Текст книги "Нет мне ответа..."

1976

3 января 1976 г.

Вологда

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Едва жив возвратился из столицы – суета, люди, пьянка, да ещё на ходу подцепленный грипп совсем меня было повалили, но старого солдата, как известно, мало повалить!.. Я ещё дома допил остатки и вот 3 января включаюсь в текучку, ибо моя Мари, как зовёт её одна знакомая латышка, собирается в Индию туристкой. Не знаю, доберётся ли она до Индии, но нервы дотрепала вконец, не спит, от прививок вспухала и хворала, особенно от оспы. А батюшки мои! Русская баба в Индии! Куда идём?! И чё будет-то?.. Надеюсь, в Ашхабад пущают ещё без прививок? Я боюсь их!

Я б и нынче уж куда-нибудь уехал, так устал, как никогда ещё не уставал. Но вот отправлю Мари в Индию и уеду в деревню хоть на неделю и буду ловить налимов и ни хрена не делать, а то помру.

К тебе собираемся твёрдо. Мари тут может задержаться (Ринка в феврале иль марте рожать должна), а я приеду. Не могу больше, от звонков, суеты и сырости устал. На месте ты и отберёшь кусок для «Известий». Я привезу рукопись целиком, чтоб ты её увидел в первозданном виде. Но если тебе путь (а не околица) к нам и к тому же охота, то чего лучше – заезжай, и поехали вместе. Эдак я даже люблю, кто-то хотя бы бегает по кассам, а ты у чемодана сидишь! Благость, которую лишь с годами начинаешь ценить. А вот командировки мне никакой не надо, я их никогда не беру, опять же боюся. Взял однажды в «Огоньке», дак чуть в суд не угодил…

Ну, словом, ты мне позвони в феврале-то, ладно? Мы и порешим всё. В феврале у меня премьера в Москве. Ермоловцы пьесу мою поставили.

Обнимаю. Виктор Петрович

2 марта 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

На письма твои не отвечал оттого, что и писать-то уже не могу. Дела меня доконали. Особенно «Царь-рыба». Одновременная сдача её в журнал и книгой в «Молодую гвардию» взяла остаток сил. Жил больше полмесяца в Москве и в Переделкино, ибо дома под окном долбили полтора месяца грунт и додолбили мою контуженую голову. В Москве тоже было мне плохо, всё люди, люди, все с делами и просьбами сделать то, помочь тому-то, выступить там-то, прочесть это и всё с этакой благодушной улыбкой: «Ну что Вам стоит?»

В Переделкино для начала меня поселили над кочегаркой, и здесь продолжался долбёж головы, только уже ломом и лопатой, угорал я в той комнате смертельно, стал проситься в другую. Пока переводили, народ нащупал меня уже и тама. К концу пребывания ремонт начался в корпусе, застучали молотки, бодрые совтрудящиеся запели бодрые трудовые песни, и я даже продление своё там отменил и не стал дожидаться премьеры по моей пьесе «Черёмуха» в театре им. Ермоловой, которая состоится 12 марта, но, может, к той поре я оклемаюсь.

Пока что под окнами не долбят, и я начал спать, а раз сплю, значит, упадёт давление и перестанет всё дрожать во мне и на мне, особенно руки, а то ведь хуже, чем у алкаша.

Так вот даётся мне литература! А впереди ещё редактура в «Молодой гвардии» и цензура в «Нашем современнике», которая стоит уже за углом, занеся дубину над моею буйной головой.

«Царь-рыба» начинается с четвёртого номера и должна идти в трёх номерах.

В Москве слышал, что Юра Куранов думает о переезде в Москву. Считаю, что это для него целесообразно более чем для кого-либо, с условием, что он сохранит избу в Глубоком.

Марья моя Семёновна ездила на 12 дней в Индию туристом, но я так отупел, что и не послушал её многообильных впечатлений. Вот всё, что пока я в состоянии написать. Кланяюсь жене твоей, дитю. Желаю всего наилучшего. Виктор Петрович

5 марта 1976 г.

(Е. И. Носову)

Дорогой Женя!

Как мы расстались под звон медалей, так с тех пор ни слуху, ни духу.

Я почти месяц был в Москве, сдавал в «Наш современник» повесть и в «Молодую гвардию» книгу. Очень устал и подпростудил лёгкие. Наш хитромудрый Серёга[131]131
  С. В. Викулов, редактор журнала «Наш современник». – Сост.


[Закрыть] добавил мне головной боли. В письме не хочу писать, но если он выкинет ещё такой же пируэт по отношению ко мне, я и его, и журнал этот выкину куда подальше. Из «Молодой гвардии» мне сообщили, что ты до се не прислал книжки на расклейку. Ты что, хвораешь или забыл, но ведь книжка-то должна выйти уже в нынешнем году. Тебе боятся лишний раз напоминать и надоедать, а сроки поджимают. Расклейку сделают в издательстве, и стоить это тебе будет рублей 18—20, так что сам себя и семейство своё клеем намажь.

Женя, я числа 20—25-го улечу в Туркмению с Марьей, греть свои преющие лёгкие, а после безвылазно, вплоть до съезда, буду в деревне, так что приезжай погреться на нашем незнойном солнышке, подёргать окунишек да сорожонку, которая ещё не выдохла. Если брюхо болит – наладим диетой: молоко в селе замечательное, птичек тебе настреляю. Приезжай обязательно, а то так и не увидимся до съезда. Привет твоим. Твой Виктор

4 апреля 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Я сейчас только вернулся из Ашхабада, где маленько согрел свои лёгкие. Ну и, конечно, дел у меня накопилось, даже не мог за всю зиму вырваться в Сиблу.

Жду третий кусок «Царь-рыбы» (гранки). А ещё литом не благословлён и второй. Книга идёт со скрипом, немалым приходится попускаться во имя главного. Слава богу, в первом куске удалось сохранить и суть, и первозданность. Как-то будет дальше? Прошла премьера моей первой пьесы в театре Ермоловой[132]132
  драма в двух актах «Черёмуха», режиссёр В. Андреев. – Сост.


[Закрыть]. Спектакль идёт хорошо, среди вымученной и замученной словодрисни, которой затопили евреи сушу, моё неумелое, но русским языком написанное драмо-представление вдруг сделалось «откровением» для театральной публики. Сейчас спектакль готовится в Вологде. А я готовлюсь уехать в Сиблу, отдохнуть как следует и продолжить «Поклон» – четыре последние главы, две из которых почти написаны, а две ещё и не начаты. Буду завершать мою давнюю работу и расставаться навсегда с темой Сибири и детства и целиком переходить на поле брани. Надо, пока не поздно, написать всё же «свою войну». Никто её за меня не напишет.

А Женя Городецкий голову морочит тебе и себе – лучшие фотографии с меня сделал он на Нижней Тунгуске, вот пусть одну из них и пожертвует (одна там есть просто блеск – я весь облеплен комарами, в штормовке, лицо объеденное, чуть таёжное). А портрет, о котором ты говоришь, в пересъёмке выглядит совершенно чёрным, в цвете же они его не дадут.

Ну, дай бог удачи! Через 5—10 дней я стану дедом! Дома большое напряжение. Дочь ходит тяжело, последнее время сильно отекает.

Поклон от М. С. тебе и твоему разросшемуся семейству. Кланяюсь. Курановым поклон. Виктор Петрович

17 апреля 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Прими поздравления с весной и Победой! Здоровья и благополучия твоей семье!

А я позавчера стал дедом – Ирина подарила мне внука. Рожала тяжело, но всё уже позади, как сама пишет. Сам я в больнице – воспаление лёгких снова, но уже поправляюсь. Думаю в середине мая поехать в деревню.

Городецкий пишет, что заканчивает редактуру твоей книги, и хвалит тебя, но говорит, «шибко умно и мудрёно выражается Курбатов – борюсь!». А я думаю: зачем же тогда Курбатова столь учили, да сам он сколько книг прочитал, ажник голова 68-го размера сделалась.

А с избушкой, Валентин, я пока ничего не знаю. Хозяин её, Женя Капустин, приедет в середине мая и оставит кого или нет – неведомо. У нас же ныне тьма народу собирается, и я уж намечаю уголок – куда скрыться. Есть у меня такой на Урале, в селе Быковка. Позднее я напишу тебе, что и как, а пока низко кланяюсь, обнимаю и желаю всего хорошего.

Твой Виктор Петрович

Апрель 1975 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Из далёкой и сырой Вологды шлю тебе привет и поздравления с праздником весны и Победы! Желаю доброго здоровья тебе, ребятишкам твоим и всем близким, да чтоб повесть у тебя благополучно завершилась и комитет по охране гостайн не терзал её так, как терзает сейчас мою «Царь-рыбу», а я в больнице лежу. И самое им время надо мной издеваться и доводить до того, чтоб проклял я и себя, и эту зае… литературу. В больнице я с воспалением лёгких – болезнь дежурная и мне уже привычная. Есть и радость немалая – появился на свет мой внук, и я его буду пороть три раза на день и приговаривать: «Не пиши! Не пиши! Не пиши!»

Слышал я, что был ты у святых мощей, приложился к святому – Леонову. Я к нему не хочу идти, боюсь, что разговор наш кончится матюками – это они, литературные дворяне и баре, предали всё и вся, и нам теперь приходится работать с кляпом во рту и с завязанными глазами и руками. Как ещё и работаем? Часто удивляюсь! Как не посходили с ума, не спились с отчаяния – видно, шкура крепкая и душа до того избита. Скорее бы в деревню! Единственное место, где я ещё чувствую себя человеком и входит в меня успокоение и наслаждение одиночеством.

Обнимаю, Виктор Петрович

8 мая 1976 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Поздравляю тебя с повестью. Сегодня ночью я её прочёл (на День Победы, так, может, это и символично будет в её судьбе), повесть мне понравилась. В ней больше «воздуху», света и простора, чем в прежних повестях. Она написана свободно и легко (я-то знаю, как даётся ощущение этой лёгкости и непринуждённости!). В повести много доброго, естественного юмора, а владение юмором в письме – это наивернейший признак талантливости вещи и владения «секретами» мастерства.

Словом, молодец, дай тебе Бог здоровья!

Повесть я отправлю в «Наш современник» с просьбой прочитать её редколлегии и решить судьбу. Буде наши не захотят её печатать, что случается довольно часто, будем её пристраивать в «Новый мир», в «Знамя» или «Москву», а может, и в «Октябрь». Я уверен, что повесть твоя увидит свет в столице и тебе пора печататься здесь. Заранее могу тебя предупредить, что будут сниматься излишнее пьянство и насчёт заключённых. Судя по тому, как истреблялся в моей «Царь-рыбе» всякий намёк на заключённых, не было их у нас и нету, и хотя язык, как известно, вращается около больного зуба, это мало кого касается – была бы видимость благостного порядка и благополучия, вот что сейчас главное, чем озабочены охранители чести литературы.

Ну, Коля, ещё раз с удачей тебя! С прошедшим праздником Победы, с весной. Мне очень хочется быть вместе с вами, да плохому танцору… Привет Тамаре и Лене. Обнимаю тебя, Виктор Петрович

14 июня 1976 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я после больницы вот уже больше месяца в Быковке (описался!) в Сибле! Но всё недомогаю, долгое время даже читать не мог, погода меня измучила – бесконечные дожди, холод. Мария Семёновна занята в городе внуком, наезжает сюда на денёк-другой, но вот и дороги размыло, и всё уже кругом плывёт, река вышла из берегов, в деревню уже въехать невозможно, так днями буду выбираться в город. Надо потихоньку складывать чемодан, ехать на съезд писателей, да и дел скопилось много.

«Царь-рыба» моя подошла к концу в печатании в журнале, потери в повести огромны, особенно досталось второму куску в пятом номере[133]133
  Наш современник. 1976. № 4, 5, 6. – Сост.


[Закрыть]. Много нервов, много сил взяла эта «редактура», на душе было горько и пусто, недоумение брало – уж если это режут и порют, то что же тогда будет, если поплотнее навалиться на то, что называется правдой? Страшна она, матушка, ох страшна! Вот и не подпускают, ведут отстрел с упреждением.

Горькое твоё письмо о смерти брата долго лежало перед моими глазами, не раз я его перечитал – понимаю и вижу за этими строками много. Теперь тебе понятней станет то, что пережил наш брат на войне – к смерти привыкнуть нельзя нигде, и на войне тоже, но притерпеться, отупеть возможно. Я после войны лет пять или семь не реагировал на смерть, закапывал людей, как поленья, лишь смерть махонькой дочери (непривычно! не хоронил детей) сшибла меня с ног в прямом смысле, и я даже нюхал нашатырный спирт, остальное не брало.

Году в 53-м или 54-м шёл я на рыбалку за вильвенский мост по известной тебе дороге. И неподалёку от не менее тебе известной 9-й школы (шёл рано утром) увидел как-то жалко и отстранённо плачущую женщину, до которой ещё полностью не дошло горе или, наоборот, уже «перешло» её всю так, что она была как бы вне себя (в прострации, как ныне говорится) и держалась горько и как-то вяло спокойно. Её о чём-то спрашивал милиционер и записывал чего-то в блокнот. Чуть отчуждённо стоял в стороне и хмурился пожилой путеобходчик. Я приблизился и увидел накрытую женским полушалком девочку, волосики которой белели недвижно и обвисло, личико, чуть выставленное из-под полушалка, было испачкано сажей и мазутом, судя по личику, девочке было лет восемь-девять. И так её изрезало, что она вся уместилась под полушалком…

Я молча ушёл, и в душе моей появилась жалость, и долго ещё, да и сейчас я помню явственно белые волосики, жидкие, реденькие, виднеющиеся из-под старого тёмного полушалка.

Жизнь дала мне много «смертного» материала, начиная от детского потрясения – смерти матери. Нашли её на девятый день страшную, измытую водой, измятую брёвнами и камнями… Вытаскивал людей из петель; видел на житомирском шоссе наших солдат, разъезженных в жидкой грязи до того, что они были не толще фанеры, а головы так расплющены, что величиной с банный таз сделались – большего надругательства человека над человеком мне видеть не доводилось. Отступали из Житомира, проехались по людям наши машины и танки, затем наступающая немецкая техника; наступая в январе, мы ещё раз проехались машинами и танками по этим густо насоренным трупам. А что стоит посещение морга, где лежал задушенный руками женщины (!) поэт Рубцов (я был в морге первым, ребята, естественно, побаивались, а мне уж, как фронтовику, вроде и всё равно). Привычен!

Какая проклятая сила, чья страшная воля прививает человеку такие вот «привычки»?! Так вот и мой Борис Костяев не влез в эту привычку, не вынес страсти этакой, а критики всё долдонят и долдонят: «Умер от любви»! Простое, общедоступное, удобное, а главное, «безвредное» объяснение – за него «ничего не будет» – какой примитивизм!

Как твои дела подвигаются? У нас внук растёт-подрастает, зовут его тоже Витей. Ну, поклон тебе от Марии Семёновны, маме твоей поклон, жене и сыну. Обнимаю тебя, желаю скорее справиться с горем, памятуя, что оно не последнее и надо для будущих дней беречь силы. Твой Виктор Петрович

5 августа 1976 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Ты всегда накатаешь такое, что не ответить на твоё письмо невозможно. И всё же я не ответил бы, если бы не одно обстоятельство… Я довожу «Царь-рыбу» до ума, то есть редактирую для отдельного издания. Ах, что это за работа! Устал смертельно. Десятого лечу сдавать, уродовать книгу дальше, но уже вместе с издателями.

Я в Сибле. Свету не вижу, из-за стола не вылажу, да и нету свету-то! Дней 10 постояло вёдро с холодами по ночам, и опять грянул мокромозготник.

Ужас какой-то! Свету конец! Критика на «Царь-рыбу» вызвала неописуемый гнев умных читателей-писателей своей обыденной монотонностью, умением много написать и ничего решительно не сказать.

А пишу я вот чего. Если есть у тебя экземпляр труда твоего, заверни его в бумагу и отправь по адресу: Красноярск, пр. Мира, 89, альманах «Огни Енисея», Волокитину Николаю Ивановичу.

Коля Волокитин избран там секретарём и, стало быть, автоматически – главным редактором альманаха. Он мой приятель и подшефный. Я много для него сделал. И печатать ему в альманахе нечего. Ты напиши в записке, что делаешь эту работу для Новосибирска, а чего там и как, не пиши, и нельзя ли, де, чего-нибудь использовать в альманахе? Думаю, что кусок-другой они дадут – это тебе штаны немножко поддержит, и труд твой зазря не пропадёт – издадут где-нибудь. Не везде такие идиоты сидят, как в Новосибирске.

Кланяюсь, обнимаю! Твой Виктор Петрович

18 августа 1976 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Вернулся я из Москвы еле жив. Осчастливили меня «Роман-газетой», но… одним номером, два – это не для меня, и пришлось мне сокращать 3,5 листа[134]134
  «Царь-рыба», повествование в рассказах, опубликовано в № 5 «Роман-газеты» за 1977 г. – Сост.


[Закрыть]. Я, идиот, пошёл по повести, и вот она стала вся обезжиренная, неживая, чужая, и сам я себя запрезирал, заболела у меня голова, и, чего давно не бывало, даже сердце забарахлило. Однажды бессонной ночью мне пришло простое решение в голову – просто снять пару глав, и я снял «Летит чёрное перо», «Поминки» и кое-что из дневников Гоги Герцева. Всё вроде бы путём, но тут через мою убогую, вялую, боязливую редакторшу передают намёк: «Островата вещь-то, Виктор Петрович, почистил бы». Тут я сказал: «Идите вы все к е… матери!» На что редакторша заплакала и сказала: «Вам хорошо посылать, а кого посылать мне? И куда? С меня ведь потребуют, скажут – не умеете работать с авторами, а раз не умеете… А у меня ещё на руках мать-старушка». В другое время при упоминании о дите и о матери я сразу и сдавался, но тут был так уж свиреп и болен, что плюнул на всех детей и матерей, да и уехал домой. Так до се и не знаю: идёт – не идёт. Если не идёт – меня даже почти не огорчит. Жаль лишь времени, нервов. Головы своей жалко.

Дома меня ждали твои два письма – одно с газеткою. Спасибо тебе, Валентин! На маленькой площадке ты сумел сказать много, а то сейчас научились загромождать площадь какими-то умствованиями, за которыми ничего, кроме желания получать деньги, нет. В десятом номере «Литературного обозрения» будет «круглый стол» по «Рыбе» – мне очень интересно будет знать твоё мнение… На мой комментарий не обращай внимания, я наговаривал его с совсем уж больной головой, которая и в Сибле, откуда я и пишу, не перестаёт болеть.

Погода у нас по-прежнему скверная. Всё гниет, ничего не растёт. Кедры все, и твои тоже, от сырости скукожились (фу-ты, опять инородное слово!), боюсь, кабы не погибли. Да и мы тоже. На рынке картошка 80 копеек кило – это в августе-то! Внук наш растёт. Андрей на два года уезжает на Урал, в Чердынь, работать и писать какой-то труд. Не прижился он в Вологде, одиноко ему тут было. Пусть едет и живёт самостоятельно.

Поклон твоему дому! Всем доброго здоровья. Ваш В. Астафьев

24 августа 1976 г.

(Р. Штильмарку)

Дорогой Роберт иль Роман!

Полмесяца жил я в Москве, каждый день собирался Вас навестить, но задёргали, затискали делами, точнее, видимостью дел, до хвори, погода плохая, сыро везде, а у меня – хроническая пневмония, ну и плюс болезни, которые сопровождают человека сидячей работы всюду и везде. Приехал сын и увёз меня на машине к тётушке в Хотьково, глянули на карту – Балашиха совсем в другом конце. Сын – водитель молодой и зелёный, вот и не рискнул делать крюк, уехали домой.

Первый раз я ехал этой древней дорогой – через Переславль, Ростов, Ярославль – на Вологду. Какая тихая, теперь уже обманчиво притихшая Россия! Представляю, как тут было при царе-кесаре, и зависть к предкам охватывает – жили, никуда не спешили, ничего не боялись, одного барина почитали, а теперь-то их вон, по тыще на каждого трудящегося развелось! И все кланяться велят, и почитать их, а главное – идею, по которой они вознеслись и здравствуют.

Мой папа тоже зимогорил в Енисейске (отбывал там ссылку в 1953—1955 гг.), правда, не без вины, а по причине дурной своей башки. Сейчас у меня доживает свой век. Дети, сотворённые им с маменькой, видеть его не желают, да и мало их осталось. Поумирали, поспились.

Есть о чём поговорить нам, есть! И я непременно Вас навещу, скорее всего в октябре, в первой половине, а пока удалюсь в деревню, отлёживаться после редактуры, далеко ещё не завершённой, то есть мною-то она сделана, но ещё издательство не начинало «работу с автором».

Статью Вашего сына Феликса я читал в «Нашем современнике», и она мне понравилась[135]135
  речь о статье «Ваши кедровые леса», опубликованной в № 9 журнала в 1975 г. – Сост.


[Закрыть], жаль, что не довелось мне с ним встретиться во время работы над «Царь-рыбой», впрочем, и от того уже, что я знал и видел, у меня уже раскалывается башка, а он бы, как учёный, ещё добавил мне «материалу». Ну, крепитесь, держитесь и прочее! В. Астафьев

Август 1976 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

После долгого нервотрёпного сидения в Москве я вернулся наконец-то домой, как всегда хворый, но дела недоделавший. Вот добрался и до деревни – дня два буду вовсе один, даже и не верю этакому счастью! Как-то мои домашние наловчились терзать меня своим присутствием и связанными с этим постоянными волнениями, недоразумениями, подозрениями, и пр., и пр.

Готовил я «Царь-рыбу» в «Роман-газету» в один (!) номер – больше мне не дают. Надо было сокращать 3,5 листа. Я, идиот, начал «идти по тексту», исполосовал всю повесть, измучился, изматерился, а потом догадался просто снять пару глав и только. Но тут на меня с претензиями: «Остро, надо бы то-то…» Я взорвался и сказал, что всю возможную и невозможную цензуру прошёл и с меня хватит. С тем и уехал. Пойдёт, не пойдёт – не знаю. Жаль потраченные нервы – они и без того-то сплошные хлопья.

Погода у нас так и не наладилась. Всё вымокло, выстыло – урожая ни в полях, ни в лесу. Уныло всё и в природе, и в людях. У меня всё болит: кости, лёгкие, и, чего давно не бывало, стало придуривать сердце, иной раз довольно пугливо.

Книгу тому безрукому художнику я отправил – «Затеси» отправил, ибо там рассказ «Руки жены». 15 сентября с Марьей поедем в Молдавию на Декаду русской культуры, авось маленько погреемся. А потом я всё же двину в Сибирь – надо заканчивать «Последний поклон», а то пока я его напишу, все вымрут. В начале августа умерла тётя Галя, та самая «прокурорша», что описана в последней главке «Царь-рыбы». Я на похоронах не был – не смог, и это меня угнетает очень.

Ну-с, пожелаю Герке хорошего начала учебного года, а Матрёне здоровья и здоровья. Да пусть вас больше не трясёт. Напиши Вале – пусть она мне достанет «Пастуха и пастушку» на грузинском языке. Мне грузины не отвечают. Всех целую. Виктор

А младшему Виктору завтра 4 месяца. Славный малый растёт, улыбается всем, горгочет.

5 сентября 1976 г.

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

Мне всегда приятно получать твои бодрые и трепетные письма, всё в них о природе, о работе, а то алкаши одни одолевают, стонут, стишки «погибельные» шлют и сами вроде бы вот-вот погибнут, но чаще всего погибают их матери, жёны, дети, а они продолжают пить, жаловаться, ругать власти, литературу, всех чернить, кроме себя. Надоели, окаянные. Артисты они, и все одинаково играют, зато самолюбивы и эгоистичны до омерзения. Надоели, падлы!

Я живу всё ещё тяжеловато. Написать книгу, которая бы всколыхнула пусть не общество, а хотя бы отдельную публику, трудно, а потом ещё надо нести на себе, как крест, груз гнева, боли и настороженности, вызванных ею. Очень «Царь-рыба» оказалась для моего здоровья и больной головы книгой тяжёлой – до сих пор мучаюсь с нею. Сдавал в «Роман-газету», так все требуют подписей, печатей, разрешения и, в конце концов, дали сокращённый вариант в одном номере, да и то попросили: «Остро очень, так нельзя ли кое-что…», ну тут уже я освирепел, бахнул дверью и уехал. Дают вроде бы в № 23, но боюсь, что попросят в корректуре «кое-что», и я опять буду ругаться, а потом голова станет раскалываться. А ещё ведь редактура книги впереди новой, непростой – в неё входят «Ода русскому огороду», новые главы «Последнего поклона» и «Царь-рыба» – меня уж всячески готовят к «редактуре». Ах, мати божья!..

После Москвы я сразу уехал в деревню. Погода у нас по-прежнему плохая. Урожаю нет – маленько наросло грибов, вот и собираем с Марьей Семёновной да сушим, солим и маринуем – всё еда зимой, а то даже ведь картошка не выросла. И рыба не клюёт! Вода большая, корму много несёт, и она срать хотела на наживку.

Саша Филиппович прислал мне большое письмо, много о «Царь-рыбе» мне написал – умница он, но, кажется, в Свердловске ему не жить – съедят. Я посоветовал ему держать на прицеле Курган.

Пятнадцатого сентября, если будем здоровы, уедем с Марьей Семёновной на декаду, в Молдавию, хоть маленько встряхнуться и отогреться, а потом, отредактировав книгу, пусть и поздней осенью, я всё же собираюсь в Сибирь – надо заканчивать «Последний поклон», а чтобы закончить, всенепременно надо постоять на том месте у Енисея, где нашли утопленницу-мать.

Вот потянуло к этому месту, и ничего с собой поделать не могу, и книгу мне не закончить, если я не выполню этого душевного «каприза». Внук наш Витенька растёт хорошо, слава богу. Сын Андрей уезжает обратно на Урал, в Вологде не прижился. Вот такие наши дела.

Всем привет. Виктор

Сентябрь 1976 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Лишь вчера вечером вернулся домой – ездил в Молдавию на декаду – был небольшой отрезок времени перед редакцией книги. Хотел погреться в солнечной Молдавии, ибо целое лето прокисал от дождей, но тут лихо пришлось, поехали «изучать жизнь» по районам, дождина, холод, а мы в ботиночках и парадных костюмчиках. Вернулся в Москву – закупорка! Не подписывают журнал с новой повестью Вали Распутина, стоит книга его в «Молодой гвардии», стою я, дожидаясь очереди на редактуру, – редактор у нас один. И так вот болтался в Москве, осатанел от тоски и тех, кого видел и слышал. Тем временем остановили номер «Роман-газеты» с «Царь-рыбой». Кто? Где? Почему остановил? Нынче не узнаешь. Меня просили остаться в Москве хлопотать, но за себя я хлопотать не умею, да и лёгкие мои болят, желудок расстроился ещё в Молдавии (один раз в центре Москвы прихватило, во театр!), и, словом, чувствую: надо уплетаться домой, иначе запью горькую от душевного гнёта.

Общее настроение, Коля, хреновое. Литературу снова прижимают к стене, побаловали малость и довольно! Сейчас чувствую себя нехорошо, надо бы в деревню поехать, а дела не пускают: на несколько дней хватает мелочей, потом из Ленинграда чтец приезжает, читает «Последний поклон», просит его послушать. 15 октября премьера моей пьесы в Вологде, которую Театр им. Ермоловой успешно возил на гастроли по Сибири и был в Томске, где особенно её хорошо принимали.

Идёт жизнь. И осень идёт. К концу уже, а я всё не съездил в Сибирь, и надо бы, но боюсь. Какая там будет погода? Выехать я могу не раньше 20—25 октября. А что как дождь, да ещё со снегом? Узнай, Коля, прогноз погоды хоть приблизительный. Надо хотя бы одежду нужную по сезону взять.

Теперь о делах. Повесть твоя «Нашему современнику» не пришлась. Они её держат, но чувствую – бесполезное дело. Давал читать в «Москву», но Алексеев, главный редактор, отсутствовал, и повесть вернули. Я предложил её в «Лит. Россию». Если и она забодает, я хочу ещё в «Октябрь» или в «Новый мир» показать, а ты, без ссылки на меня – иначе хана повести! – можешь сам её предложить в журнал «Молодая гвардия». Словом, время идёт, и я понимаю твоё беспокойство, но что же делать? Такая сейчас полоса в литературе, совсем бы ничего не писать – вот бы все с облегчением вздохнули. Чем хуже дела, тем больше боятся слова, особенно в России. Всегда так было, но нынче уж и вовсе боязнь слова достигла неслыханных сфер и высот, цензура сквозная, как хиус на Енисее зимой.

Коля! Ты только не затяни с письмом. Маленько, но сразу напиши.

До встречи, надеюсь, скорой. Тамаре и Лене поклон.

Обнимаю, Виктор Петрович

4 октября 1976 г.

(В редакцию газеты «Кадр»)

Уважаемый тов. Е. Поротов!

Спасибо Вам за газету «Кадр», за письмо и предложение ответить на Вашу анкету. Коротенько отвечаю (подробнее нет времени):

1. Я – зритель с детства. В деревенском клубе крутил «динамку» немого кино, чтоб заработать право смотреть бесплатно фильм. Каждому огольцу доверялось прокрутить целую часть. Силы хватало не у всех, слабела рука, слабел свет на экране, исчезало изображение, публика громко выражала негодование, и слабака немедленно подменяли. Из фильмов, увиденных в детстве, мне ярче всего запомнился «Когда пробуждаются мёртвые» с участием молодого Игоря Ильинского. Видел я первый звуковой и цветной фильм – «Соловей-соловушко». Впечатление чуда, сколь его потом ни пытались уничтожить наши и заграничные ремесленники кино, так и не исчезло до сих пор.

Сейчас, в силу суеты и занятости, я уже не такой активный зритель кинематографа, появилось чувство усталости (не пресыщенности) от огромного количества фильмов серых, привычных и часто вторичных. Из двухсот фильмов, выходящих за год, запоминается два-три – это очень мало, даже в литературе, переживающей сложные времена, нет такого многопроцентного серого потока продукции, а ведь воздействие кино на массы куда более напористо ныне, нежели влияние литературы.

Из последних фильмов студии «Ленфильм» (мною увиденных) запомнилась картина «Старые стены», а в картине больше всего мне понравилась Гурченко, сделавшая сложную, если не сложнейшую, работу, перешагнув через образ и стереотип той, что засела в памяти зрителей, скорее и не героини, а персонажа, исполняющего песенку: «Пять минут, пять минут…»

Проблема «Писатель и кинематограф» будет до тех пор, пока существует и то, и другое. Уж очень разные это вещи. Думаю я, что было и будет в этой проблеме главенствующее лицо – писатель, ибо сколько бы у него ни было надзирателей, они не могут проникнуть в его тайну, тайну замысла, и, следовательно, никому не дано распоряжаться писателем, сколь бы ни старались, как бы ни изощрялись в этой бесполезной и бессмысленной работе люди, присваивающие себе право судей, диктаторов или «добрых советчиков».

И ещё – писатель свободней кинематографистов был и будет потому, что процесс его работы стоит недорого – бумага, перо, а место – если приспичит писать – можно найти хоть в лесу, хоть на чердаке. Киношник обложен со всех сторон надзором, словно медведь в берлоге, и я удивляюсь даже, как это иным режиссёрам при таком огромном количестве финансовых, идейных и прочих надзирателей ещё удаётся иногда как-то извернуться и выпустить что-то интересное на экраны! Считаю это не просто удачей режиссёра, сценариста, художника, оператора и актёров, а их творческим подвигом. Думаю, дальше будет ещё труднее, уж очень много (год от года всё больше и больше) появляется желающих руководить, направлять, указывать, ковыряться в душе художника и всё меньше и меньше желающих нести тяжёлую каторгу творца.

Демагог, если судить хотя бы по журналу «Экран», становится всё более напористым и властным диктатором; и если учесть, что художник, «как собака, всё понимает, но сказать не может», битву наглядно проигрывает он. Хотя, когда демагог срубит последнюю сосну и окажется лицом к лицу с пустыней, ему снова придётся замолчать и ждать, когда другие, способные к труду и творческому подвигу люди насадят и вырастят лес и ему, демагогу, снова будет что срубать…

Сейчас одновременно ведут со мною переговоры о постановке картин по моим произведениям три студии. «Всякому овощу своё время» – гласит житейская, честная русская пословица. Видимо, я, как «овощ», созрел для кино…

С приветом, В. Астафьев

Ноябрь 1976 г.

(Главному редактору «Литературной газеты»,