Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

Вообще он скромный был человек, ваш папа?

Да. Не то чтобы стеснялся. Но какой-то комплекс был, наверное, у него. Такие предки были, не только Николай Александрович, но и дядя Николая Александровича, Сергей Натанович, – великий математик, дедушка Николая Александровича, Натан Осипович, – профессор, папа Николая Александровича, Александр Николаевич, – психиатр. Действительно, талантливая семья. Если бы не эта революция – кто его знает. Просто в какой-то момент все это сломало целому поколению жизнь, на мой взгляд. Папа мой не хотел гордиться этим, знаете, как породистая лошадь, а сам-то он не достиг таких высот. А рассказывать просто о великих родственниках он не хотел, и я с ним здесь согласна.

Может, он не любил говорить о Москве? Был другим – ближе к жизни?

Нет. Наверное, был период, когда он хотел что-то изменить в своей судьбе, но не мог по какой-то причине. И поэтому, скорее всего, этот период, Москву вычеркнул – такая защитная реакция – из своей жизни… Папа любил очень Москву. Когда мы приезжали, то он много таскал меня по любимым переулкам близ «Кропоткинской», где он вырос, он мне много рассказывал, и я неплохо знаю Москву, ее центр. Мне кажется, он очень о ней жалел. (Кстати, тетя Таня рассказывала, что в молодые годы Николай Александрович, в подражание «В лесах» и «На горах»[56]56
  Эпическая дилогия «В лесах» и «На горах» П. И. Мельникова-Печерского.


[Закрыть], написал пародию «На вулканах».)

Интересно, почему вы здесь это вспомнили?

Не знаю, почему-то вспомнилось… Папа, я думаю, жил в тех обстоятельствах, которые были, он воспринял эти обстоятельства. Жизнь сложилась так, как сложилась, почему-то он не нашел сил, не посчитал возможным бороться с этими обстоятельствами, чтобы вернуться в Москву, не посчитал для себя нужным, а может, и поздно уже было. Может, он считал, что смерть родителей – это и часть его ошибок молодости, и он не мог уже ничего изменить и не хотел в Москву возвращаться.

В каком году они познакомились с вашей мамой?

Я родилась в 1964 году, значит, они познакомились где-то в 1962 или 1963 году. Считалось, что у Бернштейнов рождаются только мальчики, и вдруг – девочка. Мальчик бы был Николай. Но потом Николай Александрович что-то подсчитал и понял, что девочка должна была родиться, назвали меня Наталией в честь бабушки, папиной мамы. Маме, когда она меня рожала, было уже 29 лет, и пора было иметь по тем временам детей от любимого человека, не важно, замужем она или нет. Я знаю, что папа отнесся к этому вначале негативно, как все мужчины. Они расписались, когда мама была уже на пятом месяце, они всегда шутили по этому поводу, что я недоношенная родилась – в августе они расписались, а в январе я родилась.

У папы было хорошее чувство юмора?

Очень хорошее, замечательное. Вообще мне папа очень много дал, так много, как в другой семье отцы не дают. Для моего внутреннего мира.

Больше, чем мама?

Да, больше. У нас была отличная библиотека. В СССР был некий клуб, участвуя в котором люди посылали друг другу списки книг, которыми они могут обмениваться. Библиофилы организовались таким образом. Они друг другу пересылали книги.

За деньги?

Нет. Это были энтузиасты, и так папа собирал библиотеку. Очень рано приучил меня к чтению, сначала трудно было заставить, а потом уже невозможно было меня оторвать от чтения.

Я не знала о таком обмене, живя в Москве.

Он собрал таким образом большую библиотеку. Мы много книг обсуждали с ним. Папа слушал «Голос Америки», радио «Свобода», и я с 14 лет уже знала, кто такие Синявский, Солженицын. Мы с папой слушали, и он мне говорил не распространяться – мол, это наша маленькая семейная тайна. Много на этом радио слушали, он мне все объяснял.

А на выбор специальности он не повлиял?

В это родители совсем не вмешивались. Не знаю, как это получилось. Я всегда хотела быть учителем истории. История мне очень нравилась. До последнего думала, что пойду в педагогический институт. А в десятом классе просто какое-то наваждение. Я часто болела ангинами, такая моя беда была, и сидела как-то в поликлинике на приеме, вышла сестра в такой шапочке, такая вся воздушная, легкая… и я подумала, ну какая она красивая, я хочу быть такой же. Так что уже в десятом классе я решила, что хочу быть доктором. Но когда поступила в медицинское училище, я поняла, что это не мое, хотя я его хорошо окончила. Когда у меня появилась возможность переучиться на лаборанта, то я даже рада была, что врачом не стала.

В Германии вы тоже работаете лаборантом?

Сейчас я не работаю, но это отдельная история. Моего экс-мужа зовут Игорь Юрьевич Ковалев. Мой сын Ковалев Николай Игоревич родился в Сыктывкаре в 1986 году.

Расскажите о своем сыне.

Когда мы жили в России, он увлекался спортом. Сначала плавание, дошел до кандидата в мастера спорта, но потом увлекся вольной борьбой. Когда мы уехали из России, он в Германии начал заниматься дзюдо и даже делал успехи. Но потом все бросил и пошел работать. Ему тогда 20 лет было. Тренер приходил к нему и уговаривал его продолжить, но он не захотел больше. Как-то раз он мне сказал, что очень жалеет, что бросил спорт. Сейчас просто работает на заводе и особенно не посвящает меня в свои дела[57]57
  Сын Наталии Ковалевой (Бернштейн) трагически погиб в автомобильной катастрофе 30 марта 2022 г. 5 апреля 2022 года ему исполнилось бы 36 лет.


[Закрыть].

Ревич Александр Михайлович

(02.11.1921, Ростов-на-Дону – 24.10.2012, Москва)

Двоюродный брат жены Н. А. Бернштейна – Наталии Александровны Гурвич. Русский поэт, переводчик. Литературный псевдоним Ревич – девичья фамилия бабушки по материнской линии, врача Розалии Элиазаровны (Лазаревны) Сабсович. Как поэт-переводчик стал активно печататься с начала 1950‐х годов, издал несколько сборников оригинальных стихотворений; стихи писал и по-польски, и в Польше эти стихи печатали, но до сборника дело не дошло. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1951). Член Союза писателей СССР (1952). Преподавал на кафедре художественного перевода Литературного института им. А. М. Горького (1994–2009). Хотя в переводе Ревича (с подстрочника) отдельными книгами выходили то филиппинские, то адыгейские классики, главным делом его жизни стали перевод книги Верлена «Мудрость» и полный перевод «Трагических поэм» Теодора Агриппы д’ Обинье (вышел в 1996 году, отмечен Государственной премией РФ).

Я позвонила Александру Михайловичу, как раз когда в Доме писателей должен был состояться его поэтический вечер. Но вечер не состоялся, Александр Михайлович попал в больницу, у него была клиническая смерть. Очень было неловко вскоре после этого беспокоить 90-летнего человека, да еще по вопросу его дальней родственницы – Наталии Александровны Гурвич, второй жены Николая Александровича. Но мне очень надо было о ней расспросить, ведь было что-то в этой молодой женщине, которая вошла в жизнь 37-летнего Бернштейна, была матерью его единственного сына, а потом, как вспоминали все, лишь «промелькивала в синем платочке в глубине необъятной коммунальной квартиры»… Я часто проезжаю Рижский вокзал и православный храм прямо на Третьем кольце, куда ходил Александр Михайлович Ревич, христианин, поэт, назвавший мать Наталии Александровны, Софью Павловну, худшей из сестер своего отца. Но в этих словах не было злости, в них была «мистика»…

Интервью 2011 года

Наш дед был в Ростове-на-Дону военным портным, генеральский портной, шил генералам мундиры, обшивал военных. В семье было 11 детей. Старшая сестра моего отца, Елена Павловна [Зимонт (Шендерович) Е. П.], была на него очень похожа – оба синеглазые. Она училась в Италии, пела. Умерла в 1918 году от испанки, тогда была эпидемия. Отец мой [Шендерович М. П.] был тоже обладатель колоссального голоса. А Гнесин, с которым он дружил, утверждал, что у моего отца как виолончелиста звук был лучше, чем у Казальса, величайшего виолончелиста всех времен, испанца. Отец учился в консерватории в Петербурге по классу виолончели А. В. Вержбиловича. Чтобы зарабатывать деньги, он крестился и пошел работать регентом в храм (дед хотел, чтобы отец учился в Политехническом институте, и перестал ему посылать деньги, когда тот занялся музыкой), учился в одном классе с Гнесиным, Штейнбергом и Стравинским. Композицией занимался, ненавидел своего друга Гнесина за то, что он успешным был. А мы дружили с Гнесиным, у меня есть его портрет, подаренный моей маме [Сабсович В. Р.]. Один из братьев моего отца был оперный баритон, Матвей, певший в Саратове под псевдонимом Матео, очень знаменитый певец. Семья замечательна была тем, что у них был великий предок, который значится в энциклопедии Брокгауза и Эфрона, – Михаил Гузиков, это был их прадед. В моей семье все говорили по-польски, потому что происходили из Могилева, Могилевской области, тогда это была территория Польши. И я говорю по-польски довольно бегло, писал стихи по-польски, переводил Мицкевича и других польских поэтов. Софья Павловна, мать Наталии Александровны Гурвич, была младшей сестрой Михаила Павловича, моего отца, она шла сразу после моего отца. Так что Наталия Александровна Гурвич мне была двоюродная сестра. Она была плохая девочка, талантливая и взбалмошная. Николая Александровича я знал мало, человек он был серьезный, видимо, очень любил мою сестру Наташу, с которой мы были в плохих отношениях. Просто никогда не виделись. Они обидели мою маму как-то. Ее мать, Софья Павловна, была худшая из сестер моего отца. Они с мужем уехали из Ростова где-то в году двадцать восьмом в Москву. Муж Софьи Павловны, дядя Саша, мой тезка, отец Наталии Александровны, был довольно известный адвокат, сидел в лагерях, репрессированный. Я его очень любил, но знал его только в Ростове. Нельзя было быть безнаказанно адвокатом в те времена. И моего отца расстреляли. (Так же погиб отец поэта Долматовского, и Женька отрекся от отца Арона Моисеевича Долматовского, который тоже был замечательным адвокатом и их общим другом.) Мой отец учился в реальном училище (до консерватории) с бароном Врангелем (не с генералом, а его младшим братом, Николаем, который был знаменитый искусствовед, погиб во время Гражданской войны). Окончив не гимназию, а реальное училище, мой отец страдал оттого, что не знал латыни и греческого языка. Но он хорошо знал математику. Мать моя тоже хорошо пела, была врачом, с отцом они разошлись. Отец мой служил у белых в офицерском звании у Деникина, был капельмейстером казачьего сводного оркестра, с казачьим чином, по-моему, сотника. У Софьи Павловны была старшая сестра Вера Павловна. Она была замужем за Гурвичем, старшим братом Саши, и там они скрестились семьями – еврейские семьи! Тот был, по-моему, тоже адвокатом, он служил, кажется, нотариусом. Мещанская семья! Но довольно музыкальная, несколько роялей было в доме. Дочь Татьяну Наталия Александровна родила в Москве и привозила Таньку к нам в Ростов-на-Дону. Таня была меня младше на 10 лет. Она хорошая девочка, но шалопутная. Все сумасшедшие были! Я видел один раз Николая Александровича Бернштейна мельком. У них был сын Саша, а его дочь перебралась в Германию. Я ей в этом помог. У тети я был пару раз, и буквально один раз поздоровались с Николаем Александровичем. Когда я пришел с войны, раненный в ногу, Софья Павловна, родная моя тетя, не пустила меня в квартиру в Большом Левшинском переулке. Домработница сказала, что Софья Павловна смотрит телевизор, тогда это было новшеством. После той истории с телевизором я перестал ходить к ней. Я был тогда неверующим и не прощал. А Таня белокурая, толстая девочка была, похожа на маму. Отца я ее не знал. Это в Москве какой-то мальчишка был, когда они уехали. Сашу, ее брата, я видел тоже два-три раза. Я был офицером после войны – капитаном, а он был маленький мальчик в то время. Мог ли он меня интересовать! Еще у них была сестра Наталии – Ирина, талантливый химик. Они все жили в этой огромной квартире в Большом Левшинском переулке. Весь этаж занимала эта квартира. У Ирины с теткой были две комнаты, а остальные были у Наталии с детьми. Наташа, дочь Саши, живя в Коми, меня просила письмом, чтобы я подтвердил, что она – внучка Наталии Александровны. И на этом основании ей, по крови почти чистокровной славянке, удалось уехать в Германию как потомку еврейской женщины. А еврейская женщина была белокурая, голубоглазая.

Вы ее видели хоть раз?

Никогда. Кто-то приезжал, и я от руки написал, что я их родственник. Семья вся рухнувшая была. Я не был на похоронах тетки. Ее родная сестра Любовь Павловна, ангел полный, не поддерживала с ней никаких отношений. Отщепенка в семье была, Софка-стерва. Какая-то мистика в этом была, в этой семье, в потомках Гузикова. Там была какая-то психопатология. Сестра Наталии Ирина была совершенно другая, «головная», измученная мамой своей. Толстая, некрасивая девочка. Наташа красавица была. У меня есть их фотография с Леней [Зимонт Л. Д.], моим братом, они были ровесники (1912 и 1911 годов). Леня, сын Елены Павловны, небывалой красавицы, был талантливый человек, оставил после себя воспоминания ненапечатанные[58]58
  Воспоминания Л. Д. Зимонта см.: http://luzim.narod.ru/memuary/ZiLDm26.html.


[Закрыть], и Наташа там есть. Его сын Володя живет в Италии, самолеты там строит в Сардинии… Вообще я часто думаю, что преображение земной жизни оружием, революцией – это значит унижение личности, огромная кровь, истребление человека, братоубийство… эта мысль от христианства идущая…

ЧАСТЬ II
«Я ВИДЕЛ ГЕНИЯ…»
Интервью с учениками Н. А. Бернштейна

Беркинблит Михаил Борисович

(р. 13.11.1929, Курск)

Сотрудник ИППИ РАН. В 1969 году защитил кандидатскую диссертацию «Распространение импульсов в одномерной возбудимой среде». В его работах выделяются два основных цикла: 1) разработка нового научного направления, так называемого геометрического подхода к возбудимым тканям. Фактически это было обобщение кабельной теории, развитой Ходжкином и Хаксли для цилиндрических волокон, на элементы с другой геометрической структурой; 2) физиология мозжечка и спинного мозга, а также алгоритмы управления многозвенными системами – нейронное строение генератора чесания (на кошках). Также в работах М. Б. Беркинблита было показано, что спинной мозг амфибий при потирательном рефлексе учитывает схему тела. Этот результат был получен в очень простых опытах (бумага, смоченная слабым раствором кислоты, помещалась на переднюю лапу спинальной лягушки; эта лапа помещалась в разные положения относительно тела – поднималась вверх, опускалась вниз, располагалась перпендикулярно телу; движения задней лапы, удаляющей раздражитель с передней, снимались киноаппаратом и анализировались; движения оказались эффективными при разных положениях передней лапы и, естественно, разными). Работа была опубликована в журнале Science и вошла в американские учебники физиологии для вузов. Была также предложена математическая модель, дающая оригинальное решение проблемы управления многозвенными системами с избыточным числом степеней свободы. В настоящее время Михаил Борисович занимается изучением движений руки человека в трехмерном пространстве (на здоровых людях и людях с моторными нарушениями), а также продолжает изучение потирательного рефлекса амфибий. В частности, им показано (на жабах, жерлянках и др.), что этот рефлекс видоспецифичен. М. Б. Беркинблит является автором около 200 публикаций. Им написано несколько научно-популярных книг и статей.

Аршавский Ю. И., Беркинблит М. Б., Ковалев С. А., Смолянинов В. В., Чайлахян Л. М. Анализ функциональных свойств дендритов в связи с их структурой // Модели структурно-функциональной организации некоторых биологических систем. М.: Наука, 1966.

Беркинблит М. Б., Гельфанд И. М., Фельдман А. Г. Модель управления движениями многосуставной конечности. Биофизика, 1986.

Arshavsky Yu.I., Berkinblit M. B., Fookson O. I., Gelfand I. M., Orlovsky G. N. Origin of modulation in neurones of the ventral spinocerebellar tract during locomotion. BrainRes, 1972.

Fookson O. I., Berkinblit M. B., Feldman A. G. The spinal frog takes into accound the schema of its body during the wiping reflex. Science, 1980.

С Михаилом Борисовичем Беркинблитом мы работаем в одном институте, мне посчастливилось слушать его доклады, а очень-очень давно он, оказывается, звонил родителям моей родственницы, чтобы рассказать им о ее выдающихся способностях (тогда она была школьницей, теперь – профессор Ливерпульского университета). Когда мы стали составлять историю создания нашей лаборатории, он сразу и прислал нам ее, как будто только ждал нашей просьбы. Когда мы договаривались о встрече, его жена Елена Георгиевна Глаголева сильно болела, он не мог отойти от нее ни на час, и я приехала к ним домой у самой Московской кольцевой дороги.

Интервью 2010 года

Где вы встречались с Николаем Александровичем?

Виделся я с Николаем Александровичем Бернштейном только на семинарах, лично с ним никогда не встречался. Но и на семинарах тоже не очень я с ним общался, потому что я тогда с очень большим пиететом относился вообще ко всяким ученым и побаивался их, они мне казались людьми какими-то совсем особыми.

Вы были тогда в каком статусе?

Я, когда с ним общался, был в статусе, скорее всего, лаборанта или младшего научного сотрудника теоретического отдела Института биофизики. Но этот статус не имел вообще значения, просто я немножко привыкал к новой среде, к новым людям, к новым способам общения. Отвлекаясь на минутку от Бернштейна, надо сказать, что, когда я был еще студентом пединститута…

Вы оканчивали биофак пединститута?

Я окончивал не биофак, а физмат, и вообще основное мое увлечение было физикой в тот период. Но кроме физики меня интересовала биология, генетика в частности, я придумал некую биологическую теорию, которая состояла в том, что срок жизни разных видов животных – это один из тех показателей, которые складываются в результате естественного отбора. Почему, например, курица живет несколько лет, а гусь 20 лет? Почему разные у них сроки жизни? C чем это связано? Я считал, что это тоже результат естественного отбора, и анализировал, как это делается. Для этих гипотез были некоторые конкретные математические модели, и у меня была идея, которая оказалась потом правильной, что если слишком много мутаций происходит, то долго жить нельзя, они будут накапливаться, и потомство будет недееспособно. Что, может быть, есть у каких-то видов способы защиты от мутаций, исправления мутаций. Скажу чуть подробнее на примере кур и гусей. Можно предположить, что у кур легче возникают мутации, чем у гусей (или хуже устраняются защитными системами). Это причина двух результатов. Во-первых, возникает много пород (подвидов) кур. Во-вторых, естественный отбор работает в сторону уменьшения срока жизни кур. Если бы они жили долго, у них накапливалось бы слишком много мутаций, и они оставляли бы маложизнеспособное потомство или становились бы бесплодными. Наличие таких особей вредно для вида, и отбор идет в сторону меньшего срока жизни. А у гусей мутации возникают редко (или хорошо исправляются). Поэтому пород гусей мало, но зато отбор устанавливает более продолжительный срок жизни. Один из людей, к которым я относился тоже с очень большим пиететом, был Иван Иванович Шмальгаузен. Потому что я по его книгам самостоятельно изучал теорию эволюции. В общем, я очень долго набирался храбрости и написал письмо Шмальгаузену. Получил от него ответ, вполне одобрительный, но он говорил, чтобы я с этим никуда не совался, потому что это было как раз после «лысенковской» сессии[59]59
  Расширенное заседание ВАСХНИЛ, организованное в 1948 г. Т. Д. Лысенко.


[Закрыть] 1948 года. Но то, что Шмальгаузен работает на Ленинском, 33[60]60
  На Ленинском проспекте, 33 находится целый ряд научных институтов, в том числе Институт биохимии им. А. Н. Баха, Центр паразитологии Института проблем экологии и эволюции им. А. Н. Северцова, Институт проблем экологии и эволюции им. А. Н. Северцова.


[Закрыть], где потом и мы работали, и что к нему можно пойти и вообще с ним поговорить, – это была для меня совершенно невозможная и недопустимая вещь. Ученый – это было что-то такое! И в большой мере это относилось и к Бернштейну.

Вы что-то слышали о нем до того, как увидели в первый раз?

В основном от Виктора Семеновича Гурфинкеля, который тоже очень к нему уважительно относился, рассказывал всякие истории про него. Например, Виктор Семенович рассказывал, что когда Николай Александрович работал у Гастева в Институте труда (в скобках хочется заметить, что я был знаком и дружил отчасти с сыном Гастева, Юрой), то была идея, что надо помочь пролетариату, посмотрев, как работают люди, и подумав, как можно облегчить их труд. Он не случайно изучал такие движения, как удар молотком и др., это было не просто так, а с некой высокой идеей. И, в частности, у Николая Александровича возникла идея помочь вагоновожатым. И для этого надо посмотреть, как они работают, какие движения совершают.

Это был тогда единственный общественный транспорт.

Да, основной, чуть ли не единственный общественный транспорт – трамвай. И вот он очень долго ездил в трамвае рядом с вагоновожатым, а потом предложил некий план, как установить ручки, рычаги в кабине водителя трамвая для того, чтобы ему было удобно работать. И вроде эта идея была принята, и эти рычаги разместили так, как предлагал Бернштейн.

Есть такая статья у Николая Александровича[61]61
  Проект переустройства рабочего места вагоновожатого московского трамвая на биомеханических основаниях // «Рабочие трамвая» / Под ред. И. Шпильрейна. М.: НКВД, 1928.


[Закрыть] , и в дальнейшем эти указания были использованы для организации места машиниста в поездах метро[62]62
  «…С 1927 по 1933 г. в лаборатории физиологии труда… Гос. института охраны труда… было проведено изучение и рационализация рабочего места трамвайного вагоновожатого, вылившееся в 1934 г. в проекте рационального рабочего места машиниста метро, принятого в соображение при постройке вагонов метрополитена» (Бернштейн Н. А. Автобиография. 29.05.1945. Архив АМН).


[Закрыть].

Статью эту я не знал, а от Виктора Семеновича рассказ слышал.

Николай Александрович на семинаре читал именно лекции?

Да, он прочитал курс лекций по своим книжкам. И какие-то новые в это время у него идеи возникали, связанные с кибернетикой. Дело в том, что сам семинар, который вели и Гельфанд, и Цетлин, был физиологический, но в значительной мере имел целью ввести в курс физиологии руководителей семинара. Гельфанд не любил читать. Для них физиология была так же, как и для меня, не совсем родное дело – Цетлин был физик, а Гельфанд – математик, – и поэтому на семинаре, кроме того, что были отдельные доклады на разные темы, были циклы лекций о строении нервной системы – цитологии, гистологии, физиологии нервной системы. По гистологии, цитологии нервной системы читал Блинков Самуил Михайлович. Это был сотрудник Института нейрохирургии, он c десяток лекций прочитал, и ему все время задавали разнообразные вопросы. В частности, вопросы касались количественной стороны дела: где и сколько клеток, и где и сколько связей. Математиков это интересовало, естественно. И это имело несколько неожиданный результат. На лекциях Самуил Михайлович говорил, что не всегда может ответить, что посмотрит литературу, а потом расскажет, так что впоследствии он написал книжку[63]63
  Блинков С. М., Глезер И. И. Мозг человека в цифрах и таблицах. Л., 1964. С. 180.


[Закрыть], которая стала результатом обсуждения лекций Блинкова на этом семинаре.

А как вы оказались на этом семинаре?

Я на этом семинаре оказался довольно странным образом. Вообще я мечтал быть учителем физики. Я считал, что на физфак я поступить не могу и вообще мне не хватает образования, чтобы заниматься физикой как наукой, но преподавать физику мне весьма посильно. Мне нравилось и преподавать, с одной стороны, и физика нравилась, так что я шел сознательно вполне в пединститут, окончил его и почти 10 лет проработал в школе учителем физики. Причем достаточно успешно: я любил детей, они любили меня. Когда я пришел в школу, там еще была мужская школа со своими проблемами. Но в некий момент у Хрущева возникла идея, что вообще родители плохо влияют на своих детей, потому что родители со всякими пережитками капиталистическими, бог знает с чем, и надо детей забрать у родителей и воспитывать их в интернатах.

Всех?

Всех. И школы надо все превратить в интернаты, чтобы дети там жили и иногда виделись с родителями.

Я этого не знала.

Была такая идея, и начался эксперимент. И я пострадал в ходе этого эксперимента очень сильно, потому что нашу школу превратили в такой интернат. Причем превратили в интернат, где должны были быть дети с первого по седьмой класс, а поскольку мест не хватало, то часть классов превратили в спальни. У нас в школе физику преподавали я и еще одна женщина. При этом у нас четкое было разделение труда: она преподает в младших, шестых-седьмых классах, а в восьмых – десятых преподаю я. Когда же школу превратили в интернат, то, во-первых, старших классов никаких не осталось, а во-вторых, я всегда считал, что не могу конкурировать с женщинами и всегда должен уступать в такого рода ситуациях. Поэтому я уволился из этой школы, думая, что моментально поступлю в какую-нибудь другую, но у меня сразу это не получилось, уже начинался учебный год. Надо было где-то перекантоваться, и тогда я пошел в свой пединститут и поступил там лаборантом на кафедру психологии. Это было довольно забавно, потому что я пришел к заведующему кафедрой Добрынину – психологу со старинных времен, хорошему специалисту по вниманию. Я пришел к нему домой, чтобы устраиваться на работу, и он сказал мне: «Я вас очень хорошо помню». Я возгордился очень, думая, что я, наверное, хорошо отвечал или еще что-нибудь, но следующая фраза этого не подтвердила: «Всегда, как придешь в институт, вы сидите в коридоре и играете в шахматы». Вот почему он меня хорошо запомнил! Но тем не менее я поступил туда лаборантом и частично работал еще лаборантом на кафедре физиологии. У этих кафедр была дружба. Основная моя задача на обеих кафедрах состояла в том, чтобы помогать обращаться с приборами аспирантам, поскольку когда ставились опыты, то для психологов простой осциллограф был чем-то запредельным. Если что сломается, я должен был починить, и вообще чтобы в порядке было оборудование. Иногда я должен был помочь собрать какое-то оборудование для лекций.

Какой это был год?

Наверное, как раз год 1958–1959‐й. И через некоторое время мне стало там скучно. Дело в том, что в школе у меня была нагрузка 36 часов, каждый день по шесть уроков, к ним надо было подготовиться.

И вам это нравилось.

Да. А здесь я целый день вообще мог ничего не делать. Поэтому я занимался самообразованием, читал разные книжки то по физике, то по психологии. Но нельзя же все время читать книжки, и я предложил прочитать для аспирантов, психологов и физиологов, которые там были, несколько лекций по статистике, то есть обработке результатов экспериментов. Потому что психологи и физиологи были в этом отношении совершенно девственные, а я это тоже знал плохо. Так что я решил, как водится, что если мне нужно будет кому-то про это рассказывать, то я и сам пойму разные методы обработки результатов наблюдений. Я организовал этот семинар для аспирантов, и туда пришел Юра Аршавский. Он был тогда там же аспирантом на кафедре физиологии. Ему все это очень понравилось, и он привел туда Марка Шика. А после того, как я несколько раз там с ними позанимался, они меня позвали на семинар Гельфанда. Спросили Гельфанда, можно ли мне прийти, что я очень интересно рассказываю, и так я попал на этот семинар. Некоторое время я там слушал и приглядывался, а потом мне вдруг Гельфанд предложил сделать доклад, причем довольно неожиданный. Мне пришлось к нему долго готовиться, поскольку тема была о том, как возникают правильные нервные связи, как клетки находят, куда им попасть. О том, как устроен мозг, рассказывал Блинков, а как он возникает, как нейрон «находит» свой путь, – об этом Гельфанд попросил рассказать меня.

А как вы могли об этом знать?

Об этом существовала довольно обширная литература. Так что я сделал литературный обзор, прочитав литературу, и выступил с докладом. На этом семинаре вообще водились такие вещи. Например, Ване Родионову, который был специалистом по кровообращению, по сосудам, и крупным специалистом уже в то время, предложили сделать доклад на тему – «Функция базальных ганглиев», что от него тоже было достаточно далеко. В общем, Гельфанд подбирал себе будущих сотрудников, хотел посмотреть, как они могут переключиться, например, рассказать о чем-нибудь, что им сейчас незнакомо, насколько у них кругозор широкий.

Зачем ему это было надо?

Я думаю, что он старался подобрать будущих сотрудников своего отдела с теми качествами, которые он считал важными для работы. Часть участников физиологического семинара была позднее зачислена в Институт биофизики АН СССР и создала его теоретический отдел. В 1966 году этот отдел выпустил книгу «Модели структурно-функциональной организации некоторых биологических систем». Ее научными редакторами были люди разных специальностей: математики И. М. Гельфанд и С. В. Фомин, физик М. Л. Цетлин, физиолог В. С. Гурфинкель. А техническим редактором был Сергей Адамович Ковалев, которому я помогал. Книгу решили посвятить памяти Николая Александровича, с его портретом. А это в те времена было не так просто. Тут я еще раз увидел феодальные черты тогдашней системы. При феодализме был строгий распорядок во всем: кто сидит справа от короля, а кто слева и т. д. Оказалось, что в отношении портрета в книге есть такие же строгие правила. Портрет полагался академику, поменьше – члену-корреспонденту. Нам все же удалось добиться помещения портрета в книге. Возможно, этому способствовало то, что Николай Александрович был членом-корреспондентом АМН. Вот таким образом я попал на этот семинар, стал слушать лекции и потом начал играть там даже довольно существенную роль. Дело в том, что биологией я интересовался очень давно, еще со студенческих времен, и не только генетикой, когда я получил письмо от Шмальгаузена где-то в 1949 году. Уже в 15 лет я вполне серьезно интересовался биологией, читал всякую литературу, но поскольку сам ничем не занимался, то читал очень разные вещи. Поэтому через некоторое время если на семинаре Гельфанда докладчик поговорит-поговорит, и все непонятно, то Израиль Моисеевич его останавливал и говорил: «Миша, скажите, что он говорил». И я объяснял, что он говорил, насколько я мог это понять, и после этого Израиль Моисеевич говорил: «Поехали дальше».

Я слышала, что Гельфанд обсуждал с Мишей Цетлиным в таком ключе то, что говорил Бернштейн.

Гельфанд и Цетлин на всех семинарах обсуждали и то, что говорил докладчик. Как раз на лекциях Николая Александровича его перебивали сравнительно редко. На тех семинарах Гельфанд очень часто обращался ко мне. А когда у него «клеточный семинар» был потом, то там такую же роль играл цитолог Юрий Маркович Васильев. Он ему говорил: «Юра, переведи».

А «клеточный» семинар был потом?

Да, потом, когда наш физиологический семинар более-менее кончился, была уже лаборатория (в Институте биофизики), все там работали, семинар еще немножко поработал, и потом стали вести другой семинар с немножко другой тематикой, мы туда, конечно, еще ходили, но это было уже позже. Вот и вся история о том, как я попал на семинар Гельфанда, где и слушал Бернштейна, Блинкова и др. Дополнительные лекции по гистологии мозга читала Татьяна Александровна Леонтович из Института мозга. Но циклов лекций было немного. В основном на семинаре делались отдельные доклады очень разными людьми. Основная тематика семинара была такой: физиология сердца, физиология движений и разное о строении и работе мозга. Иногда были доклады по биоуправлению.