Текст книги "Аулия"

Джинны

Караван остановился в нескольких часах пути от ближайшего оазиса. До наступления темноты оставалось всего ничего, к тому же вокруг простирались базальтовые дюны, сложенные из острых черных камешков, чрезвычайно опасных для верблюдов и коней. Двигаться по таким дюнам можно лишь при свете солнца, так что путники спешились и разбили лагерь. Купцы поужинали и раскурили наргиле. И точно так же, как и в предыдущие вечера, принялись строить планы: как им лучше распорядиться барышами, которые будут получены в конце путешествия, – а потом улеглись спать.

Аль-Хакум спать не пошел, он охранял лагерь. Все воины, проводник Абуль-Бека, да и верблюды спали как убитые, вымотавшись после трудного дневного перехода: люди были вынуждены спешиться и идти несколько часов, стремясь уберечь ноги вьючных животных от порезов.

Несмотря на усталость, спать аль-Хакуму не хотелось, и он вызвался нести стражу первым. Как зачарованный, любовался он узорами звезд, блистающими как никогда в непроглядно-черной ночной мгле пустыни. Обойдя вставший лагерем караван и убедившись, что костер, разведенный в яме, не погас, он растянулся на песке лицом вверх – полюбоваться звездным небом под мерное дыхание спящих верблюдов. Но тут вдруг послышалась мелодичная и довольно громкая трель, словно рулада какой-то птицы, наполнившая собой чистый, как хрусталь, воздух. Никто из его спутников не проснулся. Аль-Хакум попытался их разбудить: пусть и они послушают это пение, пусть порадуются. Но пробудить их ему не удалось: купцы, воины и проводник лежали неподвижно, как безжизненные статуи. Юноша чувствовал, что сам он плывет в каком-то облаке музыки, и это облако властно увлекает его за собой.

Он подошел к Раду, своему коню. Звуки торжествующим гимном стремились ввысь, к самому небу. Рад беспокойно заржал: уши прижаты к голове, грива стоит дыбом. Аль-Хакум с неподвижным взглядом на бесстрастном лице вскочил на коня и изо всех сил ударил пятками по его бокам, прихлопнув рукой по крупу. И всадник галопом умчался из лагеря.

Шло время, а аль-Хакум все скакал и скакал вперед, ведомый пением загадочной ночной птицы. Все, что случится в ту ночь, он будет вспоминать потом как странное смешение часов и минут: каждое колыхание конской гривы на ветру виделось медленным и четким, в малейших деталях, словно плавные движения руки танцовщицы. Но и взмах собственных ресниц казался ему медленным, повторяясь промежутками, в которые луна то появлялась, то вновь скрывалась за тучами. А пейзаж вокруг то изменялся, то вновь оказывался прежним.

Внезапно Рад встал как вкопанный и от ужаса громко заржал.

Аль-Хакум, ничего не понимая, изо всех сил принялся хлестать Рада кожаной плеткой, которая до этого момента, как и всегда, праздно свисала с его пояса, но конь не мог сойти с места. Он начал погружаться в песок, как будто песчаная дюна вдруг превратилась в трясину, – хотя и отчаянно изгибался, пытаясь вытянуть уходящие вниз ноги.

Аль-Хакуму передался страх его коня, и он, содрогнувшись, очнулся наконец от чар. Тяжело дыша, разглядывал он близкие кроваво-алые всполохи: странное красное облако, тяжелое и густое, постепенно обретало контуры. Пред ним выросли три демона, представшие в облике трех мощных великанов, пораженных проказой – их мертвенная кожа была сплошь покрыта струпьями. На их распухших, как у мертвецов, лицах, безносых и безгубых, горящими углями сверкали глаза. Зловоние разлагающейся плоти заполнило собой ночь.

Великаны явились верхом, сидя на хребтах огромных, высотою с лошадь, гиен, и как будто плыли над землей на огненном облаке. Птичьи трели внезапно превратились в хохочущие завывания. Абу аль-Хакум попытался бежать, но не смог пошевелиться.

– Джинны… – услышал он свой собственный шепот. – Да сжалится надо мной Аллах…

Он чувствовал, как в горле у него пульсирует кровь, как скользит по щеке капля ледяного пота. Хотел сдвинуться с места, ударив коня пятками под ребра, но единственное, что ему удалось, – слегка разжать пальцы.

Когда демоны приблизились, рассыпая вокруг огненные фонтаны искр, края бурнуса аль-Хакума воспламенились, а Рад совсем обезумел. Жеребец изо всех сил рванулся вверх, вырвал ноги из песка и с оглушительным ржанием бросился прямо на демонов, давя копытами приплюснутые головы гиен.

Аль-Хакум, собрав все силы, наклонился вперед: он старался не смотреть на демонов. Держась за конскую гриву и прижимаясь лицом к трепещущей коже Рада, он молился. И чувствовал, что он сам и его конь словно с головой погрузились в кипящее озеро. Горячий зловонный пепел покрыл его лицо, вызвав приступ кашля и поток слез. Рот наполнился горькой пылью. Чудовищной силы ветер, в котором звучали чьи-то голоса и мелькали призрачные лица, трепал его волосы и горстями швырял на бурнус горящие искры. Гиены вокруг множились. Их лай, похожий на издевательский смех, сделался оглушительным.

Абу аль-Хакум издал громкий крик: огненная лапища одного из демонов дотянулась до его плеча. Сукно бурнуса, а вместе с ним и кожа треснули и прорвались. Появилось пять длинных ран, и, дымясь, заструилась черная кровь.

Боль сломила его. Аль-Хакум лишился чувств.

Пробуждение

Первым, что он увидел, было худенькое смуглое лицо Аулии. Без чадры.

От явившегося его взгляду обнаженного женского лица аль-Хакум пришел в смятение. И огляделся вокруг – не найдется ли чего-то, что он мог бы предложить ей в качестве покрывала. Но тут же вспомнил: у людей пустыни лица закрывают не женщины, а мужчины.

В ушах у девушки продеты простенькие серьги с подвесками, на шее – нитка бус. Татуировок нет, и неподкрашенное лицо без каких-либо узоров кажется таким голым, уязвимым.

– Где Рад? – прохрипел он.

Девушка улыбнулась. Рот у нее довольно крупный, с пухлыми алыми губками. Когда она улыбалась, то выглядела совсем девочкой.

– Подожди, господин, я схожу за мамой, – ответила она ему на языке тамашек, на том рубленом диалекте бедуинов, который аль-Хакуму был знаком, поскольку на нем изъяснялся Абуль-Бека, их проводник. – На, выпей вот это – будет легче говорить.

Девушка протянула сосуд с желтоватой жидкостью. Аль-Хакум принял его дрожащими руками, пролив половину содержимого на себя. Девушка ласково провела рукой по его волосам. А потом с неожиданной твердостью одной рукой обхватила его голову, а другой принялась поить его густой смесью молока, меда и муки. Мучимый голодом, он с благодарностью пил тягучую жидкость.

Аулия приблизила свое лицо к лицу аль-Хакума и пристально, широко раскрыв глаза, стала его разглядывать. От девушки пахло потом и козами. Они оказались так близко друг к другу, что аль-Хакум прекрасно видел пушок на обожженных солнцем щеках, темные круги у нее под глазами и белый ряд зубов.

– Аль-Саалаам – мир тебе. Вот ты и вернулся, да будет благословен Аллах, мой господин, – проговорила она.

Аль-Хакум с глубоким вздохом вновь откинулся на солому. Девушка накрыла его и подложила ему под голову свернутое валиком одеяло. «Если я умру среди людей, то тело мое не станет пищей змей и скорпионов, а моему призраку не придется вечно бродить по пустыне, моля о чаше воды», – пронеслось у него в голове. Несколько минут он тихо плакал – сил не хватало даже на рыдания, – а девушка между тем совсем запросто, что показалось ему странным, целовала его руки.

– Я скоро вернусь, господин. Не бойся.

Аль-Хакум проследил взглядом за тем, как она уходит от него, прихрамывая, а потом вновь погрузился в черную пучину беспамятства.

Выйдя из хижины, она отправилась за родителями. Когда аль-Хакум снова пришел в себя, она что-то нежно шептала ему на ухо, выкликая его из ночи в день. И вот он увидел себя в окружении пастухов, поглядывающих на него с явным любопытством. Ни у одного из них лицо не было прикрыто, ни у кого не было ни клинков из сверкающей стали, ни копий, ни щегольских тюрбанов. Все до единого люди эти были покрыты пылью и отмечены печатью нищеты.

«Какие же все они старые», – подумалось ему, когда он разглядел их морщинистые лбы и залысины, темные унылые лохмотья на их телах. Но тут же осознал, что это неверно: не все они старые. Просто на этих лицах, угловатых от голода, читается вековечная нищета.

– Где Рад? – повторил он свой вопрос. Говорить было безумно тяжело: голова разламывалась, веки набухли и сами собой закрывались, а пересохший язык едва ворочался во рту.

– Нам неизвестно, что такое «рад», господин, – ответил Самет, старейший из них.

– Рад – это мой конь, он черный…

– Та скотина, на которой ты сидел верхом, умерла, господин. Это и был конь?

Аль-Хакум почувствовал, как на его лбу выступает пот. Рад умер, а эти бедные люди даже не знают, что такое конь. И задался вопросом: правда ли то, что он помнит? Сколько времени он здесь лежит?

– Где я? – спросил он.

– Ты в Ачеджаре, господин, – отвечал Самет. – Ты появился здесь двадцать дней назад, с востока. Вот уже двадцать дней ты только и делаешь, что спишь. Кто ты такой?

– Я Абу аль-Хакум, из города Самарры. Вместе с караваном из пятнадцати верблюдов и тридцати человек я шел к морю, чтобы купить там жемчуг и икру кефали.

– А что такое море? И что такое жемчуг и икра кефали? – спросил пастух по имени Хароун.

– Море… оно там, где кончается пустыня. Море Ларви. На берегу моря есть деревня, и люди из этой деревни продают жемчуг и икру – рыбьи яйца, – ответил аль-Хакум.

– Разве пустыня где-нибудь кончается? – спросил пастух, бледнея. – Где?

– Восточнее Хоггара, – прошептал аль-Хакум.

– А море – это что, какое оно?

– Это пространство воды, столь же огромное, как и пустыня. Жемчуг – дорогой, как золото… Люди, которые живут на берегу моря, достают жемчуг из воды и его продают, – отвечал он таким слабым голосом, что Хароун был вынужден придержать ему голову и приложить свое ухо почти к самым губам чужака, дабы уловить ответ. Услышанное он повторил медленно, с недоверием, а все остальные внимали, раскрыв рты, кроме Али бен-Диреме, взиравшего на больного с прищуром и подозрительностью в углах губ.

Тут все пастухи заговорили одновременно. Возможно ли, что есть такое место, где так много воды? Годится ли эта вода для полива пшеницы? А как туда добраться? Животные, которые живут в море, похожи на коз?

Аль-Хакум снова стал погружаться в темноту. Голоса пастухов звучали все тише, все дальше… он перестал понимать их вопросы. У него болели уши, болело горло. Тут снова возникла девушка и промокнула ему губы пропитанной молоком тряпицей. Шершавым пальцем она провела по татуировке на лбу аль-Хакума, и он закрыл глаза.

При виде девушки, успокаивающей чужака, Али бен-Диреме сделал жест защиты от демонов и, воззрившись на нее остекленевшими от страха глазами, поджал губы с выражением крайней подозрительности на лице. Она выдержала его взгляд, дерзко вздернув подбородок, и задержала руку на голове раненого.

Тогда заговорил Юша, обращаясь к дочери тихим угрожающим тоном:

– Аулия, ступай домой, наноси воды и помоги матери с дойкой.

Девушка медленно покачала головой в знак несогласия. Юша схватил дочь за руку, вонзив толстые обломанные ногти ей в кожу, но под взглядом Аулии ослабил хватку и медленно отпустил ее руку. И шепотом проговорил проклятие – так тихо, что только она одна могла его слышать. Глаза Аулии наполнились слезами. Юша повернулся и пошел вон из хижины, а за ним – Лейла, ломая руки и глядя в пол. Все остальные замолчали и тоже, один за другим, покинули хижину.

Аулия, трепеща и тревожась оттого, что ослушалась отца, расстелила свое одеяло в ногах лежанки, на которую откинулся Аль-Хакум. Она дрожала, как лист на ветру, и с трудом различала в полутьме укрытое покрывалом неподвижное серое тело, напуганная как своей дерзостью, так и теми желаниями, что отзывались в ее теле, звенели в ее крови, зычным колоколом пели в ее ушах.

Услышав, что дыхание аль-Хакума выровнялось, она немного успокоилась.

– Я сделала правильно. Хоть они сейчас, наверное, и думают, что я непослушная дочь. Но разве этот человек не наш гость? И разве не наш священный долг – помочь ему? – сказала себе девушка и, припомнив проклятие отца, содрогнулась.

Больной тихонько застонал. Аулия поднялась пощупать ему лоб. Потом провела рукой по его влажным кудрям, и желание вновь запело в ее ушах. Аль-Хакум вздохнул и улыбнулся во сне; она тоже заулыбалась.

Аулия снова улеглась в ногах его ложа. Буря в душе утихла, и она почувствовала, что глаза у нее слипаются.

Ей приснилось море.

Вода

Ей снилось, что она, Аулия, и аль-Хакум шли рядышком по песку, держась за руки. Она явственно ощущала пожатие его длинных пальцев. Бурнус аль-Хакума развевался на ветру, а под глазами у него уже не было темных кругов. И это был именно он – человек, за которым она ухаживала, а вовсе не бесплотный призрак из сновидений, у него было то же продолговатое лицо, те же черты, заострившиеся от болезни и телесных страданий. В свете солнца Аулия явственно различала черные шрамы на его плече.

Воздух был насыщен влагой, как после дождя, когда на песке расцветают красные цветки наамама. А еще ветер нес запахи и звуки: пахло солью, и звучал сладостный нескончаемый рокот, повторяясь бесконечно.

И вот перед ними возник, сначала блестящей линией на песке, близнец неба – нечто столь же синее и бескрайнее.

Голос моря наполнил их уши.

Аулия и аль-Хакум опустились на колени в пену прибоя и вкусили соли морской волны. А потом пошли вперед, прямо в море, пока вода не поднялась им до пояса. Аль-Хакум обнял ее. Аулию захлестнуло счастье, пронзительно отозвавшееся в ее теле. Она всхлипнула, и соль ее слез смешалась с соленой водой моря. Аль-Хакум обхватил ее лицо ладонями и произнес:

– Гей! Здесь – крайняя точка всех дорог, граница всех земель. Сюда мы должны прийти. Это бескрайнее царство рыб и мореходов, где живут корабли, жемчужины и альбатросы. Посмотри на него. Все реки всего света бегут сюда, к морю, как к отцу. Послушай песнь путника:

 
Не зовет ли вас море дальнее
рокотом прибоя брильянтовым?
Настанет день, и взоры мои
потеряются в синей дали
хоть на миг один!
Океан рычащий велик!
Иль не слышите вы
с приближением тьмы
из глубин его голоса?
Иль то чудится нам…
Но знает о том лишь Аллах!
 

Аль-Хакум засмеялся, и Аулия ответила тем же. Она протянула руку, и ей на ладонь запрыгнула разноцветная рыбка; блеснула чешуя. Девушка вздрогнула от неожиданности, ощутив вес мокрого тельца.

Аль-Хакум произнес:

– Отец мой говорил, что речные рыбы – серые, потому что воды рек – пленники земли; и что драгоценные камни – рубины, топазы, сапфиры – это тела морских рыб, которые попали в ловушку, когда из вод возникла земная твердь. Гляди!

В руке Аулии трепетное и гибкое рыбье тельце превратилось в прозрачный камень алого цвета. Она размахнулась и забросила его как можно дальше: стоило камню коснуться морской волны, он вновь обратился рыбкой с красно-золотым хвостом – ни дать ни взять язычок пламени.

Девушка проснулась с мокрыми от пота и слез щеками. Ночь она проспала в хижине, подле больного. Солнце стояло уже высоко, было жарко.

Слышалось только вечное жужжание мух. Чтобы они не садились на аль-Хакума, Аулия обмакнула тряпицу в кувшин с медом и повесила ее над дверью. Вскоре вся тряпица была густо облеплена мухами: мед пришелся им по вкусу.

Двигалась она медленно, ошеломленная увиденным во сне. Все вокруг – хижина, собственное тело, деревня, ее жизнь – казалось ей призрачным. И только спящий юноша обладал весом, он был сущим. Она опустилась возле него на колени, прислушиваясь к его дыханию, вглядываясь в выражение спящего лица, замечая капли пота, стекающие по лбу и исчезающие в черных густых волосах. Ничто из того, что она видела в своей жизни до этой секунды, не казалось ей истинным. Ничто, кроме того, что ей приснилось.

Аль-Хакум беспокойно зашевелился. Аулия молча поднялась и, не отрывая от него взгляда, приготовила напиток, смешав воду с молоком. И снова села рядом, дожидаясь, пока он проснется, чтобы поднести чашку к его губам.

Аль-Хакум открыл глаза и обхватил ее за плечи иссохшими горячими руками.

Аулия от неожиданности вскрикнула и выпустила из рук чашку, напиток пролился на его тунику. Тяжело дыша, приблизил он свое лицо к ее лицу. А потом отпустил ее и, обессиленный болезнью, уронил голову на ложе. Глядя на него без всякого опасения, девушка улыбнулась.

Аль-Хакум, не ответив на ее улыбку, прохрипел:

– Мне снилось море, и там была ты. Очень красивый сон. Ты кто?

– Гей! Я – Аулия, – ответила она, ласково проводя рукой по его лбу. – Я тоже видела этот сон. Тоже видела море. Оно так же велико, как пустыня, только синее и целиком из воды. И я была там с тобой. А еще я видела ту самую деревню, очень большую, откуда ты приехал: твой белый дом с черной дверью, черного мужчину, который ее охраняет, сад, полный цветов, и пальму под окном.

– Как такое возможно? – удивился аль-Хакум. – Наверное, я все еще сплю.

– Нет. Когда спишь, глаза закрыты, – с бесхитростной уверенностью возразила девушка. – Во сне я теперь часто вижу твою большую деревню. Я видела базар. Там все по-другому: пшеничные пироги, облитые медом, а на длинных столах в огромных мисках – желтый, как солнце, рис. Перед молитвой я умывалась водой из фонтанов. Такова ли большая деревня, откуда ты пришел? Или все это ложь – как в тот раз, когда мне приснилось, что мои козы пропали в горах?

– Все так и есть, хотя теперь это кажется сном даже мне. Но не могу взять в толк: как могло случиться, что ты видела все это во сне? Ведь ты родилась здесь, у самого Пылающего Сердца. Я же – это верно – родился в Самарре, городе на дальней границе пустыни. И да, под окном дома моего отца растет пальма. С тех пор как я оказался в пустыне, Божьей земле, все вокруг – или страх, или чудеса… Я устал, Аулия. Мне нужно поспать. Быть может, я поговорю с тобой во сне.

Аль-Хакум протянул девушке руку. Аулия обхватила ее своими руками. Он уснул, и она вышла из хижины – помолиться и омыться в реке.

Едва она коснулась воды, как что-то произошло: в ней пробудилось горячее желание войти в то море, которое она видела во сне. Она попросит чужестранца взять ее с собой при отъезде. Жизнь без него она себе уже не представляет. А тут, в Ачеджаре, ее никто, кроме мамы, не любит. Она не хочет больше здесь оставаться.

Искупавшись, она направилась в родительский дом. Лейла обрадовалась дочери. Аулия попросила мать расчесать её волосы гребнем из слоновой кости и вплести в косы бусины. Причесывая дочку, Лейла рассказала, как ей удалось убедить Юшу, что, вопреки словам Али бен-Диреме, нет ничего дурного в том, что Аулия будет спать в хижине, куда положили чужестранца.

– Я говорю ему: этот чужестранец вкусил нашей соли. Аулия всего лишь следует закону. Приютивший в своем доме бедного странника – обретет в день Страшного суда райские кущи.

Аулия с улыбкой сказала в ответ:

– Я была в море. Во сне. Там столько же воды, сколько здесь песка.

Она пересказала матери свой сон и разговор с чужестранцем.

И уже собиралась сказать ей о своих чувствах к аль-Хакуму, когда Лейла раздраженно ее перебила:

– Ты что, не понимаешь, что аль-Хакум болен? Никакого моря, или как оно там называется, не существует. Если человек очень долго пробыл на солнце без воды, он чего только не увидит. Все это знают. И разве ты не понимаешь, что в целом свете нет такого количества воды? Ты ведь и сама можешь оценить, сколько воды в закрытом бурдюке, и знаешь, когда пойдет дождь, разве нет? Ступай, не морочь мне голову.

Аулия вышла из хижины и отправилась к реке. Там отец доил коз. Ей вдруг захотелось рассказать обо всем и ему, но ее остановил жесткий отцовский взгляд и ставшее давно привычным суровое отчуждение меж отцом и дочерью.

– Никто не желает меня слушать, – сказала она себе. Глаза ее наполнились слезами, но, вспомнив руку аль-Хакума на своей руке, она улыбнулась.

Лучше аль-Хакуму не становилось. Он пришел в себя, но почти не ел. Аулия перенесла свое одеяло и чашку в хижину, где лежал больной. По утрам Юша приносил чай и пшеничные лепешки, и вдвоем с дочерью они подносили его к двери, чтобы он мог помолиться, обратившись к востоку.

Абу аль-Хакум и Аулия утренние часы проводили в беседах о Самарре.

Для аль-Хакума, воспитанного в традициях города, лицо было самой интимной частью женского тела. Лицо Аулии – голое, открытое, даже без ритуальных узоров, какие наносили на свои лица взрослые, то есть замужние женщины Ачеджара, – было первым, что он увидел, когда постепенно отступила сотрясавшая его лихорадка, а кошмарные видения и воспоминания о джинне начали развеиваться.

Эти воспоминания, которые изматывали его даже сильнее телесных мук, рассеивались, стоило ему лишь открыть глаза и встретить преданный взгляд девушки. Слившись для него с дневным светом и голосом муэдзина, она стала другом, дарующим уютное и печальное утешение молитвы. Мало-помалу он научился отыскивать ее и в своих снах, и тогда у него появлялось предчувствие, что сон будет добрым – как будто она приносила в его сумбурные видения свет, что окутывал ее облаком, похожим на нимб встающего над горизонтом солнца.

Юноше открылась красота Аулии: удлиненный нос, удивленное «o», в которое складывались ее губки, когда она ему внимала, печальные глаза, загоравшиеся светом от одного его слова. Быть может, эти отразившиеся в ее глазах отблески его последних, угасающих сил, эта неожиданно обнаруженная им собственная способность осчастливить ее немногими словами, и стали причиной того, что он влюбился.

«Если мне суждено вернуться в Самарру, то я возьму ее с собой. Она станет моей первой женой, и мы вместе будем вспоминать, как она ухаживала за мной, как вернула мне здоровье. В Самарре никто не будет коситься на ее хромоту, и она научится скрывать лицо под чадрой, как свободная женщина», – думал он, хотя с каждым днем чувствовал себя все слабее, уходил все дальше от Самарры и самой жизни.

На лице ее, явственнее, чем на любом из лиц, какие ему довелось в своей жизни видеть, яснее ясного отражались и грусть, и радость.

Девушка узнала о карликовых газелях, о магах из Магриба и их волшебстве, о чудесном ритуале хаммама – омовений в окружении мрамора и фонтанов, о пышных одеяниях и укрощении лошадей. Абу аль-Хакум рассказывал ей про своего отца, про их двор с деревьями и птицами, про своего Рада.

Оба изумлялись: с какой точностью видит все это Аулия в своих снах! Она запомнила даже названия улиц в приснившемся ей городе. Но больше всего времени у них уходило на долгие и волнующие разговоры о море. Аль-Хакум, держа руки Аулии в своих руках, пересказал ей историю Синдбада-морехода – взошедшего на корабль в Басре. Рассказы о его приключениях всегда начинались словами «плыли мы днями и ночами, проходя мимо то одного, то другого острова, заходя то в одно, то в другое море, высаживаясь то на одну, то на другую землю». Абу аль-Хакум рассказывал ей о ките, в брюхе которого Синдбад разжег костер, о легендарной птице Рух, об Острове обезьян, где живет жуткое чудовище, о семи его путешествиях и кораблекрушениях, после которых Синдбад вновь неизменно поднимался на борт корабля, покуда старость не вынудила его вернуться в Багдад.

Девушка в волнении сжимала его руки и восклицала:

– Гей, господин! Ради Аллаха, расскажи мне и другие истории! Я никогда бы не узнала, что есть на свете столько людей и что с ними произошло столько приключений, когда бы не явился ты, чтоб поведать мне об этом!

И аль-Хакум, старательно припоминая все, что он когда-то читал, принимался рассказывать ей об аль-Мутанабби. Аулия же, в свой черед, говорила ему о своей бесконечной любви к воде и о тех бесчисленных наименованиях песка и огня, что есть в языке тамашек.

Аль-Хакум с нежностью глядел на девушку, когда она рассказывала ему о традициях и обычаях родной деревни, о том, как пастухи завели привычку пасти коз вместе с собаками – животными совсем непотребными для обитателей города, – и о практикуемом у них ритуале опыления тощих пальм. Она говорила и говорила, пока он не смежал веки, сраженный усталостью и лихорадкой.

Тогда она уходила в свою хижину, вместе с матерью обедала, купалась, наполняла водой кувшины.

Она стала прихорашиваться: тщательно причесывать волосы, смазывая их кашицей из жира и корицы, которую используют женщины, заплетая косы, и красить хной ладони. Угольком нарисовала на своем лице тот же узор, что был на его лице. А собираясь вернуться, чтобы кормить его, жевала листья мяты.

Абу аль-Хакум отмечал эти небольшие перемены, ее невинные уловки обольщения казались ему трогательными. Он всем сердцем желал подняться наконец с этого жалкого ложа и увезти ее с собой в прекрасную даль, удивить, сделать счастливой. Но в то же время он знал, что с каждым часом в нем остается все меньше жизни. Смерть ждала его, она приближалась. У него не было будущего. Не было будущего и у нее, окруженной презрением своего племени. Она была так похожа на бедуинов из стихов аль-Мутанабби: бедная, храбрая, мудрая. Горечь переполняла сердце аль-Хакума.

А она приходила снова – улыбчивая, заботливая. С великим усилием аль-Хакум пил молоко с медом и делал вид, что это придает ему силы.

Покормив его, Аулия принималась говорить о пустыне: без конца повторяла имена ветров, рассказывала, как на рассвете выгибается скорпион, ловя ртом ту каплю воды, что выпала росой на его панцирь; или играла на дарбуке, пока он не засыпал.

Она же всегда ложилась спать позже него, сперва всласть насмотревшись на лицо уснувшего друга, охваченная невинным желанием лечь рядом с ним, приблизить свои губы к его губам и ощутить его тепло, даже его не коснувшись. Однажды, когда он спал, она осмелилась взять его за руку и застыла, словно зачарованная: ее твердые, в мозолях, пальцы сплелись с его пальцами, длинными и тонкими. Дрожа от волнения, она закрыла глаза и ощутила жар, взбегающий по ее телу от горячей руки аль-Хакума. А потом положила ему на грудь вторую руку и стала считать удары сердца больного, да так и уснула, погрузившись в ничем не замутненное счастье. Когда они проснулись, ее охватил такой жгучий стыд, что никогда больше она этого не делала, но эта ночь стала счастливейшей в ее жизни.

В ее снах они всегда путешествовали вместе, плавая по морям на огромных судах. Высокие зеленоватые волны ударяли в нос корабля, рассыпаясь белой пеной, хлопьями падавшей на палубу. Аулия следила взглядом за стаей улыбчивых дельфинов, сопровождавших корабль, за альбатросом, летавшим над мачтой кругами. Она разговаривала и с матросами, и с капитаном. Те ей отвечали, и их речи совсем не походили на разговоры людей в ее деревне.

Во сне у Синдбада было лицо аль-Хакума. Вместе они изумлялись фонтану, вода которого пахла мускусом, и хрустальным водам Жемчужного моря. Любовались чашей, выточенной из цельного рубина, которую царь Серендиба послал в дар калифу Багдада, Гаруну ар-Рашиду, и совершали молитву на земле, именуемой Долиной Царей, перед могилой Сулеймана бен-Дауда: да снизойдет на них обоих благодать и покой!

Вот так, ночами, совершила Аулия все семь путешествий Синдбада-морехода, в то время как днем, несколько рассеянная, она выполняла свои обычные обязанности. И даже не сердилась, когда другие насмехались над ее хромотой или татуировкой, которую она нарисовала себе на лице. Она проходила мимо насмешников и меж ними с улыбкой и гордостью на лице, повторяя про себя, заклинанием от ярости, слова их с аль-Хакумом бесед.

Безразличие, написанное на лицах людей ее деревни, больше не отзывалось в ее сердце болью. Закрылась давняя рана, нанесенная мальчишками, которые с детства не желали ее замечать. Теперь она сама скользила по ним неизменно безразличным взглядом: и когда они спешили к реке, бегая среди коз и поднимая клубы пыли, и когда они бросались в нее комьями глины, а вокруг звучал громкий хохот. В сравнении с Абу аль-Хакумом все они казались ей грубыми, жестокими и некрасивыми. Иногда, отправляясь с кувшином на речку за водой, она садилась на берегу, опустив ноги в воду, и думала о том, что эта речушка приведет их к морю: ее и его.

Однажды утром, когда аль-Хакум был тих как никогда, Аулия набралась храбрости и, прервав дрожащим голосом затянувшееся молчание, обратилась к нему:

– О, мой господин, когда ты выздоровеешь и отправишься к морю, позволь мне пойти с тобой. Я – хромая, но сильная, и я смогу нести наши котомки с хлебом и солью. Мы пойдем вдоль реки, и, быть может, в пути ты встретишь своих друзей. Пожалуйста, позволь мне сопровождать тебя… – И она обхватила ладонями его руки и приблизила лицо к его лицу, устремив на него пристальный взгляд.

Глаза аль-Хакума наполнились слезами. И он хрипло проговорил в ответ:

– Ты не сможешь пойти со мной. Моя жизнь иссякла в пустыне, как пролитая в песок вода.

Аулия воскликнула:

– Во имя Аллаха, не говори так, господин, прошу тебя, не говори так! Разве ты не видишь, что разбиваешь мое сердце? С тех пор как появился ты у нас в деревне, моя жизнь преобразилась: ты подарил мне счастье. Позволь же мне последовать за тобой, куда бы ты ни направился!

Не сдерживая рыдание, аль-Хакум приподнялся и обнял девушку. Она же, изумленная тем, что это объятие совершилось наяву, а не в сновидениях, всем своим телом ощутила удары его сердца. И обвила его руками, чувствуя пальцами его кожу, его сотрясаемые рыданиями ребра. Потом, как зверек, зарылась лицом в его волосы, глубоко втянула в себя запах аль-Хакума, чтобы он заполнил ее целиком, и закрыла глаза. Ей не хотелось ни двигаться, ни размыкать объятие. Знойным ветром ее опалило желание.

– Ш-ш-ш… Не плачь, мой господин, не плачь, любовь моя, хабиби… – сказала она, пугаясь своей смелости и его прерывающихся сухих рыданий, – скоро ты уже сможешь ходить, сможешь молиться возле реки. Ляг и попей.

Она готова была ухаживать за ним всегда, чтобы дождаться его выздоровления и отправиться в путь с ним вместе. Ведь она уже назвала его любовь моя, а он не отказался ее слушать, обнял еще сильнее. Аулия прижалась щекой к его щеке.

И тогда он прошептал ей на ухо:

– Все реки впадают в море, но в пустыне у них есть тайные русла, подземные. В пустыне тебя, как это случилось со мной, могут преследовать демоны, если ты не знаешь ни путей-дорог, ни созвездий. Ты можешь погибнуть. А я не хочу, чтоб ты погибла. Возьми мои браслеты, Аулия, ведь ты ухаживала за мной, как моя супруга.

Он разомкнул объятия и дрожащими руками принялся снимать браслеты. И протянул ей их одной рукой, второй все еще сжимая ее руку.

Перед глазами Аулии возникли золотые браслеты в подрагивающей руке юноши, зажатые большим и указательным пальцем, и именно в этот миг к ней пришло осознание, что то, чем до тех пор была ее жизнь – прямой, как луч, путь, стремящийся к обыденной смерти, без любви или радости, что могли бы его скривить, – все это вдруг изогнулось в окружность, совершенную, как эти браслеты, что сверкают перед ней в солнечном свете. И центром совершенной окружности стал этот миг. Ее пронзила огромная и нежданная радость, преобразившая ее самоё.