Текст книги "Нет мне ответа..."

1980

13 февраля 1980 г.

Вологда

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Всё же не миновал я заведения под названием больница. Перемогался с осени, полубольной ездил и в Финляндию, а потом на исходе уже слякоти достал грипп, ну а после него обострение пневмонии, а где пневмония, то следом и стенокардия… С этим «букетом» и прилёг. Сейчас уже ничего, начинаю сваливать текучку.

Литературой-то, Валя, я уже давно не занимаюсь. С год уж ни строчки, и не тянет особо. То ли устал, то ли этот уже завладевший полностью и постоянно давящий нас вопрос: а зачем это? Кому нужно? Когда-то в газете я верил поначалу, что «изменю жизнь», «помогу людям»… Потом в литературе ещё более долгое заблуждение, укреплённое критикой и всевозможной демагогией, а потом самому себе я дал ответ – зарабатываю хлеб посредством пера, и ладно, и раз заработал надолго вперёд – и эта забота с плеч долой.

…А вообще по-настоящему добр и счастлив бывал только в работе, в хорошем застолье да на природе. Но пить давно уже не пью, курить бросил десять лет назад – одна отрада осталась, мечтаю летом попасть в Сибирь и со временем вовсе переехать. Я знаю – лучше не будет. Возможно, даже и хуже будет, но хочется верить, что воздух Родины, её виды, родня и прочая дребедень как-то встряхнут, освежат…

Вот так и живу. Знаю, что и тебе не пишется, и Жене Носову, и о причинах не спрашиваю. Свете, Марусе и Сергею поклоны. Обнимаю тебя. Виктор Петрович

19 февраля 1980 г.

(Ю. Н. Сбитневу)

Дорогой Юра!

Получил твоё письмо в больнице – пятьдесят лет не подарок, а пятьдесят пять и плюс фронтовые дела и вовсе не молодят; всё чаще и чаще потребность лечиться возникает, и хотя я сопротивляюсь и говорю, что ещё належусь по больничным койкам, всё же иногда нужда заставляет приземлиться.

С осени перемогался и перемогся было, но подцепил грипп, а он нонче мутант и на грипп не похож, начинает с ног, корёжит кости, как при ревматизме, а потом за всё остальное берётся. После гриппа взыграла пневмония, потом давление и всё остальное. Лежать ещё долго, так вот хоть письма пишу, и то ладно, а более ничего не пишу, и давно уже. Что-то всё плотнее подступает вопрос: зачем это и кому нужно? Слишком стремительно разлагается человек вообще и наше общество в частности, лишь бы удавалось заниматься самоутешением и самообманом, как прежде, и звереет, и подлеет человек ещё больше, и это при наличии Толстых, Пушкиных и прочих Шекспиров и Петрарок.

Нам, противоречиво жившим и путано мыслящим, и вовсе не по плечу справиться со стихией цинизма и равнодушия и растления человеческой души. Только теперь я, например, по-настоящему понял, к чему приводит безверие и что даже насильственная вера лучше, чем вовсе ничего. Церковку-то сковырнули рановато, без Бога ни до порога и тем более ни до коммунизма…

Теперь кусай локоть, а он вывихнут, и костоправов подходящих не находится, не токмо мыслителей и личностей, способных справиться с девятым валом бездушия и безверия…

Одного хочу – не дожить до следующей войны. Мне не перенести её будет, ибо я знаю, что ждёт наших детей, внуков и русский народ, точнее, остатки его, уже раздробленные, полуассимилированные, деморализованные. Кто-то дышит нашему народу в затылок, подгоняет его, подталкивает к скорейшему концу. И кто это, я понять до конца не могу, ибо он занимается самопожиранием, как будто изжил сам себя, но для великого народа слишком малый срок, чтобы заболеть белокровием. Может быть, мы и не были великими? Может, так в детстве и застряли? Стадное чувство, рабство, душевная незрелость, робость перед сильной личностью вроде бы к этому склоняют, но великая культура, небывало самобытное и величайшее искусство, созданное за короткий срок, – живое свидетельство зрелости нации.

Так что же за ветер низовой, каменный сметает нас с земли, как осеннюю листву?! Легко было бы всё спереть на евреев, как это делают «защитники» нашего народа за столом цэдээл, очень легко и самоутешительно, да проходишь и этот рубеж, доходишь до самоуглубления и в себе где-то смутно ощущаешь и причины, и вину за происходящее и за будущее. Страшнее будет тем, кто ощутит это уже не смутно, а отчётливо, в ком пробудится ум, мужество судить себя и нас открыто, но будет это уже как румянец и половое возбуждение, которое происходит у чахоточных людей перед самым угасанием. Поздно будет!

Мне очень понравился твой рассказ «Двухголовый», который я читал летом в Сибири. В нём как раз есть то, чего недостаёт современной нашей литературе, – духовное здоровье. Я хотел тебе написать письмо, но суета и юбилейные пьянки заели время, а потом заумирал мой доблестный папа и умер 3 сентября прошлого года и закопан в мокрые комки вологодской глины. Как он хотел убраться со мной в Сибирь и лечь в мягкую родную землю! Не успел. И теперь я уж всерьёз думаю: самому надо успеть податься ближе к родному пределу. Отец мой был, как тебе известно, не самый лучший из родителей, но родителей, как и Родину, не выбирают, и вот жаль его, необъяснимо жаль. А помер он, голубчик, от цирроза печени, пил до конца дней своих, и с большой охотой. Умирал в ясную осень, недолго, но тяжело, всё просил у меня прощения и говорил, что я тоже умирать буду тяжело, ибо вся наша родня умирает тяжко. За неделю до смерти попросил поводить его по палате, мы с Марией повели, едва ноги тянет. Я и говорю: «Давай попляши». Он улыбнулся и поправил: «Не попляши, а сбацай». Шутник был родитель!

Никого более из стариков на свете не осталось, только две тётки и дядя в Сибири. Надо ехать ближе к ним. Одному неуютно и тоскливо жить стало. Раньше спасался от всего работой, сейчас работать не могу, и не я один, вся мне близкая братия ни хрена не пишет и едва ли писать начнёт. Так что лай вдогонку деревенской прозе припоздал, даже и лай никого уже возбудить не может.

Делал я тут статейку о рассказе, где и похвалил «Двухголового», но не доделал, и лежим мы в разных местах – статейка дома, на столе, а я здесь зимогорю.

Собираюсь в марте в столицу вместе с Марией, если получится, позвоню, а пока желаю доброго здоровья тебе и всем твоим старым и малым. Майе поклон отдельный.

Удалось ли тебе подписаться на мой 4-томник? Если нет – я добуду. Правда, в Вологде до сих пор ещё не было первого тома, а вышел уже и второй.

Малый наш внук растёт. Мучит и бабушку, и мать, когда и меня норовит достать. Очень живой и крепенький парнишка. Хорошо ест и развивается, а папа евонный где-то гуляет – разошлись родители, ещё один россиянин-безотцовщина растёт дурной травой возле забора.

Ах ты, раз ах ты! Сколько бед и горя на свете!

Обнимаю тебя, здоров будь. Твой Виктор

3 марта 1980 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я и сам давненько собираюсь тебе написать, да всё как-то не сходится писать тому, кому надобно и хочется, время моё разбирают, как солому на корм. Здесь, в больнице, только и сумел плюнуть на всё, проявить характер и несколько дней вообще ничего не делать, а потом поработать на себя – сделал с десяток «затесей». Но я отсюда скоро уйду, и начнётся всё сначала.

Жалоба твоя на провинцию мне как никому, пожалуй, понятна. В Вологде у меня нет никакого общения. Пока мог водку пить, собутыльничать было с кем. А вот уже не могу, да и неинтересно стало, не веселит и водка, и нету собеседника по душе, а трепаться просто так я уж лучше буду со своей Марьей, она в писательских делах собеседник толковый и подвижный.

Всё хотел я, чтоб ты к нам приехал хоть ненадолго, но перемогался-то я с ноября и всю зиму, а полубольной человек – какой собеседник?

Теперь ты в Чусовой собрался (поклонись ему!), а я хочу с Марьей в Москву съездить, «приобщиться», походить по театрам, навестить знакомых и друзей, а то я всё же не оставляю мечты уехать домой, на Родину, а оттуда потакать «культурным потребностям» будет уже сложнее.

Сегодня уже третий день весны, тенькают синицы, солнцем веет, если даже и облачно. Дожили ещё до одной весны, и если войны не стрясётся, маленько веселее будет, и кажется – до осени недосягаемо далеко.

Здесь, в больнице, наконец-то прочёл я абрамовский «Дом», и что-то он мне не понравился. Кажется мне, что эта бойко написанная, заранее по местам распределённая книга в противоречии находится и с самим Абрамовым, и с «Пряслиными» тоже. Она и по стилю другая, а главное, разрушает уже созданные образы. Так в моём понимании «Две зимы и три лета» и остались вершиной этой большой и неоправданно разбухшей книжищи. Читал и ещё кое-что, да всё по обязанности, на предмет рекомендаций, предисловий и просто по просьбе – скучное, неинтересное сплошь чтение. И когда я от него избавлюсь?! А что Серёжу Задереева решил поддержать, очень хорошо.

Поклон твоим. Кланяюсь. В. Астафьев

20 марта 1980 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

После больницы мы с Марией Семёновной проделали тот же путь, что и ты, – в столицы за развлечениями! Поразвлекались недолго, посмотрели несколько спектаклей, балет во Дворце съездов, побывали у нескольких знакомых. Тут всякие интервьюеры и люди, жаждущие критических, юбилейных статей и анкет, узнали, что я есть в столице, попёрли комком на меня, и мы убегли домой, где не совсем здоров малый Витя, а у большого всё ещё руки дрожат.

Совершенно с тобою согласен насчёт Абрамова. Последний роман его «Дом» произвёл на меня удручающее впечатление своей бойкостью стиля, то и дело переходящей в скороговорку, самолюбование. Это можаевский стиль – они не зря дружат – оба самовлюблённы, оба деревни не то чтобы не знают, а чувствуют её, как люди давно городские не только по кустюму, но и по душе. При том они так себя любят, что другое что-либо любить уже нет сил и возможностей, вся энергия уходит на себя. Но Фёдор хоть начитан, наблюдателен, а вот Можаев просто глуп и от глупости пребывает в постоянном чувстве самоупоения, этакой рязанской эйфории.

Собрался во Псков капитально, но цивилизация встала на нашем творческом пути – в Перми невестка Ольга попала под машину, идя на работу, изломало её всю, едва живая осталась. Лечу туда в конце месяца – надо чем-то помочь.

В Чусовом чё заснимешь – всё нам дорого, присылай. Шлю книгу Васи Юровских, специально выпросил для тебя. В больнице читал по кусочку, будто сахарок сосал. Так ли хорошо! Так ли славно! Так ли поэтично! Напиши-ка ты о нём, если ляжет на душу, что-нибудь трогательное. Живёт он в Шадринске. Мы с Женей Носовым определили его в Союз и зовём «лесной опёнок». Шибко добрый и хороший мужик.

А ещё знаешь ли ты Мишу Голубкова? С углежжения чусовского выполз, из спецпереселенческой сажи и в писателя! Он печатался в «Нашем современнике» несколько раз, издавал книжки в Перми, собирается издать в Москве. Сейчас прислал новую повесть, и мне хотелось бы, чтобы ты его прочёл и шефствовал над ним как земляком. Я уже не в силах справляться со всем этим.

Извини. Кто-то пришёл. Закругляюсь. В мае-июне собираюсь побыть в Сибле, если удастся, дам знать. Но сердце моё солдатское чует – надвигается война и все наши планы, а может, и дети обратятся в прах. Будем молиться Господу – отвести беду, да воньмёт ли? Нагрешили и наследили уж больно…

Поклон твоим домашним от моих всех. Кланяюсь. Виктор Петрович

28 апреля 1980 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Я только что из Сибири, смотрел квартиру, отдавал команды по ремонту дома. По мне всё решено, и душой я уже «дома», но последняя препона – Марья Семёновна. Беда! Не хочет она отсюда уезжать. А надо! Я здесь больше не могу не только писать, но и жить. И душевно, и физически тяжело. Вот пишу письмо, а по спине струйки текут. Не от жары, как в Ашхабаде, а от вечной духотищи. Но никто, как Бог…

Спасибо за подарок, очень и очень хороший, хотя и не очень полный томик. Шлю тебе два в ответ, ждём третьего, а то уж тропу на почту истоптали, так я рационализацию внёс – посылать два тома разом. Четвёртый выйдет в 1981-м, наверное. Пока выходит собрание сочинений, настроение такое, как будто надо всё начинать заново и вновь. Видимо, поэтому я здесь не могу начать тяжелейшую свою книгу – роман о войне. Ох и роман! Хватит ли у меня сил и мужества на него? Самому страшно от того, что во мне бродит. А у меня руки дрожат по утрам и ноги немеют – пневмония клятая кислороду ходу не даёт.

Пьеса моя идёт хорошо и уже широко[146]146
  драма в двух действиях «Прости меня». – Сост.


[Закрыть]. Напечатали её в пятом номере «Нашего современника». А по «Пастушке» Кирилл Молчанов написал оперу, да название в Свердловске снова дали худое – «Верность». Это уж скорее Борису Полевому подходит, або Первенцеву, но не мне.

Нонче нам уж никуда не поехать. Дай бог хоть частично живыми добраться до Красноярска.

С праздником, с весной вас всех! Мир дому вашему! Целую вас всех, Виктор Петрович

Подтверди, пожалуйста, получение книг. Воруют!

Август 1980 г.

Красноярск

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Ну ты по мнительности действительно съехал. Как те в башку-то кучерявую, вшами и песком забитую, такое ещё влазит?! Я уж думаю, это от стихийных бедствий, обрушившихся на Хабаровск. Тут и покрепче башка не выдержит. Эко вас там трясёт и колышет!

Просто живём мы всё ещё суетно, всё ещё устраиваемся, а меня народ одолевает. Однако ж несмотря ни на что, собрал, составил и в срок сдал в издательство книгу «затесей» – 102 штуки, из них половина новых. А это такая работёнка! В деревне строят гараж и дровяник, есть и ещё дела-делишки.

М. С. благоустраивает квартиру и меня в ней. Съездили по картошку на машине, а на катере по рукотворной луже-морю на рыбалку, но погоды не было. Кончилось дело собиранием смородины, а жадность же фраера губит. Я побрал в наклонку (в день затмения!), при моём-то пузе, и захворал. И себя и бабу свою шалую наматерил: на хрена нам сдалась эта смородина? Может, ты мне из Хабаровска растолкуешь?

Вот полубольной и книжку заканчивал. Позавчера, в день сдачи книжки, прилетел Женя Капустин (он делает подарочное оформление «Царь-рыбы» и хотел взглянуть на «фактуру»). Ну напились мы, песни орали до трёх утра под баян, весь наш академический городок потрясли до основания. А вчера я весь день лежал и думал о проблемах соцреализма. Сёдни в деревню, пока собираются, так я и пишу тебе.

Мне надо быть 1 сентября в Москве, на международной книжной ярмарке, заключать договоры с издателями, а потом во главе с Залыгиным целой бандой поедем в Петрозаводск потрясать местную интеллигенцию выступлениями и пьянкой.

Вадим! М. С. ни в какой отвар не верит. Её нонче женьшень оживил, она в него уверовала и более никому, особенно мне, не верит. Ты уж, батюшко, ежели сможешь, уважь бабу – пришли зелья. Здоровьишко её при её прыти нуждается в подкормке.

Твой Виктор Петрович. М. С. кланяется

Сентябрь 1980 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Посылаю тебе «Посох памяти», а не «Зрячий посох». Рукопись «Зрячего посоха» лежит на столе, я продолжаю над ней работу, но не без её влияния получился такой «Посох»! Я планировал включить в книгу и «Зрячий» – воспоминание – повесть об А. Н. Макарове, однако работу затянул, и объём её увеличился так сильно, что и без неё получилась книга по плановому объёму, да и печатать её пока никто не собирался. Тем временем текст писался, верстался, перевёрстывался и где-то, на каком-то промежуточном этапе мой ли пьяненький редактор или тугодумая какая-то, хоть и трезвая начальница посчитала, видать, моё название шибко мудрёным и подправила. Когда началась редактура, уже было заказано оформление и выправить что-либо было невозможно. Итак, одним литкурьёзом на свете стало больше – в предисловии-вступлении говорится о «Зрячем посохе», а на обложке «Посох памяти». Всё же я весьма и весьма рад, что книжка эта вышла. Важно, что многое мы с М. С. собрали в кучу, пусть не всё лежит на тех «полках», где надобно, книжка нуждается в пересоставлении, исключениях и добавлениях, однако дальше всё будет делать легче. Ведь мы даже «Чусовской рабочий» потревожили, запрашивая материалы и даты, но из-за спешки в последний момент некоторые даты так и не установили.

Книга местами дерзкая, а есть фразы и отважные. Горжусь тем, что смел их произносить и будучи ещё зелёным, молодым, а не тогда, когда стал лауреатом и от этого храбрым, как иные витии полагают.

Живу по-прежнему один. М. С. всё ещё в Вологде, отлёживается после операции. По цепной реакции оперировали аппендикс и у Андрея. В середине февраля, если буду здоров, встречусь в Москве с М. С. – буду работать в детском театре, а если нет, она сама сюда прилетит. Погода здесь чудесная. Мороз и солнце! Действительно, это чудесно. Впервые за много последних зим чувствую себя бодро, тянет работать.

Поклон твоему семейству. Обнимаю. В. П.

15 октября 1980 г.

Красноярск

(А. М. Абрамову)

Дорогой Анатолий Михайлович!!

Письмо Ваше нашло меня в родной Сибири, в родном селе, посреди осенних дел в огороде, который я, к ужасу моих тёток и родичей, превращаю в лес, как я делал и всюду, где жил, а они же садили помидоры, картошки!

Отвечаю сразу, ибо всё лето после переезда болел и нигде не бывал, вот и хочу, пусть и осенью, съездить на юг края к друзьям-детдомовцам в Абакан и к моему однополчанину – великому воину-разведчику Ивану Исаеву.

Переезды в нашем возрасте – дело трудное и сложное, было бы ещё труднее, если бы не родное село. Городская квартира пока мне совершенно чужая, и в город я езжу по нужде и неохотно.

Но здесь и климат, и многое действует на меня умиротворяюще, лучше стало с лёгкими, голова меньше болит, и суеты пока меньше, и многолюдства пока удаётся избежать. Всё ещё вплотную не работаю, однако зимой думаю засесть за стол.

Сегодня 15-е. До 30-го письмо моё дойдёт, поэтому лучше в письме несколько слов, а телеграммы, справки и автографы – не мой жанр.

Алёша Прасолов, его стихи поразили меня с первого раза своей глубиной. Но о глубине я к той поре уже наслышался вдосталь, только что кончил Высшие лит. курсы, пошатался по комнатам Литинститута, да и в книгах, как тех лет, так и нынешних, почти как пропуск в предисловии слово «глубина», но никогда не пишут слова – «неотгаданная».

Я думаю, и Лермонтов, а прежде всего «всем доступный» Есенин, как раз и притягивают, до стона и слёз волнуют тем, что дотрагиваются в нас до того, что ныло, болело, светилось внутри нас и что ноет, болит и светится внутри нас. И дано им было каким-то наитием, каким-то неведомым чувством коснуться того, что именуется высоко и справедливо – волшебством поэзии. Только ей да ещё музыке и дано растревожить в нас самих нам непонятное и никем ещё не понятое и не объяснённое (слава богу!) чувство, в котором тоска по прекрасному, по лучшей своей и человеческой доле, мечты о всепрощении, желание любви и братства, и ещё, и ещё чего-то как бы приближаются к тебе, делаются осязаемей, – недаром от музыки и поэзии плачут. Это плачут люди о себе, о лучшем в себе, о том, который задуман природой и где-то осуществлён даже, но самим собою подавлен, самим собою побуждён ко злу и малодоступен добру.

Алёша Прасолов не прочитан нашим дорогим широким читателем и не может быть прочитан, он не кричит о времени, он заглянул в него и, как Лермонтов, содрогнулся от того, что ему открылось. Это заблуждение, что он говорит об обыкновенном и обыкновенными словами. Коля Рубцов тоже обыкновенен – на первый, поверхностный взгляд, а вся поэзия его проникнута предчувствием смерти. Своей! И это страшно. И это пугает своей избранностью, и мы невольно и смущённо толкуем его вкривь и вкось, только чтобы самим – Боже упаси! – не заразиться тягой поэта к загробным и предсмертным чувствам. Всем не хочется умирать, и тем мы живы, потому и хитрим с самими собой прежде всего, играем в телевизионные куклы, в радиоугадайки, в тю-тю с жизнью, а в это время над головой летают самолёты с боеголовками, варначат так называемые космонавты в погонах, сытые и, как было во веки веков, толстодумные генералы нацеливают друг на друга ракеты и, жуя казённую пайку, подсчитывают, сколько оной ракетой сметут с земли супротивников, а супротивниками стали все, ибо при современном оружии нет ни белых, ни цветных, ни маленьких, ни больших, ни границ, ни пространств, ни социальных систем, ни кастовых разделений.

Вот тут-то и вся закавыка.

Коля Рубцов предчувствовал свою только смерть, и где-то жило в нём тоскливое предчувствие угасания Родины – России. Оно у него с годами всё явственней и заунывней звучало, ибо он видел и ощущал, как оголяется, пустеет Вологодчина и как вместе с ним запиваются и дичают на городских просторах вчерашние крестьяне, деревенские устои и семьи, прежде всего, распадаются под натиском малогабаритного городского «рая».

У Прасолова всё это от частной судьбы прорастает в общечеловеческие масштабы, и предчувствие трагедии во всём такое, что нашим мелким душам и копеечному, обарахлившемуся обществу страшнее всего читать, а тем более, пущать в себя такое. Люди, как на пожаре, тянут барахло, машины, дачи, участки, бьют животных, жгут и покоряют пространства, торопятся, лезут друг на дружку, затаптывают родителей, детей, отметают в хламе старые морали, продают иконы и кресты. А тут является человек и спокойно спрашивает: «А зачем это?» – и толкует о счастье самопознания, о душевном укреплении, о мысли, как наиболее ценном из того, что доступно человеку, что создало его – человека, и что он должен материализовать в улучшении себя и будущих поколений, а не в приобретении «Жигулей» и тёплого одеяла – для этого никакой мысли не надо, для этого довольно двух хватающих рук. И литература наша вполне удовлетворяет «духовные запросы» потребителя, делает это с нарастающим успехом, что от неё и требуется на данном этапе. Выдающийся поэт редко бывал современен. Несовременен и Прасолов, но современны его ощущения и предчувствия, к сожалению, в слове его далеко не реализованные. Участь выдающихся поэтов России разделил он: преждевременная смерть – это не только рок, но и закономерность жизни – чтобы не смущал нас своим высоким светом, не тревожил своей мыслью и словом, нам достаточно и лампочки Ильича, а если семилинейная лампа или горнушка с нефтью в землянках засветится в конце нашего пути – и этим обойдёмся, только чтоб сыто и спокойно было. Мы, и только мы, убиваем своих поэтов, как цветные выбивали белых, а белые цветных – пусть не портят нам цвет кожи! Пусть создадут себе отдельную землю «поэтов» и живут там. И поют там. Мы не готовы к восприятию высокого слова, высоких чувств и трагедий – поэты всегда родятся «рано». И Прасолов родился «рано» и ушёл «не вовремя». Не будем отгадывать его судьбу, поучимся постигнуть его слово, постигнуть и понять себя и время! Пока не поздно!

Обнимаю, Виктор Петрович

Ноябрь 1980 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Вот я и переехал на Родину! Пока не поздно, так ближе «к родимому пределу»…

Переехал в июле и заболел, нахватался на путях-дорогах сквозняков и пьянок, начались обострения одно за другим, и долгонько лечился, да и сейчас ещё не рискую шибко лезть на воду и в лес.

Однако климат здесь суше, и я чувствовал себя хорошо, перестала болеть голова, подсохли лёгкие. Я так этому радовался, так хвалил погоду, что она взяла… и испортилась. Сегодня мокрый снег загнал меня с огорода в дом, и снова болит голова, ломит под лопатками, вялость, апатия… Как я жил в вологодских болотах столь лет?!

Вычитал вёрстку четвёртого тома. Летит время! Вот и издание собрания сочинений, о котором и не мечтал, не думал, уже подходит к концу. И ещё один какой-то этап или этапчик в жизни минул.

Писать ничего, кроме «затесей», не писал. Часть их печаталась в «Смене» и «Огоньке», остальные лежат, дожидаясь отделки, да многим из них так и лежать. Всё чаще и чаще они выходят «личного» порядка, и их нет даже смысла предлагать в печать. Может, когда донесёт тебя до Сибири, и я почитаю.

Остаток лета и осень занимался я административно-хозяйственными делами и ещё раз убедился, как в нашем косном, обюрократившемся, свободном для лентяев и хамов государстве уворовывается время и силы людей, как они ладно перемалываются в ничто, как унижены граждане стоянием в очередях, ожиданиями, прошениями. И всю эту ситуацию сами же создают, сами же её и клянут, сами же возмущаются втихаря, ища виноватых где угодно, только не в себе, – государство самоедов, самоистребителей и безответственных существ, даже по отношению к своей особе.

С удовольствием садил после всего этого лес в огороде – посадил калину, рябину, берёзу, ёлку, сосну, лиственницу, лесных цветов на месте картошки и капусты, чем привёл родичей в изумление, и они решили, что житие в Европах даром не проходит и я уже с катушек съехал.

Вот для начала то, что я тебе имею сообщить, а ещё адреса: 660036, Красноярск, Академгородок, 14, кв. 55, или Красноярск, п/о Овсянка, улица Щетинкина, 26. Здесь я с весны и до зимы и только в морозы подамся в город.

М. С. долго была в Вологде и с месяц как приехала, бросив внуков (у Андрея в июне родился сын Женечка), и сильно по ним тоскует. В августе приезжала Ирина с Витенькой. Ему здесь очень понравилась и «водичка», и «лес», и «деда», но мать не хочет переезжать, хотя он и сказал: «Хосю зыть в Овсянке с дедой». Боюсь, что это осложнит всё наше житьё. Я-то начну работать и всё выдюжу, а бабке без внуков будет одиноко. Ну ладно, не мы первые, не мы последние живём в разлуке с детьми и внуками. Не было этого у нас никогда, вот и боязно за них.

А знаешь, Валентин, моя неприязнь к «Царь-рыбе» прошла, читал вёрстку, и мне она стала ближе. Только вот всё, что было в ней отражено худого, в жизни сделалось ещё хуже: рвачество, бродяжничество, пьянь и бесстыдство захлёстывают Сибирь.

Обнимаю тебя. Пиши, не сердись на молчанье моё.

Твой Виктор Петрович

7 декабря 1980 г.

Красноярск

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Вы блестяще написали статью «Изгнание» – это всё вариации Гоги Герцева, а меня били в лоб, что он нетипичен, подан лобово, где, мол, нашли такого, но были и живые мнения. Дмитрий Молдавский назвал его одним из первых: «тип, закономерно рождённый нашей дорогой действительностью»…

Плодятся бандиты с ножами, кастетами, обрезами – красноярские власти и милиция уже не могут совладать с ними, город полон слухов и происшествий, семеро-восьмеро бьют одного, беззащитного, и бьют смертно, и среди этих семерых часто попадаются студенты, они же первые спекулянты и барахольщики. Мы же не справились и уже не справимся с бандитом-демагогом, ибо сами вложили ему оружие в руки. Нонче летом в Овсянке ко мне зашёл ухоженный молодой человек в вельветовом комбинезоне и попросил с корнем выдернуть дикарём выросший мак. Я выдрал, отдал и спросил: «Зачем он вам?» – «А мы из него готовим примитивный опиум». И я подумал, что не зря боролись за всеобщее образование, вот село, где и самогонку-то прежде не все гнать умели, уже к опиуму подошло, спасибо учителям, спасибо всем, кто не понимает, что вооружать чем-либо, даже гранатой, неподготовленное для этого существо – опасно, оно дичает быстрее и страшнее неграмотного, ибо без бога и царя в голове прёт само не зная куда…

Посылаю Вам письмо, передайте его в «Литературную газету», но в надёжные руки, если сами не заинтересуетесь им. Они уже раз отмахнулись от этого письма, и напрасно, за ним мерещится чудовищная драма в кубанском варианте, где зло похлеще хохлацкого и беспардонность вражее сталинской.

Валентину и Вас с Новым годом! Здоровы будьте. Я от недосыпов и болезни Марии и сам скис – мучает давление. Обнимаю, Виктор

1980 г.

(Адресат не установлен)

Уважаемые товарищи!

Я считал и считаю, что школа наша должна приучать детей к книге, а не отучать от неё, что она многие годы с успехом делала, заставляя детей заниматься пересказом произведений, заучиванием наизусть не только поэтических, но и прозаических текстов, часто неподсильных и взрослой, окрепшей памяти. Или же изучением специфики поэзии и прозы на уровне института мировой литературы. Все ямбы и хореи – это ведь «производственные термины», часто неизвестные и самим стихотворцам, а изучением и запоминанием их мучают детей. Причём мучают одинаково как московских, так и сельских детей, потому что учебные программы одинаковы для хорошо развитых ребят и для ребят, слабо или никак не подготовленных к школе.

Чтобы приучить ребёнка к чтению, им нужно читать, и обязательно вслух, как это делалось в тридцатые годы, когда было мало книг, и это оказалось благом для нас, тогдашних учащихся. Чтение вслух в младших классах должно занимать основное время на уроках чтения, ибо ребятишки, даже самые непоседливые, и по сию пору охотней слушают, чем говорят. Но при этом непременно учитель должен подбирать тексты для чтения доступные и интересные. Многие тексты классической литературы современным детям, большей частью городским, сделались непонятными. Вот пример из Тургенева: «У Калиныча в хлеву завёлся хорь. Калиныч поставил капкан. Хорь попался в капкан».

Современное дитя совершенно не понимает, кто такой Калиныч, что такое капкан, хлев, хорь, но, заучивая механически текст, даже маленький человек раздражается, начинает сопротивляться и литературе подобного рода, и учителю с его механическим методом преподавания любого предмета, тем более предмета такого, от которого дети ждут интересного, а от неинтересного они устают и на других уроках.

Но прежде чем заняться вопросами изучения литературы в школе, Академии педагогических наук нужно решить вопрос более серьёзный и наболевший – это изучение природы, нашей родной природы и прежде всего земли, на которой мы живём и которая нас кормит.

Ещё 30—50 лет назад в этом почти не было необходимости: дети рождались и росли в основном в сельской местности и там проходили самостоятельно школу общения и изучения природы, трудом постигая всю её сложность и простоту – названия и породы деревьев, трав, цветов, характер погоды, умение садить, добывать, косить, плавать, пахать, да и просто ориентироваться в лесу и на местности.

Совсем недавно в сибирской тайге сгорела целая группа студентов машиностроительного техникума, ибо пакостить, как в городе, так и в лесу они умели, есть предположение, что лес они же и подожгли, а вот выйти из пожара, бороться с огнём не научились.

Многие дети нашей страны, да и взрослые тоже, выжили в войну лишь только потому, что умели питаться от земли, от леса, от лугов и полей. Что будет с нашими детьми, если нас снова постигнет такая же беда? Ведь с продуктами питания не стало лучше, а даже наоборот. Ныне и в сельской местности дети, да и взрослые тоже, питаются зачастую из магазинов и столовых. «Забывчивость» эта, пренебрежение «земной наукой» может очень и очень дорого обойтись всем нам.