Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

Перед выступлением Николая Александровича было объявлено, что будет прочитан курс лекций неким ученым Бернштейном? Вы о нем уже слышали до этого от Гурфинкеля?

Да, что это очень крупный ученый и автор важных книг.

Книга «О построении движений» – 1947 года?

Да, и книгу эту мы почитали предварительно, чтобы быть в курсе. И потом он готовил новую книгу[64]64
  Бернштейн Н. А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. M.: Медицина, 1966.


[Закрыть], интересовался кибернетикой и тем, как кибернетику можно связать с его старыми идеями. Поэтому эти лекции были не просто изложением первой книжки, в них были новые вещи.

Какое он на вас первое произвел впечатление?

На этот вопрос мне трудно ответить. Я вам уже говорил, что я с большим пиететом смотрел на него, зная, что это великий ученый. Обстановка на этом семинаре была довольно демократичная. Единственное, что смущало некоторых присутствующих, – это то, что Гельфанд и Цетлин могли перебить докладчика, начать обсуждать, что тот говорит, спорить между собой, и бывал пятнадцатиминутный, например, перерыв в докладе, когда все слушали уже совсем другие вещи. Но Николая Александровича они таким образом не перебивали, тут чувствовалась разница отношения. Так как обстановка была демократичная, то и Николай Александрович там держался, по-моему, в общем стиле. Можно было что-то спросить. Был даже такой спор однажды; он придавал большое значение, я уже не помню почему, всяким электрическим полям и токам, которые во внеклеточной среде существуют, а нам (Леве Чайлахяну, Сереже Ковалеву и мне) казалось, что это едва ли играет существенную роль, потому что сопротивление межклеточных мембран велико и из внешней среды внутрь клеток затекает мало тока и едва ли на что эти токи существенно влияют, скорее это просто какие-то шумы. Мы начали с ним немножко спорить, он стал отстаивать свою точку зрения, причем было видно, что математика и физика ему далеко не чужды, что он вполне в этом ориентируется. Поэтому, с одной стороны, это был великий ученый, а с другой – простой человек, с которым можно было даже немножко поспорить.

Он понятно говорил?

Да, он говорил понятно, во всяком случае на этом семинаре. Вероятно, приспосабливался частично к аудитории, понимая, что не все специалисты, а может, он и вообще говорил понятно. Хотя некоторые вещи были спорные. Мы, например, не лезли спорить, какую управленческую роль играет тот или иной уровень нервной системы, считая, что Николай Александрович имеет полное право пофантазировать на эту тему, тем более что что-то всерьез противопоставить этим фантазиям мы не можем. Но к его гипотезам на эту тему мы относились немножко критически. А вот что произвело очень большое впечатление и впоследствии сильно повлияло на работу, так это его представление об управлении большим числом степеней свободы, о синергиях. Это довольно долго влияло на нашу лабораторию, потому что мы этим занимались.

Мне кажется, что до сих пор помимо ваших экспериментов не так уж много накоплено фактов о синергиях.

Последнее время, говорят, опять много занимаются синергиями. Марк Латаш, в частности, сильно пропагандирует идею о синергиях[65]65
  Latash M. L. Synergy. N. Y.: Oxford University Press, 2008.


[Закрыть]. Я думаю, что сейчас уже поднабралось всякого материала вполне, особенно когда сделали роботов, играющих в футбол, которые ходят, управляют большим числом степеней свободы, все изменилось. Раньше в технике были машины с малым количеством степеней свободы. Пример Бернштейна – токарный станок, в котором крутится деталь, – одна степень свободы. Если есть резец, который можно двигать ближе или дальше к детали или вдоль детали, – еще две степени свободы. То есть токарный станок, на котором много чего делается, имеет всего три степени свободы, с которыми надо управляться. И большинство технических систем того времени были именно так и устроены, а организм казался по сравнению с ними чем-то совершенно другим. Вот и придумывали, чем же он отличается и как же он справляется с тем, с чем техника не справляется. Но только с появлением современных вычислительных машин техника тоже стала справляться со сложными проблемами, правда, я думаю, что в технике сейчас используются иные алгоритмы, чем в живом организме. Хотя для движения рук робота то, что мы продумывали в свое время в технике, было использовано.

То есть эти ваши модели были взяты на вооружение?

Да. Я за этим не очень слежу, но Сережа Адамович, который ближе к технике, время от времени говорит, что вот какая-то статья появилась, где на нас ссылаются, на нашу модель, и используют для рук робота. В руке столько-то степеней свободы, и она управляется с помощью алгоритмов, сходных с нашим, при этом ссылаются на нас[66]66
  Ссылки на статью: Беркинблит М. Б., Гельфанд И. М., Фельдман А. Г. Модель управления движениями многосуставной конечности // Биофизика. 1986. № 1. Т. 31. С. 128–138.


[Закрыть], все честно. Помню еще, меня поразил рассказ Николая Александровича о том, как он ставил диагнозы. Когда он работал врачом-невропатологом, то, когда надо было ставить диагноз, делали пальценосовую пробу и другой набор приемов. Но однажды он заметил, что у него возникают определенные трудности с постановкой диагноза. Вроде раньше было легче это делать, а теперь стало труднее. Он стал думать, что изменилось, и понял, что его пересадили из одного кабинета в другой, а в старом кабинете у него дверь была далеко от стола и он видел, как входит больной, а иногда и как больной вешает на вешалку предмет и идет к столу. В новом кабинете у него стол стоял прямо около двери и человек входил и садился на стул сразу, так что многие его движения из тех, которые видел раньше, он в новом кабинете не видит. Он понял, что бессознательно, когда он просто видел движения человека, это сказывалось на точности и быстроте постановки диагноза. А почему я этот рассказ так запомнил и люблю рассказывать, так это потому, что Гельфанд среди прочих разных вещей одно время довольно энергично занимался проблемами так называемой машинной диагностики, созданием «помощника врача». В университете в лабораторном корпусе у него была целая группа, которая специально занималась именно этими вещами, диагностикой в какой-то степени. Например, у человека инфаркт и нужно решить вопрос, надо ли ему операцию сделать или можно его лечить только медикаментозно. По каким признакам можно решить, что для больного более целесообразно? Составляли вопросник, опрашивали больных, сопоставляли разные истории болезни. Так вот, тогда у нас произошел такой казус: среди вопросов был такой: «Курите вы или не курите?» Люди, которые говорили, что курят, давали более благоприятный прогноз, чем некурящие. Все врачи говорили, что это какая-то ерунда, но упорно эта закономерность повторялась раз от разу. Собирали больше материала, и все равно получалось то же самое. В конце концов оказалось, что надо было спрашивать, курили ли вы когда-то, бросили ли вы? Потому что те, кто говорил, что он не курит, – это были просто те, которым было так плохо, что они бросили курить. Очень яркий был пример, и мы в связи с этой историей очень часто вспоминали рассказ Николая Александровича о его постановках диагноза. Потому что когда мы у врачей пытались выяснить, как они ставят диагноз, то они что-то говорили, но когда их дотошно начинали спрашивать, то оказывалось важным много такого, о чем они не сразу вспоминали: и то, как больной вошел, и как его спросили, хотя они не сразу даже сами себе отдали в этом отчет, это происходило у них подсознательно. Надо расспрашивать врача дотошно, стараясь понять, знает ли он сам, на что он больше обращает внимание, и нельзя ли ему помочь выяснить те дополнительные факторы, по которым он ставит диагноз, сам не отдавая себе в этом отчета.

Он рассказывал на семинаре притчи?

Если это даже и было, то я не запомнил. В основном это был деловой рассказ. Вот эта история о диагнозах запомнилась, может быть, потому, что мы потом к ней неоднократно обращались. Еще я вспоминаю, что, кажется, у Николая Александровича был сын. Я это запомнил потому, что был момент, когда собирали деньги этому сыну, так как он был не в Москве и у него были финансовые трудности. Так вот, мы собирали ему деньги, чтобы помочь. Поэтому я вообще узнал, что у него есть сын, так как до этого я о нем ничего не знал. Кстати, когда выходил наш лабораторный сборник 1966 года, где нам с большим трудом удалось поместить его портрет, то у нас установились очень хорошие отношения с Владимиром Исааковичем Левантовским, заведовавшим отделом механики в издательстве «Наука». А когда умер Николай Александрович и остались неизданные его рукописи, то мы пытались как-то договориться с Левантовским, чтобы издать их у него. И даже одна из этих рукописей у меня лежала и, наверное, лежит где-то до сих пор в машинописном виде. Тогда это не удалось сделать, хотя мы очень старались, очень его уговаривали. У Левантовского, кстати, Миша Бонгард издал свою книгу «Проблемы узнавания», и избранные труды Цетлина удалось также издать, но работы Николая Александровича издать нам не удалось.

А почему рукопись не удалось издать?

У них был свой редакционный совет. Что-то их там не устроило. Тем более что этот отдел предпочитал то, где было больше математики. Все же отделение механики у них было, не столько биология им нужна была, сколько механика. Немножко не профильно. Хотя проблемы узнавания тоже от механики далеки, но у Бонгарда эти вещи были почти математизированные. Программы для узнавания, которые, кстати (ведь все в этом мире очень сильно переплетено), использовались в медицинской диагностике, я имею в виду, например, программы Бонгарда для узнавания, к какой группе больной относится…

На прощании вы были? От кого узнали о смерти Николая Александровича?

Нет, на прощании я не был, я не был лично с ним знаком. Узнать я узнал, но на прощании не был. С ним близко были знакомы и даже дружили в какой-то степени, немножко конкурируя друг с другом, Виктор Семенович Гурфинкель и Алик Коц. Я вообще иногда про Николая Александровича рассказывал, особенно детям. Я ведь преподавание не бросил. Моя жена помогала Израилю Моисеевичу Гельфанду организовать заочную математическую школу в 1964–1965 годах. Они организовали школу, в которой училась тысяча школьников со всего Советского Союза, из самых разных республик, по переписке[67]67
  Беркинблит М. Б., Глаголева Е. Г., Глаголева Н. С. Заочная математическая школа // ТрВ. 12.01.2016. № 195.


[Закрыть]. Я им очень завидовал, потому что они преподают, а я только своей наукой занимаюсь, и я стал уговаривать Израиля Моисеевича, и мне удалось его уговорить организовать в этой же школе биологическое отделение. В 1975 году оно было организовано и до сих пор работает. Сейчас ему 35 лет. Наиболее способных, интересных школьников мы приглашали на лето в Москву, человек двадцать – тридцать, чтобы можно было их пристроить и чтобы они поместились в классе. Мы с ними очно занимались, отчасти готовили к поступлению в университет, отчасти просто повышали их уровень. Я там читал разные лекции для них, и из этих лекций получилась книжка. И обычно одна лекция была про Бернштейна[68]68
  «Для работ Николая Александровича были характерны, с одной стороны, логика и математические модели (в частности, при разработке методик тоже использовалась математика), а с другой стороны, романтический стиль и некоторое количество фантазий (например, при описании иерархических уровней построения движений)» (из лекции, прочитанной М. Б. Беркинблитом школьникам в 1996 г. к 100-летию со дня рождения Н. А. Бернштейна).


[Закрыть], и в ходе подготовки к этим лекциям я смотрел разную литературу и собирал эти данные, и составилась статья для школьников.

В этих лекциях вы пишете, что семинары Гельфанда иногда проходили в саду Института Бурденко.

Да, и это было очень странно. Там у них есть хороший довольно сад для прогулок выздоравливающих, и мы несколько скамеек сдвигали друг к другу. А иногда даже, когда народу приходило на лекцию мало, говорили: «А давайте будем гулять как в Древней Греции в Академии гуляли?» Но это все-таки было довольно трудно, потому что лектор все же должен быть лицом к аудитории и как ходить – непонятно, и мы решили, что древние греки были какие-то очень ловкие люди. Так что мы старались все-таки в том саду на чем-то сидеть. А еще одна из легенд о Николае Александровиче была та, что после «павловской» сессии[69]69
  Совместная сессия АН СССР и АМН СССР (1950) и объединенное заседание расширенного президиума АМН СССР и пленума правления Всесоюзного общества невропатологов и психиатров (1951), на которых Л. А. Орбели, А. Д. Сперанский, И. С. Бериташвили, П. К. Анохин, Л. С. Штерн подверглись резкой критике за отклонение от учения И. П. Павлова.


[Закрыть], когда ругали Анохина, Николай Александрович понял, что его выгонят с работы, и решил, что лучше уйдет по собственному желанию. И он придумал, как ему оригинально уйти. (Не помню, кто мне это рассказывал, но я это слышал несколько раз.) Он решил, что напишет, чтобы ему для эксперимента предоставили жирафа, потому что у жирафа очень длинные ноги, очень удобно у него всякие параметры регистрировать, а если они ему жирафа не предоставят, то он тогда увольняется!

В чем для вас значение Николая Александровича?

Для меня – личное общение или книги, что именно, мне трудно сказать, потому что из личного общения я узнал немножко больше, чем из книг, но все-таки основные вещи я узнал из книг. Но работы его, конечно, сыграли довольно заметную роль для меня. Потому что одну из задач, которыми мы занимались, мы называли «проблемой Бернштейна» – это проблема управления многими степенями свободы. Так она у нас и называлась – проблема Бернштейна.

Вы имеете в виду работы с лягушкой[70]70
  Fookson O. I., Berkinblit M. B., Feldman A. G. The spinal frog takes into accound the schema of its body during the wiping reflex. Science, 1980.


[Закрыть] ?

Да, я имею в виду прежде всего модель, которую мы придумали с Толей Фельдманом и Израилем Моисеевичем Гельфандом. Мы придумали ее недалеко отсюда, так как мы жили на улице Обручева, а Израиль Моисеевич – через лесок. Лена Глаголева с ним о школе больше разговаривала, а я с ним больше разговаривал о модели лягушки, модели гибкой синергии, и так и считалось, что это решение «проблемы Бернштейна». Хотя в построении самой модели наряду с идеей синергии довольно большую роль сыграла гельфанд-цетлинская идея, даже в большей мере цетлинская идея, его вариант теории игр, поведения коллектива автоматов[71]71
  Гельфанд И. М., Цетлин М. Л. О математическом моделировании механизмов центральной нервной системы // Модели структурно-функциональной организации некоторых биологических систем. М.: Наука, 1966.


[Закрыть]. То, что систему управления суставами можно рассматривать как некий коллектив. Каждый нейронный кусочек, который управляет данным суставом, можно рассматривать как отдельный автомат, а их взаимодействие должно в целом определить поведение конечности. Таким образом, было сочетание идеи Бернштейна и идей Цетлина. Реализация этих идей. Мы придумали некую новую идею гибкой синергии и внесли некоторый вклад в то, что было сделано великими до нас.

Гинзбург Даниэлла Ароновна

(03.09.1924, Москва – 09.01.2010, Москва)

Окончила МГУ в июне 1947 года по кафедре физиологии животных. C 1947 по 1950 год работала с Н. А. Бернштейном. В 1949 году в качестве личного лаборанта пришла с ним в Лабораторию клинической физиологии Института гигиены труда и профзаболеваний АМН ССР, откуда была незаконно уволена во время декретного отпуска. На работу в Институт гигиены труда вернулась в 1957 году. Кандидатскую диссертацию защитила в 1964 году в Институте нормальной и патологической физиологии АМН СССР, докторскую («Влияние наркоза и гипоксии на пространственно-временную организацию электрогенеза мозга») – в 1973 году в Институте хирургии им. А. В. Вишневского. С 1966 году работала в Московском областном научно-исследовательском клиническом институте (МОНИКИ) до пенсии в 1981 году, затем работала консультантом, а с 1982 по май 1990 года работала там же на полставки в отделе функциональной диагностики.

Гинзбург Д. А. Корреляционные отношения колебаний потенциалов мозга человека при наркотическом сне различной глубины // Бюллетень экспериментальной биологии и медицины. 1969. № 10.

Осовец С. М., Гурфинкель В. С., Гинзбург Д. А., Латаш Л. П., Малкин В. М., Мельничук П. В., Пастернак Е. Б. К механизму возникновения генерализованных пароксизмальных ритмов ЭЭГ // Физиология человека. 1977. № 3. Т. 3.

Осовец С. М., Гинзбург Д. А., Гурфинкель В. С., Латаш Л. П., Малкин В. М., Мельничук П. В., Пастернак Е. Б. Взаимодействие ритмических процессов коры и таламуса как механизм генерации генерализованных пароксизмальных разрядов // Нейрофизиологические механизмы эпилепсии / Под ред. В. М. Окуджавы. Тбилиси: Мецниереба, 1980.

Осовец С. М., Гинзбург Д. А., Гурфинкель В. С., Зенков Л. Р., Латаш Л. П., Малкин В. М., Мельничук П. В., Пастернак Е. Б. Электрическая активность мозга: механизмы и интерпретация // Успехи физических наук. 1983. № 1. Т. 141.

Ginsburg D. A., Pasternak E. B., Gurvitch A. M. Correlation analysis of delta activity generated in cerebral hypoxia. EEG Clin Neurophysiol. 1977. 42 (4). Р. 445–455.

Gurvitch A. M., Ginsburg D. A. Types of hypoxic and posthypoxic delta activity in animals and man. EEG Clin Neurophysiol. 1977. 42 (3). Р. 297–308.

Мы договорились о встрече с Даниэллой Ароновной на 1 апреля. Я спросила: «Это ничего, что такой день?» – «A вас это смущает?» Еду к ней на автобусе от дальнего метро вглубь Профсоюзной и улицы Волгина к большому и длинному «дому на ножках», как она его мне описала. В этот такой весенний день дверь мне открыла очень красивая женщина, которой на тот момент было 84 года! Только познакомились, и ей со мной все уже ясно: «Ну, я вижу, вы не физиолог, а какая у вас сейчас техника в лаборатории, вы лично чем занимаетесь?» Мы начинаем разговаривать о Бернштейне: «В 1948 году аспирантура на кафедре в университете меня миновала…» Кончилась война, а вместо начала новой жизни – снова удары ниже пояса: собрания, покаяния… Даниэлла Ароновна не каялась, она встала и защитила своего учителя на общем собрании. Из аспирантуры выгнали. «Повезло, что не посадили», – ее слова.

Интервью 2009 года

Я окончила университет в 1947 году, и поскольку аспирантура на кафедре физиологии меня миновала, то по рекомендации профессора Коштоянца я поступила в аспирантуру Николая Александровича Бернштейна, который возглавлял лабораторию в НИИ физкультуры. Собственно, тогда я впервые о нем и услышала. Мое обучение как студентки в основном проходило во время войны, и всякие заседания обществ, научные коллоквиумы были тогда сведены к минимуму. Я о его исследованиях практически не знала ничего. И начала просто с чтения его книг.

Он не читал у вас лекций?

Нет. Он к университету прямого отношения не имел. Метод циклографии, которым он занимался тогда и на котором основывал свои методы, тоже мне был совершенно неизвестен. Впечатление, которое на меня произвел Институт физкультуры в целом, было незабываемым! По уровню общей культуры, знаний, просто элементарной грамотности по сравнению с университетом. Это меня настолько поразило, что я как-то в разговоре с Николаем Александровичем сказала: «А вам не кажется, что ситуация неустойчивая, уж очень большой контраст (у вас) c другими научными сотрудниками института, в основном бывшими тренерами, спортсменами?» Он сказал: «Да, система неустойчивая». Он оказался прав. Впоследствии это выяснилось.

Шел какой год?

Я к нему попала в конце 1947 года. Первый год аспирантуры был занят в основном тем, что я сдавала кандидатский минимум, взяла второй язык – французский, кроме английского. И главное – пополняла знания по анатомии, физиологии и патофизиологии мозга и двигательного аппарата человека, так как на биофаке МГУ, который я оканчивала, собственно человеку, как это принято в мединститутах, мало уделялось внимания. Реферировала кое-какие работы. Самостоятельной темы научной у меня тогда еще не было. Николай Александрович производил впечатление человека, как бы сказать, обособленного от окружающей действительности и очень одинокого. Вот такое впечатление на меня тогда он произвел. Но, может, это тогда мне казалось по молодости, когда с людьми сходишься проще и легче. Интересных в научном плане сотрудников в лаборатории не было. Был Дмитрий Дмитриевич Донской, его заместитель. Он, по-моему, потом стал заведовать лабораторией, когда Николай Александрович оттуда ушел. Остальные были в основном как технические работники. Делали съемки, расшифровывали циклограммы – это очень трудоемкое дело. Этим они занимались.

Попова?

Да, Попова была, совершенно верно. Но в основном вокруг были помощники в техническом плане. Не в плане генерации идей. Таких интересных заседаний, как в университете, с анализом всемирной литературы, всего этого не было.

Но вы как-то туда попали?

Меня порекомендовал завкафедрой физиологии Х. С. Коштоянц. Они были с Николаем Александровичем лично знакомы. Тем более что Николай Александрович получил Сталинскую премию и был избран членом-корреспондентом АМН. Кроме того, в это время, и это, может, в какой-то степени извиняет мое малое участие в научной работе, у меня был такой «период ухаживания», я собиралась выходить замуж. А уже году в сорок восьмом – начале сорок девятого началась кампания против космополитизма.

Но она была и в университете?

В университете это не носило таких форм, как в Институте физкультуры, учитывая интеллектуальный и культурный уровень его сотрудников. Было нечто запредельное, во всяком случае для меня. Я помню общеинститутское собрание[72]72
  По-видимому, открытое заседание ученого совета ГЦОЛИФК от 15 апреля 1949 г. (фонд Д. Д. Донского, архив ГЦОЛИФК).


[Закрыть], где выступали все эти деятели физкультуры, которые называли Николая Александровича «безродным космополитом», а он, по своей наивности, когда ему дали слово, сказал: «Почему вы меня называете „безродным космополитом“? Я ведь очень хорошо знаю своего отца и даже дедушку. Мой отец был известный московский врач. Я никак не могу быть безродным космополитом». Еще один упрек, который мне запомнился, носящий совершенно одиозный характер: его упрекали в том, что он – тот самый Бернштейн, который «проводил ревизию» учения Маркса[73]73
  Эдуард Бернштейн (1850–1932).


[Закрыть]. Если вы помните, был такой немецкий социал-демократ, которого мы все изучали в курсе марксизма-ленинизма. В чем состояли его ревизионистские взгляды, нам не говорили, но ужасно его ругали за его преступления против марксизма-ленинизма. Вот они сказали, что он и есть тот самый Бернштейн. Но потом потребовали выступить сотрудников лаборатории. Все должны были высказаться и бросить в него камень. Я, по молодости лет, и поскольку курс марксизма-ленинизма у меня еще был свеж в голове, просто привела им даты жизни того Бернштейна, который «проводил ревизию Маркса». Чтобы они «могли сопоставить, если они не потеряли знания арифметики средней школы». Я так и сказала. Для меня это кончилось печально, меня исключили из комсомола и отчислили из аспирантуры.

Вы были единственной еврейкой рядом с Николаем Александровичем?

Нет. Там была еще одна аспирантка-еврейка. Понимаете ли, тогда это даже и не носило такого уж четкого антисемитского характера. Это скорее носило характер травли крупного ученого, зависти, полного непонимания. Впечатление, как если где-нибудь врача, который лечил холерных больных во время эпидемии, темные крестьяне обличали в том, что он их заражает. Такого же плана были действия. На этом моя деятельность в Институте физкультуры закончилась. Николай Александрович тоже вынужден был оттуда уйти. Уж я не помню, уволили ли его или он сам подал заявление.

Это был 1949 год?

Да. Так что к научной работе я приступить просто не успела. У Николая Александровича тогда, как у членкора АМН, было право иметь личного старшего лаборанта, лаборанта с высшим образованием. Тогда было такое положение. И на эту ставку он меня взял. Надо было работать. Было послевоенное время – только что отменили карточки. Бедность и нищета были страшные. Не работать было нельзя.

Кто-то еще выступил так же?

Нет. Промолчали или согласились. Я считаю, что мне крупно повезло, поскольку я отделалась только отчислением из аспирантуры и исключением из комсомола. Могло быть значительно хуже. Если бы это было позже, было бы хуже. Но тут обошлось в какой-то степени… Николай Александрович получил должность заведующего лабораторией клинической физиологии в Институте гигиены труда и профзаболеваний и взял меня туда. Это был институт Академии медицинских наук, и поэтому мою ставку перевели в этот институт. Он там проработал очень недолго.

А вас он взял на эту ставку еще в Институте физкультуры?

Да. Он меня взял на такую внеинститутскую плавающую ставку при президиуме. Потом и мою ставку перевели в Институт гигиены труда. Он там получил лабораторию, начали мы там что-то делать, но вскоре Николай Александрович вынужден был оттуда уйти. А поскольку моя ставка была уже в этом институте, то я осталась. Поскольку мы знакомы были с ним домами, я бывала у него дома, он приезжал к нам в Останкино, были в какой-то степени приятельские отношения (дружеские я не могу сказать по отношению к Николаю Александровичу). Николаю Александровичу очень нравилось гулять в огромном парке около Шереметьевского дворца. Хорошо, что сохранились любительские фотографии, которые делал мой муж. В Институте гигиены труда Николай Александрович работал очень недолго, компания все продолжалась и приобретала все более страшный характер. Он оттуда должен был уйти, а я осталась. Еще один раз мы с ним виделись, когда он получил лабораторию, вот я уже не припомню, в каком институте.

Протезирования?

Да, в Институте протезирования. Совершенно верно. Он приехал в Институт гигиены труда, чтобы пригласить меня туда перейти. Но я была уже тогда на четвертом месяце беременности, и я честно ему сказала, что серьезно работать в ближайшие два-три года не смогу, поскольку помогать с ребенком некому. И больше мы не виделись. Хочется еще отметить человеческую отзывчивость Николая Александровича, его умение скромно, деликатно поддержать в трудную минуту. Это случалось по отношению к сотрудникам лаборатории. И мне он очень помог, когда тяжело заболел мой муж (диагноз «септический эндокардит» в то время без антибиотиков был практически смертным приговором). Николай Александрович быстро, благодаря своим медицинским связям, устроил мужа в 1-ю Градскую больницу, звонил заведующему отделением, просил обеспечить внимание и даже сумел достать канадский пенициллин для курса терапии.

В Институте гигиены труда вы работали какое-то время?

Нет, там я разрабатывала какую-то методику регистрации работы большого пальца больных вибрационной болезнью; еще исследовала на изолированном сердце лягушки биологическую активность крови больных с профессиональными заболеваниями. Интересной работы там не было. Ну а вскоре меня и оттуда уволили. Причем беременную на восьмом месяце.

Это противозаконно!

Противозаконно. Поскольку для меня очень важно было сохранить работу хотя бы до родов, я хорошо помню, как я с очень большим уже животом ходила на прием к заведующему отделом кадров Академии медицинских наук и он мне сказал: «Советские законы написаны не для таких, как вы». Но они меня все же постеснялись уволить до родов, а трудовую книжку с записью об увольнении прислали на дом в качестве подарка, когда я родила сына.

Что-то все же заплатили. Это какой был год?

Сын родился 6 декабря 1951 года. Значит, это был уже 1951 год.

Кампания усиливалась?

Очень. Уже началось «дело врачей».

Интересно, эти кампании всегда усиливались постепенно, а не начинались с максимума?

Конечно, постепенно. Вовлекая все больше людей. Губя репутации, во всяком случае в глазах порядочных людей. Как-то люди очень четко в этом плане разделялись. Ну, впрочем, как и в наше время. Мы видим, как люди разделяются по ту или эту сторону – вылизывать власть или пытаться что-нибудь сказать. При этом первых, к сожалению, становится все больше.

Это очень страшно.

Это страшно.

И больше вы с Николаем Александровичем не встречались?

Больше нет. Последняя встреча была летом 1951 года. После рождения сына я не работала и не могла никуда устроиться потом на работу в течение шести лет.

Шесть лет?

Да. Из аспирантуры уволена, комсомольские дела тоже тянулись за мною. Шесть лет я была дома с сыном. Муж работал. Кое-как тянули.

А муж был медиком?

Нет, мой муж, Евгений Оттович Фельгенгауэр, был переводчиком, переводил на английский язык в основном художественную литературу и стихи (Пушкина, Лермонтова, Ершова). Значительную часть жизни он прожил в Америке. Его отец – латышский немец, мама – полуполька-полурусская из Смоленской области. Мать и братья свекра эмигрировали в Америку еще до революции. Будучи очень идейным социал-демократом, он вернулся делать революцию в Россию после 1917 года. Ехал в Россию через Японию, потому что всюду в Европе были фронты в это время. Добрался до Москвы, служил в Красной армии, участвовал в Гражданской войне. Здесь он полюбил медсестру, и они поженились, родились дети, и, когда моему мужу было пять лет, они поехали в Америку, в основном показать внуков, а может, чувствовали, что что-то назревает. Шел 1926 год.

Уехать было уже сложно?

Они смогли уехать из России, хотя и через Латвию, с трудом. Они уехали и 12 лет жили в Америке, в Филадельфии, у его родных. А потом решили сюда вернуться ни больше ни меньше как в 1937 году. Они же не знали, что здесь делается.

Их пригласили?

Нет. Просто, поскольку они не меняли гражданства, они вернулись в 1937 году. Муж свободно владел английским, он даже хуже знал русский, ошибку мог сделать в русском языке, поскольку он учился в американской школе.

У вас со всех сторон была подмоченная репутация.

Но все же чаша такая, как аресты, к счастью, миновала. Я помню моего свекра, очень интересный был человек, с очень прочными социал-демократическими убеждениями. У него в паспорте стояло «русский». К нему приходил участковый (меняли паспорта вскоре после войны) и говорил: «Ну какой же ты русский – Отто Эрнестович Фельгенгауэр! Не можешь ты быть русским. Признайся, кто ты. Ведь и родился ты в Латвии». А он отвечал: «Ну и что, а если бы я в конюшне родился, я что, лошадью бы был?[74]74
  Перефразированные слова герцога Веллингтона, который, когда ему напоминали об его ирландском происхождении, говорил: «Если вы родились на конюшне, это еще не значит, что вы лошадь».


[Закрыть] Я был подданным Российской империи, значит, русский».

А с кем из учеников Бернштейна вы контактировали? Были вообще у него ученики? Школа?

Во всяком случае, в Институте физкультуры не было. Были технические сотрудники, не знающие всемирной литературы, не знающие языков. Институт физкультуры – это, так сказать, была их работа.

А Бернштейн знал одиннадцать языков. Сам сочинял музыку.

Да. И потом, в Институте гигиены труда коллектив тоже не сложился, так как Николай Александрович там очень недолго работал. Из его учеников я знаю только Гурфинкеля. Мы с Гурфинкелем контактировали на семинаре Осовца. Я бывала в его лаборатории. В общем, какие-то контакты с Гурфинкелем были.

Да, Гурфинкель пришел в лабораторию Бернштейна в Институте протезирования после войны… Последние годы жизни Бернштейна, когда вы с Николаем Александровичем уже не контактировали, что-то вы о нем все же слышали?

Какие-то слухи доходили. Как будто у него был рак печени. Он сам поставил себе диагноз и якобы добровольно ушел из жизни. Такие слухи ходили.

Что вы можете сказать о том, как проходила жизнь в лаборатории Бернштейна?

Я непосредственную (экспериментальную) работу с ним не начала. Обсуждалась тема моей работы. Тренировка боксера, техника удара по груше. Исследование работы различных мышц, моторных единиц. Я в дипломной работе занималась моторными единицами, правда на нервно-мышечном препарате лягушки. С микроэлектродами исследовала работу одиночных мышечных волокон, моторных единиц. В какой-то степени я собиралась это продолжать, и Николая Александровича это интересовало. Собирались мы электромиографию начинать. Но все это, к сожалению, не осуществилось.