Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

А кто был среди тех десяти человек?

Мне трудно сейчас вспомнить. Почему-то не было Гурфинкеля, но мне трудно сейчас вспомнить. А после похорон Николая Александровича мы шли с Михаилом Львовичем Цетлиным, и я ему сказал, что Николай Александрович – это совершенно новое направление в науке, это переход от физиологии рефлекторной, которая длилась больше 300 лет, от Декарта до Павлова, к физиологии активности, согласно которой живое существо не реактивное, а активное. Это новая не только физиология, но и новая биология, так как у Дарвина получается, что выживают только те организмы, которые лучше приспособились к среде, а у Николая Александровича получается, что выживают лучше те организмы, которые лучше приспособили среду к выполнению своих потребностей, своих желаний, это то, что он называл: «образ потребного будущего», то, что должно было быть. С моей точки зрения, Николай Александрович – это не просто физиолог, это и биолог, и философ высокого класса. Что такое жизнь? Жизнь для человека – это активный процесс. Для человека это переходит в область морали, то есть лучшие – это не те, что приспособились к среде, а лучшие – это те, которые пытаются эту среду социальную преобразовать так, как им кажется лучше. Они могут ошибаться в том, что им кажется. Но, по крайней мере, в том, как им кажется, что будет лучше. В этом смысле Бернштейн – это очень крупная фигура. После похорон я сказал Цетлину: «Сейчас Бернштейна не издают, но в будущем он должен всплыть». Он мне ответил: «Нет, Ося, ты ошибаешься. На самом деле его забудут, идеи его всплывут, но с совершенно другими именами». И вот тогда у меня возникло чувство, что мой долг – опубликовать работы Бернштейна. Первое, что у меня возникло, – это опубликовать его в серии «Классики науки». Эта серия ставила его работы в ряд классических. С этим я пришел к Олегу Георгиевичу Газенко и говорю: «Олег Георгиевич, раньше, чем я скажу, почему я попросил о встрече, я хочу спросить вас, как вы расцениваете работы Бернштейна. С моей точки зрения, это большая классика». У меня было чувство, что, может, я просто люблю Бернштейна. А Олег Георгиевич говорит: «Да, это большая классика». – «Тогда я хотел бы попросить вашей помощи в опубликовании тома Бернштейна в „Классиках науки“». Дальше была долгая история. Шло заседание редколлегии «Классики науки», председательствовал Петр Леонидович Капица. Я рассказал о трудах Бернштейна. Капица ставит это на голосование. Один из академиков, член редколлегии, говорит: «Я не могу голосовать за то, чтобы включить эту книгу в „Классики науки“. Я не читал и не могу голосовать ни за, ни против». Капица говорит: «Ладно, отложим до следующего заседания редколлегии, а вы почитайте». Следующее заседание редколлегии – больше чем через год. Уже Капицы нет, уже другой (академик Баев) председатель редакционной коллегии. Он ставит этот вопрос на голосование и спрашивает того академика: «Ну, как вы теперь относитесь к этому?» Тот говорит: «Почитал, настоящая классика». Но год был потерян.

Вышла ведь эта книга только в 1990 году.

Совершенно точно. А дальше длительный процесс издания. Надо было подобрать, что печатать. В это время я уже обнаружил рукопись книги «О ловкости и ее развитии» и хотел включить кусочки из этой книги. Мне сказали: «Нет, это неопубликованная работа, а классика – это только опубликованная работа, если она не опубликована, как можно сказать, что это классика?» Таким образом, ее не включили, но когда вышла книга Бернштейна в серии «Классики науки», то уже в издательство «Физкультура и спорт» я принес не старую неизданную рукопись «О ловкости и ее развитии», а рукопись «классика науки». Был уже другой разговор. Эту вторую книгу, таким образом, тоже удалось издать. А дальше я все время хотел написать книжку о Бернштейне. Начались тут всякие трудности в моей жизни. Автомобильная катастрофа, в которую я попал. И у меня было четкое ощущение, что судьба мне сохранила жизнь в этой автомобильной катастрофе, потому что я еще не написал книжку о Бернштейне.

Это в каком году было?

Это было в конце 1980‐х. И позже, уже в Иерусалиме, я написал книжку – биографию Бернштейна… Вы спрашиваете о школе Бернштейна. Непосредственных сотрудников у него было немного и не осталось такой большой школы, как у Павлова, насчитывающей, наверное, не десятки, а сотни учеников. Но у Бернштейна при этом было, с моей точки зрения, нечто большее, чем у Павлова. Павлов – это последняя большая вершина в горном хребте рефлекторной физиологии, а Бернштейн – это горная вершина в новом хребте, который, я думаю, будет продолжаться и уже продолжается. Это хребет физиологии активности, это переход на совершенно другой уровень, и это понимают в Штатах. Книги, которые издал на английском языке Марк Латаш, отражают это. Он совершенно замечательно издал книжку «О ловкости и ее развитии»[80]80
  Bernstein N. A. (1996) On dexterity and its development // Latash M. L., Turvey M. T. (Eds.) Dexterity and Its Development. Erlbaum: Mahwah, NJ. P. 1–244.


[Закрыть]. Первая половина ее – это собственно книга Бернштейна, а вторая – работы современных ученых, которые рассказывают о том, как та или иная линия бернштейновская продолжалась дальше. Меня уже из Израиля приглашали с лекциями в различные города Германии, Польши. Там активно интересуются работами Бернштейна. К сожалению, я плохо представляю, как с этим сейчас обстоит дело в России. Даже в Китае очень заинтересовались Бернштейном. В переводе на китайский язык издали его основные труды и мою книжку о Бернштейне.

Найдин Владимир Львович

(14.11.1933, Москва – 14.01.2010, Москва)

Врач-нейрореабилитолог, один из основателей российской школы нейрореабилитации. В 1955 году окончил Институт физической культуры, служил в армии. В 1962 году окончил 1‐й Московский медицинский институт им. И. М. Сеченова. Своим учителем считал Маргариту Вильгельмовну Куреллу, специалиста по лечебной физкультуре. Доктор медицинских наук (1976), профессор, заведующий отделением нейрореабилитации НИИ нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко, заслуженный врач Российской Федерации. С 1974 года публиковался как писатель-прозаик.

Коган О. М., Найдин В. Л. Медицинская реабилитация в неврологии и нейрохирургии. М.: Медицина, 1988.

Найдин В. Л. Десять тысяч шагов к здоровью. М.: Физкультура и спорт, 1978.

Найдин В. Л. Вечный двигатель: рассказы врача. М.: РОССПЭН, 2007.

Найдин В. Л. Интенсивная терапия: записки врача. М.: Эксмо, 2009.

Найдин В. Л. Реабилитация: записки врача. М.: Эксмо, 2009.

Найдин В. Л. Диагноз: записки врача. М.: Эксмо, 2010.

Когда я позвонила Владимиру Львовичу, он был за рулем. Прошло всего полгода, и его уже не было в живых… Мы встретились первый раз в его кабинете в Институте нейрохирургии. Белый крахмальный халат, очередь больных. Доктор. Мудрый и красивый человек, отец сыновей-музыкантов. «Послушайте, а как растят музыкантов, да еще двух подряд?» – «Ну что вы, это все моя покойная жена…» Да, старые люди говорят пунктиром. Мало уже осталось времени. А сколько у нас осталось времени? У нас, таких молодых в глазах моих 80–90-летних собеседников, у нас, таких старых в глазах наших детей?

Интервью 2009 года

Когда вы впервые услышали о Бернштейне до знакомства с ним?

До знакомства я слышал о Бернштейне от Гурфинкеля. У нас были рядом кабинеты в Институте нейрохирургии. У нас – кабинет лечебной физкультуры (ЛФК), а у них, буквально за стенкой, кабинет биофизики. Мы отстаивали свою лабораторию, потому что тоже было не очень понятно, зачем ЛФК и физиотерапия нужны, пока не вылечили какого-то бонзу, и тогда нам сразу дали место. А у них история лаборатории была еще более веселая. Им дали большой довольно зальчик, но потом Гурфинкеля вызвал к себе Егоров.

Космонавт?

Отец космонавта. Директор нашего Института нейрохирургии, очень хороший нейрохирург, из московских интеллигентов, играл в квартете на альте, много лет был академиком. И, как всякому директору, ему напели, что это неизвестно чем занимающаяся лаборатория. Егоров спросил Гурфинкеля: «Чем вы занимаетесь?» Тот начал говорить про моторный контроль, то да се. Тот слушал, слушал, а потом говорит: «А это точная наука?» – «Да. Точная». – «Ну хорошо, а вы можете часы починить?» Гурфинкель быстро, конечно, своим еврейским умом сообразил, в чем дело, и говорит: «Конечно можем». Егоров вынул из ящика старинный хронометр дедовский, который не ходил, и передал Гурфинкелю. На этом аудиенция закончилась. Я эту историю много раз слышал и от Виктора Семеновича, и от ребят, от Алика, Якова Михайловича Коца, который насмешник большой был, и мы с ним очень тесно дружили. Членами этой лаборатории тогда были еще Шик, Коц. В общем, все евреи. Толя Фельдман. И Валя Кринский забегал тоже. И один русский – Вадим Сафонов, который и сейчас еще работает. Они и назывались по Ильфу и Петрову – «Галкин, Палкин, Малкин и Залкинд»[81]81
  Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд – персонажи романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». См., например: «…По городским спускам бежали тиражные служащие. В облаке пыли катился к пароходу толстенький Платон Плащук. Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд выбежали из трактира „Плот“».


[Закрыть]. В общем, Вадим был у них за Галкина. Они сказали ему: «Вадим, иди на улицу Горького в часовую мастерскую». Эта мастерская была в том доме, где были еще ресторан «Якорь», общежитие Академии наук. Весь первый огромный этаж в этом доме занимала часовая мастерская, о ней есть целая поэма у Игоря Губермана:

 
Прекрасна улица Ямская,
Там часовая мастерская,
Там 25 евреев вместе
Сидят, от власти не завися.
Стоят и рушатся режимы,
Года идут неудержимо,
А эти белые халаты
Невозмутимы, как прелаты.
Среди часов и постоянства,
Среди кишащего пространства[82]82
  Неточная цитата из стихотворения И. Губермана «Обгусевшие лебеди»:
Прекрасна улица Тверская,где часовая мастерская.Там двадцать пять евреев лысыхсидят – от жизни не зависят.Вокруг общественность бежити суета сует кружит;гниют и рушатся режимы,вожди летят неудержимо;а эти белые халатыневозмутимы, как прелаты,в апофеозе постоянствасреди кишащего пространства.На верстаки носы нависли,в глазах – монокли,в пальцах – мысли;среди пружин и корпусов,давно лишившись волосов,сидят незыблемо и вечно,поскольку Время – бесконечно.

[Закрыть].
 

В общем, Вадим пошел в эту мастерскую, и ему починили часы. Виктор Семенович вернулся к Егорову с починенными часами, тот посмотрел и сказал: «Оставайтесь в своей комнате». В то время Николая Александровича они все, конечно, знали, но Бернштейн не появлялся тогда в Институте нейрохирургии, хотя работал там когда-то и известна история, как его изгоняли.

В каком году вы узнали от Гурфинкеля о Бернштейне?

Это было году в 1964–1965‐м. Я тогда писал кандидатскую, которая была связана с тензометрическим измерением углов, у меня были тензодатчики, мы ими занимались с Аликом Коцем. Я обследовал больных с поражением теменной доли. У них был так называемый афферентный парез. Это парез, который не вызывает мышечной слабости, но движение выполняется без обратной связи. Когда выяснилось, что все дело в «обратной связи» («рука – лопата», по Ферстеру [Ферстер О.]), меня Гурфинкель вывел на Николая Александровича, который, узнав, что я интересуюсь обратными связями, отнесся к этому очень хорошо. Назначил мне время, и мы с ним что-то обсуждали.

Вы приносили ему свои работы?

Обсуждал. Потому что он принимал очень короткое время – с восьми утра до часу или до двух дня, больше он не принимал. У него визиты все были расписаны, опаздывать было нельзя, потому что, как он говорил, ваше время я должен засчитать у следующего человека.

И вы мне говорили, что как-то опоздали…

Да, я опоздал, и Николай Александрович взял и урезал время у того, кто пришел после меня, а не у меня. Было безумно неудобно, хотя тот был какой-то музыкант-виолончелист. А потом я подружился с Мишей Цетлиным, тоже у Гурфинкеля. Миша работал с Гельфандом на мехмате, и он первым и открыл Бернштейна как математика, и они подружились настолько, что, хотя у Николая Александровича друзей не было и быть не могло, Миша Цетлин, с которым они ходили гулять по набережной и беседовали, был тем единственным человеком, с которым Николай Александрович мог отвести душу в разговоре.

Но он был намного младше.

Да, лет на двадцать. Он воевал. Он рано, к сожалению, умер от почек. Но он пользовался неограниченным доверием у Николая Александровича. Кстати, Цетлин жил на одной площадке с Гельфандом.

Он воевал в войну, такой молодой?

Да, он пошел добровольцем.

То есть он познакомился с Николаем Александровичем после войны.

Да, до войны он не учился на мехмате. Может быть, учась на мехмате, он тоже познакомился с Николаем Александровичем через Гурфинкеля.

Так вы познакомились с Бернштейном раньше, чем слышали его на семинарах?

Да, конечно раньше. Я ходил к Николаю Александровичу, и вдруг неожиданно он предложил мне совместно написать для «Детской энциклопедии» (такая желтая была энциклопедия) за нашими фамилиями.

Маленькую заметку?

Нет, почему, статью, там страницы четыре было. Мы стали писать, он написал план, я начал писать про движение. Он поправки делал, у меня они сохранились с его почерком характерным, а потом я стал общаться с редакторшей, такой умной бабой, которая, как только почуяла, что это – антипавловское, тут же начала выправлять.

Такой был контроль сумасшедший?

Цензура была страшная. И я как-то вертелся, но, когда дело доходило до живого, я говорил, что мне надо посоветоваться со старшим.

Как же это получалось? Она правила поверхностно?

Нет, она пыталась копнуть принципиальную установку.

С чем-то вы соглашались…

С чем-то я соглашался, с мелочовкой, а на что-то крупное не решался. У меня опыта не было, я был молодой врач и пошел к Николаю Александровичу. Он мне сказал: «Никогда, ни при каких условиях жизни не соглашайтесь на изменение принципиальных позиций. Если она не согласна, то забирайте свою статью».

У вас есть эта статья?

Она есть в «Энциклопедии»[83]83
  Бернштейн Н. А., Найдин В. Л. Движение // Детская энциклопедия. М.: Педагогика, 1966. Т. 7 (Человек).


[Закрыть]. Это третье, кажется, издание.

В результате она вышла?

Вышла в таком виде, в каком он хотел. Это, конечно, нельзя назвать настоящим научным сотрудничеством, это детский лепет с моей стороны был, но я получил от него урок – не уступать ни в коем случае, если это касается твоих принципов.

В ней какие-то обсуждались общие вопросы? Как она называлась?

«Движение человека», для «Детской энциклопедии».

И даже там редакторша боролась за павловское учение!

Да, даже еще больше, там же был очень большой тираж.

Вы знаете ученика Николая Александровича – Донского, он был заведующим лабораторией в Институте физкультуры?

Николай Александрович его вытащил из какой-то лаборатории в тмутаракани[84]84
  Неточность: Д. Д. Донской окончил школу в Москве, а в 1932 г. окончил 1‐й Ленинградский мединститут, работал в Московском институте курортологии. В 1933–1941 гг. жил и работал в Харькове.


[Закрыть]. Способный человек был. Физиолог, из Краснодара кажется.

Вытащил как, в аспирантуру?

В аспирантуру Института физкультуры. И самое главное – в 1947 году за Сталинскую премию он получил довольно много денег, хотя премия и была второй степени, но по масштабам интеллигенции это была сумма. Он половину потратил на библиотеку – накупил книг, которые ему были нужны, а половину раздал ученикам, но бо́льшую часть денег отдал Донскому.

Я этого никогда не слышала.

Потом Донской на похоронах рыдал… Но он замазался, и больше его из ученых никто не признавал. Он потопил своего благодетеля…[85]85
  Обнаружена только одна подписанная Д. Д. Донским статья в открытой печати, которую можно назвать антибернштейновской: в журнале «Теория и практика физической культуры» (1950), где в разделе «Критика и библиография» обсуждается книга А. Д. Новикова «Физическое воспитание». Статья подписана тремя авторами: Сатировым Г. Н., Александровым В. Л., Донским Д. Д. (последним, не по алфавиту).


[Закрыть] Так что подвал в «Правде» был в лучшем случае полное изгнание, в худшем – посадка. Могли бы и посадить – 1949 год, в самый раз[86]86
  В «Правде» от 21 августа 1950 г. в статье «Против вульгаризации физического воспитания» за подписью «П. Жукова и заслуженного мастера спорта, кандидата педагогических наук А. Кожина» написано: «На откровенно антипавловских позициях стоит член-корреспондент Академии медицинских наук СССР Н. А. Бернштейн… В книге „О построении движений“ (1947) Бернштейн расшаркивается перед многими буржуазными учеными… Бернштейн нагло клевещет на Павлова, отрицает его великий вклад в науку, отрицает оригинальность его учения…»


[Закрыть]. Ну, не сажали по статусу Сталинской премии.

Вы считаете, что не посадили Бернштейна из‐за Сталинской премии или просто случайно?

Случайно почти не было. Дали Сталинскую премию, а потом посадили? Не подписали бы ордер. Но изгнали отовсюду, с треском. Мне рассказывали, как это у нас проходило. Кто это делал.

Он это не вспоминал? Вы говорили только о науке?

Я думаю, он не хотел вспоминать, это было очень тяжелое воспоминание, на котором он сломался, потому что все-таки занялся наркотиками тогда. Это, конечно, Танькина мать [Гурвич Н. А.] подсадила его.

Она, кажется, врач была?

Медсестра. И это была ужасная история, потому что он мозг имел все равно могучий и ясный. Но этот наркотик позволял ему уходить в мир фортепиано, поэзии, перечитывать Жуковского, которого он любил очень. И поэтому он никого не принимал после двух часов, потому что был под уколом. Но он занимался астрономией, смотрел в трубу. Один раз мой отец перепутал и, когда я пришел домой в три часа, сказал мне: «Тебе звонил Бернштейн». Отец спутал – Николай Александрович звонил в десять часов. Мы тогда писали статью. Я решился и перезвонил, он сказал мне: «Спасибо большое за звонок». Но он был абсолютно адекватен.

Вы недолго с ним обычно разговаривали?

Ну, минут пятьдесят.

Это было за несколько лет до его смерти.

Да, до 1966 года.

Вы бывали потом на его докладах? И у Гельфанда?

Да, конечно. И потом я приходил к Гурфинкелю в его «часовую мастерскую» и слушал его разговоры с ребятами….

Николай Александрович приходил к ним в лабораторию?

Да, я его встречал в подъезде, поднимал на лифте. Он был всегда с папиросой, крутил ее все время, мы с ним поднимались, и он шел в лабораторию Гурфинкеля.

Это были просто беседы?

Да, устные беседы, Виктор Семенович советовался, потому что он делал тогда искусственную руку[87]87
  Протез руки, за который В. С. Гурфинкель с коллегами получили Ленинскую премию в 1970 г.


[Закрыть]. Насыщенное было время. Потом Лурия пытался затащить Бернштейна к себе в лабораторию, но он не шел.

С Лурией у Бернштейна были давние отношения.

Да, с 1920‐х годов. Но они тогда разошлись. Лурия его уговаривал покаяться и сдаться, но Бернштейн отказался. Он в своем описании уровней построения движений остановился на уровне Е[88]88
  По Н. А. Бернштейну, к уровню E относятся высшие кортикальные действия символических координаций, в частности письма и речи.


[Закрыть], и все. Дальше, как он говорил, не моя работа, у меня другая работа.

Есть статья Ирины Сироткиной о том, что психологи «присвоили» себе Бернштейна[89]89
  Сироткина И. Е. Выдающийся физиолог. Классик психологии? (К 100-летию со дня рождения Н. А. Бернштейна) // Психологический журнал. 1996. № 5. С. 116–127.


[Закрыть].

…Я потом очень намучился с женой Николая Александровича, потому что, пока он был жив, наркотик выписывал Гращенков, замминистра здравоохранения, знаменитый невропатолог, яркая личность, в свое время был директором Института неврологии. Я его хорошо знал, потому что он возглавлял штаб лечения Ландау, и я там болтался (лечение Ландау многому меня научило). А когда умер Николай Александрович, он перестал выписывать наркотик, а она-то нуждалась. Причем в дозе огромной, если пересчитать, то это доза смертельная. Слава богу, все кончилось инсультом. Но Таня меня умоляла, когда скорая помощь пришла, сделать ей укол. Потому что если не сделать, то она тут же умрет в машине. Я сделать сделал, но остатки были какие-то несчастные. А потом сделать попытался в отделении, и на меня посмотрели как на сумасшедшего: промедол какой-то бабке беззубой!.. Работать Николай Александрович очень торопился. Мы как-то с Аликом Коцем пытались его уговорить посмотреть фильм, кажется «Обыкновенный фашизм», в общем что-то очень значительное. И он как-то остановился, посмотрел на нас грустно-грустно и сказал: «У меня совсем не осталось времени…»

А вы не знали о его болезни?

Нет, никто не знал. Не знали ни дочка, ни жена, он никому не говорил. Он поставил себе диагноз – рак печени, выписался изо всех поликлиник, к которым был прикреплен, чтобы не морочили голову. И написал записку: «Когда потеряю сознание – вызовите Володю». И когда он потерял сознание (почему-то на пол упал с кровати), мне позвонила то ли Таня, то ли Наталия, его жена. Я сразу же приехал; он был без сознания – печеночные колики.

И вы ничего не знали до этого момента?

А как узнать – он всегда был худой, поджарый. А как рак печени узнаешь? Желтизна должна быть, но ее не было. И он очень быстро умер – в течение часа. И вот это «У меня совсем не осталось времени» нас очень пристыдило. Здоровые, молодые ребята, а у человека великая задача, великая цель, ему надо было еще английскую верстку подписать в «Пергамон Пресс»… Интересно, что у него всегда был на пиджаке значок «Миру мир», и он глубоко в это верил, что Алика очень смешило. Я Алику говорю: «Чего ты, дурак, смеешься?» – «А он думает, что это правда!» – «Пускай думает, тебе что, жалко? Ты же ни во что не веришь». – «Ни во что». Нам было по 32–34, вся жизнь еще впереди.

Вы говорили о его бумагах.

Этим Лебединский занимался. Стол Николая Александровича был в идеальном порядке, когда он умер, все было разложено. Сказали, что его душеприказчик в этом деле Витя Лебединский.

Он просил вас вызвать в случае, если с ним будет плохо… А как так получилось, что вы потом опекали его семью?

Ему помогать нечего уже было. Печеночная кома, возврата из нее нет, даже сейчас. Она бывает при раке печени, при циррозе, при алкоголизме.

Может, у него было наследственное заболевание, от отца? Отец ведь рано умер. Но, правда, шел 1922 год.

Мог отец и от тифа умереть. Но они тогда уже достаточно хорошо жили. Отец был главным врачом Института Сербского. Думаю, что они не голодали. Николай Александрович служил в Красной армии, потом отец передал ему свою большую частную практику, которая всегда кормила любого врача. Николай Александрович ее ненавидел, хотя был врач. Вообще он не любил с больными возиться, это не его специальность.

Но вы ему рассказывали о своих результатах на больных?

О результатах – да, а про больных он не спрашивал. Он знал, что у меня теменные больные. Он был ученый-экспериментатор. Ему больше всего нравились эксперименты, его циклограммы. Складывать экспериментальные факты.

Вы с ним обсуждали свои данные?

Очень мало. Мне было неудобно. Он спрашивал иногда, что у меня получается, какие углы, в чем закономерности. Я сделал тогда некоторые свои наблюдения, которых нигде не было. Он к этому относился одобрительно, потому что эти наблюдения работали на его «обратную связь», на детерминированность, на физиологию активности. То есть все, что я делал, не только не выпадало, а и подтверждало его догадки. Но в большие сферы он меня не погружал, я был слишком неграмотен, и сейчас такой, а он был великий человек, биолог, математик экстра-класса. Такого уровня, как Шеррингтон, наверное.

Сеченов.

Да, и как Павлов… Хотя его мысли шли гораздо глубже, дальше и он был гораздо более начитанный, чем Павлов. Павлов же был человек малообразованный, хотя оканчивал университет и все прочее. Надо же для самообразования непрерывно читать. А Бернштейн читал все время. А когда его отовсюду выгнали, Бружес, его однокашник, устроил его в реферативный журнал, он был счастлив. Жили очень плохо. Была же большая семья, а еще ведь был сын Саша.

Да, вот о сыне мало кто знает.

У меня есть пара его писем, он мне писал, потому что он лечил у меня потом жену, дочку. Изысканные такие письма. Он стал фотографом.

Когда вы с Николаем Александровичем общались, Саши уже не было в Москве?

Да, он уже уехал, но он приезжал, и Николай Александрович его как-то со мной познакомил, и мы общались.

И что он был за человек?

Очень милый человек, но у него не было твердой профессии, он был вольный художник. Рисовал, работал в каком-то комбинате художников, потом фотографом, сидел в своем Междуреченске и не хотел выезжать оттуда. Не пил.

И там он и похоронен.

Да. Осталась внучка. Тоже Наталия, которая вышла замуж и уехала в Германию.

А Татьяна Ивановна, приемная дочь Николая Александровича, хорошим учителем математики была?

Не знаю, у нее есть какие-то ученики. Вообще она резонер. А Николай Александрович, он же великий врач был, диагностировал у нее в детстве опухоль мозга. Но он сказал, что оперировать не надо, хоть у нее и не будет детей. По тем временам такая операция была очень редка, и, если не оперировать, смерть могла быть. Оперировали в те времена Бурденко, Егоров, но очень редко. Николай Александрович установил, где опухоль, и сказал, пусть так живет.

Они жили вместе в той квартире?

Да, в коммуналке в этой жуткой.

Сколько же там человек-то было?

Там было восемь или десять комнат. В одной жил брат, в другой – жена брата, дядя еще какой-то, там до черта народу было. Квартира была кошмарная, запущенная. Московская коммуналка, которую вы, наверное, уже не застали.

Видела на улице Грановского, мой муж жил в такой.

Велосипеды, корыта. И он нас принимал в комнате Тани, потому что своя комната была совершенно захламлена бумагами, рукописями, рояль у него стоял с нотами, партитурами.

То есть у них две какие-то раздельные комнаты были?

Две. Потому что я вторую впервые увидел, только когда он потерял сознание. Комната – как комиссионный магазин, сплошная мебель стояла, кошмарная комната, и он с бородой лежит… Человек он был в высшей степени приятный, особенный, без выпендрежа, ну принципиально. Гельфанд тот же хорохорился, выступал, ругался, был честолюбив, как и многие другие. Был и Мика Бонгард, весь тоже из себя – великий математик. Гельфанд мог орать, например, на девок, что «не бывает математиков-женщин, и не подходите ко мне ближе чем на три шага!». Вот такие те были.

Кого вы можете назвать учениками Николая Александровича?

Не знаю. Помню только группу Гурфинкеля. Николай Александрович не любил междусобойчиков. Принимал всех раздельно. Нужно было уйти, когда приходил кто-либо другой, и мы не знали, о чем они будут говорить, он в это не посвящал. Многие спрашивали совета. Другие по поводу диссертации приходили, но он не признавал перекрестных знакомств по одной причине – не было времени.

А вне дома вы видели его только в соседней лаборатории Гурфинкеля?

Я видел его на какой-то конференции у нас в зале и на этих семинарах. Нигде в другом месте я его не помню. Не любил он этих прогулок «под луной», только с Мишей Цетлиным они гуляли.

А где они гуляли?

По набережной. Мимо Зачатьевского монастыря они шли от Большого Левшинского переулка.

В последние годы он чувствовал оживление интереса к нему? В связи с кибернетикой?

Заслуги свои не выпячивал. Гельфанда Бернштейн чтил, а Гельфанд считал Бернштейна блестящим математиком, что очень радовало Николая Александровича. Ведь когда они познакомились, Гельфанд сказал, что ноги Бернштейна у него на семинаре не будет. Но Цетлин сказал: «Подождите, вы почитайте, а потом скажете». И Гельфанд только благодаря Цетлину прочитал какую-то работу Бернштейна по топологии[90]90
  Раздел «Топология и метрика движений. Моторное поле» очерка «Проблемы взаимоотношений координации и локализации», опубликованного в журнале «Архив биологических наук» (1935. Т. 38. № 1) и книге «Очерки по физиологии движений и физиологии активности» (М.: Медицина, 1966).


[Закрыть]. Это касалось того, что частично, косвенно вошло в его «Построение движений», где он одну и ту же букву разными способами рисует, – помните? И Гельфанд рухнул. Спросил у Цетлина: «Он что, окончил физмат?» – «Нет, он учился в двадцатых годах». – «Тогда он гений». – «Но я вам говорил».

То есть это было постепенное сближение.

Но Гельфанд же был тяжелый человек. С ним же невозможно было. Если он решил, что эту бабу никуда не пустит, то он ей слова не давал сказать. А приходили девочки-математики, и неплохие. Он им мог сказать: «Сколько вам минут надо, чтобы изложить?» – «Пять». – «Да вы с ума сошли. Не можете за полторы минуты…»

Фейгенберг говорит, что на семинаре Гельфанда Бернштейн рассказывал и там расположил Гельфанда постепенно.

Нет, Гельфанд работы Бернштейна почитал предварительно. Все очень серьезно было, и проводником, конечно, был Миша Цетлин. Потом эти семинары… Я же вам рассказывал, как это было. Вот идет семинар, и обсуждают движения глаз. Два докладчика: наш Шахнович Сашка, он занимался глазами и был специалист и по движению глаз, и, самое главное, по зрачку, и Глезер из Питера. Очень известный тоже «глазодвигатель». И Гельфанд почему-то пригласил Глезера, а Шахновича взял оппонентом как бы. Глезер нарисовал свою схему, Шахнович что-то подправлять начал. Гельфанд в это время не слушает якобы, а ходит, проверяет, кто ненужный пришел, и выгоняет. А там человек семьдесят. «Миша Беркинблит, – спрашивает Гельфанд, – кто это такой?» Если, например, Миша Беркинблит говорит: «Не знаю», Гельфанд говорит: «Немедленно отсюда, Миша знает всех».

Этот семинар часто проходил, каждую неделю?

Я думаю, да. Он потом поменялся на биологию клетки. В общем, вдруг крик Гельфанда: «Я ничего не понимаю у этих людей! Миша (Цетлин), вы можете что-нибудь сказать?» Миша сидит на заднем столе и выкладывает сигареты, спички, бумажки, тоже якобы не слушает. Такой лоб могучий у него был. Еще какие-то ключи перекладывает. Гельфанд: «Но может, вы мне расскажете, я ничего не понимаю!» – «Пожалуйста». Забирает ключи, спички и в двух словах все рассказывает. Ну, мы тоже с облегчением вздыхаем, потому что мы тоже ничего не понимаем, у них все наукообразно. Вдруг Гельфанд говорит: «Подожди, Миша, это какая-то чушь, вот это место. Это же не так, этого же не может, чтобы этот глаз тоже… а на чем же это тогда держится?..» В общем, они начинают между собой говорить. Миша ему объясняет, Гельфанд не верит: «Ты выдумываешь!» Пытаются всунуться или Шахнович, или Глезер, им говорят, чтобы сидели. В общем, они спорили, спорили, до чего-то доспорились, сейчас не помню. Мы веселимся сидим, молодые. Николай Александрович тоже смеется сидит.

А он присутствовал?

Да, но не выступал. Глаза – не его область (вот когда вопрос был мышечный, Валя Кринский, кажется, выступал, тогда все участвовали). Наконец все кончилось. Не такие большие были семинары, часа два. И что-то Гельфанд тогда уловил в Шахновиче. В общем, мы все вышли и стоим группками – Институт нейрохирургии – Коц, я, Гурфинкель, Сафронов, группа движения, стоят отдельно глазники. Николай Александрович с кем-то беседует, чуть ли не с Фейгенбергом. Витя Лебединский. Тут выходит Гельфанд с портфелем лохматым, какие-то бабы к нему пристают, чтобы их выслушали. Рядом стоит Шахнович с красными ушами – нервничает. Мы все ждем, что он скажет. Он говорит: «Шахнович, вы – большое говно!» И ушел. Хохот стоял такой! Он усек, что тот подтасовал где-то факты, передернул.

У Гельфанда что, чутье такое на людей было?

Не только чутье, он усек. Мы же не разбирались в этом. То ли Шахнович подставил Глезера где-то, и Гельфанд молниеносно усек, очень мозги были мощные. Алик Коц хохотал тогда так, что чуть не упал, и ногами топал: «Ну, Сашка, тебя приложили». Виктор Семенович смеялся…

Прощание с Николаем Александровичем.

Тяжелые были похороны, масса народу было. Гельфанд очень трогательно читал стихи Пастернака. А у меня это такая веха, потому что я, уже уходя оттуда, вдруг познакомился с Губерманом. Он тогда писал о Бехтереве[91]91
  Губерман И. М. Бехтерев: страницы жизни. 1977. (guberman.lib.ru).


[Закрыть], о бионике[92]92
  Губерман И. М. Третий триумвират. М.: Детская литература, 1974.


[Закрыть], и как-то мы молниеносно подружились и дружим до сих пор. Я запомнил лицо Николая Александровича на похоронах. Оно было такое же, как дома, когда я пришел. Худое, очень одухотворенное лицо даже в смерти. Очень был красивый человек, у нас висит его портрет молодым, такой красивый. Такой мужик, устоять невозможно! И в высшей степени замечательный человек, без капризов и тому подобного…

Но все последние годы его знали стариком.

Я его знал стариком. Он уже кололся, был сжатый, худой. У него тик был нервный, папиросу все время в руках перебрасывал. Курил много. Он был мощный, обаятельный, рукастый. У нас в музее есть вагончик, который он сделал.

Когда вы с ним познакомились, он уже ничего руками не делал?

Я не знаю, он мне не показывал. Думаю, что нет. Запомнилось это «У меня совсем не осталось времени».

Он печатал на машинке?

Думаю, что нет, все, что он мне давал, было от руки.

Кто, по-вашему, его ученики, последователи?

Вы знаете, у таких великих ученых нет последователей. Нужно иметь гениальный мозг, чтобы быть учеником гениального человека. Кто ученик Леонардо? Это примерно то же самое. Кто мог стать учеником такого энциклопедиста? «Эпоха Николы Бернштейна»![93]93
  «Пройдет не так много лет после его смерти, и склонные к скепсису англичане провозгласят развитие теории движений „эпохой Николо Бернштейна“» (Найдин В. Л. Чудо, которое всегда с тобой // Наука и жизнь. 1976. № 4–6).


[Закрыть]

А после смерти вы как-то видели, что слава его растет?

Нет, наоборот, какое-то время был провал. А потом началось благодаря Латашу, Фейгенбергу. Они очень много сделали для популяризации.