Текст книги "Колокольчики мертвеца"

Глава девятая. Неожиданное знакомство

Перед тем как отправиться в дальний поиск, Евген решил навестить семью. В потемках крадучись пробрался в хутор, перелез через плетень и осторожно подошел к хате. Припав к окну, облегченно вздохнул – домашние вечеряли. Дверь бесшумно отворилась, и он оказался в объятиях красавицы-сестры. Заголосила мать, а младший братишка не спускал восторженных глаз с автомата и гранат на поясе Евгена. Отец, старый, весь в морщинах, даже не поднял сивую голову на тощей шее. Сидел, помаргивая выцветшими ресницами, хрящеватый кадык челноком ходил вверх-вниз. Мать захлопотала возле печки, сестра сбегала в погреб за самогоном. Евгену было приятно, что ему рады – и мать, и сестра, и маленький Гриць, лишь батька молча смолит свою люльку, не глядя на старшего сына.

– Братику, дай подержать стреляку! Только пульки повынай…

– Держи. Только разряжай сам, учись – впереди много еще боев. Черный лес ждет отважных, – протянул братишке автомат Евген, потрепав его по лохматой голове.

Отец глухо крякнул, выколачивая трубку. Мать всполошилась:

– Не трогай Грицю! Далеко ли до беды?

Евген снял куртку, пояс с гранатами положил под подушку. Отец разлил самогон.

– Ну, будьмо!

– Будьмо…

Евген аппетитно хрумкал огурцом, оглядывая хату, где с детства знакома каждая вещь: витые оленьи рога, которые он сам прикреплял к стене, шеренга обливных глечиков на полке, потемневшие суровые лики старинных икон, убранные расшитыми рушниками… И рыжий котяра с длинными, как у польского вахмистра, усами. Такое все родное…

– Надолго прибыл? – равнодушно спросил отец, отводя глаза.

– До рассвета, – нехотя ответил Евген, зная отношение отца к националистам, который, впрочем, страшась за семью, ни с кем лишнего слова не скажет.

Отец молча кивнул. Равнодушие родителя больно кольнуло Евгена, он насупился. Мать сразу сникла, сестра закусила губу. Один Гриць радостно скакал по хате.

– Утром воевать будете? Слава героям!

Старик степенно облизал деревянную ложку и щелкнул последыша по затылку – цыть! Разлил по второй, выпил, смахивая выступившие слезы.

– Доколе воевать-то? До второго пришествия? – поднял тяжелый взгляд на сына старик.

– Вижу, не верите вы, батя, – ответил Евген, еле сдерживаясь. – Скоро союзники сговорятся с немцами и разобьют Советы. Только дюже удивляюсь на вас: сын за самостийну Украину воюет, а его батька от нее нос воротит. Мы же для народа стараемся! И атаманы наши, ученые да мудрые, поболе вашего понимают.

– Дуже мудрые – розумиют, як кров цедить!

– Нашли чего жалеть, батя! Погань мы перебьем – коммунистов, комсомольцев и прочих советских активистов – всех до единого переведем! Иноверцев всяких – геть с нашей исконной земли! Придет время – мы из лесу выйдем, двинемся на Киев и возьмем его!

– Дуже вы скорые, сынок. Пока солнце взойдет, роса очи выест!

Евген свирепел, но старик не уступал. Мать, норовя замять назревавшую ссору, подсовывала новые закуски, а сестра встревала в мужской разговор, отвлекая сельскими новостями. Один только Гриць никого не слушал, играя с автоматом.

– Братику! Дозволь мне разок пальнуть! Я знаю, как патроны закладывать.

– Я те пальну! А ну, дай сюда!

Евген швырнул автомат на кровать. Отец кивнул на мальчишку:

– Байстрюком растет, по чужим садам шастает… Школа закрыта…

– Знаю, – небрежно ответил Евген, которого вдруг бросило в жар: директора-то они с Гулем ликвидировали. Неужто батька догадывается? – Черт с этой школой! – усмехнулся он, испытующе глядя на отца. – Коммунисты чему научат?

– А вот и не буду байстрюком! – решил успокоить родных Гриць. Пан научитель скоро будет заниматься с нами. Он обещал…

– Не успеет, – буркнул Евген. – И его до пана директора Струка отправим.

Ахнула потрясенная сестра, мелко-мелко закрестилась мать, отец скорбно опустил голову – для него это не новость. Ошарашенный новостью Гриць бросился с кулаками на брата:

– Не можно его! Он хороший!

– Станет еще лучше, – злобно ухмыльнулся Евген, отпихивая мальчишку. – Когда землей засыплем.

– Не можно! Батяня, не велите ему! – кинулся Гриць к отцу, прижимаясь к небритой худой щеке. – Алексей Иванович с нами ходит везде. Про все рассказывает… – рыдал мальчик.

– Э, неразумный! Ступай отседа! – лениво отмахнулся Евген от братишки и взял сулею с самогонкой, но вдруг насторожился.

По подворью кто-то ходил. Схватив автомат, Евген укрылся за печью. Дверь отворилась – на пороге показался Алексей.

– Не заперто у вас, хозяева. Не спите? А я стучал, стучал… Добрый вечер! Гришатка, ты завтра придешь?

Побледневшая девушка пригласила его к столу. Старуха оцепенела – ох, не кинулся бы Евген на гостя! Старик не на шутку испугался. Не приведи Господи пролиться крови в хате. Евген совсем озверел в лесу. Хозяйка метнулась на кухню за чистой тарелкой, пододвинула гостю табурет. Евген из-за печки рассматривал Алексея, сжимая в кармане заряженный «вальтер». Выручил Гриць. Смекнув, какая опасность грозит учителю, он схватил брата за руку и вытолкнул его на середину комнаты. Евген едва успел пихнуть в угол автомат.

– Это, братка, Алексей Иванович. Он приехал…

Алексей протянул руку стройному смуглому парню. Евген машинально пожал ее. Евген успокоился – учитель один, к тому же безоружный. Мило улыбается. Но все же это враг, которого Крыса давно занес в свой реестр. Алексею Евген понравился.

– Кажется, мы ровесники?

– Проше?

– Я с двадцать четвертого, а ты с какого года?

– В двадцатом мама породила…

Евген, продолжая пристально разглядывать учителя, дивился: безусый, видать, только начинает бриться, а на груди награды. Отважный, холера! Тем временем старик, обрадованный мирной беседой, разливал самогонку и подкладывал непрошеному гостю угощение:

– Ну, будьмо! Будьмо! – прохрипел он, поднимая свой стакан.

– Будьмо, – прошелестело за столом.

– Ваше здоровье, хозяюшка! – поклонился ей учитель.

– Спасибо, миленький! Кушайте, кушайте, – зарумянилась старуха. Давненько не пили за ее здоровье – почитай, с самого слюба…

Алексей с трудом контролировал свой волчий аппетит, боясь показаться нахалом. Евген машинально жевал и украдкой поглядывал на гостя. Повидал он советских достаточно. Многих пометил своими пулями. Бандеровские вожаки, униатские попы, петлюровские недобитки и гитлеровцы старались не зря: Евген возненавидел Советы лютой ненавистью. И увяз по уши в бандеровском смрадном болоте, проливая невинную кровь вместе с бандитами. Но как ни ярил себя Евген, к Алексею, как ни странно, он жгучей ненависти не испытывал. Простецкий, общительный учитель был такой же хлопец, как и он сам. Только вот хромал немного. Ранен был?

– Видный ты, парень, Женька! – хлопнул его по плечу Алексей. – Небось, всем девкам в округе головы кружишь? Признайся!

– Таким не займаюсь, – смутился Евген.

– Он у нас честный хлопак, – вступилась за сына старуха. – Невестку бы надо, да внуков нам с дедом…

– Оставьте, мамо…

Старуха осеклась, а старик совсем сгорбился: выжидает Евген, удобный момент выбирает. Руку-то в кармане держит! Боже милосердный, не допусти! Но Евген и не думал нападать на захмелевшего учителя. Посидит и уберется. И ему пора уходить. До лагеря топать и топать. Добродушно болтая с учителем о том, о сем, Евген неотступно думал о своем – о предстоящей разведке. Его матери казалось, что он снова стал добрым и ласковым, как прежде, и никакой войны нет и никогда не было… Но отец заметил, как в угольно-черных глазах сына полыхает холодный огонь.

– Ты храбрый, – похвалил Алексея Евген, осторожно касаясь орденов на его груди.

Алексей выпятил грудь – ну кто бы не гордился наградами в двадцать лет?

– А эти палочки колеровые – тоже ордена чи медали?

– Это знаки ранений. Красные – легкие, желтые – тяжелые, когда кость затронута.

– Шисть штук! Богато. И все нимаки попортили?

– Нет. Руку вот бандитье бандеровское сильно задело. В засаду попали.

Евген похолодел: «Наши подранили. Мы теперь ему на всю жизнь враги лютые. Что ж. Учтем». Старики замерли. Даже Гриць испугался, глядя на брата. Что-то теперь будет?

– Давай, Женька, тяпнем еще по одной, – разошелся захмелевший учитель, не замечая, как у того заходили желваки по скулам. – За товарища Сталина! За победу! Чтобы наши поскорее Берлин взяли и войну закончили!

Евген, опустив низко голову, пробормотал невнятное, притворяясь пьяным, и чокнулся с расчувствовавшимся Алексеем: «Ты лакай за свою победу, а я – за свою». Гриць подсел к учителю:

– Алексей Иванович! Скажите, ну, расколотит Червона Армия нимаков, но война ведь не кончится? Вы же потом с американцами будете драться, с английцами. А еще с лесным войском. В лесу дюже много войска!

Ах, щенок! Убить его мало! Евген еле удержался, чтобы не дать ему затрещину.

– С кем нам воевать? С союзниками? Брехня это. Никогда этого не будет! – возмутился Алексей. – А бандитов мы раздавим, как тифозных вшей. Вот разобьем Гитлера, вернутся наши части и так врежут фашистским холуям и изменникам родины, что от них только навозная жижа останется.

– В лесу не богачи, не заводчики, а простые селяне-хлеборобы. Какие же они предатели? Они хотят свободы, вот и бьются за самостийность, жизни не жалея, – глухо возразил Евген.

– Отсталый ты, Женька. Политически неграмотный. Бандеровцы против своего же народа идут! Одурманили простых людей всякие атаманы, сбили их с пути, вот они и стреляют в нас. Неужели мы трудовому люду враги? Ну скажи: разве я тебе враг? Враг? – горячился Алексей.

Евген от такого вопроса чуть со скамьи не упал, хотел было что-то возразить, но хмельной Алексей продолжал:

– Не враг я тебе, Женичка, не враг. Красная Армия вас в тридцать девятом освободила от польских панов и сейчас тоже освободила. Мы враги только фашистам, да их прихлебателям – всякой бандеровской сволочи. Мы сражаемся за свободу для всех трудящихся. Знаешь, сколько за это хороших ребят погибло? Миллионы! Вот так-то, Женька. Кстати, ты почему не в армии?

– Я?! – растерялся Евген. – Я пойду скоро… У меня отсрочка была, грудь слабая…

Хозяйка принесла сковороду с жареной рыбой. Евген нехотя жевал. Голова раскалывалась от дум. Значит, он за богатеев, за куркулей бьется? Брехня! Врет москаль. Ладно, сейчас не время, но он дорого заплатит за свои паскудные слова! Ох, как дорого! Алексей взглянул на часы – засиделся в гостях! Поблагодарив хозяев, стал прощаться:

– Гриць! Придешь в школу? Или бандитов боишься? Ладно, верю, что придешь. Женя, счастливо, – обернулся на пороге Алексей. – Заходи в школу, будет время, или ко мне на квартиру. Я у мельника живу.

Хлопнула дверь. Нетвердые шаги учителя затихли в темноте, старики настороженно следили за Евгеном. Тот оделся, зарядил автомат. Отец заступил ему дорогу.

– Почекай трошки, сынок. Мать тебе торбочку соберет.

– Не дрожите, батя. За хромым не побегу. Бог даст, потом моя пуля его догонит.

– Дурак! – взвился Гриць. Не трожь Алексея Ивановича! Что он тебе сделал?

Получив затрещину, мальчишка упал, но тут же вскочил и нацелился головой в живот брату. Евген поднял кулак. Сестра схватила его за руку:

– Сдурел, чи шо? Связался черт с младенцем!

– Я ему, холере…

Чертыхаясь, Евген вышел во двор. Накрапывал мелкий дождь. На душе было тоскливо. В родном доме такое…

Глава десятая. Распутный семинарист

Солнце выкатилось из-за лесистого горного кряжа, лоскуты тумана поплыли вверх, и серебристая от росы трава задымилась под горячими лучами. Птицы, встретив рассвет, смолкли, тонконогие олени скрылись в глухих урочищах в поисках подходящего корма, бородавчатые дикие свиньи забились в кустарник и только скуломордый медведь, озабоченно рюхая, надеялся полакомиться чем-нибудь в источенном мурашами пне. Тихо в лесу. Бандеровцы во главе с Евгеном шли гуськом, неслышно ступая друг за другом, – Гуль, Ворон и громила Людомор, куренной фельдшер, тащивший в мешке добытого накануне подсвинка. Замыкал шествие Илларий. Шли всю ночь и основательно притомились, но Евген и не думал о привале – времени было в обрез.

– Доколе, братия? – стенал городской неженка Илларий, который то и дело отставал. – Я утомился, аки Господь Бог после сотворения мира. Алчу пищи и обильных возлияний. Смилуйся, Евген!

– Шагай, шагай! – безжалостно приказывал тот.

– Топай, покуда не посинеешь, – встрял Людомор. – Синюшность свидетельствует о нездоровом сердце. Венозная кровь растекается по телу. Часок-другой – и каюк тебе. Sic transit gloria mundi![16]16
  Так проходит мирская слава (лат.).


[Закрыть] – изрек он глубокомысленно.

– Я терпеть не мог в семинарии латынь. Скажи по-нашему, – надулся Илларий.

– Эх, ты! Коли посинел – значит, с тобой смерть сдружилась. По морде вижу – так оно и есть! – хмыкнул фельдшер. – Верно говорю. Меня ж учили не зря… Синюшность начинается с конечностей. Ты на всякий случай проверь свою главную…

Боевики довольно загоготали. Илларий замысловато выругался.

– Ай, да святоша! Пульнул, как извозчик.

– Отмолю грехи тяжкие…

* * *

Отец Иллария, священник, истово готовил сына к духовной стезе, наставлял ревностно, плоть подавлял плетью, жестко пресекал неповиновение и вольномыслие. Но все его старания пошли коту под хвост. Разбитной хлопец, весельчак и балагур, не верил ни в Бога, ни в черта. В семинарии он быстро познал все блага «прелестного омута», погрузившись в него с головой. Спустившись по веревке с высокой монастырской стены, закатывался к мадам Хайламович, а по утрам грудастая хозяйка заведения с черненькими усиками, оттеняющими ярко накрашенный рот, никак не могла урезонить подгулявшего семинариста.

– Пане Илларий! Опомятайтесь! Примите божеский вид!

– Ха! А мадам знает, какой этот божеский вид? – еле ворочал языком семинарист. Он был у Адама, когда Господь слепил его из глины! Голеньким! Вот и я сейчас такой! – гоготал Илларий, швыряя в хозяйку свои штаны. Мадам с возмущением уходила от бесстыдника, распевавшего ей вслед непристойную песенку:

 
На Лычаковской вулычка мала,
А в той вулычци кавьярня[17]17
  Кофейня (польск.).


[Закрыть] стала,
А в той кавьярне за фиреньками
Стоит лужечко с подушечками.
А в том лужечки прекрасна пани
Держит гитару между ногами…
 

Сожитель хозяйки с унылым носом, тесня циплячьей грудью поповича к выходу, монотонно бубнил:

– Пане, пане, у нас же достойное заведение! Пан разгонит всю клиентуру и пустит нас по миру! Ой, мине дурно! Ради всего святого – уймитесь!

Илларий нехотя одевался и выползал на улицу, горланя свою песню:

 
А в той гитаре златые струны,
Сыграть тот может, кто нема жоны.
А маешь жону и маешь детей,
Держись подальше – и беньде лепей![18]18
  Будет лучше (польск.).


[Закрыть]
 

Веселое семинарское житье-бытье пресекла полиция, куда попович был доставлен за очередной дебош. Отец с большим трудом замял скандал и пристроил непутевого сына к знакомому адвокату. Вскоре Илларию надоел чопорный адвокат, и жажда приключений толкнула его в бандеровский курень.

* * *

К полудню все уже валились с ног от усталости. Евген объявил привал и что-то шепнул Гулю. Тот мгновенно скрылся за холмом. Вскоре запыхавшийся боевик вернулся и доложил, что внизу шлях, место удобное, роща подступает вплотную. Евген придирчиво оглядел свою команду и приказал проверить оружие.

– И чтоб тихо было! Илларий, еще раз вякнешь – голову оторву! Идем!

Глава одиннадцатая. Легкая добыча

По дороге устало брели двое. Седой капитан с интендантскими «колесами» на пропыленных защитных погонах поминутно снимал пилотку, вытирая платком вспотевшее темя. Его спутник, затянутый в «рюмочку» младший лейтенант, поблескивая надраенными зубным порошком пуговицами новенькой гимнастерки и еще не потускневшей звездочкой на такой же новенькой фуражке с малиновым околышем, был возмутительно юн, синеглаз и румян. Видно было, что он только что окончил училище и фронтового пороху еще не нюхал. Однако в переделке уже побывал: их эшелон на подходе к прифронтовой полосе бомбанул мимоходом какой-то загнанный советскими истребителями фриц. Держался он по отношению к старшему товарищу несколько покровительственно: всем известно, что самый захудалый строевой командир на голову выше самого талантливого тыловика-интенданта.

Насмешливо поглядывая на капитана, похожего на колхозного счетовода, в залоснившемся кителе с целлулоидным подворотничком и стоптанных кирзовых сапогах, он одергивал свою щегольскую габардиновую гимнастерку, поправляя широкий простроченный ремень, и то и дело прикладывал два пальца над бровью: фуражка должна быть чуть-чуть сдвинута на бок – курсантский шик! А этот сутулый капитан – ни военной выправки, ни уважения к военной форме. Даже сапоги хромовые не сумел себе добыть. Снял бы с какого-нибудь пленного немецкого генерала, если на складе нет. Попался бы нашему старшине… Да что с хозяйственника взять – портянки считает, да казенное имущество стережет. Младший лейтенант в телячьем восторге весело перебегал по камням горного ручья, футболил тяжелые смолистые шишки, срывал охряные осенние листья и озорным пронзительным свистом распугивал птиц.

Капитан вздыхал: «Мальчишка еще, что с него взять. Пусть порезвится, кто знает, какая ему судьба фронтовая выпадет». А ему самому скоро придется основательно попотеть над отчетами. Пока он подлечивал не на шутку расшалившееся сердце в госпитале, всю документацию вела машинистка Зиночка. Одни хихоньки-хаханьки на уме, да кавалеры, а денежки счет любят. Начисления, налоги, денежные аттестаты – начфинская должность хлопотная, дел всегда невпроворот, а тут сердечный приступ. Чуть было на тот свет не ушел. Как немного полегчало, уговорил врачей отпустить его из госпиталя разгребать Зиночкины художества, твердо пообещав заняться здоровьем после Победы. Война-то кончается…

На берегу бурного ручья решили сделать небольшой привал. Капитан снял китель и тяжело опустился на пенек. Мучила одышка. Жарко, да и ослаб после госпиталя. Его молодой спутник скинул гимнастерку и подставил белокожее тонкокостное тело под обжигающие струи. Взбодренный студеной водой, вскарабкался на выступ скалы полюбоваться окрестностями. Капитан извлек из трофейного саквояжа помятую банку свиной тушенки, шпик, соль в спичечном коробке…

– Огурчик бы с грядки, редиску, да еще пару картофелин в мундире, – мечтательно протянул он. – Прошу к столу, молодой человек.

– Ой, кого я поймал! – подскочил к капитану парень. – Это Пляшущая саламандра! Видите – черная с огненными пятнами. Она и в огне не горит.

– Фу, какая гадость! Выкиньте ее, зачем она вам?

– Нет, что вы! Я ее с собой возьму. Любопытнейшее существо. Понаблюдаю.

– А война подождет?

Вздохнув, юноша положил ящерицу на камень, та уцепилась за него нежными тонкими пальчиками.

– Смотрите, товарищ капитан! Она не убегает, совсем ручная.

Обиженный его молчанием, младший лейтенант обернулся. Капитан сидел неподвижно. Набрякшее лицо его заливала серая пелена. Тяжелые руки дрогнули и медленно поползли вверх, казалось, что он лениво потягивается. Удивленный юноша не успел и рта раскрыть, как в его голую спину вдавилось что-то жестко-холодное.

– Руки до г’оры!

Неумолимое дуло карабина вдавливалось в тело все глубже, обдирая кожу. Младший лейтенант медленно поднял голову. Угрюмое бородатое лицо нависало над ним, обдавая мерзким дыханием. Поодаль на него смотрели в упор вороненые стволы карабинов.

– Да это же партизаны! – догадался он и ободряюще взглянул на капитана. – Сбились с пути и вышли за линию фронта. Я читал о героях рельсовой войны, лесных сражений. Нам в училище даже фильм о них показывали! Они нас за немцев приняли, товарищ капитан! Вот потеха! Сейчас покажем им документы – и все выяснится, – тараторил парень. – Вот мое офицерское удостоверение личности, направление в часть, комсомольский билет…

Капитан молчал, сурово сжав зубы. «Партизаны» переглянулись. Красивый белокурый парень в мышином мундирчике с оловянными пуговицами и накладными карманами нехорошо улыбнулся: «Цикаво. Дуже цикаво!»[19]19
  Любопытно. Очень любопытно (укр.).


[Закрыть] Откуда-то сверху донесся приглушенный свист. Бандеровцы заторопились: «Хлопцы, берите их и айда!» Капитана Людомор поднял за воротник, подтолкнул вперед: «Гляди веселей, офицер». Гуль ударил младшего лейтенанта прикладом: «Эй, вояка, твою мать… Пшел!» Их поволокли сквозь густые заросли кустарника. Колючки безжалостно рвали кожу.

– Товарищи! Что вы делаете? Мы же советские офицеры! – возмущался младший лейтенант, пока окованный приклад не уложил его на каменную осыпь, удар сапога пришелся в челюсть.

– Вставай, москаль поганый! Вперед!

Пленных подогнали к старому дубу, где их поджидал Евген. Гуль поспешил к нему: «Докладываю послушно. Захвачены два энкаведиста. Документы ихние ось туточки, зброи нема». Младший лейтенант выплюнул сгусток крови вместе с зубами и поднял голову. Высокий смуглый парень в медвежьей папахе, напоминающий киношных партизан и все же чем-то неуловимо отличающийся от них, сверлил пленных тяжелым взглядом. Но чем? Да у него же вместо косой красной ленты народных мстителей на папахе тускло отсвечивала странная эмблема, похожая на вилы… Юноша взглянул на своего поникшего и осунувшегося спутника. В отличие от него, капитан еще в госпитале наслушался о преступлениях оуновцев, поэтому сразу понял, к кому угодил в лапы, и особых иллюзий не строил.

* * *

Измученные, они долго брели через густой лес. Сосны тихо гудели, лениво покачивая уходящими в небо верхушками. Зловеще каркал ворон, пятнистая, невыкунившаяся белка со страхом следила за вооруженными людьми, не решаясь пулять в них шишки. Шли молча. Капитан держался стойко, а в голове его товарища был полный сумбур: он ничего не знал про УПА, понятия не имел о бандеровцах, но если бы что-то и слышал об этом, то ни за что бы не поверил в существование националистических банд. Народ повсюду встречает Красную Армию цветами, а тут… Понимая, что попал в беду, он все же наивно представлял своих конвоиров какими-то секретными разведчиками, которые приняли их за шпионов. «Ничего, в штабе разберутся. Ох, и врежу я тогда этому бородатому! – злорадно покосился он на Гуля. – Хотя он же меня за немца принял… Но все же бить пленных не положено. За рукоприкладство он будет отвечать».

– Гуль! Тащи сюда вон того борова! – приказал Евген, усаживаясь на широкий пень.

Про Гуля поговаривали, что у него вместо сердца камень – ему дай только покуражиться над беззащитными.

– Гей. Пане капитане! Ко мне, рысью!

– Сам подойди, если нужно, бандюк! – злобно сплюнул капитан, вытирая окровавленное лицо рукавом.

– Га! Ах ты, сталинская сволочь! – сбил его с ног прикладом озверевший Гуль.

– Вы с ума сошли! Как вы смеете? Вам это даром не пройдет! Под трибунал отправитесь, товарищ! – бросился на боевика младший лейтенант, оттесняя его от распростертого на земле капитана.

Бандеровцы дружно захохотали. Подстрекаемые Евгеном, они бросились на пленников. Били жестоко и с видимым удовольствием. Те пытались сопротивляться, но вскоре оказались на земле. Налюбовавшись расправой, Евген остановил ее короткой автоматной очередью:

– Хватит с них, а то не доведем… Давай, Людомор, подмогни панам офицерам.

– На что жалуетесь, панове? – ерничал фельдшер, потешая боевиков. – Яку схватили хворобу? Сейчас выпишу лекарство – спиритус вини ректификати – веселые капли. Квантум сатис – сколько потребуется…

Довольный разыгранным спектаклем, Евген подошел к пленным:

– Зараз поняли, к кому попали?

– Теперь нам ясно, – выдохнул младший лейтенант.

– И кто же мы, по-вашему? – Евген поднял автомат.

– Гады! – выкрикнул юноша, завороженно глядя на вороненый ствол.

Но выстрела не последовало.

– Напрасно вы нас так величаете, – скривился Евген. – Мы повстанцы и боремся под жевто-блакитным прапором за свободу, против угнетения.

– Мы не желаем слушать ваши бредни! Немедленно отпустите нас, – звенел голос младшего лейтенанта. – И вы ответите! За все ответите…

– Гоните их, хлопцы! – приказал Евген.

Пленных повели, подгоняя прикладами. Шли едва заметными в траве тропами, карабкались по узким скалистым карнизам, брели светлым верховинным бором. Пленные выбились из сил. Юноша едва тащился, а капитан, широко раскрытым ртом ловил воздух, прижимая окровавленную ладонь к груди. Когда он упал, его подняли пинком в живот. В полузабытьи он привалился к вековой сосне и еле слышно стонал. Илларий догнал Евгена:

– Друже, этому старому пора исповедоваться. Подыхает…

– Разрази его гром! Что доложим Проводнику? С мальчишки невелик спрос. Он еще не воевал, даже не успел до своей части добраться. А цей кабан, если его потрясти, расскажет… Гей. Людомор!

На сей раз пришлось Людомору проявить все свое умение, чтобы вывести пленного из шока и дотащить его до куреня. Конечно, он понимал, что после такой обработки жизнь его пожилого «пациента» висит на волоске. Но с Резуном шутки плохи, и бандитский лекпом всеми силами старался избежать атаманова гнева. Он так долго перевязывал раны пленного, безбожно перевирая латинские термины, что Евген не вытерпел:

– Ну чего ты в нем роешься, як той кочет в навозе? Как, дотянет он до лагеря?

– Я не профессор!

Людомор колебался: скажет, что дойдет, а вдруг пленный по дороге отдаст концы? Тогда ему несдобровать – Евген во всем обвинит его. На всякий случай он решил схитрить:

– Похоже, у коммуняки дела неважные, прямо скажу – дохлые дела. Мотор стукотит, аж жутко, давление наверняка поднялось – всякое может случиться. Зависит от организма… Я не могу произвести полного обследования – условия не те, инструментария опять же нет…

– А, что б ты издох, трепач! О цей твий инструментарий! – стукнул его по лбу Евген. – Никуда он не годится. Дуже поганый.

Капитана придется нести. Идти он не мог.

– Товарищ! Ох, черт… Не знаю, как вас называть. Господин, что ли? – заволновался младший лейтенант, заподозрив, что капитана собираются пристрелить. – Я сам понесу товарища капитана. Нельзя же оставлять в лесу человека в таком состоянии!

– А пуп не надорвешь?

Юноша взвалил капитана на узкие плечи и, согнувшись под тяжестью безвольного тела, пошел. Бандеровцы загоготали.

– Тяжек твой крест, раб Божий! – увивался рядом Илларий. – Мужайся. Христос на Голгофу нес крест потяжелее. Иди, а я за тебя помолюсь. Тебя как нарекли при крещении?

– А тебя? Иудой?

Боевики одобрительно засмеялись – ловко москаль поповича срезал.

– Потерпи, раб Божий, – не унимался Илларий. – Бог терпел и нам велел – все зачтется на том свете. Хоть вы и коммунисты, святая церковь от вас не отвернется. Ты за свои страдания побудешь в аду поменьше других грешников. О, сыне, сыне! Не злобствуй, не супротивничай и будь искренен с нами, твоими братьями во Христе.

– Братья… Такие братья по тайге в серых шкурах рыщут!

Младший лейтенант повалился в мох, придавленный грузным капитаном. Уткнулся в мягкую подушку из прелой листвы и закрыл глаза.

– Помочь тому москалю? – нерешительно тронул за рукав Евгена Ворон. – Не сдюжит он…

– Зараз поможем. Гуль, оттащи сопляка в сторонку, щоб не путался под ногами.

Евген не спеша извлек из ножен плоский тесак и склонился над неподвижным капитаном. Младший лейтенант рванулся к нему, но в живот ему уперлось дуло автомата: «Стой, холера! Стой! Не дергайся!» – рявкнул Гуль. Капитан открыл налитые кровью глаза. Блеснуло отточенное лезвие. Евгену не раз приходилось убивать – постылое ремесло уже привычно, и никакой жалости к своим жертвам он не испытывал. Подумав, он сунул тесак в ножны и расстегнул потертую кобуру. Капитан лежал на боку, откинув голову, на виске пульсировала вздувшаяся жилка. Чуть прикрыв измученные глаза, замер в ожидании удара пули. Взгляд издыхающей собаки смутил бандеровца. Стрелять в беспомощного и даже не услышать его предсмертный крик? В бою, в схватке Евген не стал бы раздумывать… Выручил Илларий, созывая всех на вечернюю молитву. Евген благодарно кивнул ему. Но кто будет стеречь пленных, если все на коленях станут возносить молитву?

– Не бойтесь! Я пистолет за пояс заткну, когда буду молитву читать. Не промахнусь, если задумают удрать.

– Ну и бес! – восхитился Людомор.

Бандеровцы опустились на колени. Пленных предусмотрительно связали. Боевики вразнобой повторяли за поповичем слова и истово били поклоны, моля Бога оборонить от резвой пули, сохранить жизнь, не думая о тех, чьи жизни они вскоре собирались оборвать. Младший лейтенант, выросший в семье, где религию не жаловали, многих слов вовсе не понимал, но капитан, бегавший еще в церковно-приходскую школу, понимал почти все. По Закону Божьему у него был высший балл, сельский батюшка не зря обломал об него не одну хворостину, вбивая в ученика Божью науку.

– Аминь!

Крестясь и отряхиваясь, бандеровцы вставали с колен и вдруг услышали хриплый прерывистый голос:

– Неправильно молитесь. Не дойдет ваша молитва до Бога.

Бандиты оторопели. Илларий, подойдя к пленному, вежливо поинтересовался:

– Почему, позвольте полюбопытствовать, наша смиренная мольба не достигнет ушей того, к кому она обращена?

– Вам нужна вот какая молитва, – прохрипел капитан, жадно хватая воздух ртом. Он с усилием приподнялся и произнес: – «Ты думаешь, что ты жив, нет, ты мертв. Тело твое – прибежище гноя, смрад еси, кал еси; кости твои – прах, плоть – тлен, семя – ядовитая пыль. В муках пришел, в муках и отыдешь, а твои больные, чахлые, жалкие потомки, корчась за прегрешения твои, проклянут тебя. Ты думаешь, что ты жив, – нет, ты мертв!»

Капитан умолк, стиснув зубы от нахлынувшей боли. Бандеровцы, растерянные, оглушенные, постепенно осознавали страшную суть того, что услышали.

– Оказывается, пан – знаток Священного писания? Спасибо, просветил нас, серых. Весьма признательны. Позвольте вас спросить…

Раздался выстрел – один, другой, третий. Евген стрелял и стрелял… Череп разлетелся на куски. Забрызганный кровью товарища младший лейтенант забился, стараясь разорвать путы. Людомор швырнул его на землю, придавил сапогом – стальные шипы подковки вдавились в юношескую грудь. Ворон пихнул его прикладом: «Топай! Да не трусись, Бог даст, может, еще поживешь…». Пленного повели едва заметной звериной тропкой дальше. Илларий с Евгеном замыкали шествие.

– О чем это коммуняка бормотал? – пыхнул табачным дымом Евген. – Что за чертячья молитва?

– Не кощунствуй, друже. Покойник цитировал божественную книгу «Экклезиаст».

– Вот как? – поразился Евген. – Но почему же так ужасны те слова?

– Теми словами клеймили вероломных и падших. Палачей… Не печалься, – вздохнул попович. – Разве мы палачи? Мы убиваем во имя идеи!

Евген угрюмо молчал.