Текст книги "Русские поэты 20 века. Люди и судьбы"

«Как она писала?

Отметя все дела, все неотложности, с раннего утра, на свежую голову, на пустой и поджарый живот. Налив себе кружечку кипящего черного кофе, ставила ее на письменный стол, к которому каждый день своей жизни шла, как рабочий к станку – с тем же чувством ответственности, неизбежности, невозможности иначе.

Все, что в данный час на этом столе оказывалось лишним, отодвигала в стороны, освобождая, уже машинальным движением, место для тетради и для локтей. Лбом упиралась в ладонь, пальцы запускала в волосы, сосредоточивалась мгновенно.

Глохла и слепла ко всему, что не рукопись, в которую буквально впивалась – острием мысли и пера. На отдельных листах не писала – только в тетрадях, любых – от школьных до гроссбухов, лишь бы не расплывались чернила. В годы революции шила тетради сама.

Писала простой деревянной ручкой с тонким (школьным) пером. Самопишущими ручками не пользовалась никогда. Временами прикуривала от огонька зажигалки, делала глоток кофе. Бормотала, пробуя слова на звук.

Не вскакивала, не расхаживала по комнате в поисках ускользающего – сидела за столом, как пригвожденная». (3)

В 1911-м, 1913-м, 1915-м и 1917 годах Цветаева подолгу гостит в Коктебеле – у М.Волошина. Последний стал на протяжении многих лет близким другом-наставником для этой причудливо-странной женщины. Коктебель же нее – лучшее место отдыха в жизни.

Именно здесь весной 1911 года она встретилась с Сергеем Эфроном – круглым сиротой и выходцем из народнических кругов (отец – обрусевший еврей, мать – из старинного дворянского рода Дурново). Он моложе Марины на год, болен чахоткой и нуждается в опеке. В январе 1912 года молодожены обвенчались, а в сентябре родилась дочь – Ариадна (Аля).

В том же году вышел второй цветаевский сборник – «Волшебный фонарь» (М., 1912. – 148 с. – 500 экз.), повторявший мотивы первой книги – и тематически, и метрически. В целом же оба первых сборника – это книги на уровне ученичества.

Критические отклики на сей раз неблагосклонны к автору. Гиперболизм чувств, поэтические преувеличения Цветаевой воспринимаются мужчинами-читателями скорее как истерика, нежели как художественный прием.

Она по-прежнему не входит ни в одну эстетическую группировку. «Литературных влияний не знаю, – высокомерно заявляет она позднее, – знаю человеческие». (4)

Маленькое частное издательство «Оле-Лукойе» выпустило и первую книгу рассказов С.Эфрона – «Детство». Но, конечно, и по таланту и по характеру этот «нежный юноша» намного уступает своей жене…

Предреволюционный период (до 1917 года) – самый счастливый в жизни Цветаевой (даже при том, что в 1913 году скончался ее отец): семья, любовь, творческий подъем, новые люди, вращение в кругу литературы и искусства…

В 1913 году выходит ее новый, небольшой по объему сборник – «Из двух книг» (М., 1913. – 58 с. – 1.000 экз.), в который она включила любимые свои стихи из первых книг.

Набирает силу и ее «роман с собственной душой». С 1914 года в судьбу Цветаевой вторгается поэтесса и переводчица София Парнок (цикл стихов «Подруги»), романтические отношения с которой длились до 1916 года, после чего возобновилась семейная жизнь с С.Эфроном.

1916 год ознаменован и встречей с О.Мандельштамом, замечательными (хотя и явно «проахматовскими») стихами, адресованными этому «божественному мальчику», чьими «ресницами в пол-лица» тогда восхищались многие:

Ты запрокидываешь голову

Затем, что ты гордец и враль.

Какого спутника веселого

Привел мне нынешний февраль!..

Позвякивая карбованцами

И медленно пуская дым,

Торжественными чужестранцами

Проходим городом родным.

Чьи руки бережные трогали

Твои ресницы, красота,

Когда, и как, и кем, и много ли

Целованы твои уста –

Не спрашиваю. Дух мой алчущий

Переборол сию мечту.

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту…

18 февраля 1916

Романы Цветаевой искренни и разнообразны. Ее бисексуальность – тема сложная и заметно отразившаяся в творчестве. Впрочем, за почти тридцать лет официального замужества у нее было такое множество любовных увлечений и связей, что личная жизнь поэта явно не соответствовала (а часто и противоречила) заявляемым ею в стихах идеалам. Хотя, заметим, она в этом смысле не так уж и выделялась среди своего богемного окружения 1910-х – начала 1920-х годов. Нравы здесь были весьма и весьма «свободные»…

Но в ее увлечении не только стихами, но поэтами – много истинного бескорыстия. После «Сестры моей жизни» Б.Л. она смогла выстроить по-новому свой собственный голос. Внешне тогда – это человек абсолютно естественный и сногсшибательно своенравный – с легкой мальчишеской походкой и стриженой головой. Везде и во всем она искала упоения и полноты чувств: в любви, заброшенности, неудаче… За такую свободу платят великую цену. И страшнее судьбы М.И. – не найти!

Лето 1916 года Цветаева проводит в семье сестры Анастасии – в городе Александрове (ныне Владимирская область). С этого времени (особенно после зимней поездки в Петроград) ее поэтический язык преображается: в стихах появляются сила, широта, мелодика народной песни, частушки, заговóра… Она искренне (пусть и высокопарно, и риторично) славословит А.Блока и А.Ахматову, но все-таки чувствует себя именно «московским поэтом», ибо только в Москве – все дорогое, родное и близкое ей:

У меня в Москве – купола горят,

У меня в Москве – колокола звонят,

И гробницы, в ряд, у меня стоят, -

В них царицы спят и цари.

И не знаешь ты, что зарей в Кремле

Легче дышится – чем на всей земле!

И не знаешь ты, что зарей в Кремле

Я молюсь тебе – до зари…

Стихи к Блоку

7 мая 1916

В великом поэтическом квартете ХХ века, если прибегать к некоему «географическому» измерению, «москвичи» (Б.Пастернак и М.Цветаева) как бы противостоят «петербуржцам» (О.Мандельштаму и А.Ахматовой). Последняя для Цветаевой – и предмет обожания, и объект соперничества – как «старшая сестра», получившая уже всю возможную славу («Анна всея Руси»), но ничего не оставившая из нее «сестре младшей»…

У нее (в отличие от той же А.Ахматовой) нет еще ни всероссийского имени, ни прочного признания в литературных кругах, поэтому она и «самоутверждается славословя». Неслучайно ее книга «Версты» посвящается А.Ахматовой, а название сборника «Лебединый стан» перекликается с ахматовской «Белой птицей». Лишь в начале 1920-х годов эта «проахматовская» зависимость была ею окончательно преодолена.

1917 год, обрушивший всю Россию, ворвался и в личную жизнь Цветаевой, в тот мир, которым она только и хотела жить, подчеркивая свою аполитичность. Но ей приходится сосуществовать с «шумом и гулом улицы»:

…Свершается страшная спевка, -

Обедня еще впереди!

– Свобода! – Гулящая девка

На шалой солдатской груди!..

26 мая 1917

В апреле 1917 года у Цветаевой рождается дочь Ирина – крайне болезненный ребенок, отцовство которого, по слухам, принадлежало отнюдь не С.Эфрону. Ирина умерла в 1920 году – от истощения, в подмосковном приюте.

Очень близка по духу матери старшая дочь Аля (Ариадна) – единственный ее «конфидент».

Муж, ставший в 1917 году офицером, отправился на Дон – к Корнилову, и с этого времени стал для жены героической мечтой и одним из тех мифов, которые она так любила творить…

Затем – неудачная служба в Наркомнаце (под руководительством Сталина), после чего она поклялась больше никогда и нигде не служить. Тяжкая и голодная жизнь в военное лихолетье…

И одновременно 1917-1920-е годы – это невероятный взрыв творчества Цветаевой: более трехсот стихов, поэма-сказка «Царь-девица», шесть романтических пьес.

Определились два главных направления ее поэзии. Первое – книжно-театральная романтика (декорации, маски, плащи), уход от тяжкой современности в галантный XVIII век (пьесы в духе Э.Ростана). Но стихи здесь хороши – в них есть и душа, и блеск жизни:

Век коронованной Интриги,

Век проходимцев, век плаща!

– Век, коронованный Голгофой! –

Писали маленькие книги

Для куртизанок – филозóфы…

1918

Кроме идеализации и мифологизации истории появляются и мотивы романтизации Белого движения – очень личностные для Цветаевой. Здесь много эмоций, риторики, преувеличений, наивности: ведь она по определению не могла быть «политическим» поэтом. Дон для нее – «Вандея», а Белая армия – «Лебединый стан» (название сборника ее стихов того времени). Этот сборник остался неизданным, а тексты из него Цветаева впоследствии не публиковала – скорее всего, из-за их откровенной художественной слабости. Прямолинейная лобовая патетика их отнюдь не украшала. Но и в них порой звучит пронзительная струна жалости:

С Новым Годом, Лебединый стан!

Славные обломки!

С Новым Годом – по чужим местам –

Воины с котомкой!

13 января 1921

Второе направление поэзии Цветаевой – русское, или народное. Фольклор стал структурно несущим элементом ее лирики. Таков цикл стихов-баллад о Стеньке Разине:

Ветры спеть учили – с золотой зарей,

Ночь подходит – каменною горой,

И с своей княжною из жарких стран

Отдыхает бешеный атаман…

22 апреля 1917

Это – новый, звонкий и сильный голос поэта. Цыганские мотивы, народная речь, заговóры, заклинания и причитания – все это переплавилось в ее стихах, чтобы дать России преображенную Цветаеву. Ее «Царь-Девица» (осень 1920 года) по своей эпической мощи очень близка к потрясшей Цветаеву поэме А.Блока «Двенадцать», к поэзии В.Маяковского и В.Хлебникова того времени.

Затем последовали поэмы «Егорушка» (о Егории Храбром), «Переулочки» (по былине), а в 1922 году вызревает план «Мóлодца» – наиболее впечатляющей и художественно совершенной из «русских» поэм Цветаевой.

Бунтарь по природе, она от простой и выразительной лирики 1918 года обращается к драматургии, хотя театр ей внутренне глубоко чужд. Весьма значительно при этом влияние А.Блока («Червонный валет», «Метель», «Фортуна», «Феникс»…).

Но дружба с артистами московских театров для Цветаевой в 1919 году – еще и спасение от одиночества, и новые «романтические увлечения» (которые, впрочем, меняются стремительно…). (5)

Актеру Ю.Завадскому посвящен цикл «Комедьянт» (25 стихотворений), актрисе С.Голлидэй – цикл «Стихи к Сонечке» (11 стихотворений).

Как настоящий поэт Цветаева во всех своих «сердечных делах» откровенна и недальновидна. Но и в этом есть своя красота:

Кто создан из камня, кто создан из глины, -

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело – измена, мне имя – Марина,

Я – бренная пена морская…

23 мая 1920

К началу 1920-х годов Цветаева полностью сформировалась как зрелый и большой поэт. К ней пришло осознание своей реальной силы и творческой самостоятельности. В ее лирике звучат ноты трагедийности и аскетизма, верности, дружбы и любви. Стихи становятся классичными (циклы «Ученик», «Марина», «Разлука»…).

В самом начале 1921 года всего за несколько дней она создает поэму «На красном коне». Сила ритмики здесь гипнотична. Поэма – некий шифр личной судьбы. В форме исповеди в ней провозглашается отречение от всех земных привязанностей. А в центре – обожествленный образ А.Блока – «Гения поэзии».

А.Ахматова, которой посвящена эта поэма, оказалась в своей «Белой стае» неким «поэтом без Истории». А Цветаева «пришла к Истории», и «ее голос развился очень быстро». (6) В речи ее торжественно звучат архаизмы, порой она создает их сама. В прочем голоса критиков порой очень суровы: «Безвкусица и историческая фальш стихов Марины Цветаевой о России – лженародных и лжемосковских – неизмеримо ниже стихов Адалис…» – писал О.Мандельштам в 1922 году. Для него большинство московских поэтесс ушиблены метафорой.

Весьма значителен разрыв между цветаевскими сочинениями 1917-1920 годов и книгой стихов последующих двух лет «Ремесло» (1921-1922). В последней усиливается влияние фольклорной стихии на просодические ритмы и лексику, возникает более сложная поэтика, безглагольность фраз, и все это – при полном отсутствии лирической героини.

К тому времени Цветаева уже получила широкую известность, обрела признание и в России, и на Западе – среди русской эмиграции. Но московские и берлинские издательства в 1921-1922 годах публикуют только ее «старые» стихи (1916-1920 годов): «Версты» (М., 1921. – 56 с. – 1.000 экз.), «Версты. Вып.1» (М.:ГИЗ, 1922. – 122 с.), «Разлука» (М.-Берлин, 1922. – 38 с.), «Стихи к Блоку» (Берлин, 1922. – 47 с.), «Царь-Девица. Поэма-сказка» (М.: ГИЗ, 1922. – 159 с. – 2.000 экз.)…

Именно сборник «Версты» (1921) потряс Б.Пастернака, который вспоминал впоследствии (выражая при этом, заметим, далеко не бесспорную точку зрения):

«…Ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не были все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями истинного творчества… Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровью пережитой, а не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной…».

Однако все эти дифирамбы относились к пройденному уже поэтом этапу. А вот новый ее сборник – «Ремесло» (Берлин, 1923. – 166 с.) – как раз встретил весьма холодный прием со стороны критики, посчитавшей его «слишком сложным»…

В июле 1921 года Цветаева узнала, что муж ее жив и с остатками Белой армии эвакуировался в Турцию. Она посвящает С.Эфрону стихи, идеализирует его, рвется к нему. Новая власть для нее к этому времени – уже абсолютное зло. И в мае 1922 года ей удается (вместе с дочерью Алей) выехать из России. Прощальные ее стихи – о любимой Москве. Но провожал ее на московском вокзале лишь один человек, а встречал в Берлине только Илья Эренбург…

Что сулила новая жизнь этой тридцатилетней, немало испытавшей женщине? Среднего роста, худощавая, стриженая «под мальчика», зеленоглазая и близорукая – она вовсе не была изысканной красавицей.

Роман Гуль, известный мемуарист, встречавший ее в 1922 году в Берлине, а затем общавшийся с нею и в Париже, вспоминал впоследствии:

«Цветаева – хорошего (для женщины) роста, худое, темное лицо, нос с горбинкой, прямые волосы, подстриженная челка. Глаза ничем не примечательные. Взгляд быстрый и умный. Руки без всякой женской нежности, рука была скорее мужская, видно сразу – не белоручка. Марина Ивановна сама говорила о себе, что умеет только писать стихи и готовить обед (плохой). Вот от этих «плохих» обедов и тяжелой московской жизни руки и были не холеные, а рабочие. Платье на ней было какое-то очень дешевое, без всякой «элегантности». Как женщина Цветаева не была привлекательна. В ней было что-то мужественное. Ходила широким шагом, на ногах – полумужские ботинки. /…/

Говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о пустяках. В ней чувствовался и настоящий, и большой, и талантливый, и глубоко чувствующий человек. Да и говорила она как-то интересно-странно, словно какой-то стихотворной прозой что ли, каким-то «белым стихом». /…/

Думаю, что в Марине было что-то для нее самой природно-тяжелое. В ней не было настоящей женщины. В ней было что-то андрогинное и так как внешность ее была непривлекательна, то создавались взрывы неудовлетворенности чувств, драмы, трагедии». (7)

В Берлине, тогдашней «Мекке» русской эмиграции, Цветаева за два с половиной месяца завела множество литературных знакомств и дружеских связей. Особой теплотой отличались ее встречи с А.Белым…

С августа 1923 года и на протяжении трех последующих лет Цветаева с мужем живут в Праге – в дешевых ее предместьях. Студент С.Эфрон получает стипендию от чешского правительства – и только: заработать на жизнь для семьи он не умел (и не сумеет) никогда. Отсюда – постоянно полунищее и полуголодное существование.

Но Цветаева не устает творить. В Чехии созданы знаменитые «Поэма Горы» и «Поэма Конца», посвященные литератору Константину Родзевичу, новому и большому «сердечному увлечению» и предполагаемому отцу ее сына – Георгия…

Великолепна переписка с Б.Пастернаком, начавшаяся с 1922 года и слившаяся с адресованными ему же стихами. Письма для Цветаевой – вообще важнейший литературно-прозаический жанр, которым она владела мастерски. Ее эссе «Световой ливень» – блестяще субъективно, оно больше говорит об авторе, нежели о герое – том же Б.Пастернаке. Причем это совершенно иного рода «панегирик», чем цветаевское ревнивое славословие своей «старшей сестры» и негласной соперницы А.Ахматовой. В последнем случае мы иногда улавливаем несколько наигранный, стилизованный «под фольклор» плач:

Кем полосынька твоя

Нынче выжнется?

Чернокосынька моя,

Чернокнижница?

Дни полночные твои,

Век твой таборный…

Все работнички твои

Разом забраны…

Декабрь 1921

Б.Пастернак же для Цветаевой, по ее собственному признанию, – «единственный современник, для которого мне не хватило грудной клетки». Она одержима этим своим собеседником, мечтает так же, как он, «победить быт». Б.Пастернак для нее – «явление природы», она даже сомневается в его человеческой сущности…

В 1926 году с подачи Б.Пастернака начинается переписка с Р.М. Рильке: так возник «великий эпистолярный роман» трех поэтов, запечатленный в цветаевских «Письмах лета 1926 года». К несчастью, в конце этого года Рильке умер, но навсегда остался в душе Цветаевой «горний воздух» высот общения с этим великим лириком. Последующие ее сочинения: поэма «Попытка комнаты» (пожалуй, одна из самых откровенных ее неудач), «Поэма лестницы» – связаны именно с воспоминаниями об этом «эпистолярном лете»…

Постепенно малые жанры лирики сменяются в творчестве Цветаевой более «широкоформатными». И все чаще ее стихи и письма переполняют жалобы на усталость от тяжкого быта, на «неумение жить на этом свете». Начинаются и взрывы тоски по Родине:

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший – сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

В мире мер?!

22 апреля 1923

1 февраля 1925 года у Цветаевой родился сын – Георгий (по-домашнему – «Мур»), а через месяц она приступает к лирико-сатирической поэме «Крысолов», законченной уже в Париже.

Сюда ее семья переезжает 6 ноября 1925 года и поселяется в непрестижном районе на городской окраине: знакомые выделили одну из трех комнат в квартире. И вновь – беспросветная нужда: только она могла вынудить эту гордую женщину в одном из писем своей чешской подруге А.Тресковой унизиться до просьбы прислать ей в Париж «приличное платье» – на один «чудом полученный концерт», ибо ей «не в чем выступать». (8)

Но если в быту поэт – «неумеха», то в делах литературных (хлопоты по редакциям, общение с издателями и меценатами) она – человек весьма практичный и жесткий: хватка у нее есть.

6 февраля 1926 года с триумфом проходит ее творческий вечер. Ее поддерживают друзья: А.Ремизов, Л.Шестов, Д.Святополк-Мирский. Благодаря финансовой помощи состоятельной светской львицы С.Андрониковой несколько и на какое-то время улучшается материальное положение семьи.

В марте 1927 года появляется «Поэма Воздуха» – самое абстрактное из всех цветаевских сочинений…

Князь Д.Святополк-Мирский, превосходный знаток русской поэзии и поклонник Цветаевой, еще в 1922 году так отзывался о ней:

«Москвичка с головы до ног. Московская непосредственность, московская сердечность, московская … распущенность в каждом движении ее стиха. /…/ Это поэзия душевная, очень своевольная, капризная, бытовая и страшно живучая. /…/ Она возникает не из предшествовавших ей поэтов, а как-то прямо из-под арбатской мостовой. Анархичность ее искусства выражается и в чрезвычайной свободе, и в разнообразии форм и приемов, и в глубоком равнодушии к канону и вкусу – она умеет писать так плохо, как, кажется, никто не писал; но когда она удачлива, она создает вещи невыразимой прелести … и часто с веселым вызовом и озорством». (9)

Между тем обстановка вокруг семьи поэта в Париже начинает меняться – и совсем не в лучшую сторону.

Друзья С.Эфрона (еще с пражских времен) – так называемые «евразийцы». Остальной же «русский Париж» настроен к нему враждебно – из-за его усиливающейся и настойчиво декларируемой в эмигрантской периодике просоветской позиции.

Постепенно и для Цветаевой закрываются двери парижских издательств. Она изредка (вплоть до отъезда в Советский Союз) продолжает заниматься стихотворчеством, но последняя ее прижизненная поэтическая книга выходит в 1928 году – «После России. 1922-1925» (Париж, 1928. – 160 с.).

С откровенной злостью отозвался на эту книгу Г.Адамович. Для него стихи Цветаевой – «бред очень женский и очень декадентский», а ее поэзия – «цветок, быстро вянущий по сравнению не только с Пастернаком, но и со стихами умной и ясновидящей Ахматовой». Возможно, «женофобская» риторика Г.Адамовича связана с собственной сексуальной «девиантностью», но в его «антицветаевских» филиппиках присутствует, приходится признать, и некое рациональное зерно:

«В ее (Цветаевой. – В.Б.) скороговорке, – считает критик, – в ее причитаниях и восклицаниях, в ее ритмической судороге нет творческой новизны, – то есть данных для развития». Цветаева, соглашается Г.Адамович, конечно, настоящий поэт, но тут же он задается вопросом: а достаточно ли у нее «горючего» для «непрерывного пламенения», или «пламенеет» она «большей частью призрачно, механистически и по инерции, как и родственный ей Бальмонт?». (10)

Даже гораздо более снисходительный к Цветаевой В.Ходасевич, который, между прочим, ставит ее поэтические достижения выше пастернаковских, все же упрекает ее: она, по его мнению, «непомерно перегружает стих так, что уже нелегко выделить прекрасное из просто оглушающего…».

Характерна и такая оценка стихов Цветаевой А.М.Горьким, обладавшим чисто мещанским вкусом в поэзии: «Её талант поражает меня своей вульгарностью, даже истеричностью. «…» Она плохо знает русский язык и обращается с ним бесчеловечно».

Очень высоко ценил поэзию Цветаевой в 1920-е годы превосходный русский критик князь Д. Святополк – Мирский, ставя ее на второе место после Пастернака в русской поэзии. Вот острая, хотя и очень субъективная оценка роли Сергея Эфрона в парижской жизни М.И. от совеменного исследователя М.Ефимова: "И Мирский вытерпел абсолютно все от Цветаевой в эти 20-е годы и, что бы ни делала Цветаева, Мирский никогда, до 1932 года, до года своего отъезда в СССР, не прекращал пансион для Цветаевой, он оплачивал ее парижское жилье. Он это делал ради великого поэта. Потом Мирский взял Сергея Яковлевича Эфрона в секретари редакции «Верст». Был в ужасе от него и писал своему соредактору Петру Петровичу Сувчинскому, что «Эфрон – жопа невероятная». Потому что оказалось, что Сергей Яковлевич Эфрон не умеет ничего – писать не умеет, читать не умеет, редактировать не умеет, редакцию вести не умеет, редакционную переписку не умеет, типографию не умеет, макет не умеет. При этом там же Марина Ивановна еще пишет. Поэтому одной рукой печатаем «Тезея» в «Верстах», а другой рукой у нас Сергей Яковлевич – секретарь редакции, от которого проку никакого. Выкинуть его нельзя, Марина Ивановна кричит, что если вы тронете хоть пальцем Сергея Яковлевича, человека, который пролил столько своей крови, я забираю у вас «Тезея» и напечатаю в тысяче других мест. Все это кончилось, конечно, предсказуемо плохо, намного хуже, чем можно было ожидать, потому что Мирский закрыл все вентили, выдавал Цветаевой деньги – со всяким прерванным личным общением, а Сергей Яковлевич из секретаря редакции «Верст» сделался, как мы помним и понимаем, коммунистом, поклонником вот этой новой России…"

Поэма «Перекоп», потребовавшая семи месяцев работы и написанная Цветаевой по дневникам мужа – о последних боях Белой армии, так и осталась неизданной. А мужа – идеалиста и фантазера-неудачника – тем временем обвиняют в эмигрантских кругах в том, что он стал «чекистом и коммунистом». И для таких обвинений имелись реальные основания: уже в 1931 году С.Эфрон подает прошение о получении советского гражданства, становится одним из организаторов «Союза возвращения на родину». С 1932 года он начинает сотрудничать с заграничными структурами НКВД, что, в какой-то степени, можно объяснить хронической безработицей, но глубинная причина такого шага – все-таки откровенно-искренние просоветские убеждения этого «переродившегося» врангелевского офицера-«евразийца».

Супруги по-прежнему пребывают под одной крышей, но жизни у них уже разные. Цветаева «закрывает глаза» на политическую деятельность мужа и не желает ничего знать о ней. В Париже она изолирована еще сильнее, нежели в «чешской деревне». В лучшем случае ее «терпят» в эмигрантских журналах и газетах, где она еще может печататься, но на весьма неблагоприятных условиях. Она – «белая ворона» и в богемно-эмигрантских салонах и кружках. Ее взгляды на поэзию – «не ко двору» ни на Западе, ни (тем более) – в Советской России.

В 1930 году прерывается ее переписка с Б.Пастернаком и наступает многолетняя полоса одиночества, заброшенности, отчуждения…

Но в 1931 году она создает чудесный цикл – «Стихи к Пушкину», а позднее – очерки «Мой Пушкин» (1936 год) и «Пушкин и Пугачев» (1937). Цветаевская «Пушкиниана» встречена критикой, мягко говоря, неоднозначно. Например, Л.Чуковской «Стихи к Пушкину» откровенно не понравились. С ее точки зрения, они «лишены вдохновения, претенциозны, искусственны, полны словесных экзерсисов, ремесленнических ухищрений – звука нет, словно человек играет не на рояле, а на столе». (11)

В творчестве Цветаевой 1930-х годов наступает господство прозы. В двух своих философских эссе 1931 года – «Искусство при свете совести» и «Поэт и время» – она говорит о поэте как «инструменте, средстве для вещи, которая хочет быть написанной». Искусство для художника – «самоцель, за которую он не несет ответственности».

Замечательны воспоминания Цветаевой о М.Волошине («Живое о живом»), написанные после известия о смерти последнего (август 1932 года). За два месяца работы над ними она пронзительно осознала, что именно М.Волошину обязана «первым самосознанием себя как поэта».

К ней пришло и осознание себя как прозаика. Ее проза диалогична, и особенно удаются ей двойные портреты-сравнения. Так, в статье «Эпос и лирика в современной России» она, смело и остро сопоставляя Б.Пастернака и В.Маяковского, заключает:

«Ни у Маяковского, ни у Пастернака, по существу, нет читателя. У Маяковского – слушатель, у Пастернака – подслушиватель, соглядатай, даже следопыт».

Последнее прозаическое сочинение Цветаевой – «Повесть о Сонечке» (1937) посвящено умершей в 1934 году давней подруге С.Голлидэй…

Цветаевские неудачи в издательских делах начала 1930-х годов имеют системный характер и во многом объясняются «великой экономической депрессией», поразившей, в том числе и Францию.

Характерный эпизод из тех времен: художница Н.Гончарова, о которой Цветаева написала в 1929 году интересную «заказную» работу, как-то высказала ей сожаление о том, что нет перевода на французский ее поэмы «Мóлодец», а затем сделала к ней иллюстрации. За восемь месяцев Цветаева перевела «Мóлодца», но заинтересовать этим новаторским литературно-художественным проектом не удалось ни одного издателя…

Едва ли не самое знаменитое стихотворение Цветаевой парижского периода – «Тоска по Родине» (1934 год), исполненное горького сарказма и щемящей ностальгии.

…Тáк край меня не уберег

Мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль всей души, всей – поперек!

Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все – равно, и все – едино.

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина…

А ее злость на эмигрантскую прессу (прежде всего – на милюковские «Последние новости») великолепно выплеснулась в стихотворении «Читатели газет» (1935):

…Газет – читай: клевет,

Газет – читай: растрат.

Что ни столбец – навет,

Что ни абзац – отврат…

Предпринимается ею и первый шажок навстречу будущему возвращению на Родину – стихотворением «Челюскинцы» (1934):

Челюскинцы: звук –

Как сжатые челюсти!

Мороз на них прет,

Медведь на них щерится…

Сегодня – смеюсь!

Сегодня – да здравствует

Советский Союз!

За вас каждым мускулом

Держусь – и горжусь,

Челюскинцы – русские!

Впрочем, иллюзий о сталинской Москве у Цветаевой нет. В письме пражской подруге А.Тесковой (15 февраля 1936 года) она предельно откровенна:

«Москва превращена в Нью-Йорк: в идеологический Нью-Йорк. /…/ Я … – ненавижу всякую торжествующую, казенную церковь».

С середины 1930-х годов жизнь ее словно поражена лихорадкой неопределенности: возвращаться в Россию или нет? Ехать или не ехать?..

Еще в 1935 году, в дни Антифашистского конгресса, в Париже происходит встреча с Б.Пастернаком, на которой вся семья Цветаевой (муж, дочь, сын) выражают готовность «вернуться в СССР». Сама Цветаева воздерживается от такого намерения: оба поэта «не совпадают» друг с другом, их свидание оборачивается «невстречей»…

Первой (в марте 1937 года) выехала на родину дочь Ариадна (Аля), сотрудничавшая до этого («при отце») в просоветском журнале «Наш Союз». Ее «веселый» отъезд, по воспоминаниям очевидцев, напоминал свадьбу. Первые письма Али из «Страны Советов» переполнены восторгами…

Между тем события вокруг оставшихся в Париже членов семьи нарастали лавинообразно и приобретали угрожающе криминальный оттенок. 4 сентября 1937 года под Лозанной (Швейцария) произошло убийство бывшего советского резидента, а затем «невозвращенца» И.Рейсса. Под подозрением – как один из организаторов этого террористического акта – оказался С.Эфрон. Он же, по мнению западных спецслужб, был замешан в похищении председателя эмигрантского «Российского общевоинского союза» (РОВС) генерала Е.Миллера, в гибели А.Седова (пасынка Л.Троцкого) и в других операциях советской зарубежной разведки. По данным заведенного в НКВД личного дела С.Эфрона, он «использовался» в Париже «как групповод и наводчик-вербовщик». Ему «помогли срочно исчезнуть» из Франции и тайно перебраться в СССР.

Но семья (жена и сын) остались в Париже, и проведенный на квартире обыск, допросы в полиции, шум в прессе, низкое падение репутации С.Эфрона в эмигрантских кругах, не сомневавшихся в его виновности, – все это тяжким грузом обрушилось и на Цветаеву. Она становится изгоем – ее избегают как прокаженную. Сын (любимец Мур) вынужден оставить учебу в школе…

У Цветаевой не остается альтернативы: она подает прошение на выезд в Советский Союз. Начинает готовиться к отъезду, разбирает свой архив. Очень тепло в это трудное время к ней относится знаменитый философ Н.Бердяев, оберегая и опекая ее как больную…

Последняя эмигрантская публикация Цветаевой – цикл «Стихи сироте» (парижский журнал «Современные записки», 1938 год, № 66). Это стихи, действительно, не сочиненные, а «рожденные». (12)

И совершенно поразителен выплеск ее личной трагедии в «Стихах к Чехии» (осень 1938 – весна 1939 годов). Здесь – и любовь, и гнев, и отчаяние. Короткие строки, четкий ритм, строгие рифмы, дух баллады – все это характерные черты лирики Цветаевой времен ее последнего творческого взлета: