Текст книги "Социально-экономические проблемы России второй половины XIX – начала XX века. Учебное пособие"

1.8. Понятие «генетика – телеология» в широком смысле

Культурная традиция включает разработанный механизм эволюционных изменений строя жизни народа и экономического строя как ее части. Подобный механизм включает вызревание целей изменений. Ответственной за формирование целей подобных изменений выступает образованная часть населения. В России со второй половины XIX в, формулировала цели общественного развития интеллигенция. Без понимания ее особенностей в России невозможно понять, как генетика (объективность развития) влияла на телеологию (целеполагание). Без такого понимания невозможен также ответ на вопрос о причинах нереализации генетически обоснованных планов. В связи с этим расширим понятие «генетика – телеология» и обратимся к работам тех ученых-историков и философов, которые, не употребляя термин «генетика – телеология», по существу, исследовали его в контексте взаимосвязи общих и особенных черт развития российской истории и формирования культурных традиций.

Среди таких историков по интересующей нас теме выделяются В. Ключевский и П. Милюков, специально рассматривающий в своих трудах культурно-исторический фактор прогресса России. Остановимся подробнее на концепции П. Милюкова. Суть концепции – в попытке не противопоставления типа и стадии развития России, а объединения их на основе исследования ее социальных и культурных традиций. Такой подход представляется нам актуальным для объяснения современном ситуации и выработки научно обоснованных решений в области регулирования хозяйства. В работе «Очерки по истории русской культуры» (СПб., 1904) П. Милюков исследует как те черты русского исторического процесса, которые формировали взгляды славянофилов, так и те, которые лежали в основе концепции «западников». Славянофилы преувеличивали, по мнению Милюкова, своеобразие русского исторического процесса, западники – его элементарность.

Первые характеризовались недостаточно полным анализом, вторые – недостаточно полным синтезом исторических условий.

Предлагая свою концепцию связи между сложившимися традициями и историческим ростом, П. Милюков исходит из необходимости разделения влияния на исторический результат трех групп условий.

Первое условие заключается во внутренней тенденции, внутреннем законе развития, присущим всякому обществу и для всякого общества одинаковым. Второе условие заключается в особенностях той материальной среды, обстановки, в которой данному обществу суждено развиваться. Наконец, третье условие состоит во влиянии отдельной человеческой личности на ход исторического процесса. Первое условие сообщает различным историческим процессам характер сходства в основном ходе развития; второе условие придает им характер разнообразия; третье, наиболее ограниченное в своем действии, вносит в исторические явления характер случайности. Если приложить эту классификацию исторических условий к оценке противоположных взглядов на прошлое и настоящее России, то становится очевидным, что взгляды славянофилов грешат отсутствием анализа исторического результата и обращаются с ним как с неразложимым целым. По мнению их противников (западников), напротив, анализ необходим, но, произведя этот анализ, они останавливаются преимущественно на первом из отмеченных нами условий и забывают об остальных. Если бы вся историческая жизнь народов сводилась к внутреннему органическому развитию общества, если бы развитие внутренней тенденции исторического процесса не осложнялось ничем посторонним, тогда все человеческие общества проходили бы одни и те же ступени развития в одном и том же порядке, было бы нетрудно по известным признакам определить, на какой ступени стоит Россия и какие предстоит ей пройти в будущем. Но, изучая Россию, мы узнаем, как внутренний ход ее развития видоизменялся под могущественным влиянием второго условия, исторической обстановки. Если бы можно было предположить, что это условие оказало только задерживающее влияние, оно остановило рост России на одной из ранних ступеней развития, тогда можно было бы сравнивать состояние России с состоянием Европы как две различные ступени развития. Но историческая жизнь России не останавливалась; она шла своим ходом, может быть, более медленным, но непрерывным, и, следовательно, пережила известные моменты развития – пережитые и Европой – по-своему. Так, образование государства есть ступень, пережитая как Россией, так и Европой; но мы видели, при каких различных условиях это происходило и с какими разными результатами. Таким образом, пишет далее П. Милюков, мы уже не можем, как предполагали некоторые наши старые писатели, советовать России пережить сначала все стадии европейской жизни, чтобы прийти к европейским результатам. Так или иначе, некоторые из этих стадий пережиты: так или иначе, и результаты прожитой жизни оказались и будут оказываться впредь более или менее своеобразными. Итак, не следует ли вернуться к теории славянофилов (Милюков называет их националистами)? «Не следует», – отвечает Милюков. Если историческая обстановка, видоизменяющееся историческое развитие являются могущественными факторами в историческом процессе, то не менее важными и могущественным фактором надо считать внутреннее развитие общества – во всяком обществе одинаковое. Условия исторической жизни задерживали развитие численности русского населения; но дальнейший процесс по необходимости заключался в увеличении численности и плотности этого населения. Условия обстановки задержали экономическую эволюцию на низших ступенях, но дальнейший ход ее у нас, как везде, пойдет одинаковым порядком, в направлении большей интенсивности, большей дифференциации и большего обобществления труда. Исторические условия создали насильственное сплочение сословий и одностороннее развитие государственности; но дальнейшее развитие экономической жизни уже привело отчасти к ослаблению государственной опеки, к раскрепощению сословий, к зачаткам общественной самостоятельности и самодеятельности. Те же исторические условия сузили государственную деятельность и сдвинули государственную организацию в сторону военных и финансовых потребностей; но дальнейшее развитие и здесь повело к более широкой рациональной постановке государственных задач и должно привести к более сознательной общественной организации. Таким образом, во всех этих областях жизни историческое развитие совершается в России в том же направлении, как совершалось и везде в Европе. Это не значит, что оно приведет в частностях к совершенно тождественным результатам, но тождественности мы не встретим и между отдельными государствами Запада – каждое из них характеризуется настолько глубокими различиями, что само подведение их под одну общую рубрику «западных государств» может иметь только весьма условное и относительное значение[32]32
  Милюков П. Очерки истории русской культуры. Часть первая. СПб., 1904. С 270–271.


[Закрыть].

Далее П. Милюков критикует концепцию славянофилов с позиций тех особенностей развития, которые опирались на чрезвычайное разнообразие естественно-исторических условий России и их эволюцию. Его слова звучат так актуально, что стоит остановиться на них подробно. Так, он пишет» что несомненное своеобразие русского исторического процесса не мешает находить весьма значительное сходство и в его общем ходе, и, еще более, в отдельных элементарных факторах этого процесса, между ними и развитием западноевропейских государств. Славянофилы, верившие в то, что каждый народ призван к осуществлению какой-нибудь одной национальной идеи и что эта последняя вытекает из внутренних свойств народного духа, естественно, должны были считать, что это единство национальной идеи должно выразиться и в единстве национальной истории, что, стало быть, заветы исторического прошлого должны служить лучшим указанием на задачи будущего, а всякое заимствование со стороны есть не что иное, как измена национальному преданию и искажение национальной идеи. В конце XIX – начале XX в. эти воззрения опять начали входить в моду в известных кругах. Тем более необходимо бороться с ними, так как подобные идеи не только совершенно ошибочны, но и в высшей степени вредны. В самом деле, что может быть общего между тридцатимиллионным государством с плотностью 3 человека на кв. км и с городским населением в 3 % всего населения – и между тем же государством два века спустя, с населением в 10 раз большим, с плотностью в 6 раз большею и с городским населением, увеличившимся в 40 раз? Какую историческую традицию может передать период натурального хозяйства и крепостного права периоду менового хозяйства и гражданской равноправности? Какая историческая связь может существовать между историческим прошлым Русского Севера и необычайно быстрым развитием русского Юга в течение одного последнего столетия (имеется в виду XIX в.)? Их развитие совершенно переместило центр русской экономической жизни. Наши славянофилы жаловались на Петра Великого, что он хотел только что вышедшую из младенчества Россию одеть в костюм взрослого человека. Но, настаивая на поддержании в настоящем исторической традиции, не хотят ли они сами во что бы то ни стало сохранить на юноше детские пеленки?

Вывод Милюкова для конца XIX – начала XX в. заключается в том, что Россия выросла из известных форм и переросла известные традиции. Отрицать это – значит закрывать глаза на действительность и отрицать законы исторического роста. Признав эти законы, мы вместе с тем приобретаем возможность взглянуть иначе на необходимость заимствований с Запада, чем смотрели на это наши самобытники. Если бы русский исторический процесс был действительно совершенно своеобразным и несравнимым с другими, тогда, конечно, всякое заимствование пришлось бы считать искажением национального процесса, – хотя тогда трудно бы было даже понять, каким образом такое искажение было бы возможно: ясное дело, что заимствование не имело бы тогда никакой возможности привиться. Но если основной ход исторического развития – общий у различных исторических процессов, тогда необходимо признать и некоторую общность в формах этого развития, и речь должна идти уже не о том, законно или возможно ли вообще всякое заимствование, а о том, какие формы могут быть признаны подходящими для такого заимствования. Сходство с Европой не будет при этом непременной целью при введении известной новой формы, а только естественным последствием сходства самих потребностей, вызывающих к жизни и там и здесь эти новые формы. Само собой разумеется, что сходство никогда не дойдет при этом до полного тождества. Итак, мы не должны страшиться мнимой измены нашей национальной традиции. Если наше прошлое и связано с настоящим, то только как балласт, тянущий нас книзу, хотя с каждым днем все слабее и слабее. (Таково мнение П. Милюкова относительно конца XIX – начала XX в.) Эту слабость связи между нашим прошлым и настоящим с грустью признают и приверженцы идей славянофилов. От требований быть верными исторической традиции они нередко переходят к печальным размышлениям о том, что настоящей традиции в России нет. В основе этого также некоторое недоразумение. Надо условиться, о какой традиции мы говорим. Если речь идет о связи различных периодов естественной эволюции общества, надо признать, что эта эволюция совершается по свойственным ей законам; основной ее закон есть постоянное изменение, и стало быть, по самому существу дела здесь никакая традиция невозможна. Но, может быть, речь идет о традиции в другом смысле. Помимо естественного хода общественной эволюции, – или, точнее говоря, как один из результатов этой самой эволюции, – во всяком развитом обществе существует сознательная человеческая деятельность, стремящаяся целесообразно воспользоваться естественной эволюцией и согласовать ее с известными человеческими идеалами. Для достижения этих целей надо прежде всего выработать и распространить эти идеалы и затем воспитать волю. Если подобная работа совершается в одном и том же направлении в течение целого ряда поколений, в таком случае в результате получится действительно культурная традиция – единство общественного воспитания в известном определенном направлении, В России, действительно, такой традиции нет, и притом по двум причинам. Во-первых, слишком недавно началось какое бы то ни было сознательное общественное воспитание, во-вторых, наши идеалы за этот небольшой промежуток сознательного общественного воспитания слишком быстро и решительно менялись. То и другое совершенно естественно и необходимо вытекает из общего хода нашей исторической жизни: стихийная, бессознательная в течение многих веков и потом быстро, лихорадочно двинувшаяся вперед века два тому назад, она должна была привести к разрыву со старой традицией, а для создания новой традиции условия русской духовной культуры сложились слишком неблагоприятно. Но неблагоприятные условия рано или поздно изменятся, и сложится новая традиция. Что же нам делать в ожидании этого будущего? – задает вопрос П. Милюков.

Его ответ заключается в следующем. Возвращение к старым традициям невозможно, так как подорван механизм их прочности. Если раньше подобный механизм формировался не сознательной деятельностью общественного воспитания, а потребностями жизни, и передавался из поколения в поколение в неизменном виде, то на определенном этапе сама жизнь разрушила подобную неизменность. Можно завидовать прочности старых традиций или ненавидеть их косность, но нельзя ни надеяться, ни опасаться, что они могут быть восстановлены там, где давно исчезли, и сохранены там, где уцелели до сих пор их обломки. Та же жизнь, которая создала их, привела неотвратимо к разрушению – раньше даже, чем воспитание могло успеть сделать это сознательно. Наша собственная сознательная деятельность должна быть направлена на создание новой русской культурной традиции, соответствующей современным общественным идеалам[33]33
  Милюков П. Очерки истории русской культуры. Часть первая. С. 274.


[Закрыть].

Методологическая ценность концепции Милюкова заключается во включении в нее понятия сознательной деятельности» соответствующей общественным идеалам.

Как формируются подобные идеалы и как они переходят в конкретные цели развития?

Для ответа на этот вопрос важны ценностные установки российской интеллигенции, которая считала себя ответственной за постановку и реализацию целей развития общества.

Рассмотрению особенностей развития российской интеллигенции посвящен сборник «Вехи», в котором сотрудничали российские философы (Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка) и экономисты (А. Изгоева, П. Струве). Он был издан впервые после революции 1905 г. и содержит ее оценку.

Актуальность современного прочтения этих авторов в связи с нашей темой обусловлена тем, что оно помогает понять причины победы чисто идеологических установок над генетическими в регулировании экономики в конце 20-х годов XX в.

Авторы сборника считают, что к началу XX в. российская интеллигенция переживала кризис, который был одной из причин поражения революции 1905 г. Н. Бердяев, говоря об эпохе кризиса интеллигенции, разделяет ее на две части – «кружковую» интеллигенцию, или «интеллигенщину», и интеллигенцию в широком общенациональном смысле этого слова[34]34
  Бердяев Я. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи. М., 1990 (репринтное издание). С. 5.


[Закрыть]. К последним Н. Бердяев относит русских философов. Взаимоотношения между этими частями интеллигенции проявились в отношении «кружковой» интеллигенции к науке. Характеризуя «кружковую» интеллигенцию, Бердяев считает, что это особый мир, искусственно выделяемый из общенациональной жизни. Этот мир жил в России под двойным давлением – внешним, который олицетворяла реакционная власть, и внутренним, выражающимся в инертности мысли и консервативности чувств.

В этих условиях возникло определенное отношение «кружковой» интеллигенции к науке (Н. Бердяев говорит об отношении к философии, но его характеристики можно понять и в целом, как отношение к науке). Бердяев считает, что отношение к науке было так же малокультурно, как и к другим духовным ценностям: самостоятельное значение науки (философии) отрицалось. Философия подчинялась утилитарно-общественным целям. Рассматривая причины данного явления, Н. Бердяев пишет, что деспотическое господство утилитарно-морального критерия, исключительное, давящее господство народолюбия и «пролетаролюбия», поклонение «народу», его пользе и интересам, духовная подавленность политическим деспотизмом, – все это вело к тому, что уровень философской культуры оказался в России очень низким, научные знания и философское развитие были очень мало распространены в среде интеллигенции. Высокую философскую культуру можно было встретить лишь у отдельных личностей, которые тем самым уже выделялись из мира «интеллигентщины». Но в России было не только мало научных знаний – это беда исправимая – господствовали такой душевный уклад и такой способ оценки всего, что подлинная наука должна была остаться закрытой и непонятной, а философское творчество должно было представляться явлением мира иного и таинственного. Быть может, некоторые и читали философские книги, поверхностно понимая прочитанное, но внутренне так же мало соединялись с миром творчества, как и с миром красоты. Объясняется это не недостатками интеллекта, а направлением воли, которая создала традиционную, упорную интеллигентскую среду, принявшую в свою плоть и кровь народническое миросозерцание и утилитарную оценку действительности. Долгое время у нас считалось почти безнравственным отдаваться научному творчеству, в этом роде занятий видели измену народу и народному делу. Человек, слишком погруженный в философские проблемы, подозревался в равнодушии к интересам крестьян и рабочих. К научному творчеству интеллигенция относилась аскетически, требовала воздержания во имя своего бога – народа. Это народническое утилитарно-аскетическое отношение к науке осталось и утех интеллигентских направлений, которые внешне преодолели народничество и отказались от элементарного утилитаризма, так как отношение это коренилось в сфере подсознательной. Психологические первоосновы такого отношения к философии, к науке, да и вообще к созданию духовных ценностей можно выразить так: интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. Это одинаково верно и относительно сферы материальной, и относительно сферы духовной: философское творчество русской интеллигенцией воспринималось так же, как и экономическое производство. Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства. К идеологии же, которая в центре ставит творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить.

Из той интеллигенции, которую Н. Бердяев определяет как «кружковую», выросли партийные руководители, в чьих руках к концу 20-х годов XX в. оказались судьбы экономического регулирования.

Основная черта умонастроений этой части интеллигенции заключалась в его морализме. На исследовании последствий такой черты русской интеллигенции подробно останавливается С. Франк. Он пишет, что русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничении людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые[35]35
  Франк С. Этика нигилизма // Вехи. С. 152.


[Закрыть].

Вся история умственного развития России, по мнению С. Франка, окрашена в яркий морально-утилитарный цвет. Начиная с восторженного поклонения естествознанию в 60-х годах XIX в. и кончая самоновейшими научными увлечениями вроде эмпириокритицизма в конце XIX – начале XX в. российская интеллигенция искала в мыслителях и их системах не истины научной, а пользы для жизни, оправдания или освящения какой-либо общественно-моральной тенденции.

Морализм русской интеллигенции есть лишь выражение и отражение ее нигилизма. Под нигилизмом философ понимает отрицание или непризнание объективных ценностей. Человеческая деятельность руководствуется или стремлением к каким-либо объективным ценностям (каковыми могут служить, например, теоретическая научная истина, или художественная красота, или объект религиозной веры, или государственное могущество, или национальное достоинство и т. п.), или же мотивами субъективного порядка, т. е. стремлением удовлетворить личные потребности.

Символ веры русского интеллигента есть благо народа, удовлетворение нужд «большинства». Служение этой цели есть для него высшая и вообще единственная обязанность человека, а что сверх того – то от лукавого. Именно потому он не только просто отрицает или не приемлет иных ценностей – он даже боится и ненавидит их. Это не означает, что русской интеллигенции фактически чужды научные и эстетические интересы. Но, как остроумно замечает Л. Франк, эти интересы живут в душе русского интеллигента приблизительно так, как чувство жалости к врагу в душе воина.

По мнению Л. Франка, нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов ближнего («народа»), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда, в свою очередь, следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или просто не содействует осуществлению этой задачи. Жизнь не имеет никакого объективного, внутреннего смысла; единственное благо в ней есть материальная обеспеченность, удовлетворение субъективных потребностей; поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено – такова странная, логически плохо обоснованная, но психологически крепко спаянная цепь суждений, руководящая всем поведением и всеми оценками русского интеллигента. Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований есть в конечном счете беспринципность – ибо нигилизм и есть отрицание принципиальных оценок, объективного различия между добром и злом, и жесточайшая добросовестность в соблюдении эмпирических принципов, т. е. по существу условных и непринципиальных требований. Это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно-крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу и есть то умонастроение, которое С. Франк называет нигилистическим морализмом.

Из него вытекает или с ним связаны другие черты интеллигентского мировоззрения, и прежде всего то существенное обстоятельство, что русскому интеллигенту чуждо и отчасти даже враждебно понятие культуры в точном и строгом смысле слова. Это суждение может показаться неправильным; ибо кто больше говорит о желательности культуры, об отсталости нашего быта и необходимости поднять его на высший уровень, чем именно русский интеллигент? Но и тут дело не в словах, а в понятиях и реальных оценках. Русскому интеллигенту не родственно и не дорого, его сердцу мало говорит то чистое понятие культуры, которое уже органически укоренилось в сознании образованного европейца. Объективное, самоценное развитие внешних и внутренних условий жизни, повышение производительности материальной и духовной, совершенствование политических, социальных и бытовых форм общения, прогресс нравственности, религии, науки, искусства, словом, многосторонняя работа поднятия коллективного бытия на объективно-высшую ступень – таково жизненное и могущественное по своему влиянию на умы понятие культуры, которым вдохновляется европеец. Это понятие опять-таки целиком основано на вере в объективные ценности и служении им, и культура в этом смысле может быть прямо определена как совокупность осуществляемых в общественно-исторической жизни объективных ценностей. С этой точки зрения культура существует не для чьего-либо блага или пользы, а лишь для самой себя; культурное творчество означает совершенствование человеческой природы и воплощение в жизни идеальных ценностей и в качестве такового есть само по себе высшая и самодовляющая цель человеческой деятельности. Напротив, культура, как она обычно понимается в России, целиком отмечена печатью утилитаризма. Когда у нас говорят о культуре, то разумеют или железные дороги, канализацию и мостовые, или развитие народного образования, или совершенствование политического механизма, и всегда при этом нам преподносится нечто полезное, некоторое средство для осуществления иной цели – именно удовлетворения субъективных жизненных нужд. Но исключительно утилитарная оценка культуры столь же несовместима с чистой ее идеей, как и исключительно утилитарная оценка науки или искусства: они разрушают самое существо того, что зовется наукой и искусством. Именно этому чистому понятию культуры нет места в умонастроении русского интеллигента; оно чуждо ему психологически и враждебно метафизически. Убогость, духовная нищета всей нашей жизни не дают возникнуть и укрепиться непосредственной любви к культуре, как бы убивают инстинкт культуры и делают невосприимчивым к идее культуры; и наряду с этим нигилистический морализм сеет вражду к культуре как к своему антиподу. Насколько русскому интеллигенту вообще доступно чистое понятие культуры, настолько оно ему глубоко антипатично. Он инстинктивно чует в нем врага своего мировоззрения; культура есть для него ненужное и нравственно непозволительное барство; он не может дорожить ею, так как не признает ни одной из тех объективных ценностей, совокупность которых ее образует. Борьба против культуры есть одна из характерных черт типично русского интеллигентского духа; культ опрощения есть не специфически толстовская идея, а некоторое общее свойство интеллигентского умонастроения, логически вытекающее из нигилистического морализма. Наша историческая, бытовая непривычка к культуре и отталкивание интеллигентского миросозерцания от идеи культуры психологически срастаются в одно целое и сотрудничают в увековечении низкого культурного уровня всей нашей жизни.

Л. Франк считает, что основные черты русской интеллигенции наиболее ярко проявились в движении народников, которое реализовалось как в форме непосредственного альтруистического служения нуждам народа, так и в форме идеи абсолютного осуществления народного счастья.

Критикуя эту идею, Л. Франк считает, что ошибка народников заключалась в абсолютизации внешних препятствий народному счастью. Внутреннее условие, по их мнению, всегда существует. Борьба против внешних условий воспринимается как основная задача. Как считают народники-интеллигенты, для прогрессивного движения важно не творчество, не созидание, а разрушение. Психологический спутник разрушения – ненависть. Упрекая интеллигенцию в абсолютизации начал борьбы в жизни и пренебрежении к началам созидательной деятельности. Франк отождествляет их идеи с теорией социализма.

В этой теории, по мнению Франка, абсолютно преобладает идея перераспределения над идеей производства; идея разрушения над идеей созидания; идея поддержки бедности над идеей формирования богатства.

Можно возразить Л. Франку, что народническая теория социализма лишь вариант ее, а народническая интеллигенция лишь часть интеллигенции.

Мы остановились так подробно на взглядах Франка, так как народническая интеллигенция была предшественницей тех революционеров, которые пришли к власти в 20-е годы XX в. в России. Они сохранили многое из взглядов своих предшественников. Рассмотрение подобных черт помогает ответить на вопросы, актуальность которых постоянна для России.

• Почему в руководящих экономикой органах 20-х годов победили не квалифицированные специалисты, а выдвиженцы из народа, не имеющие опыта практической работы и соответствующего образования?

• Почему из вариантов развития России были выбраны не генетически обоснованные планы (план сельского хозяйства Кондратьева, первый вариант первой пятилетки), а ориентированные на «подхлестывание» темпов за счет сохранения низкого уровня жизни населения?

• Почему беднейшая часть населения использовалась властью для реализации идеи борьбы с «врагами» светлого будущего?

Ответить на эти вопросы, исследуя особенности России, пытались многие ученые последующих поколений. Очевидно, дать окончательный ответ невозможно. Он требует большей исторической дистанции. Но необходимо выяснить ошибки в социально-экономической политике для того, чтобы не повторить их в современных условиях. К таким ошибкам, допущенным в ходе первой пятилетки, относится прежде всего преувеличение возможностей целевых установок в ущерб генетическому обоснованию социально-экономической политики. При составлении второй пятилетки введение неонэпа означало фактическое признание подобной ошибки.