Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

Ну а вы же написали в 1976 году в «Науке и жизни».

По поводу учеников могу сказать, что Бернштейн недолго работал в Институте протезирования и протезостроения. Там оставались ученики Бернштейна. Например, в Институте неврологии он делал математическую обработку энцефалограммы, у нас – матобработку кардиограммы. Он делал одну-две блестящие работы, после чего его выгоняли. Приходил откуда-то сигнал сверху, ставилось открытое партбюро, актив, его сажали на стул, начинали поносить за буржуазную науку и изгоняли.

В последние годы, пока он еще экспериментировал, то судя по документам, работал в пяти-шести местах.

Был консультантом, и потом его изгоняли. Причем кто-то прицельно охотился! Потому что у нас во время этого разгрома Егоров, к его чести, многих блестящих ученых привел и сберег: Барона, главного гистолога Мавзолея Ленина и завкафедрой гистологии 1‐го Медицинского института, который невероятно продвинул нашу науку. (С ним был вечно пьяный художник, очень талантливый человек, который никогда не просыхал и рисовал его препараты, например паутинную оболочку мозга после травмы, и это продвинуло нейрохирургию травмы на десятилетия.) Потом он привел Блинкова Семена Михайловича, морфолога мозга из Института мозга. Он тоже изучал мозг Ленина, они все его там изучали. Промыслова, который был чистый химик, тоже привел Егоров. И их всех не тронули, поворчали немного, что полно евреев, но своих не тронули. Кандель в Англию на какую-то стажировку услали, Белла Яковлевна – старая дева – ушла в декрет, хотя она отвоевала всю войну. В общем, спрятал евреев. А за Бернштейном охотились, хотя он и не был евреем-то, только по отцу, а по матери немец. Я думаю, это бесчинствовали Быков, Павленко, прямой ученик Павлова, группа учеников Павлова, «клевреты великого ученого», как он называет их в статье «На путях биологии активности»[94]94
  «Эпигоны учения И. П. Павлова резко и непростительно исказили облик выдающегося ученого мирового масштаба, посмертно канонизировав его учение… Этот образ действий принес с собой весь тот вред, который всегда сопровождал в науке переход от аргументации убеждением к аргументации силой. Это тривиально и не требует дальнейшей детализации» (Бернштейн Н. А. На путях к биологии активности // Вопросы философии. 1965. № 10. Т. 19. С. 74).


[Закрыть]. Павленко нам долго обещал показать письмо самого Павлова, мы долго ждали, наконец он нам его принес, положил под стекло со словами: «Вот вы увидите почерк Павлова». Там было написано: «Степан, сволочь, накорми собак наконец!» Хохот стоял немыслимый. Он там был рабочим, а потом был лаборантом. А потом стал профессором. Ученик Павлова? Ученик! Их много там было. Они и Орбели травили. Я ходил в Политехнический слушать Лепешинскую – муж ее был коммунист, соратник Ленина, а она – биолог. Бошьян и она выступали. Она выступала за зарождение жизни. Маленькая такая старушенция. Башьян говорил, что если вирус правильно кормить, то будет микроб. Зал шумел. Ему говорили, что если еще лучше кормить вирус, то будет таракан. Кто-то пытался возражать, что это совершенно разные классы, что это то же, что сравнивать змею и слона. И ничего, они выступали часто. Я читал статью в Science еще в те времена: «Экономический вред, принесенный Советскому Союзу с помощью Лысенко». Картошку он извел. Посчитали, сколько он извел и погубил. А самое главное – он напал на саратовских ученых и извел твердые сорта пшеницы. Ее больше нет и до сих пор. Ее восстановить очень трудно, это селекция на многие годы, и мы покупаем итальянские макароны, потому что у нас нет твердых сортов пшеницы, а она была и экспортировалась. Лысенко ее уничтожил, потому что она медленнее растет. Потом он занялся помидорами таким же образом и извел какие-то элитные сорта, потом он посадил Вавилова, и погиб Вавилов. Так что Лысенко приложился солидно. А в физиологии были свои мордобойцы.

Так что, когда вы познакомились, Бернштейн уже столько навидался….

Да, он настрадался. Он не любил делиться. Вообще наше поколение, мои родители, они молчали. Говорить было смертельно опасно. К тому же было, к сожалению, недоверие, а вдруг он пойдет и брякнет, просто так, от фонаря. Семья Бернштейна, они же жили без денег, Сашка уехал и хоть как-то там зарабатывал. Я подозреваю, что он и уехал, потому что денег не было. Танька получала как учительница, что-то зарабатывала. Наталия была всю жизнь пенсионеркой.

Она не работала?

Когда-то работала, она была у него в штате. И ее отец писал: «Наташка взяла начальника в полюбовники». Есть такое письмо.

А его сын Саша, он понимал величие своего отца?

Да. Но он считал, что у него самого нет таланта, на нем природа отдыхает.

Но вы познакомились у Николая Александровича?

В основном после его смерти, или на похоронах, или потом, когда он мне привез жену. Очень был приятный человек.

Персон Раиса Самуиловна

(03.08.1918, Москва – 22.03.2016, Москва)

В 1936 году поступила на биологический факультет МГУ, окончила его по специальности «биология» 22 июня 1941 года – в день начала войны. Начала работать лаборантом в одном из госпиталей Москвы, но вскоре с матерью и младшим братом эвакуировалась в Сибирь, в Уржум. Там же через несколько месяцев после приезда подала в военкомат заявление, чтобы пойти в армию добровольцем. На фронте работала лаборантом в полевых подвижных госпиталях и прослужила в звании лейтенанта медицинской службы до конца войны. Заболев тифом, встретила окончание войны на Северо-Западном фронте, в городе Кенигсберге, на пятый день после его взятия, оттуда же была отправлена в отпуск, где осенью 1945 года демобилизована заочно. Сразу после демобилизации поступила в аспирантуру в Институт эволюционной морфологии АН, в лабораторию Коштоянца, причем для поступления в аспирантуру пришлось за месяц сдать немецкий, историю партии и физиологию, которую, правда, Коштоянц принял «автоматом». Кандидатская диссертация по сравнительной физиологии была посвящена зимнеспящим животным. После защиты диссертации, проходившей в Ленинграде, Р. С. Персон осталась там работать в лаборатории Быкова. Через два года, когда дома заболел брат, пришлось вернуться в Москву, где Раиса Самуиловна стала работать редактором в «Большой советской энциклопедии». Проработав там с 1951 года до смерти Сталина в 1953 году, Р. С. Персон начала работу в Институте высшей нервной деятельности, в лаборатории Алексеева, которая в 1970 году влилась в Институт проблем передачи информации, в лабораторию В. С. Гурфинкеля. Докторскую диссертацию «Электромиографическое исследование механизмов координации движений человека при выработке навыка и утомлении» Раиса Самуиловна защитила в 1965 году, причем одну из рецензий написал Н. А. Бернштейн, а научным консультантом был Л. Л. Шик. 14 июля 1991 года Персон было присвоено ученое звание профессора по специальности «Физиология человека и животных». С 1994 года – на пенсии.

Персон Р. С. Мышцы-антагонисты в движениях человека. М.: Наука, 1965.

Персон Р. С. Электромиография в исследованиях человека. М.: Наука, 1969.

Персон Р. С. Спинальные механизмы управления мышечными сокращениями. М.: Наука, 1985.

Person R. S. Spinal mechanisms of muscle contraction control / Ed. by T. M. Turpaev // Physiology and general biology reviews. 1993. Vol. 6. Part 2.

Раиса Самуиловна Персон работала в нашей лаборатории, но на другой территории. Иногда я ее видела, но познакомилась фактически лишь тогда, когда приехала к ней домой брать интервью. Квартира в двух минутах от метро «Профсоюзная», порядок и аскетизм во всей обстановке. Невидимая, но как-то заметно, что нежно любящая Раису Самуиловну, помощница по дому, Раечка. Я записала интервью на диктофон, и Раиса Самуиловна только попросила: «Не надо обо мне, не хватало еще выпячивать мою личность на фоне Николая Александровича». Уезжая, я попросила скопировать отзыв Николая Александровича на докторскую диссертацию Раисы Самуиловны. Он был не просто положительный, а восторженный… Снова встречаемся с расшифровкой стенограммы. Раиса Самуиловна начинает править текст… Снова прихожу со вторым, третьим вариантом, выполненным по ее правкам… Я знаю выражение «редакторский зуд», но у Раисы Самуиловны – высший пилотаж. После очередной встречи Раиса Самуиловна звонит в лабораторию: «Верочка, я в отчаянии, интервью не выходит!» Текст к этому времени «съежился» примерно на две трети… В конце концов Раиса Самуиловна утвердила его своей подписью. «Вот и еще одна печатная работа», – сказала она на прощание. А мне был преподан урок научной щепетильности, бескомпромиссной борьбы за качество, о котором Николай Александрович и писал в своем отзыве: «…работа Р. С. Персон… начатая сперва в чисто прикладном плане (восстановление трудоспособности, организация труда инвалидов и т. п.)… выросла постепенно в теоретическое исследование большой физиологической значимости, с использованием четко отточенной техники, регистрации и анализа, и своими главными выводами смогла принести пользу тому же прикладному плану, в котором была первоначально предпринята».

Интервью 2010 года

Как вы познакомились с Николаем Александровичем Бернштейном?

С Бернштейном я лично познакомилась где-то в начале 1960‐х годов. С работами его я, конечно, была знакома и раньше, особенно с его исследованиями движений человека методом циклограмметрии. Сначала я встречала его на конференциях, а потом меня с ним познакомили, и я стала бывать у него дома. Однажды мы вместе участвовали в небольшой конференции, которую устраивали в Институте физкультуры в мае 1965 года (там тоже занимались физиологией). Мы с ним сидели в президиуме вдвоем, и кто-то нас сфотографировал. На этом фото он мне очень нравится. Я отрезала часть фотографии (себя), а его портрет оставила и дала увеличить и размножить. Этот портрет у меня стоит.

В чем заключалось ваше общение?

Бернштейн писал отзыв на мою докторскую диссертацию. Он мне дал рукописный текст отзыва с тем, чтобы я сама отдала его перепечатать. Машинистки у него не было. В этом отзыве очень много интересных его мыслей, потому что он не ограничился тем, что дал отзыв, высказал и свои идеи. Еще у меня сохранилось присланное им поздравление с Новым годом. Дело в том, что последнее время он нигде не работал, хотя был членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Принимал он дома, я у него была. Квартирка была такая убогая, с небольшим столиком, как у студентов. Жил он плохо…

Это была коммунальная квартира в Большом Левшинском переулке?

Он имел в ней, по-моему, две комнаты и жил с приемной дочерью. Когда я там бывала, то видела две смежные комнаты проходные, и в одной была его чуть ли не кушетка, на которой он спал. В общем, очень бедный вид. Не так должен жить членкор АМН.

Как к нему относились другие физиологи, особенно обладающие административными функциями?

А его действительно травили. До самого последнего времени, когда травли такой уже не было, все равно считалось, что господствующая идея в советской физиологии – это павловская идея, рефлекторная теория. А он от рефлекторной теории совершенно отошел, считал рефлекс не основой, а просто элементом движения, то есть что принципиального значения в организации движений рефлекс не имеет. Он спорил не столько с Павловым, а с теми выводами, которые делались из павловских опытов. Попытка построить поведение живого организма на теории условных рефлексов была для него совершенно неприемлема. А в то время постепенно стали появляться молодые физиологи, которые начали читать литературу. До этого ведь мы не имели возможности читать иностранную литературу. Был какой-то неполный перевод Шеррингтона на русский язык, и по нему учились. Мало кто и языки знал. Вообще, до этого Бернштейн работал больше экспериментально, и его анализ был еще только на низком уровне, а уже потом, когда павловское учение заполонило всю физиологию высшей нервной деятельности, он занял антипавловскую позицию. Был тогда и Институт высшей нервной деятельности, директором которого был Асратян, ученик Павлова. Я там работала старшим научным сотрудником в одной из лабораторий. И поскольку лаборатория занималась движениями человека, то мы все знали Бернштейна, а Бернштейна очень не любили официальные власти, потому что он открыто говорил, что павловские рефлексы – это, конечно, правильно, но они не объясняют движения, и, наверное, поэтому он так жил… Я не была близким к нему человеком. Но я приносила ему свои работы, показывала, советовалась. В общем, была его круга.

Последние годы у него часто бывали молодые физиологи. Вы тоже регулярно приходили к нему домой?

Регулярно я к нему не приходила, но я вообще бывала там, где бывал он, – приходила на его выступления, что было довольно редко… Он был по-старомодному вежлив – «многоуважаемый друг», иначе он не обращался. Например, «многоуважаемый друг Раиса Самуиловна, извещаю вас, что мой микродоклад в Нейрохирургическом институте состоится в эту среду» и т. д.

Вы много раз бывали у него дома?

Нет, наверное, раза два всего. Я приходила к нему советоваться. Понимаете, хотя он нигде не работал, вокруг него была такая компания из людей, которые были его крови. Виктор Гурфинкель, например, и многие другие, которых я сейчас даже не помню. Сотрудники Виктора Гурфинкеля работали в другом институте, но наши работы были очень близкие, они занимались движением и электромиографией. Виктор Гурфинкель тоже увлекся новыми идеями и читал Бернштейна и вообще очень любил его и был с ним гораздо ближе, чем я.

Где работал в это время Николай Александрович?

Бернштейна отовсюду уволили, он был старый и больной, и к нему приходил такой круг молодых физиологов, которым осточертела эта так называемая павловская физиология. И я входила в этот круг. А потом даже так случилось, горькая такая память, что я участвовала в организации его похорон. Потому что, когда он умер, ведь он нигде не работал, и непонятно было, кто и что организует. А в это время в Ленинграде был какой-то симпозиум по высшей нервной деятельности, и почти весь наш институт ВНД туда уехал. Надо сказать, что наш институт находился на Пятницкой улице в красивом особняке[95]95
  Главный дом городской усадьбы купца Семена Лепешкина (Пятницкая ул., 48). Сегодня по этому адресу располагается Институт астрономии РАН, а также часть лабораторий ИППИ РАН.


[Закрыть], где был замечательный зал, в котором проходили заседания, собирался ученый совет. Когда Бернштейн умер, я в полной растерянности позвонила директору института Асратяну в Ленинград. Я знала, что у них с Николаем Александровичем были отношения сложные. Надо сказать, что Асратян вообще был сдержан, он его никогда не ругал, но было ясно, что это были два совершенно разных человека. И я спрашиваю Асратяна: «Эзрас Асратович, вы не будете возражать, если мы панихиду по Николаю Александровичу Бернштейну организуем в нашем институте?» Он говорит: «Конечно». И мы все, кто был рядом, стали организовывать панихиду в этом большом круглом зале нашего института. Хотя он был членкор АМН, никто из членов Академии медицинских наук не пришел на похороны, кроме людей, которые были вокруг него. Во время панихиды вдруг входят двое рабочих и вносят большой венок от АМН. Его не принес кто-нибудь из академиков, а были присланы рабочие с этим венком, что некрасиво ужасно. Народу было много, но все – молодежь. Вот так мы организовали эти похороны…

Чем еще интересовался Николай Александрович?

Интересное есть у меня еще воспоминание о том, что Бернштейн писал не только научные статьи. Это был чрезвычайно широкий человек. Я вообще считаю, что я за свою жизнь однажды контактировала с гением. На меня произвели впечатление его статьи в журнале «Наука и жизнь». Одна – о почерке[96]96
  Бернштейн Н. А. Кое-что о письме и почерке // Наука и жизнь. 1964. № 7.


[Закрыть]. Почерк – это тоже регистрация движений, и он как-то очень интересно об этом писал. И вторая статья, совершенно невообразимая. О катастрофе в Англии на Тэйском мосту в XIX веке[97]97
  Бернштейн Н. А. Крушение Тэйского моста // Наука и жизнь. 1966. № 2. Перед этой статьей, опубликованной в разделе «Биографии инженерных сооружений», имя автора, «профессор Н. Бернштейн», обведено траурной рамкой. От редакции сказано: «Когда номер печатался, умер автор этой статьи, крупный советский ученый, член-корреспондент Академии медицинских наук СССР, лауреат Государственной премии, профессор Николай Александрович Бернштейн, известный далеко за пределами нашей родины своими трудами по физиологии движений. Николай Александрович с большой душевной щедростью делился своими знаниями, тратил много сил на популяризацию науки. Энциклопедически образованный человек, Н. А. Бернштейн известен нашим читателям как автор статей о почерке, о миражах, об Эйфелевой башне и многих заметок по истории техники. Увлеченный биографиями инженерных сооружений, он написал и эту статью».


[Закрыть]. Дело в том, что в этом месте железная дорога шла параллельно берегу и один из фиордов, которые там есть, был перекрыт очень длинным мостом. Таким длинным, что на нем помещался целый поезд. Строили его самые лучшие инженеры. И ездили по нему довольно долго, но однажды была страшная буря, и эта буря застала состав с пассажирами на мосту. Случилось так, что ветром этот состав скинуло с моста и было много жертв. Бернштейн написал о Тэйском мосте статью, где сделал попытку проанализировать механические причины того, что случилось. Что не учли инженеры? Это были хорошие инженеры, но они не учли того, что, когда дует очень сильный ветер, поезд становится как парус и ветер ударяет в вагоны и сдувает его.

Он и об Эйфелевой башне писал.

Об Эйфелевой башне я не знала… Это был очень мягкий человек, видите по тону писем. Я не была его близкой сотрудницей, и тем не менее он пишет «друг» и с полным уважением. Но он был очень уязвимым, и он очень быстро уже уставал в это время.

Вы чувствовали это?

Я чувствовала это, слишком долго общаться с ним было трудно, потому что он уставал. Но и лет ему было много.

Вы обсуждали с ним непосредственно экспериментальную деятельность?

Я занималась электромиографией, ЭМГ[98]98
  ЭМГ – электромиограмма. Ритмику отдельного мотонейрона впервые удалось зарегистрировать в 1929 г. Эдриану и Бронку, которые ввели игольчатый электрод в мышцу человека при произвольном ее сокращении. Р. С. Персон была пионером мировых исследований координации человека методом игольчатой ЭМГ.


[Закрыть]. Это то, чего он во времена своей экспериментальной работы еще не имел. И его интересовала миография в связи с тем, что я тоже занималась координацией движений. Сам он начинал в Институте труда, где они исследовали самые элементарные движения – удары молотком и прочее. Он разработал изумительную технику – циклограмметрию, которая была чудом техники для регистрации кинематики движений. Электромиографа тогда еще не было. Когда мы с ним общались, я работала в Институте экспертизы трудоспособности и организации труда инвалидов (ЦИЭТИН). Это был вообще-то медицинский институт, где лежали больные, но там была электрофизиологическая лаборатория, в которой я наладила ЭМГ. Надо было исследовать больных. Работы повседневной для физиолога было мало, но ко мне попадали эти инвалиды, и я их исследовала. Это было моим первым соприкосновением с ЭМГ, очень еще несовершенной. Моя докторская диссертация была посвящена миографии, и его это интересовало. Мои работы были ему интересны, потому что они целиком касались электромиографического анализа движений, причем движений близких ему, так как он когда-то эти движения исследовал своим методом. И поэтому он дал отзыв на докторскую диссертацию.

Какие это были движения? Точностные?

У нас был институт оценки трудоспособности инвалидов, и в нем был отдел слепых и слабовидящих. С нами работали инженеры. Хотя война давно кончилась, много было слепых людей, особенно детей, они попадали на мины, которые в лесу взрывались, и многие теряли зрение. Это было несчастье, потому что война, казалось, кончилась, но люди подрывались на минах. Был у нас один инженер, который затеял создать систему ручных инструментов для работы инвалидов. Эти инвалиды не только потеряли зрение или оно было слабое, но они лишились и рук.

Из-за взрыва?

Да. И он придумал такие инструменты, а также протезы, которые давали возможность инвалидам существовать и работать (хотя вообще это была странная идея, потому что в технике ручная обработка металла – это доисторические времена. Но тем не менее он хотел научить инвалидов, чтобы они могли опиловкой заниматься, работать зубилом, молотком и т. д.). Я записывала движения электромиографически, сравнивала со здоровыми. Это Николая Александровича интересовало, конечно. Но сам он этим не занимался. Его интересовали результаты, потому что я на основе электромиограмм пыталась проанализировать координацию движений. В частности, работу мышц-антагонистов. В соответствии с нейрофизиологией мы знаем, что мышцы-антагонисты должны работать по очереди, потому что оказывают друг на друга тормозное влияние. А я на своих больных наблюдала, что у них прекрасным образом во время работы работают оба антагониста. Но анализ этого явления показал, что это происходило только у необученных людей. Когда они достаточно долго тренировались, тогда у них действительно в фазу разгибания работал разгибатель, в фазу сгибания – сгибатель. Таким образом, выходило, что эти реципрокные отношения, которые мы знаем со школьной скамьи от Шеррингтона, не реализуются и зависят совсем от другого и это пластичная система и поддается обучению. Это была часть моей диссертации. Его интересовали, конечно, теоретические аспекты, выходящие из моих исследований… Я помню, что долго у него невозможно было сидеть. Минут сорок я могла с ним говорить, а потом чувствовала, что он устал. Он был болен. Это были последние годы его жизни…

Как Николай Александрович относился к кибернетике?

Надо сказать, что кибернетика тогда была под запретом. А ведь работы Бернштейна – первые в России работы, которые применяли принципы кибернетики. Кибернетика же была «буржуазной наукой», и ее вообще нельзя было упоминать. Это была еще одна граница между ним и классической физиологией. Нам все это было страшно интересно. И когда сюда приехал Норберт Винер, он делал доклад в Политехническом музее, и там был переводчик, потому что Винер не говорил по-русски. Но оказалось, что переводчик не может его переводить, поскольку в докладе используется терминология, которую он не понимает. И тогда из зала вышел Бернштейн, поднялся на кафедру и начал переводить Винера[99]99
  «Из текущей информации. Был в Москве Норберт Винер, меня с ним познакомили на его докладе в университете. А. Р. Лурия и я выполняли функции переводчиков, и оба изнемогли под конец, так как доклад был очень специальный, на узкоматематические темы (фазовые пространства, теория групп, колец и еще чего-то). Было отчего упариться. Сам же он очень милый и простой старичок. Я ему подарил оттиск своей статьи 1935 г., из „Архива биологических наук“ (12.12.1960)» (Чхаидзе Л. В., Чумаков С. В. Формула шага. М.: Физкультура и спорт, 1972).


[Закрыть]. Потому что ему были чрезвычайно близки эти вещи. Бернштейн был одним из первых, кто не только воспринял, но и обосновал в значительной степени принципы кибернетики. Принцип обратной связи, с которого начинаются первые шаги кибернетики, – это в его старых работах есть, даже до Винера. Тогда это называли не обратной связью, а участием сенсорных органов в регуляции движений. По существу, в очень давних работах Бернштейна 1920‐х годов уже говорится о принципах обратной связи, как, впрочем, и у Сеченова. Сеченова ведь все мы еще студентами читали. А мне как-то заказали статью к юбилею Сеченова, и я стала Сеченова читать пристально и нашла у него элементы кибернетики, обратной связи, и он даже примеры приводил такие же, как потом приводили в кибернетике. Например, клапан у паровоза, который сбрасывает пар. Если вы знаете, его книгу «Рефлексы головного мозга» цензура запретила печатать в популярном журнале, куда она предназначалась, и разрешила печатать только в каком-то специальном медицинском журнале. Но когда я Сеченова внимательно перечитала, то поняла, что цензура была совершенно права, запретив ее, потому что это подрывало религиозное представление о поведении человека. Крамольная по тем временам была статья. Так что предтечи у нас были. Нельзя сказать, что Бернштейн был главой какой-то школы, как говорят о Павлове. К Бернштейну я просто сама пришла. И не только я, но и другие. Так что кибернетика была еще одной линией раздела между учениками Бернштейна и другими. Мы стремились понять принципы кибернетики, хотя нам было это очень трудно, там было много математики. Но принципы мы эти принимали. А у Николая Александровича было много врагов из старого поколения физиологов, которое считало все это антипавловским. Поэтому я так удивилась, когда, позвонив Асратяну (а он был одним из самых ярых обвинителей на «павловской» сессии), услышала, что он согласен устроить панихиду по Бернштейну в нашем институте.

Когда вы пришли к Бернштейну, он не жалел времени и сил, какие у него были, на общение с молодыми. Был всплеск интереса к нему?

Его, конечно, очень бодрило то, что были такие молодые люди, которые вокруг него кучковались. Отдавал им сколько было сил. Я помню очень хорошо, как сижу рядом с ним, разговариваю, а он постепенно тухнет, тухнет, и я чувствую, что пора уходить… Вся моя история знакомства с Николаем Александровичем Бернштейном, которая закончилась его похоронами, о чем я уже говорила.