Текст книги "Русские поэты 20 века. Люди и судьбы"

Критик-«шестидесятник» Б.Рунин шел еще дальше, утверждая, что как раз в 1930-е годы стало поощряться «бескрылое подражательство, самое откровенное эпигонство», а «поэзию стали подменять под один вкус…». (17)

И уж совсем категоричен и беспощаден Б.Пастернак, который, считая, что «советская поэзия» сложилась именно в 1920-1930-е годы, пояснял и развивал эту свою мысль (в письме В.Шаламову, 9 июля 1952 года):

«Дальше дело пошло еще хуже. Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы… Именно в те годы сложилась та чудовищная «советская» поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма, по сравнению с которой пришедшие ей на смену Твардовский, Исаковский и Сурков … кажутся мне богами». (18)

Талантам при таком давлении власти писалось намного хуже, чем людям бесталанным. 1 октября 1936 г. он заметил в письме кузине О.М.Фрейденберг: «Я пишу невероятно мало, и такое, прости меня, невозможное говно, что, не будь других поводов, можно было бы сойти с ума от одного этого. (…) Существуют несчастные, совершенно забитые ничтожества, силой собственной бездарности вынужденные считать стилем и духом эпохи ту бессловесную и трепещущую угодливость , на которую они осуждены отсутствием для них выбора, т.е. убожеством своих умственных ресурсов». Это о качестве человеческой основы советских поэтов.

Разумеется, «идейная» советская критика «зорко стояла на страже завоеваний социализма» и давала «решительный отпор» тем, кто «уклонялся от пути соцреализма». А «критические» статьи в центральной (или местной) прессе обычно имели конкретные последствия – в виде «оргвыводов», предпринимаемых соответствующими органами власти. Безусловно, наиболее суровыми (а нередко просто «несовместимыми с жизнью») эти последствия были в сталинскую эпоху, но и в «вегетарианские» 1960-1980-е годы алгоритм «критика – оргвыводы – опала – репрессия», в общем-то, сохранялся…

Резюмируя, можно сказать, что в лучшие свои годы машина «советской» поэзии работала вполне исправно: как большой конвейер, четко, без перебоев выдававший нарастающие объемы «плановой продукции». Союз писателей являлся своеобразным подотделом ЦК Компартии – для «руководства литературой сверху». Существовал еще и жесточайший «контроль снизу» – за каждой прозаической фразой и поэтической строкой.

Наконец (но отнюдь не в последнюю очередь) важнейшим формообразующим фактором для «советской» литературы (в том числе и для поэзии) служила цензура. Деятельность ее была сугубо конкретной и прагматичной.

И о ней – речь в следующей главе…

Приложение

Василий Лебедев-Кумач

Песня бойцов НКВД

Нам республика велела

Не смыкать орлиных глаз.

Мы – бойцы Наркомвнудела,

Помним родины приказ.

Мы от черной силы вражьей

Бережем страну свою.

Днем и ночью – мы на страже,

Днем и ночью – мы в бою.

Враг – умен, мы – умней,

Враг – силен, мы – сильней,

Весь советский народ нам поможет

Вражьи когти срубить,

Вражьи зубы спилить,

Вражьи гнезда огнем уничтожить!

Будут славою светиться

Буквы твердые Чека.

Знамя гордое чекистов

Держит крепкая рука.

Мы Дзержинского заветы

В сердце пламенно храним,

Мы свою страну Советов

По-ежовски сторожим.

Эй, враги! В личинах новых

Вам не спрятать злобных лиц,

Не уйти вам от суровых

От ежовых рукавиц!

Не пролезть ползучим гадам

К сердцу родины тайком, -

Всех откроет зорким взглядом

Наш недремлющий нарком.

Мы – защита миллионов,

Мы – защита всей страны

От предателей, шпионов,

Поджигателей войны.

Диверсантам – нет пощады!

Наш отряд – непобедим,

Кровь по капле, если надо,

Мы народу отдадим! (19)

Глава 6. Советская цензура

Был удав моим председателем,

Был зайчишка моим издателем,

Ну, а критиком был медведь…

Чтобы быть советским писателем,

Бо-ольшое здоровье надо иметь!..

Илья Сельвинский

1959

Контроль над печатью большевики вводят сразу же после прихода к власти в 1917 году. Но период становления советской цензуры растянулся на два с лишним десятилетия: 1917-й – 1930-е годы. Последующее время (1940-е годы и до распада СССР) – это уже эпоха ее полного господства, а затем – стагнации и упадка. Внедрение монополии на любую печатную продукцию позволяло власти жестко и, надо признать, эффективно «держать в идеологической узде» всю «советскую» литературу.

6 июня 1922 года декретом Совнаркома РСФСР создается Главное управление по делам литературы и издательств при республиканском Наркомпросе, получившее позднее сокращенное наименование – Главлит. Впоследствии эта структура стала официально именоваться как Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати, а с 1953 года переподчинена непосредственно центральному правительству – Совету Министров СССР.

Главной целью вновь образованного ведомства постановлено «объединение всех видов цензуры печатных произведений». Со временем оно превратилось в гигантский контрольный аппарат: в 1954 году в Главлите числилось 6.708 только штатных сотрудников (не считая многочисленных «внештатников»).

Конечно, нас прежде всего интересует деятельность этого государственно-надзирающего органа в отношении поэзии. Здесь все определялось общими, нормативно установленными и сложившимися «в рабочем порядке» правилами и порядками. Практическим руководством для цензоров являлась ведомственная книга-инструкция – «Индекс информации, не подлежащей публикации в печати». Цензор обязан был прочитать («тщательно изучить») каждое предназначенное для печати издание (книгу, брошюру, журнал, газету и т.п.) еще до его публикации, составить свое мнение о возможности такой публикации и, в случае разрешения ее, удостоверить это решение – соответствующим штампом (печатью) на типографских гранках.

Своеобразным помощником цензора (причем нередко даже более свирепым) являлся назначенный издательством редактор публикации (книги, статьи, подборки стихов), который, как правило, требовал от автора внесения в рукопись множества «поправок», «исправлений», «доработок» (и все это, разумеется, – «в соответствии с решениями партии и правительства»). Редактор, будучи «знаковой» фигурой в издательском процессе, нередко просто помыкал безответным (при отсутствии «имени» или «важного поста») автором, а порой беззастенчиво набивался ему в «соавторы».

Редактор становилсяпо отношению к автору кем-то вроде учителя, судьи и начальника. Он расширял область запрещенного, просто страхуясь на будущее. Часто редактор, вдобавок, считал себя еще и стилистом, блюстителем языка и цивилизатором… Всё стремились усреднить до общепонятного и доступного «народу».

Помимо этого существовала еще и «самоцензура» автора, который должен был отчетливо сознавать, что может «пройти в печать», а что – нет…

Но предварительной цензурой дело не ограничивалось: после изготовления сигнальных экземпляров издания (книги) оно вновь отправлялось на «литирование», и если в нем обнаруживались «ошибки» и/или «несоответствия», оно конфисковывалось и не поступало в продажу, а весь выпущенный тираж отправлялся «под нож» – измельчался в бумажную труху.

Естественно, цензурные установки зачастую претерпевали изменения, причем, весьма существенные – в соответствии с «колебаниями линии партии». Так, после заключения «пакта Молотова-Риббентропа» (23 августа 1939 года) была запрещена в советской печати критика А.Гитлера и германского нацизма («фашизма»). (1)

Корректировалось отношение не только к настоящему, но и к прошлому, полярно изменялись оценки тех или иных исторических событий, фактов, личностей. В соответствии с этим регулярно составлялись все новые списки «запрещенных» книг и периодических изданий с пометками-клеймами для авторов: «враги народа», «диссиденты», «эмигранты», «оппозиционеры» и т.п. Многие тысячи экземпляров изымались из библиотек, музеев и книжной торговли, уничтожались или (в лучшем случае и малой толикой) отправлялись на полки закрытых «спецхранилищ», где на долгие десятилетия оставались недоступными для рядового читателя.

Например, только за вторую половину 1960 года цензоры «проверили» 26 музеев, 130 выставок, 4.785 библиотек, 490 книжных магазинов, 288 типографий. При этом из библиотек изъяли 255 «запрещенных» книг в количестве 1.057 экземпляров. (2)

И все это – помимо огромной «текущей» работы: цензурным надзором за печатной продукцией (от академических изданий – до объявлений в газетах), за радио и телевидением, за театральным и концертным репертуаром и т.д. и т.п.

Совершенно ясно, что уровень культуры, образования, мировосприятия цензоров (чаще всего «социально происходивших» из крестьянско-мещанской среды) не мог не влиять (и самым пагубным образом) на общее состояние художественной культуры в стране (в том числе и литературы). А оно, это состояние, все более определялось заполонившими быт вкусами чиновников-обывателей.

К.Федин, ставший на склоне жизни крупным литературным чиновником, в молодости (1929 год), бурно возмущаясь цензорским произволом (после запрета на издание в Ленинграде книги А.Ахматовой), записал в своем дневнике: «Нельзя назначать на цензорское место людей, которым место в приюте для идиотов».

Все новое, необычное, несозвучное «указаниям сверху» – отвергалось советской цензурой с порога. В журнале «Новый мир» (1936, № 1) было снято стихотворение Бориса Корнилова «Елка» – как «упадническое, исполненное пессимизма»:

Уйду от этой жизни прошлой,

веселой злобы не тая, -

и в землю втоптана подошвой,

как елка – молодость моя…

А в книге Артема Веселого «Частушки» (ГИХЛ, 1936) изъяты «идеологически чуждые и политически невыдержанные» стоки:

Нам не надо шить карманы,

Нынче нечего в них класть.

Нам не нужно старо право,

Нам нужна совецка власть…

Цензор мог вычеркнуть какую-то строфу, убрать стихотворение целиком или даже запретить всю книгу. Это «цензурное иго» было гораздо более тяжким, чем его «самодержавно-царский» аналог-предшественник XIX века. Советская печатная продукция, утрированно говоря, должна была преследовать одну главную идеологическую цель – утвердить миф о новом тысячелетнем царстве коммунизма. Для этого следовало перечеркнуть прошлое ( до 1917 года) как допотопное, изобразить настоящее как путь к новому счастью и дать смутную, но светлую картину будущего.

Р.Иванов-Разумник насчитал три типа советских писателей: «погибшие», «задушенные цензурой» и «приспособившиеся».

Устойчивое неприятие цензоров и властей вызывали, например, имя и творчество А.Ахматовой. Вспомним хотя бы инцидент вокруг издания ее сборника «Из шести книг» (1940 год). (3)

История повторилась в 1946 году, когда (после известного «ждановского» постановления) полностью уничтожили тиражи двух книг А.Ахматовой: «Избранные стихи» (М., 1946. – 48 с. – 100.000 экз.) и «Стихотворения. 1909-1945» (М.-Л., 1946. – 340 с. – 10.000 экз.).

Заодно и «под горячую руку» (как «последователь чистой поэзии») в этом же году пострадал поэт Вс. Рождественский: уже сверстанный сборник его стихов также уничтожили.

А сколько поэтических книг было «вычищено» в «позднесталинские» годы еще на «дальних подступах» к печати – из предварительных издательских планов, на «стадии обсуждения», после «внутреннего рецензирования» и т.п.? Массив этой «запрещенной поэзии» вообще не поддается даже сколько-нибудь приблизительному количественному исчислению…

Да и в годы «оттепели» проблемы с цензурой отнюдь не ушли в небытие. Так, в альманахе «День поэзии-1962» вызвала недовольство первая глава ахматовской «Поэмы без героя». Это сочинение (как и «Реквием») получило широкое распространение в «самиздате», а последний впервые напечатан в СССР лишь на пике «перестройки» – в третьем номере журнала «Октябрь» за 1987 год.

А.Ахматова опасалась, что в напечатанном виде «Реквием» утратит свою притягательность. «Вы заметили, что случилось со стихами Слуцкого о Сталине? – говорила она. – Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые беспомощные самоделки». (4)

В том же сборнике «Дня поэзии» уже последующей (после издания) цензурной рецензией раскритиковано «большинство современных стихов, носящих чисто камерный и описательный характер: о весне, о ручейках, о березках, цветочках, первой травке…». Осуждается «засилие малосюжетных стихов». Суровой «разборке» подвергается поэтический цикл А.Гитовича «Пикассо», где автором «берется под защиту и восхваляется абстракционизм». Тут следует совершить краткий экскурс в прошлое и вспомнить, как того же А.Гитовича (1909-1966) еще в 1940 году обвиняли в том, что он «развивает среди поэтической молодежи тенденции аполитичности поэзии, пессимизма, ухода от советской действительности в интимный замкнутый мир личных переживаний».

В 1964 году цензура требует от «советских» поэтов «качественно других» стихов: «Мы являемся современниками грандиозных свершений советских людей, – наставляют главлитовские менторы. – Страна развертывает могучее соревнование за достойную встречу 50-летия Великого Октября. И, естественно, читатели ждут волнующих произведений о наших отцах, смело пошедших на штурм твердынь капитализма, построивших социалистическое общество, ведущих младшие поколения к коммунизму». И вот как раз таких «высокоидейных» произведений в «многонациональной палитре советской поэзии», по мнению литературоведов от цензуры, явно недостаточно…

В сборнике «День поэзии-1964» оказались забракованными «двусмысленные, похожие на ребусы» стихи молодых поэтов (А.Кушнера, В.Сосноры, Г.Горбовского), а также Е.Евтушенко и Б.Окуджавы. Мещанско-обывательский вкус советской цензуры не терпел новаторства и отвергал «упадничество» – как симптомы скрытого инакомыслия. «Не пущалась» к печати и так называемая «лагерная» тематика…

Историк советской цензуры А.Блюм точно подметил, что «сплошное чтение материалов Главлита может вызвать ощущение сюрреалистического абсурда». Цензура «мелочна и придирчива», не отделяет важного от пустяков. Ведь все художественные тексты, сдаваемые в печать, ни в коей мере не претендовали на «подрыв устоев» сталинско-советского режима. Но в том-то и смысл тоталитарной цензуры: она «одинаково мощно крушит все вокруг себя», насаждая тем самым «устрашение пишущих», порождая у них «тотальный страх еще до написания текста». Авторы «пытаются предугадать желания и новые ходы власти и обезопасить себя». (5)

Постоянны и отлажены связи Главлита с «органами» (ОГПУ-НКВД, затем – КГБ). В те времена цензурные материалы легко могли быть восприняты как «оперативные сведения» (проще говоря – доносы), оформлены как «политические обвинения» и повлечь за собой элементарную физическую расправу с человеком любой творческой профессии, включая, естественно, прозаиков и поэтов. Так, только в Ленинграде в период «большого террора» была арестована треть членов писательской организации. (6)

Именно с 1930-х годов большинство литераторов уже опасались вести откровенные дневники, поскольку записи в них могли обернуться обвинениями по печально известной статье 58 Уголовного кодекса («контрреволюционные преступления»). Даже передача (знакомым, друзьям, коллекционерам) рукописных копий собственных «нелитированных» стихов иногда становилась поводом для репрессии – «за распространение контрреволюционных сочинений». К примеру, именно за это, а конкретнее – за копию стихотворения М.Волошина «Демоны глухонемые» (Харьков, 1919) – арестовали одного из литераторов.

Существенный элемент той эпохи – сверхобилие доносов на литераторов, в том числе (и нередко) – от их же «близких знакомых» и даже «друзей». В этих (порой многостраничных) изветах подробнейшим образом, с мельчайшими деталями воспроизводились доверительные разговоры, оттенки настроений человека – вплоть до нюансов (не исключая интимных) его личной жизни и быта.

Надо ли удивляться, что в такой удушливой атмосфере и под этим тяжелейшим прессом тотального надзора поэзия просто вырождалась…

Со временем методы работы цензуры и органов Союза писателей с рукописями, поступающими в издательства или претендующими на то, чтобы попасть в печать, приобрели известное разнообразие.

В 1950-1970-е годы ведущее место среди этих методов прочно заняла бюрократическая волокита. При этом, надобно сказать, руководители и редакторы издательств часто действовали намного жестче своих главлитовских сотоварищей.

А многие рукописи просто не доходили до цензоров: издательские чиновники (функционеры) сразу и прямо объявляли автору, что его сочинение – «непроходняк» и «цензура не пропустит» его «по идеологическим соображениям». Хотя в такого рода заявлениях присутствовала нередко большая доля лукавства, и суть сводилась к банальной бюрократической отговорке-перестраховке.

Другой вариант: рукопись могли в издательствах, что называется, «мурыжить» годами – перебрасывая от одного внутреннего рецензента к другому. Те, в свою очередь, проявляли по отношению к авторам и их текстам максимум жестокости и привередливости.

Таким образом, происходило «усреднение» поэзии – по вкусам издательских функционеров, партийных чиновников, главлитовских цензоров. Талантливая книга была обречена изначально, поскольку дарование автора поднимало его над средней массой «пишущей братии». И его (автора) коллективно «усредняли», принуждая «писать, как все».

При этом цензоры (издательские и главлитовские) не только убирали из текстов «подозрительные» куски, но, по сути, бесцеремонно указывали авторам, о чем и как им писать, вторгаясь даже в стилистику произведений: запрещалось, например, обращение к «нетрадиционной» поэтике и «авангардистским» формам (под последними имелось в виду творчество футуристов и особенно – обэриутов).

Кроме правильной идеологии советский редактор превыше всего ценил ясность, аккуратность, гладкую фактуру, описательность и пышную композицию, где как на блюде разложены сравнения, метафоры и другие фигуры речи.

Но поэзия, как известно, – это камерный род литературы, материя тонкая, личная, сокровенная. Из поэта речевая стихия должна струится легко и свободно. И всяческое внешнее вмешательство, не говоря уже о принудительном «усреднении», приводит поэзию к выхолащиванию, духовному оскоплению, художественной катастрофе.

Неслучайно же в те годы множество поэтических текстов так и осталось «в столах» их авторов. А ведь рукописи (хотя, может быть, и «не горят») со временем неизбежно умирают, если они не участвуют в открытом литературном процессе. Изданные позже они лишь в малой степени своего изначального художественного потенциала контактируют с читателем…

Коснемся еще одной стороны литературно-бюрократической практики тех лет. В советские годы (особенно в эпоху «застоя») тематические планы издательств формировались на несколько лет вперед и утверждались соответствующими партийными органами (от ЦК до региональных парткомов). Преимущество при этом априори отдавалось сочинениям литературных чиновников (функционеров СП, его центральных и территориальных структур), а также «идеологически злободневным» изданиям. «Проштрафившихся» авторов (всякого рода «подписантов», к примеру) могли (в «рабочем порядке») в одночасье убрать из этих планов.

Во времена взрыва читательского интереса к русской поэзии начала ХХ века (1960-1970-е годы) начали издавать (правда, крайне редко и мизерными тиражами) сборники стихов «опальных» поэтов: А.Ахматовой, М.Цветаевой, О.Мандельштама… Разумеется, подбор текстов к этим сборникам свирепо контролировался цензурой, а в предисловиях и комментариях к ним официозные писатели и литературоведы (А.Сурков, А.Дымшиц и т.п.) пытались доказать, что несмотря на некоторые «огрехи», вновь публикуемые авторы – это «исправившиеся советские писатели».

Такого рода издания замышлялись и осуществлялись в качестве некоторой «контрмеры» против «тамиздата», где книги «забытых» русских поэтов публиковались довольно широко, с более объективными сопроводительными текстами, хотя и не лишенными неточностей и ошибок – из-за отсутствия достаточных документально-биографических материалов.

И все же, несмотря на, казалось бы, непреодолимые препоны – тотальную подконтрольность и бесправную подсудность власти, полное отсутствие свободы слова и печати, – отечественная поэзия развивалась. В ней происходили какие-то подспудные живительные процессы: наряду с изменениями в общественном менталитете и языке формировалась альтернативная литература, в нее приходили новые и порой весьма одаренные люди. В ходе «оттепели» несколько расширены «права на жизнь» и доступ к читателю лирической поэзии. И разнообразные оттенки, течения, ручейки этого феномена советской эпохи, конечно же, вполне достойны и внимания, и изучения.

Существенную роль с 1960-х годов приобретает «самиздат». Поэтические тексты копировались уже не от руки, а на пишущей машинке (как правило, в 4-х экземплярах). В основном это были стихи – из зарубежных изданий русских классиков ХХ века: Н.Гумилева, Н.Клюева, того же О.Мандельштама, той же М.Цветаевой. Нередко копировали и редкие издания начала века (1910-1920-е годы), выборки из малотиражных советских публикаций 1960-1970 годов. Доступ в разного рода закрытых КБ и НИИ к множительной технике («ксероксам») позволял копировать книги целиком (хотя это, само собой, строго каралось). Снятые таким образом копии затем брошюровались, переплетались и «находили путь» к читателям (преимущественно – через «черный» рынок). Правда, и цены там на такие книги (как и на отечественные издания А.Ахматовой, О.Мандельштама, М.Цветаевой, А.Белого, И.Анненского и т.п.) были «заоблачными»…

Вызванный «оттепелью» читательский бум стимулировал многих литературоведов, биографов, историков обратиться к детальному изучению творчества ранее «отверженных», но «вдруг» ставших вновь востребованными авторов. Только вот тексты своих трудов по этой тематике исследователям удалось опубликовать на родине лишь на волне «перестройки» – в конце 1980-х годов.

«Тамиздатовские» книги великих русских поэтов (опубликованные за рубежом – в Лондоне, Париже, Мюнхене, Нью-Йорке и т.п.) к провозу и распространению в СССР не допускались ни под каким видом. Все они фиксировались в специальных официально утверждаемых «запретных» списках, отслеживались и (при обнаружении) изымались таможенниками и пограничниками.

О содержании и стиле цензорских «отзывов» на такого рода издания и предисловия к ним могут дать некоторое представление фрагменты одного (из многих ему подобных) главлитовских «заключений-рецензий» (1978 год).

«За невинными порой словами Г.П. Струве (7) делается попытка обелить и реабилитировать Гумилева, Мандельштама, Клюева, взвалить вину за их смерть на органы КГБ и создать в нашей стране так называемую внутреннюю оппозицию, что-то вроде пятой колонны», – констатирует автор этого «экспертного заключения». И завершает его вполне «закономерным» выводом: «Перечисленная здесь литература не издавалась в Советском Союзе и не подлежит распространению, как идейно-ущербная, проникнутая духом ненависти к советскому государству, коммунистической партии». (8)

Излишне говорить, что «органы» (НКВД-КГБ) вели неусыпную и беспощадную борьбу с распространением «запрещенных» книг. А к таковым относились произведения литераторов всех «трех волн» эмиграции («Русского зарубежья»): от Г.Иванова, В.Ходасевича, З.Гиппиус – до И.Бродского. Криминалом считался сам выпуск этих книг эмигрантским издательством – безотносительно к их содержанию.

Тем не менее, эти книги проникали в страну – и довольно широко (особенно – в столицу, в крупные и в припортовые города). Всего один из массы фактов: в 1980 году при обыске на квартире ленинградского ученого-филолога К.Азадовского (9) «чекисты» обнаружили «немало запрещенных книг и фотографии поэтов-эмигрантов». Обладатель этой «антисоветской» коллекции осужден, правда, формально по совершенно иному поводу – сфабрикованному обвинению в «хранении наркотиков». Такое «шулерски-юридическое передергивание» – тоже весьма распространенный прием из «профилактической» практики советских «спецорганов». (10)

Но, как ведомо еще с библейских времен, именно «запретный плод» наиболее сладок: научный и читательский интерес к «преследуемым» книгам и их авторам перманентно нарастал, а плотины запретов срабатывали все хуже.

Другая сторона этого процесса: уже с 1970-х годов неуклонно падает спрос на собственно «советскую» литературу, и прежде всего – поэзию. Эстетические вкусы читателей внутри страны явно переросли то, что предлагалось доморощенными стихоимитаторами.

В 1966 году в Советском Союзе было издано около 1.100 поэтических сборников, а через двадцать лет (1985 год) – уже 3.000. Но покупателей на них почти нет. Плановые (и весьма скромные) тиражи не расходятся. Книготорги отказываются принимать их для продажи.

Широко известный (и официально признанный) тогда поэт С.Куняев (11), выступая на VIII съезде писателей СССР (1986 год), вынужден был признать, что «связь поэзии и широкого читателя сильно ослабла» – «поэты есть, читателей нет». В издательстве «Советский писатель», – сообщает С.Куняев, – на 1986 год из 96 поэтических книг плановый тираж по заявкам книготорговли набрали лишь 12. Среди них нет ни одной книги переводов из поэтов союзных республик (кроме России). «Не проходит» у читателя «идеологическая» литература. Процесс «читательского охлаждения» не миновал и еще совсем недавно «звездно-популярных» авторов: Е.Евтушенко, Р.Рождественского… Число заявок на их книги также сократилось вдвое – с 600.000 до 300.000 экземпляров. Но тираж им «все равно определен в 100.000 экземпляров». (12)

К 1980-м годам значительно вырос в обществе уровень массовой версификации. Еще один маститый поэт В.Цыбин (13) на том же писательском съезде подытожил: большинство советских поэтов «пишут для себя»; критика занята «сама собой», «забывчива», «конъюнктурна и литературой не является»; издание стихотворной книги «обычного поэта (члена Союза) идет 5-8 лет; много молодых поэтов «так и состарились возле своих рукописей»; в портфеле издательства «Советский писатель» в 1986 году скопились 800 рукописей стихотворных книг, и «эта лавина поэзии читателю уже не нужна».

Редактор книги, по мнению В.Цыбина, «сейчас – либо ее «телохранитель» (если это книга писательского начальника или друга редактора), либо ее тайный часто вкусовой соавтор». Он «дописывает какие-то строки за автора – это называется дорабатывает».

«Что же делать поэту? – риторически вопрошает В.Цыбин. – У рецензента свой вкус, у редактора книги – другой, совсем иной – у завотделом…, у главного редактора – особый руководящий. И в результате от хорошей смелой книги, особенно малоизвестного автора, остаются рожки да ножки». (14)

К концу 1980-х годов ранее определявшая судьбу и лицо советской литературы надзорно-издательская система уже изжила себя, одряхлела и постепенно, но неуклонно разваливалась. Массовый серый поток «советской поэзии» оказался вскоре не нужен и главному его заказчику – государству.

Симбиоз цензуры, литературной бюрократии (писательских союзов), государственных издательств, партийно-надзорных органов (агитпропа), политической полиции (КГБ) – завершил свое существование к 1991 году.

Главлит был формально ликвидирован 13 апреля этого года – специальным постановлением Кабинета министров СССР.

Еще ранее – Законом от 12 июня 1990 года «О печати и других средствах массовой информации» – цензура отменена на территории Российской Федерации, а приказом Главлита от 9 июля 1990 года «О ликвидации спецхрана» все книги из его «тайников» предписано передать в общие фонды библиотек.

Согласно Закону «О средствах массовой информации» (от 27 декабря 1991 года) (15) и пункту 5 статьи 29 Конституции 1993 года (16) цензура в России не допускается.

Таким образом, на протяжении десятилетий находившаяся в темнице русская поэзия ХХ века наконец-то обрела свободу.

Глава 7. Советский неоромантизм

Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор – золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке,

Пересчитай людей моей земли –

И сколько мертвых встанет в перекличке…

Николай Тихонов

(Ноябрь 1921)

Советский «неоромантизм» 1920-х годов (в меньшей мере – последующего десятилетия, когда он уже угасал) вырос в атмосфере распада прежнего социального уклада и возникновения «новой утопии». Но в нем еще присутствуют родовые черты «старого» романтизма – начала XIX века: разлад с реальным миром, героизация сверхличности – экстравагантной, действующей вне привычных бытовых схем, совершающей экзотические поступки (подвиги), преобладание эмоциональности, экспрессии – над «переживательностью» и сопереживанием, утрированный пафос, культ личной воли, тяга к фантастическому, фантасмагорическому и вообще иррациональному, уход в «надмирность одиночества» – как порождение «эстетики самолюбования», демонстративного нарциссизма…

Все это вдребезги разбивало рамки привычного, «обыденного» реализма и натурализма. От Р.Киплинга, Н.Гумилева, А.Грина, через «комсомольских трубадуров» (заметно обеднивших «романтическую» эстетику) – к «оттепельным шоу-поэтам» (Б.Окуджаве, Е.Евтушенко, Р.Рождественскому) простирается эта традиция.

А поскольку «чистых линий» в «советской» поэзии не может быть по определению – настолько все в ней эклектично, то и мы попытаемся рассмотреть несколько наиболее четко выраженных составляющих «советского неоромантизма» на конкретных примерах отдельных творческих биографий представителей этого течения, не вписывающихся, на наш взгляд, в обще-канонический ряд.

Весьма условно выделим среди них «старших неоромантиков» (Н.Тихонов, Э.Багрицкий, И.Сельвинский), оградив их от «младших» коллег (М.Светлов, А.Безыменский, А.Жаров, И.Уткин) – как представителей уже чисто «комсомольского» поколения стихотворцев. К особой группе отнесем «предвоенных поэтов» этой линии: П.Коган, М.Кульчицкий, Н.Майоров, В.Багрицкий.

Предварительно заметим также, что «советский неоромантизм» уже в 1930-е годы тесно переплелся, а местами просто переплавился с «советским неоклассицизмом», и последний господствующе доминировал в этом сплаве, выродившемся в некий стилистический монстр – «сталинский ампир», основу которого представлял еще один мертворожденный оксюморон – «социалистический реализм».

Вся эта изощренная «специфика» советского «литературного процесса» с достаточной наглядностью и предстает из хитросплетений отдельных поэтических судеб той эпохи.

7.1. Николай Тихонов

…Мы кончены. Мы понимаем сами,