Текст книги "Русские поэты 20 века. Люди и судьбы"

«В предыдущую эпоху бесцветный, беззвучный русский стиль требовалось пропитать новым звуковым огнем, раскрепостить рифму, разбить строфу, перевести стиль из докучных дебрей мелодии – в интонацию. Но сейчас нужен новый простор поэтического языка и мысли. За стихами должны стоять большая мысль жизни и труднейшая простота». (10)

Прекраснодушие и «интеллигентская маниловщина» вскоре окончательно рухнут – под душедробительным натиском «большого террора». «Руководящая роль партии» станет не общей фразой, а системой «железного контроля» над каждой строкой поэта и прозаика «Страны Советов».

Вкусы кремлевских «тонкошеих вождей» не простирались выше русского стиха XIX столетия – в его народническо-передвижнической ипостаси, но именно они будут навязываться – как образец для всей «советской словесности». И Союз писателей превратится в отлаженный и безотказный механизм трансляции партийных директив и неусыпного надзора за литературным процессом в жестко монолитном тоталитарном обществе.

Подавляющее большинство литераторов были внутренне к этому давно готовы и приняли это как неизбежную данность.

А контуры «советского гуманизма» для них с прямолинейной четкостью обрисовал еще Э.Багрицкий – в стихотворении «ТВС» (1929 год):

…Век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди – и не бойся с ним рядом встать.

Твое одиночество веку под стать.

Оглянешься – а вокруг враги;

Руки протянешь – и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги»,– солги.

Но если он скажет: «Убей»,– убей…

О мать революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка;

Он вздыбился из гущины кровей,

Матерый желудочный быт земли.

Трави его трактором. Песней бей.

Лопатой взнуздай, киркой проколи!

Он вздыбился над головой твоей –

Прими на рогатину и повали.

Да будет почетной участь твоя;

Умри, побеждая, как умер я…

Я выхожу. За спиной засов

Защелкивается. И тишина.

Земля, наплывающая из мглы,

Легла, как неструганая доска,

Готовая к легкой пляске пилы,

К тяжелой походке молотка.

И я ухожу (а вокруг темно)

В клуб, где нынче доклад и кино,

Собранье рабкоровского кружка.

Литераторы (в массе своей) отчетливо поняли: власть требует от них «прославления партии и советского строя», «подчинения указаниям ЦК». Идеологическая тенденциозность «соцреализма» стала для них «велением времени», а созданный Союз – своеобразной «писательской казармой» и единственно возможной формой творческой и общественной жизни.

По сходному образцу организуются и другие «творческие союзы»: художников, композиторов, кинематографистов, архитекторов…

Приложение

Борис Корнилов

Со съезда писателей

Это рушится песен лава,

как вода, горяча, жива:

наша молодость,

наша слава,

все наречия и слова.

И бараньи плывут папахи,

прихотливы и велики,

шелком вышитые рубахи

и английские пиджаки.

Самой красочной песни – длинной

путь-дорогой, строфа, беги.

Так же мягко идут козлиной

тонкой кожицы сапоги.

Горным ветром на нас подуло,

в облаках моя голова –

заунывные из аула

закружили меня слова.

Здесь, товарищи, без обмана,

песня славная глубока –

я приветствую Сулеймана,

дагестанского старика.

Мы гордимся такой нагрузкой –

замечателен песен груз –

и таджик, и грузин, и русский,

и татарин, и белорус.

Мы не сложим такого груза

на прекрасном пути своем –

мы поэты всего Союза,

собираемся и поем.

О горах, уходящих в небо,

о морях молодого хлеба,

об Украине и Сибири,

о шиповнике над водой,

о стране – самой лучшей в мире,

самой вечной и молодой.

Эту песню залетную птичью

мы на сотни поем голосов,

похваляясь пушниной и дичью

всех опушек, болот и лесов,

лососиной,

охотой лосиной,

поговоркою областной,

похваляясь

березой,

осиной,

краснораменскою сосной.

Мы любуемся всем –

пилотом,

побежденным смертельным льдом,

стратостатами,

Красным Флотом,

обороною и трудом.

Нашей Родины степи, склоны,

мы, как песню, берем на щит.

Пушкин смотрит на нас с колонны,

улыбается и молчит.

Все прекраснее и чудесней

этот славный для нас старик,

и его поминает песней

всякий сущий у нас язык.

(1934?) (11)

5.2. Советская поэзия и государство

Стратегически-идеологическая задача Компартии – создание «нового человека» – представлялась невыполнимой без деятельного соучастия в ее реализации «новых творцов» – интеллигенции, в том числе и прежде всего – писателей и поэтов.

По резонному заключению историка М.Геллера, партия приняла в начале 1930-х годов решение – «стать соавтором» этого «советского творца», «проникнуть в гены искусства». «Сталин понимал эту идею буквально. Он лично делал замечания на книги, рукописи, фильмы…, которые творцы в соответствии с указаниями исправляли». (12)

Все это «легитимировалось» незыблемым догматом: настоящий художник не тот, кто имеет талант, или даже гений, а тот, кто «предан делу революции и социализма».

Кстати говоря, этот догмат надолго пережил Сталина: как известно, «ниспровергатель культа личности» Н.Хрущев также собирал «советских творцов», давая им «ценные указания» о «борьбе с буржуазным формализмом», распекая «отступников» (достаточно вспомнить «антипастернаковскую» кампанию, публичную брань в адрес молодого А.Вознесенского). Мало что изменилось и в последующие времена – «от Л.Брежнева до М.Горбачева».

Вождь партии всегда являлся «высшей инстанцией» в области искусства и литературы – подобно верховному жрецу в какой-нибудь древневосточной деспотии. Главный критерий при оценке того или иного художника (писателя, поэта, живописца, режиссера и т.п.) – его «партийность»: именно «высокоидейные произведения» отмечались наградами (орденами, почетными званиями) и премиями (Сталинскими, Ленинскими, Государственными).

В советском социуме произошли коренные изменения в местоположении художника-творца (в том числе – поэта), в соотношении искусства с реальностью, во взаимоотношениях его с государством, характеризующихся полной зависимостью первого (искусства) от второго (властной элиты).

Советское искусство (в сталинско-большевистском идеале) должно было функционировать, прежде всего, как идеологический инструмент («оружие») монопольно правящей партии. А художник (поэт) низводился до примитивно-утилитарной функции – «бойца» («штыка») этой партии.

Конечно, это лишь общетеоретические контуры построения структуры отношений «поэт – советское государство». На практике возможны были (и проявлялись) некоторые «вариации» и «девиации», а официальная риторика сплошь и рядом «повисала в воздухе», утопая и растворяясь в обыденном сознании, которое среди творческой интеллигенции в определяющей степени формировалось так называемыми «кухонными разговорами». Но задаваемый сверху вектор этих симбиозных «государственно-художественных» («государственно-литературных») отношений являлся именно таковым…

При всем этом (и помимо прочего) увлечение целого ряда действительно творческих людей (в том числе мастеров слова) «ветром революции», полная их дезориентация в мире, лишенном прежних устоев (старой власти, церкви, искусства как самостоятельной ценности), могли быть и вполне искренними – как, например, у Б.Пастернака. Поэтому добровольно-сознательный сервилизм по отношению к новой власти (особенно на первых порах) сочетался с наивной личной преданностью «пролетарскому государству», «мировой революции», «народным вождям»…

Даже в 1931 году тот же Б.Пастернак еще вполне оптимистичен:

…Но лишь сейчас сказать пора,

Величьем дней сравненье разня:

Начало славных дней Петра

Мрачили ужасы и казни.

Итак, вперед, не трепеща

И утешаясь параллельно,

Пока ты жив, и не моща,

И о тебе не пожалели.

Однако разгул репрессий 1934-1939 годов и нагрянувшая затем война многих отрезвили. Началась эпоха двоемыслия, игры по установленным властью правилам, где роли были заранее и четко распределены, но каждый игрок не пренебрегал и «запрещенными приемами»: одни (власть) – игнорированием собственных законоустановлений и общепризнанных правовых норм, другие («творческая интеллигенция») – своеобразным «интеллектуальным юродством», уходом в «глухую защиту» («андеграунд», «тамиздат», «самиздат»).

В общей же массе «творческий человек» (в том числе поэт) в системе «национализированной культуры» превратился (по социальному статусу) в рядового советского служащего.

Впрочем, эта «национализация» (в форме «советизации») осуществилась весьма успешно. Литераторы вошли в состав советской партийно-административной элиты – как центральной, так и местной.

Функционирование этой системы обеспечивалось мощной инфраструктурой. В 1970-е годы только «под рукой» СП СССР находились издательство «Советский писатель», Литературный институт имени М.Горького, Литературный фонд, сеть литературных консультаций для начинающих авторов, Всесоюзное бюро пропаганды художественной литературы, Центральный дом литераторов в Москве и многое другое. В этой системе издавалось 16 газет на 15 языках народов СССР и более 120 литературно-художественных журналов и альманахов на 45 языках народов СССР и на 5 иностранных языках. Среди них – печатные органы СП СССР: «Литературная газета», журналы «Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Литературное обозрение», «Литературная учеба», «Иностранная литература», «Юность», «Советская литература» и др. (13)

Значительной – в эпоху устойчивого книжного спроса – была и финансовая база СП.

Разумеется, к этой «государственной кормушке» допускались далеко не все: от нее отсекались художники «старой школы», многие талантливые, но «инакомыслящие» новаторы-«авангардисты», «националисты», «богоискатели» и т.п. Поэтому столь тернистым оказался творческий путь А.Ахматовой, Н.Заболоцкого, Н.Клюева, О.Мандельштама, да и десятков других выдающихся поэтов. Одаренность зачастую оказывалась «отягчающим вину» обстоятельством: зависть «собратьев по перу», неумение (или нежелание) сочинять «колхозные» и «юбилейные» («датские») поделки-вирши, бурное и «неадекватное» поведение в личной жизни – все это ставило художника под дополнительные и, как правило, более чем чувствительные удары…

Нередко люди талантливые сами сознательно шли по этому пути – приспособления и угодничества, уничтожая в себе творческую личность. Резко сказал об этом в своем стихотворении «Сожаление» поэт – нон-конформист Борис Чичибабин:

Я грех свячу тоской.

Мне жалко негодяев –

как Алексей Толстой

и Валентин Катаев…

Их сок ушел в песок,

чтоб к веку приспособясь,

за лакомый кусок

отдать талант и совесть…

Мне жаль их все равно.

Вся мера их таланта –

известная давно

словесная баланда.

Им жарко от наград,

но вид у них отечен,

и щеки их горят

от призрачных пощечин.

Я слезы оью о двух,

но всем им нет предела,

чей разложился дух

скорей, чем плоть истлела.

Дореволюционная Россия подобных «творческих трансформаций» не ведала. В Советской же стране тоталитарное государство, поставив литературу и ее творцов себе на службу, закрепостив их, превратилось в единственного заказчика и цензора всей словесности, в том числе и всей поэзии.

Механизм этого закрепощения элементарно прост: для того чтобы получить признание, самореализоваться, поэту необходим доступ к чисто практическим вещам – типографии, книжной торговле, библиотеке. Но все эти каналы были жестко централизованы и поставлены под контроль властных органов – сверху донизу.

В силу законов «естественно-бюрократической селекции», набиравшая силу «машина» Союза писателей выдвигала наверх, как правило, далеко не самых талантливых (сохранивших индивидуальность) творцов, а наиболее приближенных, приспособившихся к режиму и демонстрирующих преданность на службе ему людей. Они становились «литературно-бюрократической номенклатурой», получали доступ к печатному станку, деформируя и без того еще не развитый вкус миллионов читателей. Существенное материальное дополнение к этому – квартиры, дачи, автомашины, обязательные при должности любого крупного литературного чиновника: от секретаря правления Союза, ответственного редактора центрального печатного органа – до хотя бы секретаря областного отделения СП. А нередко и «слава» среди читателей таких авторов (конъюнктурщиков и «лакировщиков») формировалась огромными тиражами их сочинений, публикуемых в подведомственных им (или возглавляемых ими) издательствах и «толстых» журналах. Ну а огромные тиражи, помимо всего прочего, – это еще и немалые личные доходы.

С ядовитой иронией «прошелся» по адресу таких авторов и их «стихов» А.Твардовский:

Дрова как будто и сухи,

Да не играет печка.

Стихи как будто и стихи,

Да правды ни словечка…

1955

Конечно, преобладающая часть провинциальных (и даже столичных) литераторов (не говоря уже о поэтах) жила достаточно скромно, и все же – намного более свободно и обеспеченно, чем основная масса населения вечно полуголодной (а то и просто голодной) страны.

Но по-барски демонстрируемые элитой привилегии и льготы, видимость «необременительного труда» и «легкого заработка», «уважения и почета» (пусть и в скромных масштабах какого-нибудь отдаленного региона) – все это привлекало в литературу (и прежде всего – в поэзию) толпы смышленых, «легких на руку» графоманов и версификаторов, способных «рифмовать» на любую заданную тему.

Д.Галковский на удивление удачно проследил и зафиксировал эту связь масштабных поэтических «выбросов» в общество и развития нации – на протяжении всего ХХ века:

«Поэзия есть вид искусства частный, камерный. В эпоху эпическую, так сказать, «вокальную», значение поэзии огромно. Через ее мычание и рифмическое заикание прорезается голос нации. Но потом область поэтического творчества катастрофически сужается, дает относительно вялый «серебряный» всплеск при окончательном переходе к внутренней речи и чтению «про себя» (то есть переходе не просто к сознанию, а к самосознанию), и наконец, превращается в своего рода филологические штудии, расходящиеся тиражом в 200 экз. Классический период поэзии не меркнет никогда, но «вот-поэзия» превращается во вторичную порчу языка, пикантный гнилой сыр». (14)

По мнению Д.Галковского, «разгул поэзии» (ее «странный феномен») в Советской России – это следствие «поражения интеллектуального и духовного центра нации».

С этим утверждением сложно спорить, и все-таки, думается, оно не совсем корректно: ведь, несомненно, что огромную роль в упомянутом «феномене» сыграл стремительно-вертикальный подъем к азам русской культуры XIX столетия миллионов малограмотных (или вовсе неграмотных) до этого выходцев из рабочих и крестьян, сформировавших «новую советскую интеллигенцию» (в качестве «совслужащих», учителей, врачей, инженеров и т.п.), а в том числе – и «новую генерацию литераторов», включая, конечно же, и «сочинителей стихов».

Разумеется, от основного течения «советского стихотворчества» следует отличать осколки поэзии «серебряного века» – то затягиваемые вглубь этого течения, то отторгаемые крошевом примитивного, но молодого «рифмопроизводства». Говоря конкретнее, Н.Гумилев, А.Ахматова, О.Мандельштам, И.Бунин, А.Блок, А.Белый к «советской поэзии» имеют отношение очень малое и, как правило, маргинальное: ни они на эту «поэзию» не влияли, ни она – на них…

По предположению того же Д.Галковского, даже В.Маяковский и Д.Хармс, например, «совершенно случайно» повлияли на русскую поэзию ХХ века, поскольку их «формалистические штудии» как «явление примитивизма» лишь «удачно совпали с примитивизацией (советской) лексической культуры». «Громадный рой михалковых, долматовских и исаковских, – считает критик, – появился бы и без помощи Хармса, Заболоцкого и Маяковского». (15)

Здесь вообще нет предмета для спора. Остается лишь развить эту мысль и заметить: если мы определяем поэзию как «центр советской культуры», то нужно признать, что именно здесь падение общей культуры заметно с наибольшей наглядностью. Это – и возвращение к тусклому, стертому, вторичному языку («новояз»), и принципиальная бездарность «идейно выдержанных» текстов, и возвращение к ментальным архетипам чуть ли не первобытно-родоплеменного социума («око за око», «вождь – горный орел», «кто не с нами – тот против нас»).

Неслучайно же так удачно вписались в эту «традицию» сказители-акыны отсталых имперских окраин: Сулейман Стальский, Джамбул Джабаев, Гамзат Цадаса и т.п.

Распад индивидуального творчества и «принудительно-добровольное» обращение к «коллективному сотворчеству» – вот «мейнстрим» и парадигма «советской поэзии».

Какова же она – эта парадигматика? Что составляло собой тематическую и методологическую базу этой «коллективистской поэзии»?

Первое: обязательность присутствия «произведений» о Ленине-Сталине, партии, «Великом Октябре», «революционной войне», «пролетариате», «Советской Родине». Для 1930-х годов – это предельно серьезно, но к концу эпохи (где-то с 1960-х – 1970-х годов) появляются, а затем резко усиливаются элементы откровенной пародийности. Тексты, в подавляющем своем большинстве, – совершенно бездарные, бесформенные, иногда – с уклоном в псевдорусскую песенность.

Ну вот, например, как «поэт-подмастерье» В.Казин славословил «первого вождя мирового пролетариата» («Снимок», 1938 год):

…Стоит он, мудрец-покоритель

Врага, закрывавшего свет,

Великий наш первоучитель,

Провидец всех наших побед.

Немногим «художественнее» получалось и у действительно больших мастеров: А.Твардовского («Ленин и печник»), Н.Заболоцкого («Ходоки») и др.

Были, однако, и такие «умельцы», кто, как С.Кирсанов, например, могли, наверное, «гнать» подобные тексты километрами, да еще разбивая их «лесенкой»:

…Ведь все пути

открыты нам,

товарищи, к Коммуне!

Ведь Ленин возникает там,

где Сталин

на трибуне!

1948

Имелись (причем, в немалом числе) и другие виртуозы этого жанра:

Есть человек – от тайги до Кремля

Знает и любит его вся земля,

Радость и счастье твое – от него.

Сталин – великое имя его…

Василий Лебедев-Кумач

1937

Стоит напомнить, что такого рода «новые стихи» должны были появляться во всех газетах (от центральных до лагерных многотиражек) и журналах – к определенным датам, установленным официальным советским «часословом»: 7 ноября, 1 мая, юбилеи и дни рождения «вождей», партийные съезды, «героические свершения советских людей», «боевые и трудовые подвиги» и т.д. и т.п.

При всем этом следовало (безусловно и неукоснительно) соблюдать «принцип партийности» и «классовый подход». А для издания сборника собственных сочинений любому советскому стихотворцу такие «идейные» тексты-«паровозы» были просто необходимы – в качестве своеобразного «пропуска» к печатному станку…

Один из методов сталинской «культурной революции» – выборочная канонизация отечественного художественного наследия XIX века. Великие русские писатели и поэты (А.С. Пушкин, М.Лермонтов, Н.Некрасов…) «сакрализировались» официозным литературоведением и преподносились как «вожди и борцы за народное счастье». Отсюда – вторая по значимости тематическая составляющая «идейных» стихотекстов (естественно, менее распространенная, чем первая): сочинения о «классиках» (или «просто героях») – культуры, науки и т.п. Не обязательно литературных персонажей, но непременно – «утвержденных» партийной пропагандой именно в данный конкретный период: изменения бывали весьма значительные – список «классиков» постоянно претерпевал существенные (а порой и кардинальные) изменения.

Совершенно невиданные масштабы, например, приобрело «обожествление» А.С. Пушкина – в связи с официальным празднованием 100-летия со дня его гибели (1937 год).

Последним же официальным «классиком русской поэзии» был признан В.Маяковский, что повлекло за собой огромное число посвященных ему стихов, статей, книг. Так, лишь в одном только сборнике С.Кирсанова (1949 год) мы находим целую серию выспренно пустопорожних «промаяковских» опусов: «Маяковскому», «О Маяковском», «Станция Маяковская», «Танк Маяковский»…

Искренне и до конца изливавший свою «любовь к партии и народу» «агитпроповский трубадур» В.Лебедев-Кумач ничтоже сумняшеся витийствовал в 1939 году:

…Все гении знанья, искусства и слова,

Кто жил и болел судьбою земли,

Кто страстно любил человека земного, -

Все, все под наши знамена пришли!

И там, где Шекспир с Руставели рядом,

Где Пушкин и Горький – в первых рядах,

Идет Шевченко, и светится радость

В синих больших и глубоких глазах…

Все это, в общем, не имело никакого содержательного отношения к действительному классическому наследию.

Подспудно (в обусловленном эпохой «нелобовом», «эзоповском» стиле) тоску по этой задушенной официозом и безвозвратно утраченной классической традиции выразил Д.Самойлов (середина 1970-х годов):

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Третья тематическая составляющая «советской» поэзии – это «воспевание героического труда советского народа»: у «рабочего станка», на «колхозной ниве», на «великих стройках коммунизма». Сталинская социальная инженерия, перемешавшая все слои общества в единое целое, сдвинула миллионы людей с привычных мест обитания. Но «советская колонизация» Севера, Сибири, окраин страны требовала соответствующей «романтической подпитки». И вот здесь нередко «заказ партии» и творческий поиск талантливого поэта совпадали. Именно в этом тематическом ключе создано немало совершенно замечательных стихов и песен, связанных с «покорением далей». Особенно заметен всплеск такого рода творчества в годы «оттепели»: целинная эпопея, эпохальные геологические открытия и грандиозные стройки в Сибири, комсомольская молодость и новые города… Здесь действительно бурлила искренняя романтика.

Впрочем, романтический запал был свойствен и молодой советской поэзии 1920-1930-х годов. Отсюда – такое обилие удачных песен на эти романтические стихи, полюбившихся народу и мажорно звучавших десятилетиями – по радио, с концертных эстрад, да и в быту… Такова, например, «Песня о встречном» (1932 год), где гениальным Д.Шостаковичем положены на музыку звонкие стихи Б.Корнилова (напомним – расстрелянного в годы «большого террора»):

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река,

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?

Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах звеня,

Страна встает со славою

На встречу дня…

Такою прекрасною речью

О правде своей заяви.

Мы жизни выходим навстречу,

Навстречу труду и любви!

Любить грешно ль, кудрявая,

Когда, звеня,

Страна встает со славою

На встречу дня.

Бесспорно, в основном своем потоке «стихи, славящие труд», художественно оставались крайне примитивными, типа:

Комбайнер, вперед! Благороден твой труд,

и радостью дни засверкали.

Все шире, все ярче тебе предстают

грядущего светлые дали…

Владимир Сосюра, 1952

И все же свежесть чувств авторов, стремительная, захватывающая скорость молодой жизни сообщала – через их стихи – некую опору массовому ликующему оптимизму.

Хотя время этого оптимизма оказалось непродолжительным: в годы сталинского террора погибли сотни литераторов – членов Союза писателей. «Творческая благонадежность» при этом никакой роли не играла: «били по площадям», профилактически выкашивая определенную «массу» литературной среды – как и любого другого слоя советского общества. Статистика ужасна: только из числа делегатов Первого писательского съезда репрессиям подверглись 218 человек – более трети. Для сравнения: в годы войны погибли 417 членов СП…

Четвертый (и крайне идеологически важный для власти) тематический вектор «советской поэзии» – воспевание «дружбы народов СССР» и воспитание «социалистического интернационализма». Акценты здесь уточнялись – в ходе исторического развития: от курса на «мировую революцию» до «сосуществования двух противоположных систем» (капитализма и социализма).

«Партийная агитация и пропаганда» должна была проводиться в национальных регионах на родных («титульных») языках, а русский литературный (в том числе и поэтический) язык призван был «сплотить» многонациональную советскую империю в некий единый ментально-культурный монолит.

С методологической точки зрения полагалось необходимым формирование в каждом регионе (на Кавказе, в Средней Азии и Казахстане, в Прибалтике и Молдавии, Украине и Белоруссии) «новой поэзии» – «национальной по форме и социалистической по содержанию», по образцам и канонам русской классики XIX века и с учетом «достижений современной советской поэзии». Для этого повсеместно (во всех союзных республиках и автономных территориальных формированиях) создаются организационные структуры «национальных» литераторов (включая, разумеется, и поэтов).

Сочинения этих «национальных» авторов (в том числе стихотворческие) массовым потоком перелагаются на русский, а произведения русскоязычных литераторов – на десятки языков и наречий народов СССР: внутри страны возникает целая «переводческая индустрия», которая, помимо прочего, обеспечивает стабильный (и неплохой) заработок для многих тысяч людей.

Позднее (с послевоенных лет) столь же обязательными станут переводы на русский литераторов (прозаиков и поэтов) «стран народной демократиии», а затем «социалистического лагеря»: от поляков – до кубинцев и вьетнамцев…

Характерно также, что лидером в этой «переводческой отрасли» стали переложения на русский именно грузинских поэтов (сделанные, причем, такими мастерами, как Б.Пастернак, Н.Заболоцкий, А.Тарковский…). И дело здесь не только (и не столько) в «оригинальности и самобытности поэтической традиции», но и в национальности «вождя всех народов»…

В национальных литературах создаются свои культовые персоны, которые продвигаются и на всесоюзный уровень.

Один из самых ярких примеров – Сулейман Стальский (1869-1937), лезгинский народный поэт, сын крестьянина-батрака, живший крестьянским трудом в родном ауле. Грамоты не знал, сочинял свои стихи устно – в русле народной эпической традиции. Автор широко ходивших в родном народе социально-бытовых эпиграмм, песен, сатирических стихов, позднее (после 1917 года) – песен-посланий и величальных стихов, воспевающих советскую власть и «великого вождя»:

Сталин дал нам свободу и силу,

Дал нам колхозы и совхозы,

Хлеб, и мир, и радость –

Все, что нам обещал Ленин –

Старый Аршак говорит правду.

Ленин, товарищи, не умер!

Да здравствует Сталин долго-долго,

Да здравствует в сердце его Ленин!

В 1934 году Сулейман Стальский был признан «народным поэтом Дагестана», а М.Горький назвал его «Гомером ХХ века».

Отметим, что тяга к эпосу – это вообще одна из наиболее характерных черт «сталинского стиля» в литературе и искусстве. А «синдром старшего брата», посеянный сталинской «школой интернационализма», принес свои горькие плоды: современный разгул оголтелого шовинизма и разнузданного национализма. Сегодня уже в несколько ином свете воспринимаются и «оптимистические» стихи, вроде тех, что в 1957 году русский поэт М.Львов посвятил своему татарскому коллеге С.Хакиму:

Сколько нас, нерусских, у России,

И татарских, и иных кровей,

Имена носящих непростые,

Но простых российских сыновей!

Любим мы края свои родные,

И вовек – ни завтра, ни сейчас —

Отделить нельзя нас от России —

Родина немыслима без нас.

Как прекрасно вяжутся в России

В солнечном сплетении любви

И любимой волосы льняные,

И заметно темные мои.

Сколько нас, нерусских, у России,

Истинных российских сыновей,

Любящих глаза небесной сини

У великой матери моей.

Пятая тематическая линия, определенная советским «инженерам человеческих душ» – борьба с «явными и скрытыми врагами народа», «зарубежными поджигателями войны», «безродными космополитами», «перерожденцами» и т.д. и т.п. Эти и многие другие идеолого-конспирологические клише были востребованы во все советские годы, но особенно – в периоды массового террора и «холодной войны».

Набор подобных штампов и ритуальных стереотипов демонстрирует, например, П.Антокольский – в стихотексте «Гибель класса»:

…Владельцы нефти, разносчики ваксы,

Британцы иль янки – мы англосаксы!

Сидят за круглым столом джентльмены,

Как смерть бледны,

Как боги надменны…

И последняя тематическая категория – лирика. Сюда относились «интимные» стихи – о любви, творчестве, природе, познании мира… Но и здесь важно было донести до читателей «верный идейный запал», не отступить от «принципа партийности» и «классового подхода», не отворачиваться от «советской действительности. В результате сплошь и рядом получалось нечто вроде самопародии:

…Подходит дед, ворчит угрюмый дед,

Приклеивая девичий портрет:

– Вот, брат, позорный факт: с Доски почета

(Красавица!) ворует снимки кто-то…

И я стою немного умиленный

Перед пятном любви неразделенной.

(Н.Савостик)

С дистанции прошедших лет нельзя не помнить и не понимать, что в составе нескольких тысяч официальных «советских стиходелов» (членов Союза писателей) присутствовали люди с разными мерами таланта и способностей, уровнем образования и культуры, степенью критичности к власти и к самому себе, – но все они оказались вовлеченными в огромный формообразующий поток «советской поэзии», придававшей всем оказавшимся в этом потоке некое видовое единство. Единомыслие внедрялось внутри этой «литературной общности» железной рукой государства. Прожить, да и просто выжить вне Союза писателей представлялось немыслимым, а прижиться в нем – для щепетильно-совестливых – невозможным.

И вот здесь успешно срабатывал элементарный механизм приспособления, помогавший людям «перетерпеть» воздействие тяжелейшего пресса своего времени. Многих наиболее талантливых захватывали идея «простоты бытия», жажда «единения с окружающей реальностью». Трезвую голову удалось сохранить лишь единицам…

«Два великих комплекса» русской интеллигенции питали, по мнению Л.Гинзбург, «советских» поэтов: 1) «комплекс модернизма», индивидуализма, «элитарной душевной жизни»; 2) «комплекс народнических традиций», тяга к «справедливому социальному устройству», «исполнению долга перед народом».

1920-1930-е годы – это апогей прорыва к «новому» (в социальном устройстве, искусстве и культуре, межчеловеческих отношениях). Тогда оно (это «новое») находило всеобщее сочувствие и поддержку. Но эти же годы – и апогей предательства идеалов, время крушения надежд и прихода разочарований, разгула имморализма и культа силы, начала деградации культуры, погружения ее в болото ксенофобии.

Говоря о литературном процессе этих лет, непосредственный его участник Н.Асеев позднее признавал, что после 1920-х годов в поэзии наступил период, когда она «стала просто рифмованной информацией о событиях» и «вернулась «к тем средствам выразительности, какие были в ходу в восьмидесятых годах прошлого (XIX. – В.Б.) столетия». (16)