Текст книги "Трезвон колоколов"

Отец Владимир

Распахнутые серые глаза, взметнувшиеся брови, сухие губы, блеск влажных зубов – откуда ты взялась? Отец Владимир смотрел на девушку лет двадцати, творя внутреннюю молитву, чувствуя, что молитва не помогает и он не может оторвать взгляда от потрескавшихся на солнце губ незнакомки. Заметил её, когда, сняв с себя монашеское облачение, кинул одежду под куст и приготовился ступить в воду. В этот момент из-за колючих веток вдруг показалась она, в выцветшем сарафане до колен и с букетом ромашек в руках. Рыжие волосы, заплетённые в косу, растрепавшиеся надо лбом от ла́занья по кустам в лучах солнца, показались отцу Владимиру огнём, горевшим на её голове. При виде того, как девушка отпрянула в испуге назад и коса огненной дугой взлетела в воздух, отцу Владимиру стало страшно. Он хотел перекреститься, но отяжелевшая рука поднялась только до пояса, неловко прикрыв голый живот.

Отец Владимир в свои двадцать пять лет чувствовал себя достаточно искушённым, чтобы пугаться какой-то деревенской девчонки. И, тем не менее, сердце его колотилось, а во рту пересохло. Мысли путались, сбиваясь с молитвы на незнакомку, которая, кажется, справилась с растерянностью и сообразила, что уж ей-то бояться нечего. Стоящий на траве полуголый мужчина с небольшой бородкой, с крестиком на груди хоть и выглядел, как герой американского боевика, но его голубые глаза выдавали в нём робкого человека. Кроме их двоих, на берегу никого не было. Правда, за кустами, в нескольких шагах от этого места, где деревенские обычно купались в узкой неглубокой речушке, играли в футбол мальчишки. Их громкие крики и удары по мячу доносились до слуха девушки, и это придавало ей смелости.

Поправив лямки сарафана и успокоив косу, движением руки перекинув её на грудь, девушка приблизилась к остолбеневшему отцу Владимиру и кокетливо сказала:

– Искупаемся?

Видя его заторможенность, бросила ромашки на траву, скинула сарафан и осталась в пёстреньком, под стать её веснушчатому телу, купальнике.

– Немой, что ли? – спросила она, поднимая руки и заворачивая косу в узел на макушке.

От растерянного вида красивого молодого мужчины ей сделалось весело, она расхохоталась. Услышав её смех колокольчиком, отец Владимир понял, что ещё секунда – и он потрогает девушку за её золотистые плечи. «Господи, помилуй!» – громко произнёс он неживыми губами и упал в обморок.

Очнувшись, отец Владимир увидел голубое чистое небо в невозможной дали над собой и испуганное лицо девушки, побледневшее немного и ставшее ещё прекраснее.

– Ну и телёнок! – приговаривала она, похлопывая его по щекам. – Баб не видел, что ли?

При звуках её мягкого, заботливого голоса отец Владимир почувствовал, как блаженная, освобождающая от страха лёгкость проникает в его душу. Он глубоко вздохнул и поднялся на ноги.

– Не волнуйтесь, наверное, тепловой удар хватил, – сказал он опечаленной девушке и стал одеваться у неё на глазах во всё чёрное.

– Фу ты! Стыд-то какой! – закричала она в страшном смущении, кидаясь к сарафану и натягивая его на себя дрожащими руками. – Вы, должно быть, к нашему батюшке приехали? Слышала от девок: красавчик, говорят, из города. Монах. А я, видите, не догадалась. Вы меня извините, – шёпотом досказала она, с тоской разглядывая отца Владимира, как он поправляет мантию и приглаживает волосы, собранные под затылком в небольшой хвост.

Обратно в деревню шли вместе. Замешательство исчезло, искушение прошло, отец Владимир был спокоен. Изредка переговаривались – о новой строящейся церкви, о школе, где девушка работает учительницей в младших классах, о погоде… Но больше молчали. Каждый из них радовался чему-то своему, очень глубокому, что сладким восторгом сжимало их сердца, что позволяло чувствовать общую радость, бывшую несравненно выше не только их личных чувств, но и выше всего на свете, что поднималось волной неизъяснимого восторга под самый купол синего неба…

5 октября 2012 г., Китай

Борьба за апартаменты

Татьяна стояла под навесом и ждала автобус. Снизу, от неподвижного Амура, шёл ледяной ветер, легко продиравшийся сквозь редкий парк на берегу и дувший на Комсомольскую площадь, в центре которой возвышался голубой храм под золотым куполом. С остановки было хорошо видно, как ветер раскидывал снег вокруг храма, будто пытался поднять здание вверх. В советское время здесь клумбы росли и грязные бомжи на сломанных скамейках лежали – печальное было зрелище, противоречивое. Роскошные клумбы и грязные, изорванные люди. Но в две тысячи втором построили церковь, вернее, вернули на законное место, бомжей прогнали, и противоречие пропало. К церкви скоро привыкли, вот уже пять лет красуется на взгорье, хорошо видна с прогулочных катеров и с окрестных улиц.

От ветра не спасала ни тёплая собачья шуба с капюшоном, которую Татьяна выдавала за рысью, ни выпитые тридцать минут назад у сестры сто граммов водки. Выпросила, чтобы не замёрзнуть, пока придётся ждать автобус. Мела позёмка, поднимавшая мусор на тротуаре, сухой снег бил в лицо. Отворачиваясь в глубь остановки, Татьяна видела пожилого, сморщенного от старости священника, который только что вышел из храма и, видимо, как и она, поджидал двенадцатый номер. Все автобусы уже прошли, забрав пассажиров, и на остановке, кроме них двоих, никого не было.

Оба казались одинаково замёрзшими и сердитыми. Но если мёрзли они от одних порывов ветра, несущихся со стороны Амура, то сердились каждый по своей причине. Трудно сказать, чем был огорчён священник. Может быть, тем, что на утреннюю службу пришло мало прихожан, да и те, большинство, убежали из церкви сразу после причастия, и он вынужден был читать проповедь в полупустом храме. Или же не хотелось отправляться на требу – холод стоял страшный, – и, возможно, старик ругал себя, что согласился ехать на другой конец города, не выпросив машину. Судя по его замёрзшему лицу и одежде, состоящей из валенок, подрясника и накинутого сверху чёрного ватника, пожилой человек изрядно продрог.

«Наверное, ему надоела служба, – подумала Татьяна, поглядывая на священника. – Надоели мы все. Ещё бы! Одни вопли кругом. Рёв, стоны, плач. На всех людей хороших слов не хватит. Душевного тепла не напасёшься. Ишь, какой неказистый, в чём только душа теплится?» Нечасто среди священников можно увидеть высокого, бравого! С таким можно и поговорить. Может быть, что-нибудь путное бы сказал. А этих… высушенных грибов послушать, так выходит, что одной только молитвой и можно обрести покой в душе! А если молитва с губ слетает? Не задевает душу? Что в этом случае делать? Молчат священники. Не знают, что ответить. Татьяна однажды спрашивала, так батюшка только перекрестил её да наказал молиться чаще. Служители Бога! Татьяне их всех пожалеть хочется, все они ей кажутся обиженными. Наверное, запутались, сами не разберут, где бесы кричат от злости, а где человек, оттого что ему больно. А для уставших священников – всё едино. Должно быть, оглохли они, если и на исповеди ничего не слышат, когда им в самое ухо говоришь. Всё сводят к тому, чтобы поменьше есть да побольше молиться, тогда и мирность, мол, почувствуешь. Как же, скажите, работать-то на голодный желудок? И откуда взяться мирности, если зарплаты едва хватает на кусок хлеба? Из-за этих неясностей Татьяна редко бывает в церкви.

Отвернувшись от священника, она стала думать о сестре, с которой полчаса назад вела разговор, и теперь сердилась, жалея, что не сказала того, что думала. Что ж это получается, до седых волос слушать нравоучения? Надоело! Сестра всего-то на шесть лет старше, а ведёт себя, в свои сорок восемь, как старуха. «И зачем только я рассказала?» – не могла успокоиться Татьяна, вспомнив, как рассердилась Надежда, когда услышала, что Татьяна выписала свою шестнадцатилетнюю дочь Катю из квартиры. Выписала под тем предлогом, что девочка захотела погостить у отца, который лет пять как оставил их с Татьяной и жил один, купив по ипотеке трёхкомнатную квартиру на окраине Хабаровска, в сосновом лесу, где летом, говорила дочка, белки прыгали прямо на огороде. Татьяну бесило, что бывший сожитель пошёл в гору: шикарное жильё вместо старенькой полуторки, в которой ютились Татьяна с дочкой, повышение по службе (теперь он директор торговой компании), да ещё и дочь к себе переманивал. Ну, не наглец ли?!

– Иди! – сказала она дочери. – Захотела свободы? Пожалуйста. Но знай: хочешь гулять, хочешь жить у отца – я тебя выпишу из квартиры. Пусть папаша в свои апартаменты прописывает!

Втайне она надеялась застолбить таким манёвром жилплощадь бывшего сожителя, а заодно быть в курсе его личных дел. Вдруг найдётся лазейка, чтобы снова начать отношения? Правда, это вряд ли возможно. Татьяна понимала, что после десяти лет бесконечных ссор и оскорблений Олег не вернётся. «Глупая женщина!» – сказал он, уходя. «Подонок!» – крикнула ему вслед Татьяна, догадываясь по озверевшему виду мужчины, что уходит он в этот раз навсегда. Надоела ему, видишь ли, её грубость!

Раздался звонок. Татьяна с неудовольствием вынула телефон из сумки и включилась в прерванный уходом от сестры разговор.

– Ну, чего тебе? – резко спросила она, косясь на священника, который начал притопывать ногами и бить себя по бокам в надежде согреться. – Всё ещё не можешь поверить? Думаешь, я пошутила? – захохотала Татьяна, услышав голос сестры. – Да! Выписала дочь из квартиры! Имею полное право! Зато буду меньше платить за коммунальные услуги! Ты знаешь, сколько я получаю? Пятнадцать тысяч! Мне их что, разорвать?! Да я лучше накормлю Катьку! Лишний раз! А Олег пусть думает насчёт прописки дочери! Ты представь, какой упырь! Теперь он высчитывает из суммы, что даёт на Катьку, те деньги, которые она у него «проела», живя с ним три недели! Сволочь! А ты говоришь, «имей терпение и такт»! Проучить обоих! Подлец!

При последних её словах служитель церкви поморщился и отодвинулся в глубь остановки, но Татьяна в порыве гнева начала широко шагать из угла в угол, так что священнику приходилось невольно сторониться всякий раз, чтобы женщина не ударилась об него. Автобуса всё не было, да и прохожих тоже. Один острый ветер и злые крики Татьяны.

– Не-е-е-е-т, послушай, что я тебе скажу! – взвилась она и гаркнула в сторону священника: – Не твоё это дело!!! – отчего тот невольно отшатнулся в сторону, впрочем, сразу решив, что это не к нему, поскольку Татьяна продолжала кричать, так и не отводя от священника своего пылающего негодованием взгляда. – Разбирайся со своей жизнью, а я уже давно сама управляюсь! Как умею! Никто не указ! Я тебе вот что скажу, запомни: я ни-ко-му – никому! – не позволю вламываться в мою жизнь в сапогах и расхаживать как у себя дома. Никому! Даже тебе, хоть ты мне и сестра! Что, что?! Ой, насмешила! Сама доброта!

Татьяна гомерически захохотала, оторвав телефон от уха, посмотрела на аппарат с вызывающим видом и отключила, сунув в карман шубы. Поёжилась, нервничая, и постаралась согреться, начав подпрыгивать на месте. Священник же, напротив, позабыл о своих мыслях. Он мягко смотрел на женщину, то ли жалея о том, что стал свидетелем чужого разговора, то ли раздумывая, как отреагировать на услышанное. Атмосфера внутри остановки требовала перекинуться парой фраз о погоде или об автобусе, который всё не появлялся, но, минуя насущные темы, батюшка вдруг спросил:

– Что же ответила ваша сестра, когда вы запретили ей входить в вашу жизнь в сапогах?

– А вам какое дело? – удивилась Татьяна, однако, охлаждая свой пыл, вспомнила, что давно хотела поговорить с кем-нибудь из церкви.

– Да моё дело самое прямое, как я погляжу. Вижу, работа мне есть.

– О чём это вы?! – вдруг пугаясь, бледнея сквозь морозный румянец на щеках, передёрнув плечами, крикнула Татьяна, точно каркнула.

– Вы не зря никого не пускаете в свою жизнь, в том числе и вашу сестру, – сказал священник замёрзшим, тихим голосом. – Как я понял, и дочь свою прогнали из квартиры! А почему? Не задумывались?

– Почему? – высокомерно переспросила Татьяна, пытаясь не уронить своё достоинство в случайном разговоре с незнакомым человеком и не растерять злость на сестру. – Потому что так решила. Мне так удобно. Буду меньше платить за коммунальные услуги.

– А сколько вы платите за вашего нового сожителя? Выгнали дочь и не заметили, что ваши-то апартаменты давно уже заняты! Вы и не заметили! Не почувствовали, как впустили его!

– Какие апартаменты? – озираясь, прошептала замёрзшими губами Татьяна. – О чём вы говорите? Какой сожитель?

А у самой сердце так и зашлось от страха.

– Такой! – ответил священник строго, и Татьяна увидела, что он ещё старше, чем она подумала, – настоящий дедушка с седой бородой и широкими бровями, мокрыми от морозного дыхания. – Который развалился и рога вам выставляет! Влез к вам душу, как в апартаменты, всю вашу жизнь занял, ни уголка не оставил! Там не то что в сапогах, босиком на носках ступить некуда! Всю душу заполнил своей мерзостью! Ишь, волосатый, раскинулся! Довольный! Не чувствуете? Одна вы его не видите. Скажи́те всё-таки, что вам ответила сестра на ваш запрет заходить «в вашу жизнь в сапогах», как вы выразились?

– Она сказала, что я могу приходить к ней в любой обуви, даже в кирзовых сапожищах, что она не боится грязи. Говорит, «вымою, и снова будет чисто», – со слезой в голосе ответила Татьяна, которую пробрал, тронул ласковый голос дедушки. От этого голоса вроде как теплее стало, несмотря на усиливающийся ветер.

– Слава Богу! – обрадовался священник и перекрестился три раза, глядя лучистыми молодыми глазами на купол Успенского храма. – Слава Богу! А то я уж подумал, что везде наступает рогатый. Значит, есть души… есть души… А сестра ваша смелая. Молодец. Да и вы не из трусливых, только привыкли думать про себя, что вы маленькая. А какая же вы маленькая, если у вас дочь? Вы за неё в ответе. Не сестра! И не сожитель ваш, раз он с вами больше не живёт. А вы свою дочку, да за порог. Нехорошо. Вырастет – вдруг так же поступит с вами?

– Пусть мать слушает, когда надо! – запальчиво произнесла Татьяна.

– Поймите, вы заставляете её слушать не мать, а того, кто занял апартаменты вашей души! – убеждённо сказал священник и спросил: – Вы крещёная?

– Да, – кивнула Татьяна, вся сжимаясь и готовая заплакать.

– Идём со мной. Некогда разговаривать – молиться надо.

Священник крепко взял Татьяну за руку и повёл за собой. Заставил перекреститься у входа, завёл в пустой храм, где пахло догоравшими свечами и сладковатым дымом ладана, остановил перед алтарём, зажёг от лампадки свечку, взяв её с подсвечника, и стал читать молитвы, которые тревожным эхом отдавались в душе растерянной Татьяны. С каждым новым, всё более непонятным словом ей становилось всё страшнее и страшнее. Душно! Пугающе действовали вечерний полумрак церкви и глядевшие со всех сторон суровые лица с икон в золотых оправах.

Татьяна бывала здесь иногда, из любопытства, даже пару раз на исповедь ходила, но не помнила, чтобы иконы казались такими величественными, будто в них заключалась небесная сила, небесный кто-то, взиравший сейчас на неё сверху, на кого она боялась поднять глаза. Украдкой утирая слёзы, Татьяна прислушивалась к голосу священника, который был протяжно тосклив. Голос успокаивал, убаюкивал, делал тяжёлыми веки. Неожиданно слова молитвы взметнулись к самому куполу церкви и волной обрушились вниз. Татьяна покачнулась. Показалось, что воздух в церкви стал плотным, будто наполнился голосом священника от каменного пола до самого потолка. Словно стиснутая чьими-то могущественными пальцами, Татьяна хотела осмотреться и не смогла пошевельнуться, боясь, что сейчас упадёт.

– Выпей! – грозно сказал священник, подавая воду в стеклянном стаканчике, поднесённом ему невесть откуда взявшейся женщиной в фартуке и тёмном платке.

Не помня себя, Татьяна выпила со страхом тёплую сладковатую воду и, закричав диким голосом на всю церковь, упала на пол. Она стала биться головой о подставленные руки женщины и батюшки, хорошо осознавая, где находится и что делает. Понимая, что всё происходящее выглядит очень странно, ненужно, смешно и даже дико. Всё это совсем некстати! Она сама разберётся с собой! «Это же не Средние века, когда люди верили в бесов», – промелькнуло в голове, и, расстегнув шубу, чтобы не задохнуться, Татьяна попыталась встать. Но тело не слушалось, содрогаясь в приступах боли, и Татьяна поняла, что не может сопротивляться. Что-то, что было выше её сил, выше воли, вновь и вновь роняло на пол, заставляя биться головой о мягкие ладони женщины и священника, старающихся уберечь её от ударов о каменный пол.

…Татьяна расслабилась и закрыла глаза.

Через пару минут она тихо вытянулась рядом с деревянной лавкой, у которой свалилась, полежала, прислушиваясь к тишине, затем открыла глаза и жалобно, несмело улыбнулась, посмотрев вверх, под самый купол. Оттуда на неё глядел кто-то очень родной, очень знакомый, от вида которого она разрыдалась, счастливо умываясь потоками горячих слёз, и потом ещё долго-долго плакала, уходя из церкви, ничего не говоря, ничего не обещая, а только повторяя одно и то же: «Ушёл. Ушёл! Я чувствую. Как я чувствую? Не знаю. Но тот, плохой, он ушёл из моей души!»

– Мои апартаменты! Они свободны? – обратилась она к идущему рядом священнику, но тот промолчал. – Моя душа стала чистой, я чувствую это! Моя сестра зайдёт теперь ко мне, перестанет обижаться? Как вы думаете?

Но батюшка снова промолчал, тяжело дыша и поправляя крест на груди. Было видно, что он устал. С бороды и бровей его капал пот, а глаза казались больными.

– Что вы делали со мной? – спросила Татьяна участливо.

– Боролся за твои апартаменты, за твою душу, – ответил священник, и, слыша его дрожащий слабый голос, Татьяна не отважилась спросить, с кем он боролся, – и без слов было ясно с кем.

Они вышли из церкви, оба разом перекрестились, наклонившись до земли, добежали до остановки, мигом вскочили в подошедший двенадцатый автобус и поехали. И вскоре расстались. Молча перекрестив Татьяну, священник вышел, не доезжая несколько остановок до конечной, а она поехала дальше, в свой десятый микрорайон. Пока ехала, уснула, а проснувшись, удивилась. «Что за странный сон я видела? – подумала. – Говорила мне сестра, не пей, хватит. Так нет, пока Надя ходила в ванную, я успела хлопнуть ещё две рюмки. Наверное, они-то и сыграли роль. Церковь, священник, иконы, молитвы, мой плач, чьи-то глаза сверху… Чушь!» Открыв сумку, Татьяна вынула зеркальце и посмотрелась в него. Осталась недовольна собой. Голова взлохмачена, карие глаза сделались почему-то совершенно светлыми, скулы заострились, рот провалился, собрав вокруг себя морщинки. Безумная, да и только. Права сестра, пить надо меньше.

Вечером ей позвонила знакомая, с которой Татьяна давным-давно не общалась, хоть и жили они по соседству.

– Привет, – сказала приятельница радостным голосом, – представь, в нашем микрорайоне открыли церковь! Домовую церквушку в здании рабочего общежития. Радость-то какая! Уголок выделили. Да и правильно, давно пора, в другие церкви далеко ездить. Я что звоню. Ты же музыкально образованная. А у нас некому петь. На клиросе. Приходи. А?

– На клиросе? – не поняла Татьяна. – Но ведь я не умею!

– Уметь не надо, – заверила знакомая. – Ноты знаешь, и хорошо. Голос у тебя приятный. Приходи! С батюшкой познакомишься, он у нас необыкновенный, добрый, как Дед Мороз, с длинной бородой и лохматыми бровями. Придёшь?

– Приду, – икнула Татьяна, мигом вспомнив сегодняшний день и почувствовав такую свободу в душе, что стало ясно: то был не сон. «Ах! Как хорошо! – подумала она с умилением. – Пойду, обязательно пойду! Теперь бы только не загрязнить свои апартаменты. Не допустить, чтобы "тот" снова вернулся».

И с радостью перекрестилась, повернувшись в сторону Успенского храма, где несколько часов назад лежала на полу.

18 февраля 2013 г., Китай

Посылка

Нина сидела на кровати и старалась заплакать, слушая свою младшую сестру, звонившую из далёкой России. Одной рукой то и дело вытирала совершенно сухие глаза, в которые словно песку насыпало, а другой до боли прижимала к уху телефон. Около часа назад телефон принёс муж со словами: «Возьми, твоя мама звонит». Но вместо мамы в трубке зазвучал испуганный голос Татьяны.

– Нина! Это не мама! Нет! – быстро произнесла Татьяна, торопясь сказать страшное. – Мамы нет! Она умерла!

И что-то закричала, да так громко, так неясно, что Нина практически совсем задержала своё дыхание, чтобы понять, о чём говорит сестра. А может быть, дыхание прервалось само по себе, и Нине потребовалось время, чтобы его восстановить и снова задышать тяжело и часто, словно она только что вынырнула из-под воды. Слушая сестру, Нина перекрестилась и упала на колени перед домашними иконами, увлекая за собой ничего не понимающего мужа, который ушёл было в другую комнату, но, услышав, как остро вскрикнула Нина, вернулся и, бледный лицом, встал рядом. «Мамы не стало», – шепнула ему Нина, и они обнялись.

Поднявшись с колен, она села на кровать и стала качаться всем телом из стороны в сторону, охватывая одной мыслью всю ситуацию разом и ощущая своё бессилие перед ней…

Четыре дня назад Нине исполнилось пятьдесят три года, и в этот день она разговаривала с мамой, в который раз успокаивая её, что всё в порядке, всё хорошо, что очень-очень скучает. Но прилететь пока не может – работа в Китае не закончилась, – но к осени, месяца через четыре, обязательно что-нибудь придумает, вот только оформит новую визу ещё на один год. К слову сказать, как раз вчера они с мужем отдали свои паспорта в визовый отдел, там сказали, что через две недели документы будут готовы. В ответ мама сказала, что чувствует себя неплохо, если бы не высокое давление, которое невозможно сбить. И что два года с их последней встречи промчались как один день.

«Мамочка… Как же? Я не смогу проводить тебя, не смогу попрощаться», – слабея от этой мысли, думала Нина, не веря в происходящее. Боль давила сердце, дрожали руки и бил озноб, хотя ещё час назад она страдала от жары, сидя за компьютером напротив раскрытой балконной двери. Муж принёс холодной воды. Не отрываясь от телефона, Нина выпила полкружки, лязгая зубами, будто пыталась откусить край кружки, и сказала в трубку сестре: «Я не смогу прилететь, у меня нет паспорта на руках». Сказала и почувствовала, как железный обруч перехватил грудь… «Я не смогу прилететь», – повторила, сжимая плечи и пытаясь усилием воли противостоять накатывающемуся обмороку.

– Да, да, это было, когда мы жили на Дальнем Востоке, – машинально сказала она, слушая плачущий голос сестры и думая о том, почему же не удаётся заплакать.

Наверное, это острый ком внутри. Он мешает слезам. Давит на сердце, на живот, лезет в голову, мешает дышать, сковывает движения. Глядя на иконы, Нина вспомнила про церковь, про свечки, про скамеечку, на которую иногда присаживалась во время службы, и ей показалось, что запах ладана мог бы сейчас растворить этот страшный ком, вызвав спасительные слёзы. Только бы расплакаться. Только бы освободиться от незнакомой боли, разрывающей тело на части. Как?.. Без мамы?.. Почему? Они с сестрой разговаривали уже целый час, перебирая всю их жизнь, а Нина по-прежнему качалась и качалась из стороны в сторону, пугаясь собственной реакции и с ужасом чувствуя, как быстро растёт внутри неё этот страшный ком.

В прихожей зазвонили, муж заторопился открыть дверь и через минуту вернулся назад, держа в руках небольшую бандерольку. Пожал плечами в ответ на тревожно-вопросительный взгляд Нины и стал нетерпеливо открывать коробку, досадуя на того, кто вторгся к ним в эту скорбную для них минуту. «Из России. Кто?» – спросил он гневно и, желая поскорее закончить, начал доставать предметы.

На кровать легла маленькая книжка с портретом кого-то из царской семьи Романовых на обложке, затем появились чёрные, сделанные из твёрдой кожи чётки, пасхальное деревянное яйцо на подставке и напоследок сложенный в несколько раз кусок плотной ткани. Всё это муж аккуратно разложил на покрывале перед Ниной.

– Отец Иосиф! – воскликнула она, невольно радуясь при звуках дорогого для неё имени.

Иеромонах, к которому она прилепилась в одну из поездок в Россию и с которым вела переписку, не очень активную, но весьма задушевную.

– Обещал прислать свою монографию о стихах Великого князя Константина. Не забыл, – тихо сказала Нина мужу.

Продолжая левой рукой прижимать телефон к уху, правой она осторожно развернула ткань. Расправила места сгибов и в изумлении ахнула.

Перед ними лежал прекрасный, около метра в длину, гобелен, изображающий сцену Воскресения Господня. Конечно! Вот Он в сиянии лучей, вот жёны-мироносицы, вот падающие от испуга наземь воины…

– Танюша, я перезвоню! – крикнула Нина, боясь, что ком внутри неё сейчас взорвётся.

Отбросив телефон в сторону, она положила обе руки на гобелен, со странным чувством трепетного страха ощущая его приятную шероховатую поверхность, наклонилась, прижавшись всем лицом, и горько, навзрыд, заплакала…

Май 2012 г., Китай