Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

Ну, это уже советское, ваше.

Шеллер-Михайлов, писатель, которого Николай Александрович очень любил.

Почему?

А потому, что там великолепное полотно, как он говорил, чиновничьей России. Фейхтвангер, Ибсена четырехтомник, А. Н. Толстой – множество синих книг, а наверху – Пушкин, издание Академии, Байрон, Лермонтов и Вересаев. Вересаева Николай Александрович очень любил. Отец еще очень любил Андерсена. Считается, что Андерсен писал сказки для детей. Ничего подобного, там очень грустные сказки для взрослых. Но для детей тоже есть. «Огниво», например.

А он какую сказку любил?

Он вообще все любил. Был очень хороший четырехтомник Андерсена, изданный до революции. Брат его продал, а я пошла в ближайший букинистический магазин на Арбате и вижу – под стеклом прямо он лежит, и я его выкупила. Этот четырехтомник единственный раз в России издавался. Переводчики там были брат и сестра – Анна и Петер Ганзен [Ганзен А. В. и ее муж Ганзен П. Г.]. Он рассыпался буквально по листочку, и отец его сам отнес в переплетную мастерскую. А когда вернулся – спросил: «Татьяна, как ты думаешь, в переплетных мастерских бывают пожары?» Я говорю: «Не беспокойся, не бывают. Там охрана такая, что пожаров не бывает!» Хотя я этого не знала и не могла знать. Книги для меня – это все, и мне это передалось от отца. Это моя вся жизнь. А на этой полке у меня советские книги, добытые с таким трудом! Я заводила знакомство с девочками в книжном магазине, дарила им шоколадки. За макулатуру доставали книги. Мой муж ходил, занимал очередь, я приходила к открытию, и мы брали двойную дозу. Ужас, как будто мы жили в V веке и книгопечатание для нас недоступно.

Все было в дефиците.

Вы заметили, что у меня нет никаких картин, ничего, вот только фотографии кошек развешаны, а здесь на стене литография, на которой изображена Эйфелева башня. Это любовь Николая Александровича на всю жизнь. Он всю жизнь о ней собирал все материалы, которые мог найти, писал о ней в «Науке и жизни»[32]32
  Бернштейн Н. А. Башня Эйфеля // Наука и жизнь. 1964. № 9. С. 33–39.


[Закрыть], привез эту литографию из Парижа. Рама из черного дерева, дороже всей картины.

Вы говорили о встрече Николая Александровича с Эшби в 1960‐х годах.

Отец получил персональное приглашение на встречу с Россом Эшби. Я с ним ездила, поскольку у него с сердцем было неважно и мы старались одного его не отпускать. Я там стыда натерпелась – дочь Бернштейна и не знает английского. Это была просто встреча, где они общались друг с другом. Эшби тоже был физиолог… Когда Николай Александрович печатал последнюю книгу в издательстве «Пергамон Пресс», его владелец, Роберт Максвелл, переписывался с ним и прислал фото своей семьи. Эта фотография очень интересная. Сидит Максвелл, импозантный, рядом с ним худенькая и очень просто одетая женщина – его жена, рядом с ними три девочки, одетые все одинаково, воздушные платьица, белые туфельки, белые банты в волосах, а позади родителей – три мальчика, погодки, видимо, и тоже одетые все одинаково – рубашка, галстук и жилетка вязаная. Я смотрела и думала: да, это люди не нашего полета, у них у всех такие лица, такая осанка, люди уверенные и в себе, и в завтрашнем дне, и вообще в жизни!

А дома Николай Александрович рассказывал о работе?

Очень редко. Маме он много рассказывал. Мне иногда удавалось подслушать. Он считал, что в учении Павлова есть очень спорные моменты (так это потом и оказалось). Но Павлов не желал дискуссии. Отец писал статьи на эту тему – Павлов делал вид, что не читал. Тогда он решил написать книгу в расчете на то, что на книгу Павлов не сможет не отозваться. Ее отказались печатать – как же, спорить с самим Павловым! Тогда он пошел на прием (тогда это было легко) к Хрущеву. А Хрущев был тогда секретарь горкома партии.

В каком это было году?

Году в тридцать пятом, наверное. И малограмотный Хрущев немедленно сообразил, в чем дело, и дал команду печатать. Книгу стали печатать, она почти уже вышла из печати. И вдруг неожиданно умирает Павлов. Ну как с мертвым спорить! Нельзя. И отец дал команду рассыпать набор[33]33
  И. Е. Сироткина подвергает сомнению причины, побудившие Н. А. Бернштейна не публиковать книгу в связи со смертью И. П. Павлова, выдвигая предположение, что это решение было принято в связи с развернувшимися в 1937 г. репрессиями и невозможностью свободной научной дискуссии (Маргиналии: история книги Н. А. Бернштейна «Современные искания в физиологии нервного процесса» // Вопросы истории естествознания и техники. 2014. № 1).


[Закрыть]. Почти пропала эта рукопись, этот набор, если бы как-то на старой еще квартире не был у меня Фейгенберг и не нашел эти пленки, где-то они лежали. Мне и в голову не приходило где.

Эту книжку удалось опубликовать в 2003 году…[34]34
  Бернштейн Н. А. Современные искания в физиологии нервного процесса / Под ред. И. М. Фейгенберга, И. Е. Сироткиной. М.: Смысл, 2003.


[Закрыть] Скажите, как во время травли Николай Александрович реагировал на предательство? Предательство учеников, тех, кто был рядом и потом отвернулся?

Его ученики в большинстве своем боялись с ним на улице поздороваться. Но были и такие, которые остались верными, как, например, профессор Чхаидзе. Он на всех собраниях отца превозносил, вставал на его защиту, ругал тех, кто на него кидался. Отца ведь отовсюду уволили в 1948 году. Причем в 1948 году, летом же, он получил Сталинскую премию. Я всегда удивлялась, почему его не арестовали? Но в 1948 году ему пришлось уйти со всех работ, и тут его выручило знание языков. Семья-то большая была, и всех надо было кормить. Мама не работала. Да еще бабушка. Так у него друзья были хорошие – связали его с ВИНИТИ и стали ему присылать рефераты на всех языках.

Ну, это надо переводить день и ночь.

А он очень работоспособный был. Да еще Белка ему помогала. Как только он берется за машинку, открывает ее, она прыг к нему на колени. Он сидит, печатает, а она спит у него на коленях, мурлычет.

А кого из учеников вы могли бы вспомнить?

Лебединский, Коц, Игорь Губерман, который по образованию инженер путей сообщения, но они познакомились, когда он приехал у отца брать интервью, поскольку отец увлекался паровозами. Николай Александрович вообще увлекался железнодорожным транспортом, так что во время отпуска на даче сам сделал своими руками, включая все столярные, слесарные работы, пассажирский вагон, ну не отличишь от настоящего, только маленький, и даже в туалете матовое стеклышко![35]35
  Один из вагонов, сделанных Н. А. Бернштейном, хранится в музее Института нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко.


[Закрыть] Полная копия! И товарный вагон, но не совсем вагон, а тендер. И я, балда такая, подарила эти оба вагона двоюродному брату. Жалко очень. Я сейчас очень об этом жалею. Впрочем, я скоро уйду, а они у него останутся. Это тоже хорошо. А позже Губерман стал литератором. Стихи у него потрясающие тогда уже были, когда его еще никто не знал. В день смерти Сталина он написал двустишие: «Вожди дороже нам втройне, когда они уже в стене»[36]36
  Стихотворение «Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене», по устному свидетельству И. М. Губермана, было написано в 1960‐х гг. и ходило в самиздате.


[Закрыть]. Кто бы узнал тогда об этом – его бы разорвали. Помню, какая была тогда обстановка. В автобусе едешь – все плачут. И мужчины, и женщины. Даже мама моя плакала. И многие люди считали, что Сталин ничего не знает о том, что творится. И после его смерти все думали, что же теперь с нами будет!

А отец не плакал?

Нет. Он вообще понимал многое, но молчал.

Война и эвакуация. Что вы помните об этом времени?

Я помню, что мы жили в Ташкенте полтора года.

Когда вы эвакуировались?

Когда немцы были уже в Химках. Это был 1941 год. Самое начало октября. Полтора года мы пробыли в Ташкенте. Потом, летом 1943 года, мы вернулись в Москву. Москва была полупустая, въезд только по пропускам. У меня о Ташкенте смутные воспоминания. Дикая жара. Больше всего я там страдала от отсутствия книг. В отцовском кабинете я чувствовала себя как в пещере «Сезам, отворись», столько там было книг. А для меня книги всю жизнь были самым главным на свете.

Саша, сын Николая Александровича и вашей мамы, был тогда маленький?

Да, когда мы в Ташкент уезжали, мне было 11 лет, а брату, соответственно, 3 года. Ну вот мы вернулись в Москву. Очень плохо было с продуктами в Москве в то время, но мне до этого не было дела, потому что я с утра до вечера читала в нашем доме в Большом Левшинском переулке.

А в эвакуации он работал в госпитале?

Да. Я только помню, что его заместителя по научной части, врача-узбека, звали Хазимурза Заурбекович. Это же надо придумать! И отец меня тренировал, чтобы я повторяла это, не забыла и, не дай бог, не перепутала. Между делом он там изучил узбекский язык. Говорил, что это его отдых, как он это называл: «От безделья рукоделье». Вот что я еще хорошо помню, так это его игру на рояле. Как он играл! Я потом очень много посещала концерты симфонической музыки. Тогда был знаменитый пианист – Лев Оборин. Он играл великолепно, но мне казалось, что отец играл лучше. В первом классе меня определили в музыкальную школу, потому что у меня обнаружили абсолютный слух. Но у меня не было чувства ритма, и я, разбирая пьески, семилетняя, играла, не учитывая ни акцентирования, ничего. Ну полное отсутствие чувства ритма. Так отец мне все это проигрывал, поучал. Моей кукле он сделал маленькую папку и в ней – листок с пятью линейками.

Так он с вами занимался?

Он со мной очень много занимался, но только до начала войны. Когда началась война, уже стало не до рояля, не до музыки. А когда вернулись из Ташкента, у меня самой уже не было желания. Вообще надо сказать, что, когда я ходила в музыкальную школу у Кропоткинской, я терпеть не могла эти уроки! Я приходила из музыкальной школы и думала, как хорошо, можно два дня никуда не ходить. И все-таки я четыре года проучилась, уже могла играть с листа. Но больше всего я любила слушать музыку, которую слушал отец. У него была великолепная по тем временам радиола с сапфировой иглой и множество изумительных пластинок. Прежде всего, несколько опер – «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Тангейзер» целиком. Были и отдельные произведения. Например, такая опера была, «Рафаэль»[37]37
  Опера А. Аренского «Рафаэль», 1894.


[Закрыть], и в ней одна ария до того красивая была. Или, например, песни из спектакля «Синяя птица» Метерлинка: «Мы длинной вереницей пойдем за синей птицей». Музыку он очень любил.

С ним занимался Рахманинов?

У Рахманинова была какая-то дальняя родственница (то ли сестра, то ли тетушка), у которой с психикой было плохо. Ему сказали – поезжайте к А. Н. Бернштейну, если поможет, так только он. Так они познакомились. Я, правда, не знаю, помог ли Александр Николаевич этой тетушке или нет, но они подружились, и, когда должен был родиться Николай Александрович, Рахманинов сам предложил стать крестным отцом ребенку и стал им. И он очень серьезно относился к этому, у него тогда своих детей не было[38]38
  Действительно, дочери С. В. Рахманинова, Татьяна (1907–1961) и Ирина (1903–1969), были моложе Н. А. Бернштейна, однако в свидетельстве о крещении Н. А. Бернштейна, состоявшемся 2 октября 1896 года в «Московской Троицкой, что в Зубове, церкви» «восприемниками» указаны «Профессор Московского Университета, Коллежский Советник, доктор медицины Сергей Сергеевич Корсаков и жена потомственного дворянина Екатерина Владимировна Перевощикова» (Дело Н. А. Бернштейна № 177 канцелярии по студенческим делам Императорского Московского Университета за 1914 г.).


[Закрыть], – учил его играть на рояле и находил у него большие способности, уговаривал Александра Николаевича, чтобы он его пустил по музыкальной части. Но дедушка сказал: «По какой части захочет, по такой и пойдет». Он играл на рояле виртуозно, у нас был концертный рояль, который дед выписал еще до революции из Лейпцига, «Блютнер». Кроме того, зачем-то играл на гобое. Чем ему гобой понравился?! Я его помню, такой черный был футляр, и в нем труба, оказывается, это был гобой.

В одном из своих писем Николай Александрович по памяти записывает заинтересовавшую его мелодию из фильма не только в определенной тональности, но и с точным указанием ритма!

Когда Николай Александрович окончил гимназию, то поступил в университет на филологический факультет. Почему он оттуда ушел и как стал врачом, это отдельная история. Он туда поступил в 1913 году[39]39
  Н. А. Бернштейн поступил на историко-филологический в 1914 г. и перешел на медицинский факультет в 1915 г., который окончил в 1919 г. (Там же).


[Закрыть], проучился год, и началась Первая мировая война. Он был призывного возраста, а бабушка Александра Карловна сказала: «Ну как же ты сможешь стрелять в людей?! Ты лучше с филологического факультета перейди на медицинский, окончи его, и тогда на фронт. Ты будешь не стрелять в людей, а лечить их от ран». Она умела говорить, и она его уговорила. А он был филолог, и лингвист, и полиглот. Филолог – это на самом деле его призвание, как я считаю. На медицинском факультете в тот год был ускоренный выпуск, и потом весь выпуск отправили на фронт. Была Гражданская война, и на фронт отправили куда-то в Сибирь на борьбу с Колчаком. Он там угодил на гауптвахту однажды. Умудрился на глазах всей деревни подраться с козлом.

Как это?

Штаб и медицинская часть расквартировались в какой-то деревне. А один из козлов в этой деревне невзлюбил Николая Александровича. Он утром идет из своей избы, где квартировал, в штаб на работу. А козел за ним. Он говорил: «Первый раз я почувствовал пинок под зад. Оглянулся – там козел, причем рога у него не вперед, а загнутые дугой». Этой дугой он один раз отца боднул, второй раз. Отец пытался от него откупиться, угощения ему давал. Ни в какую. Тогда он решил козла отлупить. Это додуматься же надо! И на потеху всей деревне подрался с козлом. Ему сказали, что он осрамил Красную армию, и посадили на гауптвахту. Но, между прочим, он обратил козла в бегство. Он его так лупил, что козел удрал.

Это он вам рассказывал?

Нет, это его товарищ рассказывал, который там был. А когда я отца спросила, правда ли это, он засмеялся и сказал: «Правда». Это был его приятель, теперь уже покойный, кремлевский врач профессор Вовси. Вы его имя, конечно, не можете знать по молодости.

Конечно, слышала. «Дело врачей»!

Они учились вместе. Это вообще курс был очень одаренный. И вместе с ними учился конферансье знаменитый – Михаил Гаркави. Гаркави со второго курса ушел в театральный. Николай Александрович и его сокурсники каждые пять лет собирались и каждый раз приглашали Гаркави, хотя он врачом и не стал. Поначалу он бывал этим очень польщен, а потом он сам стал известным конферансье, и уже они гордились тем, что к ним такая знаменитость приезжает. Там же учился (тоже жертва сталинских времен) профессор Левин – кремлевский врач, расстрелян. А в нашем доме, дом состоял из двух подъездов, во втором подъезде жил другой знаменитый кремлевский врач – профессор Плетнев.

Вы жили в подъезде ближе к Садовому кольцу?

Нет, дальше.

А Сашу учили музыке?

Нет. Было не до того. А потом он вырос, но он играл по слуху. Вот у него были способности. У меня не было совершенно. Меня учили, очевидно, потому, что была дань моде учить ребенка музыке.

Но это хорошая мода.

Но намучилась я с этой модой. Конечно, я потом жалела, что не доучилась. Хоть и играла, но это игрой назвать нельзя было. Играла я плохо.

Может, это так казалось на фоне музыкальных способностей Николая Александровича?

Нет, я и сама понимала. Я же слышала в музыкальной школе, как другие дети играют. Слух-то у меня абсолютный. Он и сейчас абсолютный. Пела когда-то, голос был. Ну что я все о себе рассказываю, это неинтересно.

Вы говорили, что ваш дед (отец первого мужа вашей мамы) брак вашей мамы с вашим родным отцом не принял.

Да, мой биологический отец был наполовину еврей. Отец – еврей, мать – турчанка. Дед рос в небедной семье, и поскольку в России была процентная норма для евреев, то его отец отправил учиться в Германию, в Гейдельберг. Он окончил два факультета – юридический и зачем-то философский. Он занимал очень большой пост (я это знаю со слов мамы) – был главой большой еврейской общины. Он был казенный раввин. Знаете разницу между духовным и казенным раввином?

Нет.

Духовный раввин – это обыкновенный поп, он крестит, венчает, отпевает – все, что делает русский батюшка. А казенный раввин к духовному миру отношения не имеет. Он – юридическое лицо, глава общины, вершит все дела. К нему идут за разрешением спора все, кто угодно, даже две соседки, которые во дворе поругались. Дед мой был очень образованный человек. Он ездил по делам фирмы, в которой служил (он жил в Черкассах) в Турцию, и там увидел мою бабушку, Сильвию Дагму, влюбился в нее, и они сбежали. Им удалось сбежать в Россию, но, если бы родне (ее братьям) удалось их поймать, ему бы грозила смертная казнь. И с ней могли бы расправиться, но по-домашнему, если бы захотели. Приехали они в Черкассы, бабушка приняла иудейство. В Турции девочек учить не принято, готовили только к домашнему хозяйству, она великолепно вышивала, но даже читать не умела и была очень суеверна. Мой отец родился, когда они уже имели двух сыновей. Дело в том, что дедушка очень хотел всегда иметь дочку, но у него от первой жены уже был сын и от бабушки два сына. Так вот как-то с черного хода к ним зашла цыганка, погадала и сказала, что бабушка в положении и родит дочку. Бабушка уверовала, что в этот раз будет дочка, но опять родился мальчик – мой отец. Когда же их сын женился на моей маме – русской, дед (хотя сам он не верил ни в бога, ни в черта) для престижа у прихожан публично проклял сына в синагоге. И сына, моего биологического отца, после этого он так до конца жизни не пустил себе на глаза. Когда я родилась, отец написал – родилась девочка, внучка. Он даже не ответил. Так что я деда ни разу не видела, и он не пожелал ни разу меня увидеть.

А бабушка вас видела?

Нет, она умерла, когда отцу было 13 лет. Меня видели старшие братья отца. Их звали Элькан и Эммануил. Элькан в 15 лет сбежал из дома и провоевал с конницей Буденного и после этого учился в Институте красной профессуры. К тому времени, когда его арестовали в 1937 году, он был первым заместителем директора Госплана СССР. Арестовали его и его жену, жена раньше погибла. Я была знакома с его второй женой – Марией, искусствоведом. Она нашла меня после восьми лет ссылки в Казахстане. Будучи в Москве, увидела у кого-то книжку, автор – Н. А. Бернштейн. Дали те люди мой телефон.

Так что вашу маму семья первого мужа не приняла.

Она не то что не приняла, она вынуждена была не принять. Ну а когда мама стала женой Николая Александровича, его семья вынуждена была ее принять. С сыном брата Николая Александровича мы играли вместе.

Вы вообще с ним много общались?

Да. Мы по вечерам играли. Его тоже звали Саша, Александр Сергеевич Бернштейн. А назвать моего родного брата Сашей было две причины: Александрами звали отцов и Николая Александровича, и мамы, она – Наталия Александровна. У моего двоюродного брата было много всяких интересных игрушек еще с дореволюционного времени. Особенно мы любили игру, которая называлась «Куда коты, туда и ты». Доска, разделенная на клеточки. Нарисованы кошки во всевозможных положениях. Мама их покрасила, доску покрыла лаком. Предположим, кошки взбираются по лестнице. Если твоя фишка попала в клеточку, где нарисовано, что хозяйка бросает в кошку платяной щеткой и она кубарем катится, то и ты с ней отступаешь назад.

Двоюродный брат вашего возраста?

На два года моложе. Напротив нашего дома в Большом Левшинском переулке был особняк голицынский[40]40
  По-видимому, имеется в виду особняк по адресу: Большой Левшинский, д. 15, городская усадьба Е. Н. Богданова – Е. В. Белоусовой – В. И. Сучковой (1818; 1856; 1886, архитектор В. А. Шимановский; 1891, архитектор И. П. Машков).


[Закрыть]. Там жила женщина с тремя детьми (урожденная Голицына), вышедшая замуж за барона Мейена. Помните, в «Войне и мире» Лиза Мейен[41]41
  У Л. Н. Толстого «маленькая княгиня» Лиза Болконская, жена князя Андрея, – урожденная Мейнен.


[Закрыть], маленькая княгиня, жена Болконского. Так барона Мейена, жившего с нами по соседству, в войну расстреляли, так как он публично восхищался, как немцы хорошо воюют. У Голицыных были две девочки, Катя и Лиза, и сын Сережа [Мейен С. В.].

У вас была отличная компания.

Ну что вы! Только аристократы допускались! Брат мой двоюродный учился в школе, так там была девочка Таня Ретова, и поскольку ее мать дружила с теткой, то и она приходила. Это все.

То есть по выходным вы с двоюродным братом общались?

По субботам, по выходным – нет. По выходным я ходила с членским билетом отца в Дом ученых, где были детские утренники. Сначала были массовые игры, а после этого или спектакль, или кинофильм. Там я впервые увидела «Тимура и его команду», «Гибель «Орла»». «Орел» – это название корабля.

Это какие годы?

До войны. С 1937 года, когда я пошла в школу, по 1940 год. Спектакли замечательные я там видела. Образцов привозил «По щучьему велению» и «Кота в сапогах». Я до сих пор вспоминаю. До войны я состояла из одних косточек, и, как меня ни кормили, все было не впрок, но в Доме ученых был великолепный буфет. Там я единственный раз в жизни видела и ела воздушный яблочный пирог. Он был такой круглый, нарезался на треугольники и продавался как пирожное. Мне на завтрак давали деньги в школу, а я не ела, аппетита у меня никогда не было.

Экономили на буфет?

Собирала деньги и в Дом ученых шла с более чем приличной суммой и наедалась сладким на всю неделю. Мама все-таки это обнаружила и прикрыла.

А мама хорошо готовила?

Она вообще не умела готовить и не любила. У меня была изумительная няня. Вот она готовила – я такого не видела! Нет, еще хорошо готовила моя бабушка, мамина мать. Но она вообще была с причудами, со странностями.

Она жила с вами?

В одной квартире. Дело в том, что во время войны их дом у метро «Кропоткинская» разбомбили. Она жила там с теткой Ириной, которая была инженером-химиком. Ирина окончила МГУ в том году, когда началась война, и была инженером по самолетным лакам. Поэтому ее распределили в Загорск на авиационный завод. Во время войны этот завод отправили в эвакуацию в Томск, и они с бабушкой туда уехали. А после войны у нас была в квартире комната, которая пустовала. Раньше она принадлежала пополам моему отцу и его брату, и в ней до войны жили моя няня и домработница семьи дяди. А после войны все было не то, няня жила с нами, а в этой комнате стали жить бабушка и тетя Ирина.

Но они жили сами, своей семьей?

Ну, мама им, конечно, помогала материально. Но Ирина довольно скоро защитила диссертацию, стала хорошо зарабатывать, так что жили они хорошо.

Но семья была большая!

У мамы был очень сильный характер. Вообще, в 16 лет выходить замуж, в 17 рожать ребенка! Надо мной смеялись, что она меня родила назло тете Леле. Тетя Леля – старшая сестра дедушки, маминого отца. Мамин отец [Гурвич А. А.] – это человек, которого я любила всем сердцем. Он умер, когда мне было 10 лет. Он ведь тоже отсидел. Ни одну семью это не обошло! Был он директором оборонного завода, они потом со следователем сочиняли, каких же трех держав он был шпионом. В те годы, когда к власти пришел Берия, а Ежова расстреляли, Берия поначалу кого-то выпустил, и дедушку в том числе. Тетя Ирина и отец пошли на вокзал встречать дедушку. Дедушка не мог даже ходить, так что его вынесли из вагона на носилках. Где уж там отец раздобыл носилки, я не знаю, и они от Северного вокзала[42]42
  Ныне Ярославский вокзал.


[Закрыть], с Комсомольской площади, несли эти носилки через весь город к метро «Кропоткинская». И когда отец как врач осмотрел дедушку, то пришел домой с черным лицом. Я слышала (хоть они такие разговоры при мне не вели): «Ты не поверишь, но на нем живого места нет от побоев». Но вы́ходили все-таки. Восстановили на работе и дали путевку на три месяца в Сочи. Он приехал оттуда загоревший, поздоровевший, с хорошим настроением, а через некоторое время умер. Ехал с работы в трамвае, почему-то машина не пришла, и там упал и умер.

Сколько ему было?

Пятьдесят два. Он умер, как тогда говорили, от разрыва сердца. Мама моя была с очень сильным характером. Отца моего биологического она просто презирала. Считала его тряпкой, мямлей и, когда узнала, что во время войны он пошел в ополчение, просто не поверила… А после войны у Николая Александровича была черная полоса. В «Правде» писали: «Бернштейн – лжеученый, который занимается лженаукой кибернетикой». Ведь он успел в 1948 году получить Сталинскую премию. Я сейчас думаю, что его не арестовали только потому, что он работал в такой области, в которой в то время никто ничего не понимал, и он никому не перешел дорогу, он никому не мешал, в отличие от конфликта Вавилова и Лысенко.

Помните, вы рассказывали, как к вам на дачу до войны приезжали Капица и Ландау.

Они дружили до войны, а потом у всех были свои неприятности. Ландау даже сидел. Его спас Курчатов. Сталин считался с Курчатовым и Иоффе. Королев, Курчатов, Капица, Ландау. К Калинину ходила бабушка, когда дедушку арестовали. Тот сказал ей: «Чем я могу помочь? У меня самого жена сидит»[43]43
  Жена М. И. Калинина, Е. И. Калинина, была в заключении с 1938 по 1945 г.


[Закрыть].

Расскажите историю про солнце.

Была вечерняя прогулка – мама, папа и я. И я какие-то вопросы задавала, а он сказал: «Все живое живет благодаря солнцу. А если солнце погаснет, то жизнь остановится. Мы все умрем». Я – в рев. «Успокойся, солнце погаснет еще очень не скоро, мы все умрем раньше». Я еще больше пустилась в рев. Вообще, он хорошо все объяснял, был таким педагогом, но терпеть не мог преподавательскую работу. Иногда его уговаривали прочитать какой-нибудь курс по физиологии в МГУ, трехмесячный допустим[44]44
  Из автобиографии Н. А. Бернштейна от 29.05.1945 из архива АМН: «Преподавательскую работу веду с 1923 г., не занимая постоянной кафедры. В виде целого ряда спорадических курсов: а) по физиологии органов чувств (1923–1925); б) по физиологии движения (1923 по сие время); в) по физиологии нервной системы (1938)». В 1948/49 учебном году Н. А. Бернштейн читал лекции в МГУ.


[Закрыть]. Если его уговаривали, он добросовестно читал. Слушать его сбегались со всех факультетов. Не только сесть, но и встать негде было. Сидели на ступеньках, стояли в проходах.

То есть он не любил читать лекции, преподавать?

Да, только иногда соглашался читать лекции, и то не всегда доводил до конца. Не нравилось ему.

А к вам и Саше он одинаково относился?

Ко мне он лучше относился. Я не нуждалась в палке, была тихой, спокойной, послушной девочкой. А Саша был – сто чертей в одном флаконе. Он им давал дрозда. Отец никогда не бил его. Но один раз за всю жизнь он отлупил его ремнем. Видимо, было за что. А потом переживал, каялся сам маме. А мама его убеждала, что правильно поступил. И был случай в Ташкенте, мне было 12 лет. Жили мы там очень тяжело. И я, хоть зарежьте, не помню, что я ему сказала. И он возмутился так, что ничего не ответил, а дал мне пощечину. Это было единственный раз в нашей жизни.

Как он Сашу воспитывал?

Саша знал английский язык, потому что отец говорил с ним по-английски.

Прямо в быту?

В быту. А я не хотела, мне скучно было английским языком заниматься. Правда, я занималась с удовольствием французским. Немецкий я знала, потому что до войны у нас был такой порядок: первую половину дня все в доме говорили по-немецки, а вторую – по-французски. Тут хочешь не хочешь, а заговоришь.

Мама, значит, тоже хорошо знала языки.

Да, она еще знала польский, которому нас учила бабушка, мамина мама. Вообще я такой спеси, как у поляков, не встречала нигде и никогда. Поляки и самые умные, и самые красивые, самые, самые, самые. И мы с братом знали польский язык, потому что мамина мама была полька с неприличной по тем временам фамилией, она была урожденная Скоропадская[45]45
  Девичья фамилия матери Н. А. Гурвич – Шендерович. О польских корнях семьи С. П. Гурвич см. интервью с А. М. Ревичем ниже.


[Закрыть]. Тогда был гетман Скоропадский, злейший враг советской власти. Бабушке приходилось скрывать эту фамилию. Хотя это было простое совпадение, но она уверяла, что хоть и далекая, но его родственница. Зачем ей это было надо, не знаю. И в нас с братом, когда мы были еще молодые, глупые и не могли сопротивляться, она вбивала польский язык, так как до войны мы рядом жили. Мы – в Левшинском переулке, а она – в 1‐м Обыденском (около метро «Кропоткинская»). Виделись очень часто. Потом, когда мама вышла замуж за отца, то дедушка сказал бабушке (это я помню): «Наталия входит в чужую семью, пусть она там осмотрится, обживется, а Танька пускай поживет у нас». И я жила с бабушкой.

Любимая еда Николая Александровича, одежда?

К одежде он был глубоко равнодушен. Упросить его поехать в магазин, купить ему, допустим, новое пальто было нереально. Мама с этим перестала и сражаться. Она обмеряла все сантиметром, абсолютно все – пиджак, брюки. Ехала и покупала. Никогда не ошибалась. К еде тоже, заставить его поесть всегда была проблема. Пока была жива няня, он подчинялся. Потому что, если все садились за стол в воскресенье (единственный день, когда все собирались), няня являлась к нему без всякого стука и зова и, уперев руки в боки, говорила: «Миколай Александрович (она называла его как у них в деревне), сколько тебя можно ждать, все за столом сидят». И тут он ей отвечал – я поражалась – как щенок с поджатым хвостом: «Анна Федосеевна, бегу, бегу, бегу». И вот это было и удивительно. А в другие дни и не обращались. Ну, из маминых рук он еще что-то брал. Но он ел по-дурацки. Он вставал в четыре часа утра и – за письменный стол и работал часов до восьми утра. В восемь мама приносила ему прямо на письменный стол завтрак. Она убирала бювар в сторону, стелила белую салфетку, потом садилась любимая кошка с блюдечком, и мама подавала ему завтрак. Обычно это был кофе и какие-нибудь бутерброды. Потом он работал до двенадцати и ложился спать и спал часов до четырех. Потом вставал и начинал разбирать все то, что написал утром. Были случаи, когда ему казалось, что он написал ерунду, он рвал и бросал в корзину. Мама его насилу уговаривала, не бросай, утром просмотри и тогда бросай. А утром оказывалось, что он написал дельную вещь.

Утренние и ночные мысли… Вы говорили, что мама занималась его делами и посвятила ему всю себя.

Она была вирусологом, но после рождения брата уже не работала. Брат родился очень больным, и она его выхаживала. Мама занималась тем, что выписывала все медицинские газеты и журналы, читала их от корки до корки, отмечала, что отцу надо прочитать, а что можно не читать. Она ему была и секретаршей, но в его служебные дела она не вмешивалась, только в его личные рабочие. Мама в этом смысле вообще за всю свою жизнь любила только двоих людей – моего покойного дедушку, своего отца, и Николая Александровича, а ко мне была совершенно равнодушна, абсолютно. И к брату… ну, это был их общий ребенок и, главное, общая забота.

А когда вы переехали в эту квартиру в Ясенево?

В 1984 году, это мой муж получил как фронтовик, к сорокалетию Победы.

А до этого вы жили в Большом Левшинском?

Да. Там уже была коммуналка, умирали родственники, в их комнаты вселяли чужих людей. Но у нас была нормальная квартира, не то что в других квартирах кастрюли по кухне летали. У нас этого не было.

А Саша знал о посмертной славе Николая Александровича?

Отлично знал и пользовался этим, как мог, когда был молод. Мне кажется, что он стал человеком после смерти отца. Он понял, что у него за спиной больше никто не стоит. Хотя отец ему не потакал.

Расскажите про Сашу. Саша хорошо рисовал?

Очень.

Остались рисунки?

Да, но он как-то потом приехал из Сыктывкара и все их забрал. Он их отцу присылал. Но отца уже не было, и мамы не было. Он великолепно репродукции выполнял, в основном картины Васнецова и Верещагина.

В этом стиле?

Нет, просто копии. Помните «Апофеоз войны» Верещагина, «Среди долины ровныя», Шишкина, кажется. Он и сам рисовал пейзажи. Великолепные. Маслом и акварелью. «Иван-царевич на Сером Волке». Все в таких рамах.

Почему архив Николая Александровича частично находится в Риге?

Янсон собирал все, связанное с Николаем Александровичем[46]46
  В 2019 году архив Бернштейна, находившийся в Риге, был передан в Москву.


[Закрыть].

А где могила Николая Александровича?

На Новодевичьем кладбище. Там похоронен дедушка Александр Николаевич, бабушка Александра Карловна. Брат Николая Александровича, Сергей Александрович, преподавал в Бронетанковой академии, академию эвакуировали вместе с преподавателями и студентами в Ташкент. Бабушка в Ташкент поехала с ними и в первую же ночь во сне умерла. Так что похоронили ее там, и только надпись здесь, слева. На Новодевичьем кладбище – там целый участок. Он обнесен железным заборчиком, и стоит католический памятник. Католический – потому что, когда умер дедушка, других крестов не делали и, потому что бабушка была лютеранкой, остзейской баронессой, поставили этот крест. А справа похоронен Сергей Александрович, он умер раньше отца, потом – отец, третья – моя мама. И там еще осталось одно место, но это уже двоюродному брату, Александру Сергеевичу, он тоже Бернштейн. Рядом с нашей могилой похоронена 13-летняя девочка – Оля Марсова[47]47
  Оля Марсова (1909–1921) и Варвара Сергеевна Марсова (1878–1959) похоронены рядом с могилой Бернштейнов на Новодевичьем кладбище. Среди стихов Н. А. Бернштейна есть стихотворение «Оле Марсовой ко дню рождения» (1918) (рукописная книга стихов братьев Бернштейнов).


[Закрыть]. Первая пациентка отца.