Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

Личный листок по учету кадров[18]18
  От 15.06.1949, дополнено 30.01.1952.


[Закрыть]

Пункт 21. Выполняемая работа с начала трудовой деятельности, включая военную службу

• 1919-XII –1921-III, военврач РККА, Казань, Свердловск.

• 1921-III –1922-VII, Психоневрологический институт, зав. лабораторией, Москва.

• 1921-III–1924-XII, Медико-педологический институт, ассистент.

• 1922-VII–1923-I, Психиатрическая клиника 2 МГУ, ординатор.

• 1922-VIII–1925-I, Центральный институт труда, зав. лабораторией.

• 1925-I–1927-IV, Психологический институт, зав. лабораторией.

• 1926-IV–1940-I, Государственный институт музыкальных наук, зав. лабораторией.

• 1927-IV–1933-X, Государственный институт охраны труда, зав. лабораторией.

• 1932-IV–1940-I, Научно-исследовательское бюро протезирования, зав. лабораторией.

• 1933-Х–1937-VII, Всесоюзный институт экспериментальной медицины, зав. лабораторией.

• 1936-IV–1941-VII, Центральный научно-исследовательский институт физкультуры, ЦНИИФК, зав. лабораторией, профессор кафедры психологии.

• 1941-IX–1942-VIII, Педагогический институт, Улан-Удэ, Бурят-Монгольская АССР, зав. кафедры биологии.

• 1942-IX–1943-I, Эвакогоспиталь, Ташкент, Уз. ССР, зав. отделением трудотерапии.

• 1942-IX–1943-VI, Экспериментальная санитарная станция, Ташкент, Уз. ССР, зав. лабораторией.

• 1943-VII–1946-VIII, ГЦОЛИФК, профессор кафедры физиологии.

• 1943-IX–1945, Институт психологии, научный сотрудник.

• 1943-Х–1944-VI, Институт протезирования (далее Московский научно-исследовательский институт протезирования МСО – Министерства социального обеспечения), зав. лабораторией.

• 1943-IX–1947-VII, Всесоюзный институт экспериментальной медицины, зав. отделом.

• 1944-VII–1949-IV, Центральный научно-исследовательский институт физкультуры, ЦНИИФК, зав. лабораторией.

• 1946-I–1949-III, Московский научно-исследовательский институт протезирования МСО (консультант, зав. лабораторией физиологии и патологии движения с 1948-II).

• 1949-VI–1950-VI, Институт гигиены труда АМН, зав. лабораторией.

• 1950-VI–1952-I, Институт нейрохирургии АМН, ст. научный сотрудник.

• 1952-I – Институт неврологии АМН, ст. научный сотрудник.

(C IV.1955 – на инвалидности II группы по собственному заявлению. – В. Т.)

Пункт 24. Знания иностранных языков и языков народностей СССР

Слабо – итальянский, латинский, польский.

Хорошо – французский, английский, немецкий.

Пункт 27. Военная служба

Общий стаж службы в Красной армии –1½ года, последняя высшая должность – ст. врач полка.

Пункт 34. Какие награды и поощрения имеет после Октябрьской революции

• 1945 – медаль «За доблестный труд».

• 1947 – медаль «В память 800-летия Москвы».

• 1946 – значок «Отличнику физкультуры».

• 1948 – Сталинская премия II степени за научный труд.

ЧАСТЬ I
«ПАПА КОЛЯ, БОЛЬШОЙ ЛЕВШИНСКИЙ»
Интервью с родственниками Н. А. Бернштейна

Бернштейн Александр Сергеевич

(23.06.1932, Москва – 06.09.2014, Москва)

Племянник Николая Александровича Бернштейна, сын его брата и Татьяны Сергеевны Поповой (Бернштейн). С 1932 по 1994 год жил вместе с родителями в одной квартире с семьей Н. А. Бернштейна. После окончания Московского энергетического института работал в конструкторском бюро Московского электролампового завода. Автор книг «Термоэлектричество» (1957), «Как работает кинескоп» (1973), справочника «Осциллографические электронно-лучевые трубки» (1‐е изд. – 1982; 2‐е изд. – 1990). Известный коллекционер железнодорожных моделей, профессиональный фотограф. Один из героев документального фильма А. Артемьева «Заводной механизм» (канал «Культура», 2000).

Список людей, знавших Николая Александровича Бернштейна, мне передал Иосиф Моисеевич Фейгенберг. Его возглавлял родной племянник Николая Александровича, сын его младшего брата Сергея. Мы долго не могли встретиться, но, когда встретились, стало понятно, что эта встреча заслуживала и более долгого ожидания. «Вам нужны фотографии Николая Александровича в молодости? Вот здесь хранятся негативы того периода». – «Да они же дореволюционные!» – «Конечно, и стеклянные…» «Хотите видеть, как выглядела квартира Бернштейнов в 1916 году? Помогите снять с полки фильмоскоп». – «Неужели цветные слайды?!» – «Конечно, и трехмерные». «Вас интересует наша одесская родня? На верхней полке лежит семейный альбом в бархате с золотом». Сокровища более чем трех поколений сливок русской интеллигенции хранились в этой пыльной квартире сталинского дома, построенного для работников ЗИЛа. Во дворе и на улице бродил «пролетариат» третьего поколения теперь уже сгинувшего ЗИЛа, и я, с опаской прижимая к себе ноутбук и сканер, перебегала от машины к подъезду – путь от метро «Автозаводская» был еще менее приятен. Александр Сергеевич встречал меня в футболке и тренировочных брюках. Иногда я приносила ему свои кулинарные изделия – уж очень хотелось «согреть» этого старого человека, который так «вкусно» говорил о своем доме, своей выдающейся маме, Татьяне Сергеевне Поповой, – правой руке Николая Александровича, любящей жене его младшего брата Сергея, наследнице миллионеров суконщиков Поповых. Однажды Александр Сергеевич пригласил меня на презентацию книги об этих самых Поповых[19]19
  Суконщики Поповы: Записки о московской жизни и не только. М.: Русский Путь, 2010.


[Закрыть] . Я пришла позже и села в задних рядах зала Дома русского зарубежья им. А. Солженицына на Таганке. Весь вечер я безуспешно пыталась со спины узнать Александра Сергеевича – не получилось. Когда же я в конце стала обходить все ряды спереди, то нашла его – в первом ряду сидел пожилой джентльмен в элегантном светлом пиджаке. «Вот она, Белая гвардия, которая умирает, но не сдается», – подумала я.

Интервью 2011 года

Мой отец – второй из двух сыновей Александра Николаевича и Александры Карловны (Иогансон) Бернштейн. Бабушка была дочерью путевого обходчика в Тверской губернии. Был у них домик у железной дороги и стена леса за домиком, так что девочки, Александра Карловна и ее сестра [Иогансон Е. К.][20]20
  Здесь и далее в квадратных скобках даны фамилия и инициалы упоминаемых людей.


[Закрыть], гуляли вдоль железной дороги и смотрели на поезда, и эта привязанность сохранилась у нее на всю жизнь. Когда ее мальчики подросли и жили на даче в Останкине, они, по бабушкиной инициативе, ходили на линию смотреть на поезда. Я тоже с ней ходил смотреть на поезда. Отец мой был профессором строительной механики, специализировался по железнодорожным мостам, а когда их институт был преобразован в Военно-инженерную академию, он и там занимался строительной механикой. В 1938 или 1939 году он готовился к защите докторской диссертации, но, поняв, что Гитлер в любой момент может напасть на Советский Союз, решил перейти в Академию бронетанковых и механизированных войск и руководил там кафедрой сопротивления материалов. Проработал он там до своего выхода на пенсию, вскоре после которого скончался.

Он рано умер?

Да. Это случилось в 1958 году, то есть ему было пятьдесят шесть лет. Правда, его отец, мой дед [Бернштейн А. Н.], тоже умер в пятьдесят два года.

Что было причиной смерти вашего знаменитого деда-психиатра?

Сердце. Он был высокообразованным и высокоуважаемым человеком в Москве, предельно честно занимался своей деятельностью, и у него, кстати, никаких сомнений по поводу руководства страной не было.

Он был патриотом?

Да, но не квасным, а настоящим патриотом. Настолько, что когда он умер, то на панихиде присутствовали нарком просвещения Луначарский и нарком здравоохранения Семашко.

Он умер внезапно?

Нет, ему становилось все хуже и хуже, и на пятом десятке жизни он уже был дряхлым стариком. А смерть была в конце концов по сердечной линии.

Когда он умер, то о нем писал Гиляровский [Гиляровский В. А.].

Да, он был его соавтором и работал с ним в нынешнем Институте Сербского.

А в чем была причина смерти вашего отца?

По-видимому, какие-то затяжные эффекты во внутренних органах, связанные с осложнением после испанки, перенесенной в 1919 году. У него бывали такие эффекты, как потеря речи, и это началось с того, как он отпуск потратил на написание докторской диссертации в конце 1938 года. Он получил звание профессора где-то в 1935 году. Но папа мне сказал как-то: «Меня называют очень талантливым ученым, но если меня сравнивать с Николаем, то он был гением».

Отец тяжело страдал в последние годы своей жизни?

Нет, не в последние годы… Он защитил докторскую диссертацию в 37 лет и по военному рангу был инженером-полковником до конца жизни. Уходя на пенсию, он получил официальную благодарность за подписью Жукова. Был известным человеком.

Расскажите о своей бабушке, Александре Карловне Бернштейн.

Опытная фельдшерица, персональная пенсионерка ввиду исключительных заслуг перед государством своего покойного мужа, профессора, врача-психиатра МГУ, Александра Николаевича Бернштейна. Родившись в семье обрусевшего немца, рядового путевого обходчика на линии Москва – Санкт-Петербург, эта девочка Саня (повзрослев – Александра) провела все свои детские годы рядом с железнодорожными путями и не только на всю жизнь горячо полюбила волшебное зрелище несущихся паровозов и составов, но и передала свою любовь обоим сыновьям, Николаю и Сергею.

Расскажите о вашей матери – Татьяне Сергеевне Поповой-Бернштейн. Когда она сменила фамилию?

По-моему, у нее паспорт уже был переделан на фамилию отца, а книжка кандидата наук была еще на Попову.

А когда она защитила диссертацию?

Тогда, до войны, кандидатская защита была необязательна, и получила она кандидатскую степень по трудам. Познакомились они с отцом в 1922 году на мехмате МГУ. По образованию она была математик (папа окончил Медведниковскую, а мама – Хвостовскую гимназию в Москве). Мама до замужества жила с семьей на Пречистенке, а после замужества они стали жить с семьей деда, потому что у деда была большая квартира, не своя, конечно, а съемная, в Большом Левшинском переулке. Когда дед умер, началось уплотнение, поскольку квартира была из восьми комнат[21]21
  См. схему квартиры на вкладке.


[Закрыть], одна из которых принадлежала прислуге. Но ужимать их начали потихоньку, поскольку отец уже был членом Дома ученых и хотя и начинающим, но известным ученым, а его брат, мой дядя Николай Александрович, был еще более известным человеком, и оба они имели высшее образование: им было предложено заняться «самоуплотнением». Они нашли себе соседа, психолога Рузера, чьим двоюродным братом, кстати, был товарищ Троцкий (тогда это еще никак не сказывалось ни на ком), Вера Инбер тоже приходилась ему родственницей – все были из Одессы. Жена Рузера по фамилии Гольдовская [Гольдовская Т. И.] была хорошо известным психиатром. Другим способом уплотниться было жениться и прописать к себе жену, так что папа с мамой поженились сразу после смерти деда – в середине 1922 года (по семейным воспоминаниям, дед умер в мае 1922 года, так как в это время вовсю цвела сирень). После замужества моя мама преподавала в Институте красной профессуры, вела там занятия с рабфаковцами по высшей математике. Но вскоре оказалось, что ее математическое образование может быть очень полезным для Николая Александровича, и он пригласил ее к себе работать. В 1921 году Николай Александрович был демобилизован из Красной армии, потом он работал с Гастевым. В последние предвоенные годы Николай Александрович работал в Институте физкультуры, а в начале 1930‐х годов был организован ВИЭМ, и они после Гастева работали там. Так что мама продолжала работать с Николаем Александровичем, и, когда он перешел из Института охраны труда в ВИЭМ, она перешла вместе с ним. Я участвовал там в экспериментах. У Николая Александровича было много мест работы, а она в основном работала в Институте охраны здоровья детей и подростков (ОЗД и П).

Известны ее классические исследования по ходьбе детей. В книге «Исследования по биодинамике ходьбы, бега, прыжка» (1940) Татьяной Сергеевной написаны три главы: «Биодинамика детской самостоятельной ходьбы», «Зачатки двуногого поступательного перемещения до начала самостоятельной ходьбы» и «Развитие биодинамики бега у детей».

Когда я принимал участие в экспериментах, мне было четыре-пять лет. Я участвовал в циклосъемках, но помню это, конечно, очень плохо. Меня привозили они туда к себе, куда-то на Октябрьское Поле, пару раз я даже получал гонорар за съемку.

Гонорар?

Рубли, на которые мне можно было купить автомобильчик. По воспоминаниям взрослых, я могу сказать, что когда приехали куда-то, где были все хорошо знавшие маму сослуживцы, то они стали меня расспрашивать, не боялся ли я участвовать в опытах, и я ответил: «Я ненавижу дохлых мух и презираю тараканов».

Почему?

Я запомнил, что мухи там спаривались как-то противно, сцеплялись и мне было очень неприятно. А когда посреди большой комнаты, где я играл на полу, из-под шкафа выскочил огромный таракан, я очень испугался.

Да, когда изучается, например, ходьба человека, нужна большая комната для трехмерной регистрации движений.

Когда началась война, то танковая академия, где работал мой отец, была эвакуирована вместе с семьями в Ташкент, и с нами туда уехала моя бабушка, Александра Карловна, папина и Николая Александровича мама. Там она и умерла от сердечной недостаточности где-то через три дня после приезда.

Бабушку вы помните?

Очень хорошо, потому что она со мной больше возилась, чем мама. В войну мама не работала. Уезжая в эвакуацию, она уволилась. Отец в Ташкенте вел большую работу по заданию ЦК Узбекистана. Одним из его узких занятий была разработка техники ледовых переправ. Строили ледяные переезды через замерзшие реки, и надо было рассчитать, как устраивать переправы.

Ваш отец занимался только теоретическими разработками в строительной механике или он и экспериментировал?

Когда строятся мосты или прокладываются фермы, нужны эксперименты. Я помню, например, что они изучали и контролировали фермы при строительстве Запорожстали, и экспериментов было много. Он был классическим ученым в области сопромата. Незадолго до того, как отец умер, мы познакомились с моей будущей женой. В это время у нее в техникуме были неприятности с сопроматом, и когда она приходила к нам, то отец ее натаскивал так, что она впоследствии всегда вспоминала, как же у него все получалось просто и понятно. Во время войны отец получил благодарность от ЦК Узбекистана, ездил из Ташкента во Фрунзе (ныне Бишкек), где находилась в эвакуации его Военно-инженерная академия. Когда бронетанковая академия должна была вернуться в Москву, то сначала было неясно, поедут ли все с семьями или нет. Отец обратился к руководству с просьбой устроить жену работать хотя бы на кафедру математики. Но начальник кафедры, вручив ему благодарности от Наркомата обороны и от ЦК Узбекистана, сказал, что жене можно никуда не устраиваться и вся семья может ехать в Москву. Мы вернулись в начале августа 1943 года. Было затемнение, не было даже радиоточек в квартире – все было отключено, но я спокойно заснул в своей постельке, а отец с матерью вдруг услышали стрельбу, от которой мы давно уже отвыкли. Они решили, что, что бы то ни было, мы никуда больше не поедем, а останемся здесь. Потом оказалось, что это была не стрельба, а первый салют в честь взятия Орла и Белгорода. Через несколько дней мы опять услышали стрельбу и, решив, что это опять салют, вышли в наш переулок. Там были трассирующие пули, это было очень красивое зрелище – опять такой же салют. Вскоре мама вернулась обратно в свой Институт ОЗДиП. Там ее радушно встретили, и она продолжила заниматься координацией движений у детей. Все наши комнаты во время войны не были тронуты, потому что находились под охраной спецчасти академии. Ничего не пострадало, и вообще все было цело.

Вы первыми приехали?

Нет, первым приехал дядя, Николай Александрович. После начала войны он с семьей самостийно уехал в Улан-Удэ, потому что к тому времени, в 1941 году, когда он стал списываться с учреждениями и искать работу в эвакуации, все уральские и среднесибирские города были уже заняты. Надо сказать, что каждое лето с тех пор, как я родился, мы жили на даче в Сходне. Туда же стал приезжать мой дед с маминой стороны, Попов, с женой и внуком от маминой сестры, который был меня старше на семь лет. А Николай Александрович в это время (где-то до 1935 года) разошелся со своей первой женой [Рудник А. И.] и женился во второй раз. Его вторая жена [Гурвич Н. А.] была лаборанткой у него в институте, по-моему, профессионального образования у нее не было. Была просто лаборантка.

Чуть ли не ваша мама принимала ее на работу?

Да, было дело. Она появилась в 1935–1936 году и была для меня тетя Наташа. Внешне она была совершенно некрасивая, но отчуждения у меня к ней не было, хотя она была, конечно, нелегким человеком. Николай Александрович продолжал быть со мной в контакте, а с папой они все время переписывались. В 1938 году у них родился сын [Бернштейн А. Н.]. Жили летом они тоже на Сходне, поблизости. Летом 1941 года они также собрались переезжать на дачу, но так и не собрались, хотя даже заплатили за сезон. Дождались того, что всех детей стали вывозить из Москвы. Дочь Наталии от первого брака [Павлова Т. И.], которой было уже 11, и брата двух-трех лет с матерью отправили от РОНО в какую-то деревушку в Рязанской области. Там они прожили какое-то время, не ахти как, а Николай Александрович переехал к нам на дачу, так как одному ему в квартире было тяжело и неуютно. Дача была большая, и вместе с моими родителями они вылезали по ночам, когда были сигналы воздушной тревоги, и гуляли. Мама вспоминала, что очень сильно пахло укропом, и это у нее потом ассоциировалось с бомбежками. Вскоре он стал заботиться об эвакуации, нашел место в Улан-Удэ, кажется в медицинском институте. И поскольку у него был вызов туда, то ему удалось выхлопотать, вывезти жену и детей из Рязанской области в Москву, и через несколько дней буквально они уехали. Я помню, как мы приехали с бабушкой попрощаться с ними с дачи, и дальше мы уехали обратно на дачу, а они уехали из Москвы. Ехать им было трудно, у мальчика было чуть ли не крупозное воспаление легких, но его выходили. Там они поселились кое-как, но жить было можно. В эвакуации их семье было очень тяжело: Наталия Александровна плохо переносила тамошний климат, эти сибирские зимы, ей было очень плохо, на большинство членов семьи климат плохо действовал. И даже в распределитель за пайком Николай Александрович ходил сам, и за дровами, и колол их сам. С дочерью приемной ему тоже было непросто, это потом они уже общались и дружили. Судя по письмам из эвакуации, Николаю Александровичу было очень тяжело. И он стал умолять папу, чтобы тот ему помог перебраться в Ташкент со всей семьей. Это я помню, и переписка была все время. Они перебрались к нам в Ташкент где-то зимой 1943 года, а потом очень вскоре уехали в Москву, в середине июля где-то, то есть пробыли в Ташкенте недолго. Перебравшись в Ташкент, Николай Александрович устроился на работу, хотя были какие-то трудности и неприятности, но он в Ташкенте был хорошо известен как ученый, его с удовольствием приняли. В эвакуации в Улан-Удэ с ними была и мать Наталии Александровны – Софья Павловна [Гурвич С. П.]. А после возвращения в Москву младшая сестра Наталии Александровны, Ирина [Гурвич И. А.], и ее мать, Софья Павловна, стали жить с нами в квартире. Была коммунальная квартира, но Ирина поздно приходила с работы, а с бабушкой их мы общались… Надо сказать, что в 1943 году в конце лета мы узнали, что подмосковная дача, где мы всегда жили, цела и старики хозяева живы. Мы поехали их навестить на паровом поезде, которые тогда ходили. Сходня почти не пострадала – снесли пару дач всего, и пешеходный мостик над путями снесло. До Сходни враг не дошел, но где-то в шести километрах от нее немцы были. У наших хозяев на даче останавливалась воинская часть, но это место не изменилось. Помню, с довоенных времен там остались все наши три семейных велосипеда. Мой велосипед успели перед войной купить по объявлению в «Вечерке»[22]22
  Газета «Вечерняя Москва».


[Закрыть], так как по-другому сделать этого было невозможно. Я в него страшно влюбился и, когда снова увидел, сказал, что мы должны сейчас же взять его в Москву. До Москвы-то мы его довезли, но почему-то не пускали даже с маленькими велосипедами в метро. И пришлось нам ехать от вокзала на трамвае «Б» – «Букашке» – через все кольцо. Мне очень трудно было тащить большую алюминиевую кастрюлю с ручками, в которой были все части от велосипеда и которая резала пальцы. На даче мы с хозяевами договорились, что следующим летом мы будем у них снимать. Все шло на поправку. В 1944 году летом мы переехали на дачу в начале июня. Устроились так: по понедельникам мы с мамой приезжали в Москву днем, а вечером приезжал папа, и утром они шли на работу. Мама пошла снова работать в ОЗДиП, и оказалось почему-то, что пайки там были гораздо богаче и интереснее, чем в Военной академии. И так как ее продовольственные карточки были интереснее, чем папины, то получалось, что она должна больше работать. Хотя ей было очень неприятно, что отец остается неухоженным целыми днями. До конца 1947 года, когда отменили карточки, она работала, а после этого сразу уволилась, и вот тогда у нас наступила нормальная спокойная семейная жизнь. Мама работала в Спасоглинищевском переулке. Это зады Ильинских Ворот, от Ильинских Ворот к площади Ногина. На день она оставляла мне под подушкой кашу, затем я ехал на метро на Дзержинку (ныне Лубянка) к ней на работу. Мама рассказывала, что к ним в лабораторию обращались с вопросом, что означает записка «Мама здесь» на ее месте. Оттуда мы уезжали на дачу. В один из этих дней мы услышали, что открыли второй фронт во Франции. Потом устроились так, что мама ездила каждый день с дачи на работу и обратно, а один раз в неделю бабушка, мамина мать [Попова Л. Ф.], приезжала на дачу, кормила, гуляла со мной, а вечером мы ее провожали на поезд. Кстати, после войны мамин институт снимал дачу в Расторгуеве, и она просила меня фотографировать детишек, чтобы посмотреть, как они бегают. Ей было просто любопытно. Весной 1945‐го отменили затемнение, такой праздник был для всех. Но на дачу мы больше не поехали, так как дочка хозяев родила двоих детей и там стало очень шумно. Летом 1945 года мы оттуда все вывезли и с 1945 по 1957 год просто ездили диким образом за город. А в 1957 году мы снова сняли дачу в Березках, это уже дальше по Октябрьской железной дороге. Переезжать было трудно. Я уже работал на заводе. Папа чувствовал себя неважно. Там, в полукилометре от дачи, над железной дорогой была опушечка, и отец, который с детства любил смотреть на поезда, вылезал туда с мамой со стульчиками. Они садились и смотрели на поезда. А весной следующего года он умер.

Николай Александрович следил за его здоровьем?

Конечно, он следил, и Гольдовская, жена Рузера, нашего соседа, следила. Она была крупным психиатром и неплохим терапевтом. Какой-то присмотр за ним был. А скончался он внезапно, упал и умер.

Вы помните Сталинскую премию Николая Александровича в 1948 году?

Да. Он тогда купил телевизор, первый маленький КВН, видно было неважно.

И программы были редкие.

Один канал был всего. Когда он купил телевизор, они позвали меня в кабинет Николая Александровича посмотреть фильм – телевизор КВН, ничего не видно, развертка 300 строк. Папа в то время завел киноустановку, и можно было брать напрокат фильм, а на этом телевизоре ничего не было видно. Про неприятности после 1948 года мы слышали краем уха. Помню вдруг стук в дверь кабинета, это Ирина, сестра жены, прибежала сказать, что Николаю Александровичу присвоили Сталинскую премию, мы даже перепугались. Вначале никто не приходил, а потом было много гостей. Вообще, папа и Николай Александрович жили в соседних комнатах, очень друг друга любили, и у них были хорошие отношения, а вот жены не сошлись. И поэтому братья стали постепенно расходиться, хотя были очень дружны. Когда мой папа окончил мехмат, то понял, что для молодого мужика это не специальность. И он пошел в МИИТ на второй курс, предметы первого курса ему зачли, и потом там же он устроился в аспирантуру и с огромным удовольствием работал, были поездки по стране. А когда мама окончила гимназию и поступить можно было в институты разные, то почему-то женщин предпочитали брать на математику. Не в гуманитарные, а именно на математику. Раз в неделю родители мамы у нас ужинали. Бабушка, мамина мама, была домохозяйкой, а дедушка, Попов [Попов С. А.], имел юридическое образование. От деда мамы была фирма, которая занималась изготовлением сукон, и еще у них была гостиница «Лоскутная», напротив нынешней гостиницы «Москва».

Но ее уже нет.

Она опять уже есть. Представьте «Националь», дальше к Кремлю продолжалась Тверская, узкая улица Тверская до площади Революции, которая тогда называлась Воскресенской. Не доходя до площади Революции, в самом начале Тверской улицы была эта гостиница. Она входила в капитал фирмы, и дед занимался там еще и хозяйством, типа завхоза. Потом всех их вымели как буржуев и вселили в особняк, где тогда жила мать деда, то есть моя прабабушка. Там получилась хорошая «Воронья слободка» на Арбате, на задах Театра Вахтангова. Они жили в двух больших комнатах. В войну дед умер, а до войны он работал научным сотрудником Театрального музея им. Бахрушина.

То есть после революции он сменил вид деятельности?

Да, он работал в разных местах – в «Петроодежде» и прочее, но выручало его то, что он напоминал чем-то Гиляровского, не психиатра, а автора «Москвы и москвичей». Ему вся Москва была знакома, в том числе Немирович-Данченко и Станиславский. Его знания Москвы театральной и Москвы как таковой очень ценили, последние годы он работал в Бахрушинском музее. К нам они приходили раз в неделю с бабушкой, бабушка готовила любимую дедом настойку на апельсиновых корочках. Папа им играл на рояле и пел неплохо романсы. Семья деда Попова была не столько религиозная, но твердых правил, и, кроме того, он очень не любил иудеев. Когда отец с мамой поженились, то дед поставил обязательным условием, чтобы было церковное венчание, иначе считал, что ему придется говорить своим приятелям, что его дочь – любовница Бернштейна. Такие у него были взгляды своеобразные.

Расскажите о семейных традициях ваших родителей. Как праздновались детские праздники, Новый год, дни рождения?

У семьи родителей Николая Александровича и моего отца было очень мало приятелей, буквально никого не могу вспомнить сейчас. Когда устраивали елку, то только для членов своей семьи. Дед, Александр Николаевич, был весьма антирелигиозным с точки зрения иудаизма. Насколько я понимаю, когда он поехал из Одессы в Москву учиться в университет, то он, по рекомендации своего отца, познакомился с профессурой. Здесь он понял, что уровень медицины в Одессе сильно уступает уровню Москвы и что если у него и получится научная карьера, то только при поступлении в Московскую адъюнктуру в МГУ, а для этого необходимо креститься (эти документы целы). А младший брат Александра Николаевича, Сергей Натанович, оставался иудеем, как и их отец, Натан Осипович. Сергей Натанович уехал учиться в Сорбонну, так как для обучения там креститься было не обязательно. Окончив ее, он не получил возможности работать ни в Москве, ни в Петербурге и стал профессором в Харькове. В дальнейшем он получил почетное звание доктора от Сорбонны. А членом АН СССР он стал где-то в 1930 году, тогда они перебрались в Ленинград, получили квартиру. Из эвакуации они уже перебрались в Москву, в Ленинград он съездил где-то по окончании блокады, убедился, что все уцелело, но после этого они прожили около двух лет в номере гостиницы «Москва» и только потом поселились в квартире рядом с академией (там, где сейчас устроен пешеходный мостик через Москву-реку).

Вы поддерживали с ним отношения?

Да. У Сергея Натановича были жена и сын жены, так как родной сын умер во время войны от дизентерии. Они эвакуировались из Ленинграда в самом начале, и он сообщил папе, когда они будут в Москве на запасных путях. Оказалось, что это был целый эшелон крупных научных сотрудников, они ехали в международном вагоне. Мы уже ехали в эвакуацию в теплушках. Эвакуировали их на курорт Боровое в Казахстане, и вернулись они за два месяца до нас, в июне.

Гонения на Николая Александровича как-нибудь отразились на ваших родителях?

Нет, они не сказались ни на отце, ни на матери. Хотя отец был военным и начальником кафедры. Мама уже не работала и была вне поля зрения органов.

Расскажите про музыку в вашей семье.

Мой отец и Николай Александрович учились у частных преподавателей музыки с успехом. Николай Александрович – с бо́льшим успехом. Он еще умудрился изучить технику игры и на гобое и на флейте, играл на рояле. Прекрасно играл такие сложные произведения, как этюды Скрябина. А папа играл на фортепьяно, мама моя – на скрипке. В дореволюционной квартире в Большом Левшинском переулке у них стояли два рояля рядом. Потом после революции один рояль продали, а вскоре продали и второй. Папа очень тосковал без рояля, и в году тридцать пятом – тридцать шестом привезли пианино. Помню, как я сидел в большой комнате сбоку, так как через эту комнату надо было втаскивать пианино, а вторая жена Николая Александровича, тетя Наташа, сидела со мной рядом для того, чтобы что-нибудь не случилось, и мы ждали, как будут протаскивать рояль.

Вы сами играли на пианино?

Перед войной нашли мне одну учительницу музыки неплохую – Марию Ивановну. У отца и Николая Александровича была другая «Мария Ивановна», частная преподавательница. Мама же училась в музыкальной школе у самих Гнесиных, так как у семьи Поповых были контакты с Гнесиными. Потом у нее был учителем профессор Прокофьев [Прокофьев Г. П.] (кстати, там было два брата Прокофьевых, один был путейцем, а другой – музыкантом). С ним и его учениками Николай Александрович занимался проблемами кинематики игры на фортепьяно. Меня тоже воткнули на фортепьяно, и, наверное, сделали это зря. С одной стороны – дань традиции, поколениями интеллигенция занималась игрой на музыкальных инструментах, но, с другой стороны, если у мамы был абсолютный слух, то у меня было абсолютное отсутствие слуха.

Это развивается.

Нет. К сожалению, бывают чисто медицинские проблемы. Это по-разному бывает. Например, папа мне показал как-то еще до войны, как надо рисовать поезда и улицы в законах перспективы. Я сразу это ухватил, и если даже папа, когда рисовал, был вынужден вначале рисовать прямые линии, сходящиеся в определенной точке, а потом по ним уже делать рисунок, то мне они были совершенно не нужны, они у меня получались сами собой. Один раз я стал рисовать еще в Ташкенте вид на гору воображаемую, и отец поразился, что это я рисую по памяти. Но музыка мне не давала никаких удовольствий и эмоций. Если надо было играть упражнения, то я старался просто не играть их. Когда же наступал момент выхода к учительнице или профессору (сначала я приходил к учительнице домой, а потом она стала приходить к нам, так как не всегда топили у нее), то оказывалось, что я абсолютно не помню даже, какие нужно было делать упражнения.