Текст книги "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне"

Он с вами это обсуждал?

Он мало обсуждал.

Вы читали, приходили к нему и делали свои предложения?

А он говорил: «Давайте подумаем, заканчивайте минимум, и будем тогда что-то делать».

Поскольку работа не начиналась, то и обсуждать было нечего.

Да. Кстати, одним из упреков Николаю Александровичу было то, что он совершенно не руководит аспирантками, они, мол, ничего не делают, читают какие-то книжки, о чем-то думают, все это оторвано от практических задач, от задач, которые стоят перед советской физкультурой и спортом[75]75
  «…Аспирантки института тт. Евгеньева и Шуст подчеркнули в своем выступлении, что в институте отсутствует творческая обстановка. Молодые кадры научных работников были предоставлены самим себе» («Очистить наши ряды от безродных космополитов» // Советский спорт. 1949. 22 марта. № 29).


[Закрыть]. Типичный, в общем, набор… Атмосферу тех дней вы не поймете. Нет, вы не поймете… к счастью.

Я что-то могу воспроизвести по разговорам моих дедушек.

Я считаю, что мне еще крупно повезло, учитывая моего мужа и его происхождение. Я помню до сих пор, как мы каждую ночь просыпались и боялись. Я до сих пор помню эти ночные страхи. Обычно они приходили в четыре-пять утра.

Похороны Николая Александровича.

Гражданская панихида была в Президиуме АМН[76]76
  Видимо, неточность (в интервью Р. С. Персон рассказывает, как она устраивала панихиду Н. А. Бернштейна в Институте высшей нервной деятельности).


[Закрыть]. Помню, я ходила. Явно у него было заболевание печени, он был весь желтый.

О посмертной славе его вы знали?

Ну конечно, я знаю, что он великий ученый. Но о том, что его так высоко ставят в Америке… Это, наверное, справедливо.

Не только в Америке. Во всем мире.

Я рада, что моя невестка Лена Максимова [Максимова Е. В.] (первая жена сына) тоже интересуется его трудами. Я много ей рассказывала, и книжку его она прочитала и использует основные положения. Она, как и я, окончила кафедру физиологии МГУ, они с моим сыном там и познакомились. Мой сын, Павел Фельгенгауэр, работал в области молекулярной биологии в Институте биологии развития АН СССР, кандидат наук. А потом случилась перестройка, и сын ушел в журналистику. Он, собственно, всегда был гуманитарием по устремлениям, но поступить на исторический факультет Московского университета для него было абсолютно нереально. А даже если бы поступил, кем бы он стал? Преподавателем истории или марксизма-ленинизма? Сейчас он довольно известный в мире политолог, обозреватель Moscow Times и «Новой газеты».

Профессор Виктор Евгеньевич Беленький мне рассказывал, что когда он работал с Гурфинкелем, то пришел за отзывом на диссертацию к Николаю Александровичу домой в последние годы его жизни (до этого они знакомы не были). На него произвела впечатление очень скромная обстановка, а когда он уходил, Николай Александрович напомнил, чтобы он не забыл передать ему те крошечные деньги, которые полагались за отзыв. Может, что касается обстановки, он был просто аскетом?

Он был не от мира сего в практической жизни. Она его не интересовала, не занимала, что он поел, как он поел, как он одет. Он был вне этого, чувствовалось, что он – в каком-то своем мире, в какой-то интенсивной внутренней умственной работе, а все остальное – так, приходящее.

И достойной аудитории для дискуссии у него на вашей памяти не было.

Нет.

Где он жил?

В той же квартире жил его брат-математик. Квартира огромная, но не коммунальная. Если приходили к Николаю Александровичу, то сразу проводили на его половину. На другой половине жила семья его брата. Брата его я не видела, знала только, что он инженер, математик. Помню, что на бо́льшую часть Сталинской премии, которую Николай Александрович получил (это были порядочные деньги по тем временам), они купили телевизор. Это было совершенное чудо техники в эти годы. Я до этого телевизора не видела. Шел 1948 год. Как-то я у него была в гостях, и он с гордостью показывал мне какой-то фильм (в часы кратковременного вещания, как это тогда было). Маленький черно-белый телевизор, с очень плохим изображением (там рябь все время шла). На меня это не произвело должного впечатления, но он очень гордился.

Сын его какого возраста был?

Он, кажется, родился в 1937 году, значит, в 1948‐м ему было 10–11 лет.

Они во время войны жили в Москве?

Нет, они эвакуировались. Им было очень трудно. Сын чуть не погиб, и они чуть не погибли с голоду.

Почему вы не побоялись выступить во время травли Бернштейна?

Наверное, какой-то юношеский максимализм во мне играл. Мне было 23 года – я очень рано окончила университет.

Какую-то благодарность он к вам после этого испытывал? Или он был не от мира сего…

Может быть, и было что-то, потому что Николай Александрович как-то все время хотел, чтобы я у него работала, лаборантскую ставку мне выбил после отчисления из аспирантуры. Потом приезжал специально меня приглашать работать с ним… Так что что-то во мне он, наверное, видел. Помню наш разговор, случившийся, вероятно, в 1950 году. Мы долго и скучно сидели в ожидании приема у некоего бюрократа Президиума АМН (Николай Александрович добивался разрешения на покупку аппаратуры для лаборатории). В беседе о будущей работе я сказала, что кажется важным подумать о принципах построения движений у членистоногих (ракообразных, насекомых). Они ведь существенно отличаются от млекопитающих тем, что имеют хитиновый скелет, к частям которого крепятся мышцы, и отсутствием морфологически дифференцированного мозга – имеют только ганглии, являющиеся диффузным скоплением нервных клеток. Николай Александрович живо заинтересовался и даже сказал, что, была бы возможность, я могла бы развивать это направление, хотя методически это сложновато.

В дальнейшей вашей работе его уроки не пригодились?

Наверное, только в общенаучном подходе к решению задач. Я волею судьбы ушла в область клинической электроэнцефалографии. После шести лет безработицы (сидела с ребенком, подрабатывала переводами с английского издаваемых у нас американских и британских научных монографий) при смягчении нравов в хрущевскую «оттепель» удалось вернуться на лаборантскую ставку в Институт гигиены труда для налаживания методики электроэнцефалографии. Там же в 1964 году защитила кандидатскую диссертацию. Затем, в 1965 году, перешла в МОНИКИ, где возглавила группу электроэнцефалографии в отделе функциональной диагностики и работала 23 года до пенсии. Научный интерес – огромный материал по исследованию мозга при самых различных нозологических формах. Докторская диссертация посвящена ЭЭГ-феноменологии и математическому авто– и кросскорреляционному анализу (совместно с группой Е. Б. Пастернака из МЭИ) электрогенеза у оперируемых больных и в экспериментах на собаках в разных стадиях общего наркоза при возникновении гипоксии мозга, клинической смерти и в восстановительном периоде. Впрочем, результаты опубликованы у нас и в иностранной научной литературе.

Давайте поговорим о семинарах с Осовцом.

Мы собирались у него дома. Правда, один раз заседание было у меня дома, когда я болела.

Теперь такая традиция, собирать семинары дома, прервана. Что вы обсуждали?

Да зачастую политику больше, чем науку. Такие все были диссиденты кухонные. Тогда уже чувствовалось, что система вот-вот лопнет. Смерть Брежнева, смена генсеков…

Мне это было незаметно.

Такое было счастье, что рухнула эта свинцовая, отвратительная, лживая, тяжелая, малограмотная власть. И вот теперь опять началось. Даже еще хуже, по-моему, еще хуже. Все терпят, все молчат.

А страшно. Мне 47 лет, а во мне живет страх… Возвращаясь к семинару Осовца. Как это происходило?

Собралась просто отличная компания ярких талантливых людей (невропатолог, нейрофизиологи, специалист по математическому анализу – Виктор Семенович Гурфинкель, Лев Павлович Латаш, Виктор Борисович Малкин, Павел Владимирович Мельничук, Евгений Борисович Пастернак) во главе с физиком-теоретиком из Курчатовского института Самуилом Марковичем Осовцом. Мне просто повезло, что я туда затесалась. Собирались каждую третью субботу. Была сформулирована гипотеза о механизмах генерации ритмов ЭЭГ, модель перехода к генерализованным пароксизмальным разрядам при эпилепсии и представление о считывании фиксированных следов в мозговых структурах, то есть о механизмах долговременной памяти. Но мне все время казалось важным, даже более важным, чем открыть причину срыва ЭЭГ в эпилептоидную активность, понять, почему пароксизмальный разряд прекращается. Ведь чаще эпилептоидные разряды проходят субклинически – припадка нет. Но если пароксизмальная активность не прекращается, то развертывается судорожный припадок. Но чаще разряд длится секунду, две, три, и потом восстанавливается нормальная ритмика. В чем механизм? Вот это – самое важное для клиники. Потому что спровоцировать эпиактивность у больного человека относительно легко, тут и ритмическая фотостимуляция, и гипервентиляция. Но почему он купируется? Как мозг борется со срывом нормальной ритмики?

Этого вы не коснулись в статьях.

Мысль была этим заняться. Но потом тяжело заболел Осовец.

Латаш тоже занимался электроэнцефалографией?

У него были очень интересные нейрофизиологические работы с привлечением электроэнцефалографии. Жаль, что мы не занялись моделями купирования эпилептических разрядов, – для клиники это было бы очень важно. Как, например, действуют противосудорожные препараты? Это тоже очень интересно. Как они способствуют тому, что пароксизмальный разряд не развертывается в припадок?.. Семинар наш распался. Осовец умер, Латаш уехал. Но ведь основные мысли и гипотезы, возникшие на наших семинарских обсуждениях, живы в науке, и это самое главное.

Фейгенберг Иосиф Моисеевич

(15.12.1922, Гомель, Белоруссия – 06.01.2016, Иерусалим)

Доктор медицинских наук, профессор, в 1946 году окончил 2‐й Московский медицинский институт, затем работал в Институте неврологии, Институте психиатрии и в Центральном институте усовершенствования врачей (1962–1992). Основатель теории «вероятностного прогнозирования», широко используемой в разных областях физиологии. С 1992 года жил в Израиле. Руководитель и организатор Иерусалимского междисциплинарного семинара. В течение многих лет собирал и публиковал материалы о научном наследии своего учителя Н. А. Бернштейна. В 2004 году в Москве была издана книга И. М. Фейгенберга «Николай Бернштейн – от рефлекса к модели будущего», получившая широкое признание в России и в США. Автор более 200 научных статей и 10 книг.

Фейгенберг И. М. Вероятностное прогнозирование в деятельности мозга // Вопросы психологии. 1963. № 2.

Фейгенберг И. М. Мозг. Психика. Здоровье. М.: Наука, 1972.

Фейгенберг И. М. Клинические нарушения взаимодействия анализаторов. М.: Медицина, 1975.

Фейгенберг И. М. Вероятностное прогнозирование и преднастройка к движениям (совместно с Иванниковым В. А.). МГУ, 1978.

Фейгенберг И. М. Видеть, предвидеть, чувствовать, М.: Знание, 1986.

Фейгенберг И. М. Николай Бернштейн – от рефлекса к модели будущего. М.: Смысл, 2004.

Фейгенберг И. М. Вероятностное прогнозирование в деятельности человека и в поведении животных. М.: Ньюдиамед, 2008.

Фейгенберг И. М. Учимся всю жизнь. М.: Смысл, 2008.

Фейгенберг И. М. Человек достроенный и этика. М.: Ньюдиамед, 2011.

Feigenberg J. M. Funktionelle Verbindungen der sensorischen System. In Norm und Pathologie. Stuttgart: Hippokrates Verlag, 1972.

Feigenberg J. M. Wahrscheinlichkeitsprognostizierung im System der zielgerichteten Aktivität. AFRAVerlag, 2000.

Когда стало известно, что я собираю материалы о Николае Александровиче Бернштейне, мне первым делом посоветовали связаться с Иосифом Моисеевичем Фейгенбергом. Написанную им биографию «Николай Бернштейн: от рефлекса к модели будущего» я читала после того, как она вышла в 2004 году, но его самого я не знала. Я написала ему письмо по электронной почте, а он позвонил мне из Израиля в Москву, и с первой же фразы в его голосе были слышны такая доброта и отеческая забота, что можно было разве вообразить себя его утерянной любимой внучкой. Вскоре обычной почтой я получила от него письмо, в котором он писал: «…Вот список людей, которые еще знали Николая Александровича, вам надо спешить, многих уже нет…» Я «спешу» уже много лет и все эти годы имела удовольствие слышать подбадривающий голос Иосифа Моисеевича в телефонной трубке. Летом 2014 года, когда мы разговаривали по скайпу, на мобильный позвонил мой девятилетний сын и стал просить забрать его из летнего лагеря. Иосиф Моисеевич невольно стал свидетелем этого разговора. Осенью того же года Иосиф Моисеевич попал в реанимацию. Его жена, Инна Моисеевна Аксельрод-Рубина, человек исключительного мужества, с диссидентским прошлым в Москве, попросила позвонить ему на мобильный в больницу. Голос Иосифа Моисеевича был слабым, но буквально во второй фразе он неожиданно сказал: «Вера, вы забрали тогда сына из лагеря? Он так просил вас, ему было плохо там…» Иосифу Моисеевичу шел девяносто второй год, и он открыл мне тогда, наверное, всем давно известный закон долголетия – уметь любить жизнь, интересоваться людьми. Такой простой закон, но, видно, такой трудный, ведь иначе все бы жили не меньше 100 лет…

Интервью 2010 года

Когда вы впервые узнали о Николае Александровиче Бернштейне? Что о нем слышали до знакомства?

Узнал я его очень рано. Сразу после окончания медицинского института я оказался лаборантом в отделе физиологии и патологии органов чувств Института неврологии Академии медицинских наук. Я, естественно, посещал конференции института, где бывали доклады Бернштейна, который заведовал отделом физиологии и патологии движений[77]77
  «Постановили утвердить в должностях по Институту неврологии АМН СССР: Бернштейн Н. А. – зав. отдел. физиологии движения. Инспектор отдела учета управления кадров АМН СССР» (копия постановления № 14 заседания Президиума АМН СССР от 28 марта 1945 г. Архив АМН СССР).


[Закрыть].

В каком году это было?

Это было в 1946 году. Доклады его были довольно сложными, он не старался их упрощать. Вообще, когда он выступал в научной аудитории, он не старался говорить упрощенно, поэтому понимать его было трудно. Помню, как на одном из заседаний он докладывал и выступил профессор, невропатолог, интеллигентный пожилой человек, который сказал: «Николай Александрович, я уже несколько раз слушаю ваш доклад на эту тему и несколько раз не могу понять сути». Николай Александрович ответил ему довольно резко: «Да, я с вами совершенно согласен – вы действительно несколько раз слушаете мой доклад на эту тему и несколько раз не понимаете его сути». Мне это не понравилось. Я работал в другом отделе, и так продолжалось довольно долго. Бернштейн тогда занимался тем, что потом вошло в его книжку «О построении движений», проблемой уровней построения движений. Эта книжка вышла в 1947 году, я сразу ее прочитал, но личных контактов у меня с Бернштейном тогда еще не было. Книжка показалась мне очень интересной. Это был 1947 год, а в 1948 году уже началась травля Бернштейна. Вскоре закрыли его лаборатории (у него их было несколько). Он ушел из Института неврологии, его приютил на какое-то время Институт нейрохирургии, потому что он даже до пенсии еще не доработал. В это же время примерно я тоже перестал работать в Институте неврологии. Ситуация была очень сложная. Но книжка Бернштейна произвела на меня сильное впечатление. Интересно, что, когда вышла на русском языке книжка Норберта Винера «Кибернетика», она мне тоже показалась очень интересной, я постарался вникнуть и поискать связи между тем, что делает Бернштейн, и тем, о чем пишет Винер. И вот июнь 1950 года – так называемая «павловская» сессия. Вы, наверное, помните, что это такое? Иван Петрович Павлов за эту сессию не в ответе. Я свои впечатления о ней описал в книжке о Бернштейне и сейчас один эпизод хочу рассказать вам. Итак, все должно быть павловское, все те, кто не в русле прямо Павлова, – «антипавловцы». Ругают Леона Абгаровича Орбели – любимого ученика Павлова. В общем, травля. Один эпизод после этой сессии. Была зима, я возвращался после какого-то заседания, воротник поднят, идет колючий снег. Рядом со мной идет человек, которого я в лицо знал, он участвовал в этих заседаниях, но мы не были с ним знакомы, он просто идет рядом. И вдруг он обращается ко мне и говорит: «Простите, вы, кажется, физиолог?» – «Да, физиолог». – «О, это замечательно, именно успехи физиологии за последнее время привели меня к твердому убеждению, что загробной жизни души не существует». Я молчу, думаю, может, сумасшедший, и не знаю, что ответить ему. Он видит, что я молчу, и продолжает: «Потому что если бы загробная жизнь души существовала, то душа Ивана Петровича Павлова пришла бы с ба-а-льшой дубиной!» После этого мы стали друзьями. Это был Николай Дмитриевич Нюберг. Математик, но много работавший в физиологии. В его лаборатории работал Мика Бонгард.

Я знаю, он ведь основатель Лаборатории зрения нашего института. Ее возглавлял Алексей Леонтьевич Бызов.

Да, это продолжение той же линии, и Леша Бызов из той же компании. После сессии начинается время очень плохое, для всех плохое. Всех травят, кто не в павловском русле работал. Проходит больше 10 лет, и в мае 1962 года снова собирается сессия. Если так называемая «павловская» сессия была объединенной сессией АН и АМН, то это уже была сессия трех академий – АН, АМН и в то время уже возникшей Академии педагогических наук. Опять по проблемам павловской физиологии. Не знаю, знаком ли вам стенографический отчет этой сессии.

Нет.

А стенографический отчет «павловской» сессии?

Нет, только отрывки ее я видела в книжке Шноля[78]78
  Шноль С. Э. Гении и злодеи российской науки. М.: Крон-Пресс, 1997.


[Закрыть].

Знаете, эти два отчета интересно почитать. Это интересно, чтобы увидеть людей. Людей в сложной обстановке. Хотя в «павловской» сессии научного было мало. И вот в самом начале подготовки сессии в 1962 году (а там должны выступать академики, члены-корреспонденты, в общем, высокий уровень) мне звонит Николай Иванович Гращенков, который должен делать доклад, причем доклад, назначенный первым: «Диалектический материализм и некоторые вопросы современной нейрофизиологии». Гращенков звонит мне и говорит, что он хотел бы сделать его со мной и Львом Павловичем Латашом. Латаш – мой товарищ, еще со студенческих лет. Это отец Марка Латаша. Мы уславливаемся втроем встретиться почему-то у меня дома, не знаю, почему не у Николая Ивановича.

У меня и у Лели Латаша такое ощущение, что Николаю Ивановичу поручили доклад, но у него нет времени его готовить, но человек он вполне хороший, и если мы это сделаем, то мы содокладчики. Хотя нам это не по рангу. Мы всего лишь кандидаты наук в то время. И вот приходит Николай Иванович, вынимает из портфеля толстую папку, протягивает ее нам с Лелей Латашом и говорит: «Вот доклад. Почитайте его, и если вам покажется, что что-то надо менять, добавлять, то пожалуйста». Мы читаем этот самый доклад, и он нам обоим сильно не нравится. То есть доклад о марксистско-ленинской философии и физиологии. Николай Иванович уходит, мы читаем доклад с Латашом без него и советуемся, как быть на следующей встрече с Гращенковым. Я в это время работал вначале в одной больнице просто врачом, а потом в психофизиологической лаборатории на базе психиатрической клиники. Работая в психологии, я пришел к тому, что в дальнейшем получило название «вероятностное прогнозирование» и хорошо вошло в концепцию физиологии активности Бернштейна. После разговора с Гращенковым я решил, что если мне выпала такая совершенно неожиданная и неадекватная возможность – участвовать в качестве содокладчика в этой сессии, то надо написать об этом, о новом. До этого я ничего не публиковал в этом направлении, хотя материал копился. А ничего я не публиковал, понимая, что такой материал встретит очень негативное отношение. Ведь и в институте, где я работал, это встречало очень негативное отношение. А тут я решил – надо попробовать! Наступает новая встреча с Гращенковым, и я ему показываю написанный мной текст. Он говорит: «Очень хорошо, очень хорошо. Добавим к докладу».

А почему это вызывало негативное отношение? Потому что было связано с Бернштейном?

Нет, конечно, это с Бернштейном и кибернетикой как-то связывалось, но дело было в том, что это не вязалось с павловскими представлениями.

А все были настроены на павловское?

Суть моего представления была вот в чем: не только человек, но и животное способны прогнозировать будущее. Это сразу вызывало отторжение: «Мистика! Как живое существо может получать информацию из будущего?!» Я объяснял, что информация поступает не из будущего, а о будущем. Дело в том, что память хранит вероятностную структуру прошлого опыта. А поскольку мы живем в вероятностно организованном мире, то из вероятностной структуры прошлого опыта вытекает, что будет дальше. Но вытекает вероятностно. В какой-то раз это может оказаться и не то. Вызывало это резко негативное отношение. Прежде всего тем, что мы оказывались «антипавловцами». Директор института, в котором я работал, говорил мне: «Смотрите, как у Павлова все хорошо и ясно. А у вас все путано. Например, вы говорите, что если вдруг раздался неожиданный звук, то человек вздрогнул, потому что его прогноз не совпал с тем, что произошло на самом деле. А вот я сижу и работаю, и если на улице раздастся какой-то звон неожиданный, то я вздрогну. Вы говорите, это потому, что я прогнозировал тишину, а возник резкий звук. Чепуха это, я сижу и работаю, ничего я не прогнозирую».

Может, для них от этой теории попахивало идеализмом?

Настроены все были на то, что все от рефлекса, все можно свести к рефлексам и объяснить рефлексами. И тут вдруг заявляют другое.

Как же так, ведь 1962 год уже шел! «Павловская» сессия на 10 лет всех «погрузила в рефлексы», хоть и Сталин уже умер?

Совершенно верно. Так вот, Николай Иванович Гращенков говорит: «Очень хорошо, добавим этот кусок в доклад». Я говорю: «Нельзя добавить. Одно другому противоречит». А у него там была все марксистско-ленинская философия и павловское учение. Он вспыхнул, потом эта вспышка погасла, и он сказал: «Хорошо, тогда даем ваш материал, а не тот, который я написал».

!

Это, я считаю, большое умение для ученого – отказаться от им самим написанного и принять другую точку зрения. А дальше происходило следующее. Все доклады, которые предполагались для этой сессии, были напечатаны на ротапринте, и раз в неделю они один за другим обсуждались в кабинете директора Института философии Академии наук. И по поводу нашего и бернштейновского доклада критика, да просто ругань, была ужасная. Бернштейна обвиняли в том, что он антипавловец, кто-то говорил, что он механист, кто-то говорил, что он идеалист. Бернштейн на это не реагировал. Он сказал: «Я свое написал, а там поступайте как хотите». По нашему докладу такое же разгорелось. Кто-то стал говорить (кажется, это Асратян был), что наш доклад – это попытка протащить Аристотелеву энтелехию в современную науку. Четко ли он понимал, что такое энтелехия у Аристотеля, я не знаю. Но доклады оставили, и бернштейновский, и наш. И с этого времени начались наши контакты с Бернштейном. Он уже нигде не работал, но я к нему приходил домой – мы с ним созванивались, и он приглашал прийти к нему. Я к нему нередко приходил и рассказывал, как идет моя работа. Он это очень внимательно слушал, давал дельные советы. Так начались наши контакты с ним. Так что формальным его сотрудником я никогда не был.

Вы, получается, познакомились в процессе обсуждения этого доклада?

Шапочное знакомство было давно по Институту неврологии, но сблизились непосредственно, как видите, сильно позже. Вообще в Институте неврологии Гращенков совершенно замечательно умел подобрать сотрудников: отделом физиологии и патологии движений заведовал Бернштейн, отделом корковой патологии – Александр Романович Лурия. Это все люди, которые стали классиками науки в дальнейшем. Гращенков не боялся брать в свой институт людей, которые были значительно выше его. Это тоже, между прочим, качество не такое частое у руководителей институтов.

И Гращенков все это время руководил Институтом неврологии?

Он до поры до времени был директором института. Бернштейн, Лурия, Членов были заведующие отделами – эта тройка, если вы заметили, еврейская. Он даже и меня лаборантом взял с трудностью. Тогда антисемитская линия была четкая, а Николай Иванович ей явно противостоял. Его убрали из института и назначили Коновалова. Коновалов был хороший человек. А Николая Ивановича убрали с почетом – его назначили (то есть выбрали, тогда это называлось – выборы) президентом Академии наук Белоруссии. Там он также продолжал вести ту же самую линию, старался брать к себе толковых людей – и если это были евреи, так евреи, он в этом смысле шел против течения. Когда состоялась эта сессия, он уже не был директором Института неврологии. Доклад Гращенкова предполагался первым, как марксистско-ленинский. Но мы его изменили, хотя название нам изменить не разрешили.

Протащили под чужой вывеской?

Мы хотели и вывеску поменять, но не смогли. Но доклад не поставили первым, а поставили первым доклад академика Митина. Наш же доклад Гращенков прочитал превосходно. С чувством, что это его четкая позиция. Замечательное у него было такое качество. И в дискуссии он его отстаивал. Между прочим, перед этой сессией была интересная деталь. Я сказал Мике Бонгарду (мы с ним очень дружили), что предстоит такой доклад. Он ответил: «Дурак ты. Нечего тебе в такой сессии делать. Зачем ты ввязался туда! Ну раз ты по дурости ввязался, я приду». Он пришел и выступил совершенно блестяще (в стенографическом отчете его выступление есть). Он сказал: «Тут некоторых обвиняют, что они – антипавловцы. Я не хочу сравнивать уровни, но это все равно что современных физиков, и Энштейна в том числе, можно обвинять, что они – антиньютоновцы! Это просто дальнейшее развитие науки, нормальное развитие науки, и не надо застревать на Павлове. А Павлову спасибо за то, что он сделал». Таким образом, с этой сессии у меня начался очень активный контакт с Бернштейном. Он сидел у себя дома. Дом – это комната в коммунальной квартире. В том самом доме, о котором вы говорили, что он еще стоит. Мы с Бернштейном обсуждали многое, и мне это давало очень-очень много.

А где вы в это время работали?

Я в это время уже работал в Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУ). Вначале там была лаборатория, потом ее закрыли. Я был профессором в ЦИУ. Работал как мог.

Экспериментальные и теоретические вопросы вы с Николаем Александровичем обсуждали?

Экспериментальные. У меня копились экспериментальные факты. Он мне рассказывал о своих взглядах, я читал его работы. И передо мной все больше и больше начинала вырисовываться громадная роль Николая Александровича в физиологии. Что это не просто интересные работы по уровню построения движений. Да, все это действительно интересно, но за этим стоит гораздо большее. За этим стоит совершенно иное представление о живом существе, и не только в области физиологии. Начиная с Декарта живое существо рассматривалось как реактивное. Что значит рефлекс, реакция? Это ответ на какие-то стимулы. Какие-то стимулы падают извне, стимулы могут быть разные, у человека они сложные, речевые, у животных – другие. Но все это ответ на стимулы. А у Бернштейна получалось, что живое существо – не только человек, а любое существо – это активное существо, у которого есть свои (здесь можно поставить различные слова) цели, потребности, желания. Эти цели могут быть различны, у человека, например, может быть желание послушать музыку Баха, а у животных может быть желание удовлетворить голод, продлить свой род, выспаться, если устал. Но это уже ответ на поступивший стимул. У меня на основании исследований в области психиатрии сложилось представление, что существует прогнозирование того, что должно быть дальше. Оно может не оправдаться, и даже очень сильно. Произошло не то, чего ждало животное, и животное погибло от этого. Но поскольку вероятностная структура среды остается прежней, такая гибель – редкий случай. И этот проигрыш, иногда даже гибель животного, – это та плата, которую вид платит за выигрыш. Вид выигрывает на этом вероятностном прогнозировании. Ругань вокруг была огромная, говорили, что это идеализм, что Фейгенберг считает, что животное получает информацию из будущего. Не из будущего, а из своей памяти о прошлом животное прогнозирует будущее. Бернштейн это все очень поддержал, охотно принял термин «вероятностное прогнозирование» и даже в какой-то работе написал, что этот термин мой[79]79
  «…Но так как предстоящее может быть расценено или предвидено не иначе, как в порядке вероятностного прогнозирования (удачный термин И. М. Фейгенберга), то ясно, что подход к анализу всех вскрывшихся здесь физиологических процессов должен основываться на теории вероятностей и ее новейших ветвях» (Бернштейн Н. А. Новые линии развития в современной физиологии // Материалы конференции по методам физиологических исследований человека / Под ред. А. А. Летовета и В. С. Фарфеля. М., 1962. Цит. по: Бернштейн Н. А. Физиология движений и активность. М.: Наука, 1990).


[Закрыть]. Причем Николай Александрович написал о моем авторстве раньше, чем я опубликовал этот термин. Это его характеризует – не упустить первенство, указать на это.

Да, это такая аккуратность.

В этом смысле он был больше чем аккуратен, он был дотошен. И в это же время я контактировал и с Гурфинкелем. Меньше, чем с Бернштейном, но и с ним. С Гельфандом, который был в контакте с Бернштейном. Помню, кстати, доклад Бернштейна на семинаре у Гельфанда. Это была их первая встреча. Бернштейн аккуратно и четко докладывает у доски, а по проходу в середине аудитории ходит Гельфанд вперед-назад и говорит: «Чепуха, чепуха, это не так, не так». Бернштейн спокойно: «Это так. Хотите доказательства? Вот доказательства». Гельфанд опять ходит вперед-назад и говорит: «Да, это действительно правильно. Это действительно правильно». Гельфанд вообще не привык деликатно обращаться с людьми, он мог грубо говорить, хотя человек он был хороший. Он сказал: «Да, это так, все, что вы говорите, но вы даже сами не понимаете, почему это так. Это все гораздо серьезнее. Вы сами этого не понимаете». Бернштейн тогда приводит какие-то соображения, что он понимает, а Гельфанд обращается к Цетлину (Миша – сотрудник Гельфанда, рано умерший, к сожалению): «Миша, правда, здесь что-то не то?» Миша отвечает: «Израиль Моисеевич, я не вижу, чтобы здесь было что-то не то». В общем, после этого доклада Гельфанд и Бернштейн стали друзьями. Я тоже контактировал с Гельфандом в это время. На похоронах Бернштейна Гельфанд сказал: «Мы хороним великого физиолога и крупного математика». Чтобы Гельфанд сказал такое о человеке, который не математик, это о многом говорит. С математиками я еще контактировал много потому, что мне хотелось найти форму эксперимента, связанную с вероятностями. В работе в рамках вероятностного прогнозирования я долго не находил такого эксперимента, много советовался и с Гельфандом, но так и не находил. И как-то после разговора об этом с Шапиро-Пятецким шел поздней ночью от него к себе домой и по дороге сообразил, как надо ставить эксперимент. Так что эти контакты были очень полезны. Ну а дальше… Бернштейн работает у себя дома. К нему приходят разные люди, в том числе математики, например гельфандовские – Миша Цетлин к нему часто приходил. Обычно приходили по одному, и разговор обычно был один на один. И вдруг как-то раз Бернштейн звонит мне и говорит, что он хотел бы собрать людей, с которыми контактирует, тогда-то и тогда-то. Я пришел, и действительно человек десять собралось. Такого до сих пор не было, обычно мы не встречались у Бернштейна все вместе. Бернштейн начал говорить следующее: «Все мы смертны. Вот недавно умер такой-то (кажется, как раз Гращенков умер). Я старше вас, и поэтому я, наверное, уйду раньше вас, и мне хотелось бы обсудить, кто в каком направлении будет развиваться дальше в своих исследованиях». Каждому досталось свое, а мне, конечно, «вероятностное прогнозирование», которым я и занимался. Все удивились, откуда такой пессимизм, а он ответил: «Нет, пессимизма нет никакого, все идет очень хорошо, и я остаюсь с вами со всеми. Но просто я старше вас всех и у меня больше вероятность раньше вас прекратить работу; но это не имеет отношения к тому, о чем мы говорим». На самом деле имело. Он сам поставил себе тяжелый диагноз, кажется рак печени или поджелудочной железы. И решил, что если лечиться, то это продлит жизнь на какое-то время, но лечение выбьет его из работы, а то немногое время, что осталось, надо использовать для работы. И он стал очень интенсивно работать, и действительно примерно через год он скончался.