впрочем, у нас находились слова и для того, что происходило сейчас с нами, но эти разговоры часто перетекали в действия, которые давали мне возможность удержать ее рядом еще какое-то время. Было хорошо, что она заводилась вместе со мной, даже если это уже было совсем недавно. Наши темпераменты счастливым образом совпали, в отличие от нашей жизни.

Это было два мира, которые никак не пересекались. И мне пришлось смириться с такой реальностью. Наверное, в глубине души я все-таки ждал, когда ей самой надоест эта двойственность, параллельность несходящихся линий… Но на эту тему я не говорил с Анной, боясь, что она закроется в своей раковине и больше я не смогу ее оттуда достать на глубине океана, омывающего нас со всех сторон. Я чувствовал себя островитянином на кусочке суши, которую делила со мной Анна в те редкие моменты наших встреч, когда мой остров освещало яркое солнце, а в густой листве пели запутавшиеся в ней птицы. Да, мне ее не хватало, мне было мало всего: взгляда ее глаз, что иногда напоминали цветом воду моего океана, голоса, исходящего из волн ее чувственных вибраций, ее горячей кожи, которая могла быть и прохладной: она умела менять ее температуру в зависимости от моего желания (шучу, конечно, просто при жаре она мне давала прохладу, а при холоде согревала). Я хотел, чтобы она была всегда. Но, как петербургское солнце, она вдруг являлась, а потом набегали тучи и всё становилось серым: небо, Нева, стены домов, день походил на сумерки и сумеречным было само восприятие этого дня, в котором не хватало ее:

 
В описаниях мира отсутствует несколько красок:
во вкусе кофе отсутствует его запах
день слишком бледен а воздух вязок —
не выпить залпом…33
  В. Орловская.


[Закрыть]
 

Я пытался привыкнуть к этому цвету, находя его нейтральность лаконичной красотой с оттенком легкой печали, которую так любили поэты-романтики. Без этого Петербург не был бы тем городом, в котором всё тонет в тенетах тайны (вот и я становлюсь уже немного поэтом здесь).

У нас с Анной была своя тайна, но надежды открыть ее оставалось всё меньше, потому что время шло, а ее покров только сильнее прирастал к моему телу, становясь грубее и плотнее на ощупь. Иногда мне казалось, что это уже моя собственная кожа, а не покров. Что чувствовала Анна, я не знал. А расспрашивать ее об этом мне в голову не приходило. «Любовь всегда нелегальна. Легальная любовь есть любовь умершая. Легальность существует лишь для обыденности, любовь же выходит из обыденности»44
  Н. Бердяев.


[Закрыть], – утешал я себя умными словами, думая, что смыслю в них что-то, на самом деле они мне просто нравились, ибо подчеркивали мою сопричастность к такому пониманию действительности и к тому же это было просто красиво или потому, что другого у меня не было, а чувствовать себя обделенным жизнью не хотелось.

Я всегда был рад ей. Она всякий раз предупреждала меня по телефону, интересуясь, нет ли у меня каких-нибудь дел, чтобы не помешать моим планам. Ее тактичность умиляла меня. Девчонки, с которыми я общался до встречи с ней, всегда чего-то требовали, пытались поставить себя так, что я должен был еще допрыгнуть до вкусняшки. Они думали, что я не понимал, как всё это глупо и как это всё очевидно, если им казалось, что такого рода дрессировка могла хоть как-то удержать меня рядом.

В случае с Анной я, может быть, и был бы рад послужить ей, доказать, как она дорога мне и как необходима, но ей не нужны были доказательства. Она просто дарила мне свою любовь, потому что сама хотела ее отдавать. Что еще я мог желать от нее? В самом начале я даже не верил, что эта женщина принадлежит мне, и я упивался этой близостью, отдавая ей всё, что мог отдать. И если бы возможно было больше, то я бы отдал больше. Порой у меня возникало сожаление, что от меня не требовалось спасать ее, драться за нее, рисковать своей жизнью. Наверное, это юношеский максимализм гулял еще в моей крови, гормоны захлестывали мой разум, но я был непотопляем в смысле своей любви к ней. Мое отношение к этой женщине было трудно вместить в это одно слово, хотелось разложить его на части, из которых оно состояло: на свет, на музыку, на разные цвета, на мерцание звезд и падающий снег, на волны, приближающиеся к нашему острову, на котором жили мы вдвоем, только мы – и никого больше…

Как-то незаметно мы так привязались друг к другу, что стали чувствовать какие-то вещи на расстоянии: она вдруг звонила мне и спрашивала, что со мной случилось сегодня днем часа в три-четыре? И я удивлялся тому, что действительно в это время меня чуть не сбила машина, правда, по моей собственной вине… А я ощущал ее настроение уже в тот момент, когда она входила в квартиру.

– У тебя что-то случилось? – спрашивал я.

– Да так – мелкие неприятности. Давай не будем об этом, – отвечала Анна.

Она не хотела говорить, но я знал, что ее что-то мучает, и понимал: это как-то связано с ее мужем, с ее семьей, поэтому она молчит. Аня никогда не жаловалась мне на Алексея и никогда не говорила о нем ничего плохого, могло сложиться впечатление, что они были прекрасной и счастливой парой. Сказать честно, меня это раздражало, потому что я не верил этому и был вроде как соперником этого мужчины. Она молчала, а я не настаивал, не лез ей в душу. Мне становилось даже неловко от того, что я чувствую то, что она, видимо, хотела скрыть.

Анна хвалила меня за всякую мелочь, но больше всего за то, что я не забрасывал учебу в институте. Спрашивала, не нужно ли мне помочь, имея в виду, что я могу не успевать с учебой, работая при этом днем. Это было не просто на самом деле, но еще не хватало, чтобы я начал ныть перед ней. Однажды она предложила мне не платить ей за квартиру или хотя бы платить меньше. И я оскорбился. Получилось слишком эмоционально, как у какого-то тинейджера, которого опекают родители, а он хочет им чего-то доказать. Можно было отреагировать достойно, без истерики, но у меня получилось всё не так: я с каким-то ненужным пафосом убеждал ее, что я мужчина, а не альфонс какой-нибудь. В общем, нес полную чушь.

– Успокойся, – сказала она, – я ведь просто хочу, чтобы ты не бросал учебу. Не обижайся. Эта квартира могла бы вообще не сдаваться. Мой муж даже не знает, что я ее сдаю. Ты же понимаешь, что его бизнес приносит несоизмеримый с этим доход. И мне ничего не стоило бы, чтобы ты жил здесь столько, сколько пожелаешь.

Я не приходил в чувства от ее слов, мне казалось, что в них как будто проглядывала жалость ко мне. Так я это расценивал и злился.

Тогда она спросила у меня:

– А почему ты не подумал, говоря мне всё это, что я, предлагая тебе такой вариант, выгляжу недостойно, вроде как покупаю твою любовь за квартиру, а без этого я тебе не нужна как будто? Но мне даже в голову такое не пришло, пока ты не начал так бурно вибрировать. Ведь это очевидно, что я люблю тебя, и вижу, как ты ко мне относишься. Поверь мне: то, о чем ты кричишь, – такая ерунда. Это обычное болезненное самолюбие твое вырывается наружу. Я не обижаюсь, потому что старше тебя, к сожалению, старше…

Ее лицо стало печальным после этих слов. Ну как еще я мог донести до нее, что для меня не имеет никакого значения разница в возрасте? Я даже не думал, что она – такая красивая, умная, казалось бы уверенная в себе женщина – может так переживать из-за этого. Я вдруг увидел, какая она ранимая и хрупкая, и вовсе не такая сильная, как может показаться на первый взгляд. В этот момент я чувствовал себя и сильнее, и старше, чувствовал, что она нуждается во мне, в моей помощи. И может быть, ей даже хотелось, чтобы я немножко пожалел ее, ведь нормальные женщины на это не обижаются… Такой я не знал ее раньше, и мне стало стыдно за себя:

– Прости меня, Аня, я дурак самовлюбленный, наплел тебе черт-те что.

Она расплакалась, закрыла лицо руками, словно не хотела ничего видеть или не хотела, чтобы кто-то видел ее слезы:

– Я устала, – сказала она. – Если бы ты знал, как я устала врать. Думаешь, это так просто: делать вид, что ничего не происходит? Готовить ему ужин, сидеть за одним столом с ним и говорить о том, какого цвета диван лучше всего подойдет для гостиной, если ему так уж хочется сменить интерьер. У него какой-то новый поворот в голове сейчас: всё менять. Иногда мне кажется, что он подозревает, чувствует что-то, приглядывается ко мне. Этот его странный взгляд, как будто он разглядывает под микроскопом букашку… И мне хочется тогда крикнуть ему в лицо: «Да, да, да!»

– Аня, а может быть, правда лучше рассказать ему, чтобы…

– Чтобы что? Сережа никогда не простит меня, если я уйду из дома. Он любит отца. Он так его любит.

Я не знал, как успокоить ее, тем более что никогда раньше она не позволяла себе такую откровенность. Но то, что я предлагал, она категорически отвергала. Я не мог ей предложить ничего другого, кроме своей любви, – ничего. Если бы она с сыном переехала в эту квартиру, я бы попытался найти к нему ключик, хотя и не представлял, как может отнестись ко мне уже большой мальчик, который привык к тому, что у него есть отец и мать, а я совершенно чужой для него человек.

Я обнял ее, обхватив руками всю, как тогда – в первый раз в этой квартире, из которой она сбежала, пытаясь защититься от накрывшей нас обоих волны страсти. Она хотела убежать в свою прежнюю историю, туда, где был ее сын, ее дом и сложившаяся жизнь: такая привычная, понятная. Она цеплялась за нее – за свою зону комфорта.

Я тоже раньше считал, что так называемая «зона комфорта» – это что-то хорошее, спокойное, некое счастливое место в пространстве, где тебе легко, потому что ничего тебя там не напрягает. Но недавно до меня дошло, что зона комфорта может быть зоной страдания. Это совсем не обязательно какое-то счастливое место, а просто оно привычное. Удивительно, но люди могут привыкнуть страдать; конечно, не обязательно все из них мазохисты, чаще всего они этого даже не осознают, но чувствуют, что всё идет, как всегда: в этом месте они хорошо ориентируются, то есть понимают, как им здесь себя вести и что делать в этой ситуации, в которой они постоянно оказываются. А всё новое их пугает, потому что им кажется, что там может быть хуже, чем раньше, ведь привычное уже известно, а к другому еще нужно приспособиться, а они не знают, что делать в новых обстоятельствах. Особенно это свойственно людям слишком ответственным и постоянно контролирующим себя даже в мелочах, такая привычка, но наши привычки – это и есть мы сами. От одной мысли, что происходит что-то не вписывающееся в их планы, происходит стресс, маленький или большой, это уже зависит от нервной системы, а как правило, она у таких людей разбалансирована, фиговая, короче… И чтобы не усложнять себе жизнь, они тридцать лет ходят на одну и ту же работу, где маленькая зарплата, склочный коллектив и она к тому же далеко от дома. Сто раз уверяют себя, что поменяют работу, но не меняют, находя для этого разные причины. Невозможно это объяснить логически. Душа – слишком тонкая материя, чтобы понять, почему человек поступает так, а не иначе. Наверное, чем ты моложе, тем проще что-то менять, потому что ты еще способен меняться сам, отбрасывать, как ящерка свой хвост, чтобы спасти себе жизнь.

Но это в мирной жизни. На войне по-другому: там никакой хвост тебе не поможет особенно если ты салага и толком не умеешь стрелять. Я стрелял хорошо. Человек, который это заметил, уже имел боевой опыт в Афгане. Мы его называли снайпером, – собственно, таковым он и был на самом деле. Его звали Егором, хотя по возрасту и по званию приличней было бы добавлять отчество, но это не здесь.

Он подошел однажды ко мне и, похлопав своей тяжелой и точной рукой по плечу, сказал:

– Ты, парень, далеко пойдешь, если другой тебя не остановит. Кстати, знаешь, что снайпера может убить только снайпер?

– Нет, не знаю. Мне кажется, что здесь любого может убить даже случайная пуля.

– Не прав. Случайной пули не бывает: их отливают персонально для каждого, кому предназначено. Но я не об этом хотел тебе сказать. Хочешь, возьму тебя в ученики? Ты где стрелять учился?

– В тире. По зайчикам стрелял.

Он рассмеялся:

– По зайчикам говоришь? Бедные те зайчики, которые попадут к тебе в прицел. Нет, я серьезно: ты снайпер по наводке.

– Не понял. Это как?

– Ну, судьба у тебя такая – быть снайпером.

– Хороша судьба. По-моему, это не судьба, а карма какая-то, когда люди занимаются этим.

– Пусть карма, может, ты и прав, но в любом случае ее нужно отработать, вот и работаем. Я после Афганистана мог бы сидеть на жопе ровно, так не смог, как видишь…

– А не страшно?

– Страшно, что без меня не попадут в цель. Вначале, когда вернулся, думал: всё. Мне эти убитые ночами снились. Решил не спать вообще: водку пил ночью, а днем спал, днем не приходили они почему-то, или алкоголь мешал им: несло от меня, наверное, хрен знает… Не по себе мне было на гражданке, как будто моя война еще не закончилась. И вот сюда занесла нелегкая. Сам, конечно, решил поехать… Каждый должен делать то, что он умеет.

– Убивать?

– Убивают киллеры за деньги, причем людей, которые не сделали ничего плохого им лично. А мы с тобой на войне, воюем значит.

– Что это меняет? Результат тот же.

– Нет. Я вот не стал киллером на гражданке, а предлагали. Представляешь, сколько бабла срубил бы? Но нельзя свой дар на непотребное дело тратить. Тебе это дано для того, чтобы мир чище стал.

– Не понимаю. Ведь убийство – это грех.

– Убийство – да, а защита – нет.

– Ну, это как посмотреть: с какой стороны. Для одних ты защитник, а для тех, против кого стоишь, – убийца.

– Главное, чтобы ты сам точно знал, на какой из сторон ты. Это твой выбор.

– А я вообще ничего не выбирал. Мне пушку дали и сказали, куда стрелять. Вот и всё. И почему ты решил, что я снайпер?

– У тебя чуйка есть.

– Это что такое?

– А это чутье, как у зверя, который чувствует опасность в воздухе, нюхом. Снайпер так чувствует другого снайпера, который у него хочет отнять жизнь. Это такая охота двух зверей. Снайпер вообще похож на волка. Не замечал?

– Я не хочу быть зверем.

– А тебя никто не спрашивал, хочешь ли ты родиться, но ты родился и живешь… Конечно, ты можешь не принимать свою судьбу, бороться с ней – твое право. Но я тебе вот что скажу, парень: мы всегда приходим туда, куда должны прийти, даже если шли в другую сторону. Дороги так перекрутятся, сойдутся, что всё равно окажешься там, где суждено быть. Ты об этом подумай, тогда перестанешь жалеть себя и стонать по поводу того, как несправедлив мир и как скверно устроена эта жизнь, потому что кто-то там сейчас с девчонками гуляет, целует, трахает их, а ты тут в грязи на брюхе ползешь и боишься… Не бойся. Это вообще бесполезно, нерационально. Будущее никому не удалось узнать. Ты здесь – живой, а он в мирной жизни на тачке разбился или на нож какого-нибудь отморозка наскочил и – ку-ку. Я вот что хотел тебе сказать: есть некоторые вещи важные, нужные, когда стреляешь. Первое правило: снайпер всегда спокоен. Никаких эмоций не должно быть вообще. Даже злиться нельзя, ведь ненависть – это очень сильная эмоция. Я уже не говорю о страхе: будешь бояться – не попадешь. Так же стопудово не попадешь, если будешь нервничать, психовать, короче, вибрировать, потому что от твоих вибраций винтовка тоже будет реагировать таким образом. Ты с ней в этот момент – одно целое. Она как бы твое продолжение, ну вроде конечность у тебя одна длиннее другой. Понял? Тогда второе правило: не думать ни о чем постороннем. Полная пустота в голове. Сансара, твою мать. Только ты и инструмент, на котором играешь. И чтобы это была не последняя игра для тебя, не лебединая твоя песня, просто сосредоточься и чувствуй. Будь в процессе весь, полностью, как будто ничего больше не существует, кроме этого момента. Сердце бьется спокойно в такт. Вдох. Выдох. Между ними – стреляй. Увидь, как будто внутренним зрением, представь вначале, а потом увидь, как медленно и точно вылетает и летит пуля – ровненько так, как по линеечке. Дальше – она уже сама…

Вот и вся хитрость. Ничего сложного. Calma-calma, как говорят итальянцы. Знал я одного такого. Повторял это всё время. Если перевести на русский, то как-то так будет: «спокойствие – только спокойствие», в общем – «спокойно-спокойно», нетрудно понять, кстати, я у него немного научился этому языку, а началось все с этого «кальма»… Но я тогда еще не понимал, какое на хер calma, когда ноги подкашиваются, как у горящей от страсти барышни, а пальцы трясутся от напряжения, как от пол-литра водяры. Но прав был интурист. Классный снайпер, гений, можно сказать. Во всем прав оказался… Эмоции – это с девочками, там можно и нужно, а с винтовкой – другая любовь. Знаешь, две самые близкие и самые далекие друг от друга вещи – это любовь и война. И там и там ты должен победить. В случае поражения в варианте номер раз ты потеряешь женщину, а в варианте номер два – ты потеряешь жизнь. Хотя любовь даже опаснее, потому что бывают такие женщины: когда они уходят, из тебя как будто жизнь вынимают – душу. Навылет.