Текст книги "Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина. Одна таинственная страсть…"

– Если хочешь, чтобы тебя уважали, никто не должен знать, что я твой отец.

Евгений серьезно кивнул и с тех пор больше не обращался к отцу иначе как по имени и фамилии.

В Казахстане ему вверили отряд, состоящий из пятнадцати человек. Это были уголовники, отбывающие здесь свой срок за нетяжелые преступления. Они жили на всем готовом и даже получали кое-какую зарплату, поэтому никому даже в голову не приходило бежать отсюда. Правда, и работать никто не хотел. Все эти взрослые, видевшие в своей жизни все мужчины жили по принципу: солдат спит, а служба идет. Пара недель ушли на то, чтобы освоиться здесь. Вопреки всем домыслам и пересудам, Евгению все-таки удалось завоевать уважение у своего отряда, и они стали выполнять норму.

Немилосердное солнце, тяжелый труд и отряд уголовников быстро заставили повзрослеть. За несколько месяцев в Казахстане он изменился настолько, что родная мать в буквальном смысле поначалу не узнала его, а когда они сели в автобус и Евгений начал с ней делиться впечатлениями, женщина тихо заплакала. Евгений осекся и вдруг понял, что отвык говорить литературным языком. Его речь теперь была наполнена нецензурной лексикой, которую он привык использовать в качестве связующих артиклей. Чтобы понятнее и доходчивее было.

«На самом деле я потом еще очень долго пытался искоренить в себе привычку материться, но удалось побороть ее лишь спустя много лет. Последний удар по дурной привычке нанес Париж. Когда попал туда первый раз, там еще можно было застать русских эмигрантов-дворян, работающих таксистами. Однажды мы ехали с женой в машине, что-то оживленно обсуждая, я был несдержан, и вдруг водитель полуобернулся и сказал мне на чистом языке: „Молодой человек, хочу вас предупредить, что я петербуржец и хорошо понимаю язык. Скажите, пожалуйста, если у вас были интимные отношения с матерью этой очаровательной дамы, зачем ставить ее в известность – это как-то не по-джентльменски“. Его замечание сразило меня наповал и… окончательно излечило от сквернословия».

(Евгений Евтушенко)

Зинаида Ермолаевна искренне надеялась на то, что солнце Казахстана сможет выжечь желание сына посвятить себя литературе, но все обернулось иначе. Как только они переступили порог квартиры, Евгений гордо выложил на стол стопку заработанных денег. Их вполне могло хватить на ремонт, в котором их квартира отчаянно нуждалась последние лет пятнадцать. На робкое предложение матери Евгений отреагировал весьма категорично:

– На эти деньги я куплю пишущую машинку, а уже потом эта машинка сделает нам ремонт, – заявил будущий поэт.

Впрочем, по возвращении в положении Евтушенко мало что изменилось. Он все так же целыми днями играл в футбол, писал стихи и шатался по лицам. Ни цели, ни денег, ни надежд, только весьма отчетливо вырисовывающаяся перспектива загреметь в тюрьму по статье о тунеядстве.

«Я всегда любил футбол. Я был очень способным вратарем. И мало кто знает, но меня даже брали в дубль „Динамо“ – после того как я взял три пенальти, играя за команду мальчиков „Буревестник“. Почему я написал книгу о футболе? Тогда был совсем другой футбол! Тогда свобода существовала только в личной жизни по ночам, в поэзии и на футбольном поле. И были замечательные футболисты. Сейчас же футболисты – больше бизнесмены. И они даже потеряли чувство того, что футбол – это настоящая игра и в ней должно быть что-то такое чистое и детское».

(Евгений Евтушенко)

За экспедицией в Казахстан последовал год работы на Алтае. О том времени Евгений Александрович всегда вспоминал с большой теплотой и любовью. Барнаул, Змеиногорск и еще не один десяток городов пришлось ему посетить в то время. Красивые и спокойные места ему нравились, но мечты о литературной карьере не покидали его. Наконец спустя довольно продолжительное время ему удалось добиться удовлетворительной характеристики от начальства, что хоть как-то должно было очистить его репутацию от «волчьего паспорта» из 607-й школы.

Евгений Евтушенко (вверху) с товарищами по студенческой баскетбольной команде. 1948 г.

Вернувшись в Москву, Евгений начал осаждать редакции всех газет и журналов. Везде его не воспринимали всерьез. Впрочем, однажды его стихи все-таки заметили и пригласили на собеседование. Когда на встречу с сотрудником редакции пришел автор проникновенных строк о войне, сотрудник оторопел. Он ожидал увидеть убеленного сединами фронтовика, а не семнадцатилетнего мальчишку. В печать стихи Евтушенко не взяли, но уверенности эта встреча Евгению поприбавила.

Однажды он решил зайти в редакцию любимой им газеты «Советский спорт». Газету эту будущий поэт любил, а помимо спорта в ней была и литературная страничка. Какая в конце концов разница, о чем писать стихи? Если нужно о спорте, то можно и о спорте.

Редакция газеты располагалась в огромной полуподвальной комнате на Дзержинке. Оттуда доносились ожесточенные звуки работающих пишущих машинок, и уже на подходе к ней воздух сгущался и приобретал белесый от табачного дыма оттенок.

Евгений Евтушенко смело вошел внутрь редакции и поинтересовался, где он может найти главу поэтического отдела. Навстречу ему вышел грузный мужчина, которого звали Николай Александрович Тарасов. Он пробежал глазами по паре стихов из стопки свежеотпечатанных листов, которые протягивал ему будущий поэт, и удовлетворенно кивнул. Одно из стихотворений привлекло особое внимание, и Тарасов начал читать его вслух.

– Будет писать? – поинтересовался он у сотрудников, когда закончил читать стихотворение.

Кто-то из сотрудников редакции утвердительно кивнул, скорее из желания подбодрить молодого человек, чем из искреннего интереса. Этого оказалось достаточно для того, чтобы определить всю дальнейшую карьеру юного дарования.

– А вот это подойдет для печати, – уже совсем другим тоном сообщил Тарасов, вчитываясь в строки. Он тут же подозвал кого-то и сунул появившейся в дверях женщине листок. «В печать», – коротко приказал он.

Уже на следующий день во всех газетных киосках страны появился выпуск газеты «Советский спорт» со стихотворением никому пока не известного Евгения Евтушенко. Не веря своему счастью, Евгений Александрович побежал к киоску и попросил у продавца все имеющиеся выпуски газеты. Получив штук шестьдесят экземпляров, он встал посередине улицы и стал раздавать выпуски всем прохожим, громко декламируя свое стихотворение.

За печать в газете ему полагался гонорар, который составил чуть ли не половину месячной зарплаты матери Евгения, к тому моменту окончательно оставившей певческую карьеру и превратившейся в концертного администратора.

Первый гонорар обязательно нужно пропить, об этом Евгению сообщил его лучший друг. Эта традиция понравилась Евгению, и он предложил другу составить компанию в этом «нелегком» деле.

Пригласив двух знакомых девушек, они отправились в единственный известный им ресторан. Немного провинциальный интерьер с гротескной лепниной, дорогими скатертями и неприветливой официанткой казался им чем-то совершенно удивительным и кинематографичным. Увидев в меню позицию «Сухое вино», Евгений Александрович тут же заказал его. В те годы популярно было сухое ситро, порошок, который требовалось развести водой, чтобы получился лимонад. Им почему-то казалось, что сухое вино должно быть чем-то таким же. Увидев, что вместо порошка им несут графин с бордовой жидкостью, Евгений Александрович со всей важностью в голосе поинтересовался:

– Простите, но я заказывал сухое вино…

– Сухое закончилось, есть только мокрое, – усмехнулась официантка.

Так или иначе, гонорар удалось пропить в рекордно короткие сроки, с этой задачей справились даже слишком быстро.

Николай Тарасов и его лучший друг, шахматист Владимир Барлас, взялись за воспитание и образование подающего большие надежды Евгения Евтушенко. Ученик попался сообразительный и одаренный. Он легко и просто писал стихи на любую тематику. Футбол, хоккей, бокс… Какая разница? Хотя про футбол, конечно, было интереснее.

«Кирсанов однажды сказал мне: „Вы думали, наверно, что мне понравятся ваши стихи, потому что они похожи на мои? – спросил он. – Но именно поэтому они мне и не нравятся. Я, старый формалист, говорю вам: бросьте формализм. У поэта должно быть одно непременное качество: он может быть простой или усложненный, но он должен быть необходим людям… Настоящая поэзия – это не бессмысленно мчащийся по замкнутому кругу автомобиль, а автомобиль “скорой помощи”, который несется, чтобы кого-то спасти…“»

(Евгений Евтушенко)

Иногда случалось так, что забывали добавить пару строк про Сталина, тогда Николай Александрович дописывал их самостоятельно. Впрочем, способный ученик быстро навострился делать это самостоятельно. Евгений Александрович называл эту работу своей поэтической школой. Здесь он оттачивал мастерство, изучал творчество самых модных и современных поэтов, искал свой собственный стиль.

Владимир Яковлевич Барлас (1920–1982) – шахматист, писатель, литературный критик.

«Он жил непримиримо и страстно, и это было прекрасно, как постоянное преодоление смерти».

(Евгений Пастернак о Владимире Барласе)

В 1952 году случилось знаковое для Евгения Евтушенко событие. Его поэтический сборник «Разведчики грядущего» одобрили к печати. Это обстоятельство послужило достаточным основанием для того, чтобы принять его одновременно и в Союз писателей, и в Литературный институт. После того как краткая эйфория первого успеха сошла на нет, осталось лишь острое чувство разочарования в написанном. Книгу все хвалили, но сам автор был ею недоволен.

«Кому может быть дело до красивых рифм и броских образов, если они являются только завитушками вокруг пустоты? Что стоят все формальные поиски, если из средства они перерастают в самоцель?»

(Евгений Евтушенко)

Прав был Владимир Барлас, который с первого дня знакомства с Евтушенко донимал его вопросами о гражданской позиции. Шахматист считал, что советский поэт не имеет права быть просто мастером рифм и образов, это не самое трудное ремесло. Нужно знать – для кого ты пишешь? что ты хочешь сказать людям?

Все эти вопросы сыпались на Евтушенко с пятнадцати лет, но лишь сейчас до него стал доходить смысл всего того, что пытался ему втолковать Барлас.

Включение в Союз писателей предполагало посещение собраний, на которых обсуждались новые произведения. На первом же собрании молодой поэт во всеуслышанье заявил о себе. Тогда обсуждали новые стихи какого-то маститого, убеленного сединами поэта. В звучащих сейчас строках Евтушенко услышал строчки из Пастернака, которые так любил цитировать Тарасов. Именно об этом и объявил юный поэт, процитировав сначала Пастернака, а потом и «новые» стихи поэта. Различия в строках были минимальными. Все снисходительно посмеялись над этим и даже похвалили его за внимательность.

Кто может себе позволить подобное? Вот так, на первом же собрании начать критиковать маститого поэта? Либо сумасшедший, либо человек, которому нечего бояться. На первого Евтушенко был не похож совершенно, значит, его кто-то поддерживает, кто-то чрезвычайно важный… На тот момент в стране был только один человек, чья поддержка могла дать индульгенцию на все, – Иосиф Сталин. Все посчитали Евгения Евтушенко ставленником вождя народов. Ну а сам поэт всегда отлично умел блефовать, это умение досталось ему от отца.

В марте 1953 года случилось еще одно потрясшее Евгения Александровича событие. На сей раз это событие было мирового масштаба. Умер Иосиф Сталин. О том, что будет дальше, тогда еще не задумывались обычные люди. В тот момент всех волновало лишь одно: вся страна хотела посетить похороны вождя народов. Зинаида Ермолаевна идти не решилась, а вот Евгений Александрович пропустить такого не мог.

«Транспорт никакой не ходил, и мы с моим двоюродным братом Деней отправились туда пешком. Из Долгопрудного шли прямо в центр. Давка была, конечно, колоссальной. Ощущение от всего этого было, конечно, очень тяжелым. Люди скорбели, плакали, совершенно не представляли, что будет дальше. Всем хотелось пройти за оцепление, но пускали далеко не всех. Леня был военным летчиком и пошел в форме. Здесь ему, конечно, повезло. Он тут же встретил каких-то знакомых и его пропустили в самую гущу толпы, а меня – нет. Только потом узнал, что мне на самом деле повезло. Дальше уже толпа была такой плотности, что люди буквально давили друг друга. Жертв было довольно много».

(Евгений Николаевич Бандарев)

«Самая давка была на Трубной. Мы тогда жили на Садово-Сухаревской и я втайне от няни пошла туда. Дошла почти до Каретного ряда, но там уже было оцепление, которое охраняла конная милиция. Помню, что один из солдат подошел ко мне и чуть не ударил, отгоняя от заграждения, а потом еще крикнул:

– Он тебе что, отец родной?

А я тогда гордо ответила:

– Больше!

Солдат разозлился и прогнал меня. Велел идти домой к родителям…»

(Инна Петровна Сопруненко)

Кадр со съемок фильма Евгения Евтушенко «Похороны Сталина». 1990 г.

Давка, которая образовалась на подходе к гробу вождя народов, унесла с собой сотни жизней. Женщины и дети, старики, люди, просто на секунду отвлекшиеся, – всех толпа сметала со своего пути. Евгений Александрович навсегда запомнил тот момент, когда он оказался в самом сердце этой толпы. В тот момент его спас лишь достаточно высокий рост, позволивший ему кое-как дышать. Он перестал пытаться идти и попросту повис в толпе, позволив чудовищной массе народа тащить его по направлению к телу вождя. Впереди показались огромные грузовики, о которые толпа разбивалась. Они выполняли функцию дамб, разбивающих морские волны. Вместо морской воды были люди. Солдаты не имели права убрать грузовики без приказа, и углы грузовиков были красные от крови.

– Делайте цепочки! – закричал Евтушенко, вовремя вспомнив свое геолого-разведывательное прошлое.

Его никто не услышал, да и не понял – мало ли сумасшедших кричат. Тогда поэт начал соединять руки людей, делая таким образом живые цепи. Несколько мужчин поняли замысел и начали помогать ему. Затем они начали пытаться вытащить из толпы женщин и детей. Здесь им не всегда удавалось успеть.

До гроба вождя народов оставалось пройти еще несколько улиц, причем с каждым пройденным метром плотность толпы увеличивалась, а люди становились агрессивнее. Кое-как Евгению удалось выбраться. Идти дальше уже не хотелось. Перед глазами были вымазанные в крови борта грузовиков. Этого оказалось достаточно для того, чтобы диаметрально изменить гражданскую позицию поэта. Вождь народов уж точно не был виноват в собственных похоронах, тем не менее, кого еще было винить в этой давке?

Глава 3
Встреча

В 1955 году на страницах журнала «Октябрь» студент Литературного института Евгений Евтушенко прочитал стихотворение, которое начиналось со строк: «Голову уронив на рычаг, крепко спит телефонная трубка…» Такие трогательные и искренние стихи не могли не привлечь внимания поэта.

К тому моменту неутомимый Евтушенко успел напечататься чуть ли не во всех советских журналах и газетах и везде успел обзавестись приятелями и знакомыми. Пробежав глазами эту рубрику, Евтушенко тут же набрал номер Евгения Винокурова, старого приятеля, который работал в журнале «Октябрь».

– Кто эта Ахмадулина? – с места в карьер бросился Евтушенко.

Оказалось, что стихи, так тронувшие Евтушенко, написала ученица десятого класса Белла Ахмадулина. Она ходила в литературный кружок, который вел Винокуров. Собиралась в ближайшее время поступать в тот же институт, в котором сейчас учился Евтушенко. Когда поэт попросил приятеля описать эту девушку, редактор почему-то запнулся, а потом сказал лишь, что она очень красивая и… необычная. Этого оказалось достаточно, чтобы окончательно заинтриговать Евтушенко. Он уже почти влюбился в девушку, которую даже никогда не видел.

Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина. 1960-е гг.

 
Дождь в лицо и ключицы,
и над мачтами гром.
Ты со мной приключился,
Словно шторм с кораблем.
 

(Белла Ахмадулина)

Спустя несколько дней должно было состояться очередное заседание литературного кружка. Евтушенко пришел уже ближе к концу и увидел потрясающе красивую девушку, которая стояла и тихим, трагическим голосом читала стихи. Эти строчки напоминали саму поэтессу, нездешнюю и несвоевременную. Эти стихи были вычурными и витиеватыми, в каждом слове звучали сотни смыслов и метафор – казалось, что они родились в тумане литературных гостиных эпохи декаданса, а не в середине индустриального, машинного ХХ века. Девушка с раскосыми глазами, копной черных волос тоже напоминала гостью из девятнадцатого века. Одета она была в самый обычный, плохо сидящий костюм фабрики «Большевичка», что никак не вязалось с ее загадочностью «райской птички». Именно так, «райской птичкой», Евгений Евтушенко вскоре и стал называть свою первую большую любовь, девушку с удивительным и нездешним именем Белла.

Она бесспорно была самой красивой и необычной из всех, кого когда-либо встречал Евгений Евтушенко. А к тому моменту он уже встретил немало девушек. По собственному признанию, ничто и никогда его так не волновало, как женская красота.

Казалось, что эта девушка ничего вокруг себя не замечает. Взгляд ее блуждал, не задевая лиц и глаз. Ее манеры, вычурные и даже артистичные, казались в сочетании с ее образом самыми естественными из возможных. Как еще должна вести себя райская птичка? Как угодно, но только не так, как все остальные. Именно такой и была Белла Ахмадулина. При этом она создавала впечатление удивительно робкого и ранимого человека. Ее хотелось защищать.

«На самом деле равных соперниц, во всяком случае – молодых, у нее не было ни в поэзии, ни в красоте. В ее ощущении собственной необыкновенности не таилось ничего пренебрежительного к другим, она была добра и предупредительна, но за это ее простить было еще труднее. Она завораживала…»

(Евгений Евтушенко)

Глава 4
Странная девочка

Странная и сложная девушка Изабелла Ахатовна Ахмадулина родилась 10 апреля 1937 года. Своей необычной внешностью она была обязана причудливому переплетению татарских и итальянских корней. Отец девушки был высокопоставленным партийным работником, мать – переводчицей в КГБ, а бабушка и вовсе была пламенной революционеркой, дружившей с самим Владимиром Ильичом Лениным. Впрочем, такие родственные связи не помогли Белле Ахатовне сдать в свое время диалектический материализм хотя бы на тройку.

С первых дней жизни девочка, которую решили на испанский манер назвать Изабеллой, проявляла удивительное равнодушие к миру, который ее окружал. Иногда окружающим казалось, что девочка будто бы пребывает в своем собственном мире фантазий и лишь изредка отвлекается на скучный мир людей. Впоследствии многочисленные друзья и знакомые знаменитой поэтессы вспоминали о странной отрешенности поэтессы. Казалось, что между ней и другими людьми если и не стена, то, по крайней мере, глухое стекло.

Белла Ахмадулина в детстве. 1940-е гг.

«Первые мои годы я проживала в доме, где без конца арестовывали людей. А мне велели играть в песочек. Я не могла знать, не могла понимать, что происходит, но некий след во мне остался. Даже неграмотный, не очень тонкий слух ребенка многое улавливает. Я была беспечной, благополучной девочкой, однако ощущение зловещей тени несомненно присутствовало. Наш дом, старинная усадьба на углу Садового кольца и Делегатской улицы, назывался почему-то „Третий Дом Советов“. Самые обреченные, мы знаем, жили в Доме на набережной, да? А наш предназначался для мелких, о которых поначалу как бы забыли ради более важных. Слава богу, моей семьи это впрямую не коснулось. Но ближайший друг писатель Феликс Светов – чистейший, добрейший, нежнейший, никогда не затаивший на белый свет никакой обиды и, как потом выяснилось, живший со мной в одном доме (только он на десять лет старше), был ребенком „врагов народа“. У него всех посадили. Позднее мы все собирались туда, где, проходя мимо, подростком он видел, как я маленькая важно лепила куличики».

(Белла Ахмадулина)

Она обожала слушать разговоры взрослых, очень быстро научилась говорить и даже слагать свои первые рифмованные строчки. Ее первыми словами были не банальные «мама» или «папа», случайно сказанные где-то на кухне. Двухлетняя девочка по имени Белла сразу и с замиранием сердца сказала:

– Я такого никогда не видела, – произнесла она, указывая на растущие за окном тюльпаны. Эта вполне осмысленная фраза так восхитила всех окружающих, что девочке тут же купили букет первых попавшихся цветов. Ими оказались ярко-красные маки, лепестки которых разлетелись от первого же порыва ветра. Впрочем, и этого тоже она никогда не видела, так что, вопреки всем ожиданиям, она не расплакалась при виде опавших лепестков ее первого букета.

Родители девочки усиленно делали карьеру, поэтому Беллу при первой же возможности отдали в детский сад на пятидневку. Спустя всего несколько месяцев наступила страшная пора 1941 года. Отец Беллы отправился на фронт, а мать до последнего отказывалась уезжать в эвакуацию, а когда времени больше не оставалось, оказалось, что Белла заболела корью. Больную девочку везти было нельзя, она бы заразила весь поезд, под завязку заполненный детьми того же возраста.

Наконец, им все-таки удалось выбрать из столицы. Сначала они поехали в Самару, затем их переправили в Уфу, и лишь спустя еще пару городов им все же удалось добраться до Казани, города, в котором жила бабушка Беллы.

Девочке категорически не нравились эти путешествия, а еще меньше ей понравилась Казань, вместе с хмурой и неприветливой женщиной, которую почему-то велели называть бабушкой. Везде и всюду маленькая Белла ходила с потрепанным плюшевым мишкой, которого с боем удалось отобрать у воспитательниц детского сада в Краскове.

«Эти воспитательницы в Краскове обирали всех. Родители пришлют какие-то гостинцы, они отбирали. У них были свои дети. Один раз хотели отобрать моего медведя, но тут я так вцепилась, что они испугались. Так можно было пропасть, потому что над Москвой полыхало зарево, горела Москва. Они своих детей хватали, утешали, а вся остальная мелюзга плакала, толпилась, но, к счастью, мать меня успела забрать».

(Белла Ахмадулина)

Бабушка Беллы скрепя сердце приняла их в своем доме, но радости по этому поводу, конечно, не испытала. Она переживала за сына, который вынужден был сейчас сражаться за Родину, а эти, по большому счету, незнакомые люди сейчас занимали место в ее доме… Вскоре матери девочки пришлось уехать в связи с какой-то служебной надобностью. Теперь из близких родственников у Беллы осталась одна лишь бабушка, которую почему-то больше всего раздражала именно Белла. Внучка наотрез отказывалась учить татарский язык. Желая силой заставить ребенка говорить на «родном языке», она без конца кричала на девочку. Белле от всего этого не хотелось разговаривать ни на каком языке, а татарский и вовсе превратился для нее в синоним чего-то слишком страшного и громкого. Она предпочитала молчать. И болеть. Белла постоянно простужалась и лишь только вылечивалась от ангины, тут же подхватывала какую-нибудь новую болячку. Это пугало бабушку, но не саму Беллу. Девочку даже немного радовали бесконечные ангины и скарлатины. Благодаря им не нужно было выходить на улицу и общаться с другими детьми, учить татарский… Нужно было только кушать получше, да и все.

 
И в час, когда луна во всей красе
так припекала, что зрачок слезился,
мне так хотелось быть живой, как все,
иль вовсе мертвой, как дитя из гипса.
 
 
В удобном сходстве с прочими людьми
не сводничать чернилам и бумаге,
а над великим пустяком любви
бесхитростно расплакаться в овраге.
 

(Белла Ахмадулина)

С продуктами в городе было очень туго, а уж добыть необходимые ребенку фрукты и овощи и вовсе было практически невозможно. Девочка ела очень мало и никогда ничего не говорила ни о том, чего ей хочется, ни о том, что ее тревожит. Идеальный ребенок. Из-за этого тихого молчания никто не заметил, как девочка вдруг резко стала худеть, а через пару дней и вовсе перестала вставать с кровати. Маленькую Беллу в срочном порядке отправили в больницу, но там тоже ей помочь могли немногим. Продуктов и медикаментов категорически не хватало. Девочка целыми днями лежала на больничной койке и не выпускала из рук спасенного от рук воспитательниц детского сада плюшевого мишку. Больше всего на свете она скучала по маме, поэтому когда сквозь туман пограничного с небытием состояния она вдруг увидела женщину в военной форме, она приняла ее за игру воображения.

На самом же деле мать девочки примчалась сразу же, как только ей пришла телеграмма:

«Белла умирает. Дизентерия. Ждем».

Начальство с пониманием отнеслось к обстоятельствам и моментально дало ей увольнительную. За считанные дни этой хрупкой женщине в военной форме удалось найти хороших врачей, лекарства, продукты, а главное – разрешение на возвращение в Москву. Как только состояние девочки сочли удовлетворительным, они отправились в долгий путь домой. Поначалу пришлось задержаться в одном городе, затем перебраться в другой, третий… Сама Белла смутно помнила последовательность быстро сменяющихся городских пейзажей. Главное, что в одной руке у нее всегда был старый плюшевый мишка, а в другой – рука мамы.

«Все мое детство состояло из моей матери, из ее запахов, ласк, прикосновений, тяги и ревности к ней, и я не помню теперь, когда наметилось и установилось между нами, вернее, у меня к ней, это болезненное, холодное, жестокое и неумолимое отдаление, уравновешенное огромной жалостью».

(Из дневников Беллы Ахмадулиной)

В 1944 году они вернулись в Москву в свою большую квартиру в Третьем доме Советов. Белла не знала, почему его так называют, но звучало это солидно и торжественно. Ей нравилось. Да и Москва ей очень нравилась, вот только перспектива похода в школу пугала ее так, что коленки невольно подкашивались. Пару раз сходив в школу, девочка вновь заболела, да так, что пришлось на целый учебный год забыть о продолжении образования. (На следующий год ситуация, скорее всего, повторилась бы, если бы не мудрая учительница.)

Беллу вновь записали в первый класс, но девочка опять серьезно заболела в самом начале учебного года. Уже в середине осени ее вновь привели в школу, по большому счету уже не надеясь на успех мероприятия. В конце концов можно было бы перевести ребенка на домашнее обучение, хотя в те времена это совсем не приветствовалось.

С горем пополам Белла все-таки начала посещать школу. Для нее это превратилось в одну непрекращающуюся пытку. По всем предметам она не успевала, за что и получала ежедневные нагоняи от учителей. Вдобавок к этому она никак не могла найти друзей в этом диком, шумном хаосе под названием «школа». Это были младшие классы. Ни о какой травле, конечно, речь не шла. Такое просто не допустили бы, но над глупой девочкой за последней партой начали подсмеиваться. Этому способствовали и учителя. В одном из интервью поэтесса рассказала о том, как однажды к ней привели какую-то комиссию по проверке школы. Директор предложил важным людям из департамента познакомиться с «самой глупой девочкой в школе». Желая доказать свое суждение, женщина попросила Беллу написать что-нибудь. Любое слово, которое только придет в голову. Девочка послушно вывела на доске красивыми прописными буквами слово «собака».

– Вот видите! Нет бы «мама» написать или «папа», у нее в голове только собаки, – торжествующе заявила педагог.

В целом это было недалеко от истины. Собак Белла действительно обожала с детства, в особенности своего любимого, совсем недавно появившегося в их доме пуделя.

Белла Ахмадулина со своей любимой таксой. 1950-е гг.

 
Пес умудренный, очумело
уставив на меня свой зрак,
не знал, что я собаку съела
по части понимать собак.
 

(Белла Ахмадулина)

Беллу все это больно ранило. Категорически не желая посещать школу, она при первой же возможности сбегала с уроков и часами гуляла по городу в полном одиночестве. Такие прогулки нравились ей, но чем чаще она так делала, тем больше проблем накапливалось в школе. Родителей девочки без конца вызывали к директору. Из школы мама Беллы возвращалась с неизменно скорбным выражением лица, за что Белла еще сильнее ненавидела общеобразовательное заведение. Переменилось все неожиданно. Причиной, как это часто бывает, стала новая учительница, пришедшая в школу, когда Белла с горем пополам перешла во второй класс.

«Как-то помню, мне было лет шесть, мы бродили с мамой в этих убогих джунглях и видели, как по аллее, упирающейся в близкий горизонт, уже далеко двигалась одинокая женская фигура, окрашенная в голубое. Она уходила все дальше и дальше, в голубом платьице, по дороге, впадающей в голубое небо, ее нельзя было ни догнать, ни остановить, и я тогда уже знала, что это навеки. Я тут же впала в кислый и слезливый каприз, необъяснимый для мамы и имеющий мировое значение.

Но мама была так чутка тогда, она обещала тогда найти эту женщину в голубом и часто потом говорила, указывая на голубое платье: „Вот смотри, наверное, это она“. Но поздно было: неосознанное предчувствие всех предстоящих мне потерь и собственной затерянности в пространстве уже осенило меня».

(Из дневников Беллы Ахмадулиной)

За письменным столом сидела какая-то потерянная, уставшая от жизни женщина с отрешенным взглядом. Приглядевшись, Белла узнала в ней соседку по дому, только тогда это была веселая и жизнерадостная девушка. Война сломила ее. На фронте погиб ее муж, и сейчас уже было очень сложно узнать в ней ту веселую девушку.

– Как тебя зовут? – поинтересовалась вдруг женщина, внимательно разглядывая топтавшуюся на пороге класса девочку. Когда Белла ответила, женщина вдруг сказала, обращаясь уже к классу:

– Давайте эта девочка будет дежурной. Посмотрите на ее руки, она совершенно точно лучше всех умеет убираться и вытирать доску.

«Этого я совсем никогда не умела и до сих пор не умею. Но вот так она меня полюбила именно из-за военных, как я считаю, страданий. И как-то она просила меня, чтобы я руководила этой доской, вытирала тряпкой. А я так много читала к тому времени, что, конечно, я уже очень хорошо писала, и если я в „собаке“ ставила ударение где-то не там, то это не значило, что я не умею, потому что я непрестанно читала, сначала с бабушкой, потом одна. Это непрестанное чтение Пушкина, но в основном как-то Гоголя было все время. Книги в доме были, и я читала, и вдруг все заметили, что я пишу без всяких ошибок и очень резво, и стала даже учить других, чтобы они писали. Вот такая израненная послевоенная одинокая печальная женщина, Надежда Алексеевна Федосеева, вдруг она как какое-то крыло надо мной, как будто я ей, не знаю, кого-то я ей напоминала, или раненых, если она была санитаркой, или, я не знаю, как-то вот она меня возлюбила. Ну, и все ко мне как-то примерились. Или, может, я действительно лучше всех вытирала доску…»

(Белла Ахмадулина)

Постепенно Белла начала свыкаться с необходимостью ходить в школу. Появились предметы, в которых кое-что стало ей удаваться. Неожиданно, к примеру, ей понравилось рисовать. Случилось это в самом конце учебного года. Урок изобразительного искусства в тот день должен был вести старый фронтовик, который предложил детям изобразить что-нибудь, посвященное Дню Победы. Все стали привычно рисовать танки и парады, а Белла стала увлеченно творить что-то свое на альбомном листе. Постепенно на бумаге стали проявляться очертания совершенно невообразимого, но очень радостного переплетения всех цветов. Нечто радостное и бесформенное только очень отдаленно напоминало салют. Проходя между рядами, фронтовик удовлетворенно кивал и даже хвалил детей за их рисунки; увидев же картину Беллы, мужчина остановился как вкопанный и осторожно взял лист бумаги в руки. Он нестерпимо долго разглядывал это радостное буйство красок, а когда вернул рисунок девочке, ей показалось, что в глазах мужчины мелькнуло нечто напоминавшее слезы. Рисунок по-настоящему растрогал его. С тех пор Белла полюбила рисовать. Людям ведь всегда нравится делать то, что у них хорошо получается.