Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Когда я, отыскав ее, ввалился внутрь, то попал в царство снежной королевы и ее фаворита Уилла Стигера, который, весь в снегу, восседал на засыпанном снегом спальнике и разбирался с засыпанными снегом вещами. Примус пока не включали, чтобы не разводить сырости – необходимо было сначала очистить все от снега. Я со своим заснеженным костюмом и капюшоном, полным снега, очень гармонично вписался в снежный мир палатки. Лицо горело, но осмотр его в зеркало не показал каких-либо обморожений: чудесно помогает гусиный жир, специально заготовленный для меня перед экспедицией тещей, и, кроме того, я использую еще одно, с моей точки зрения, неплохое средство для предохранения кожи от обморожения – умываюсь спитым чаем, что, наверное, дубит кожу и делает ее менее чувствительной к обморожению и ветру. Очистка палатки от снега продолжалась около получаса. Затем мы запустили примус, и через 10 минут у нас уже было, как в раю, несмотря на трясущиеся стены палатки и вой ветра. Уилл сегодня превзошел сам себя – приготовил на десерт мусс из сушеной черной смородины, смешав для этого сухое молоко, сахар, воду и собственно ягоды, а затем все это вскипятив. Получился скорее не мусс, а очень вкусное жидкое варенье. За неполный рабочий день сегодня прошли 16 миль. Лагерь в координатах: 72,8° ю. ш., 66,1° з. д. Интересно, что позже по радио мы узнали, что на следующий день на восточное побережье Штатов обрушился сильнейший ураган Хьюго со скоростью ветра до 135 миль в час (около 70 метров в секунду). Возможно, между этими двумя штормами существовала какая-то связь.

21 сентября, четверг, пятьдесят седьмой день. День антарктического весеннего равноденствия. Как записано у меня в дневнике: «День действительно равен ночи по силе ветра. Сегодня стоим на месте, видимости нет, ветер неистовствует». Торжественное мероприятие – замену белья – я осуществил после утреннего душа. Уилл, глядя на меня, тоже отважился обтереться снегом и опять, как и в первый раз, в штормовую погоду. Залез обратно дрожащий, но довольный. Наша палатка удерживает прочное первое место по санитарно-гигиеническому состоянию личного состава.

Как обычно, в плохую погоду мы с Уиллом отдали все наше свободное время служению нашим морозоустойчивым музам: он – Архитектуре, я – Поэзии. Сегодня Уилл приступил к детальной прорисовке второго этажа своего пятиэтажного здания, которое он не без нашей помощи уже начал возводить у себя на ранчо. Нет необходимости, наверное, быть хорошим архитектором, чтобы утверждать, что хорошему зданию необходим прочный фундамент. А что делает фундамент прочнее? Цемент! Да! А еще? Еще, конечно же, взаимопонимание и дружба людей, которые его закладывают. Уилл как главный архитектор сосредоточил основное внимание на обеспечении второго условия прочности закладываемого им фундамента (отчасти, может быть, и потому, что первое условие в Америке, как в развитой капиталистической стране, выполняется всегда автоматически). Когда в феврале этого года мы все собрались на последние предэкспедиционные сборы в Миннесоте на ранчо Уилла, однажды вечером после ужина, когда все пребывали в прекрасном расположении духа, Уилл вдруг спросил, не хотели ли бы мы слегка размяться завтра утром. «Дело пустяковое, – продолжал он. – Надо загрузить машины небольшим количеством камней неподалеку отсюда». Наутро огромный розовый «кадиллак» Уилла доставил всю международную команду к месту работы. Это оказалось действительно недалеко от ранчо, однако что касается фронта работ и их содержания, то утверждение Уилла о «небольшом количестве камней» мягко говоря не соответствовало действительности. Когда мы вылезли из машины, то увидели огромную баррикаду из каменных глыб. «Вот это все, – Уилл пнул ботинком близлежащий камень, – надо отвезти поближе к ранчо, а затем на собаках перевезти на гору.

Это будет неплохой тренировкой для собак. Здесь никак не менее 50 тонн», – добавил Уилл с плохо скрываемой гордостью. Погода была морозной, около минус 30, поэтому надо было браться за работу. Подошли два огромных самосвала, и работа закипела. К нашей чести надо сказать, что вшестером закончили мы ее часа за четыре и, несмотря на мороз, порядочно взмокли и устали. Так, совместными дружными усилиями шести представителей шести государств мира, закладывался фундамент будущей обсерватории Уилла Стигера. Не удивительно, что на таком фундаменте можно было бы строить и небоскреб, но Уилл решил ограничиться пятью этажами.

Первый был уже закончен, второй сейчас при мне рождался на бумаге, а остальные три, наверное, были еще в постепенно приобретавшей человеческий облик после моей стрижки лохматой голове Уилла. Я сочинил небольшое стихотворное послание учителям 102-й ленинградской школы, в которой учится Стас, в ответ на их поздравление, присланное ко дню моего рождения. Поскольку оно, как мне кажется, в равной степени может быть отнесено ко всем учителям, я хочу привести его здесь:

 
Еще один сентябрь проходит,
И листья кленов, пожелтев,
Кружатся в тихом хороводе.
Что принесет? Какие всходы?
Ваш новый молодой посев.
 
 
Нет благороднее и краше
Труда, чем ваш, Учителя!
В глазах наивных первоклашек
Из ваших душ чудесной чаши
Вся жизнью полнится Земля!
 

Где как ни здесь отдаваться служению музам, которое, как известно, не терпит суеты! Чего-чего, а суеты у нас в такую погоду действительно мало. Лежим себе на спальных мешках, свистит ветер, сотрясая стены палатки, тихонько ворчит примус, и никого вокруг на многие сотни километров. В вечеру Уилл опять меня порадовал – на этот раз уже малиновым вареньем. Где он берет эти ягоды – загадка, и тем приятнее сюрприз.

Около пяти часов я выбрался наружу покормить собак. За прошедшую штормовую ночь территория нашего лагеря здорово изменилась: высокие, более метра, свежие снежные надувы от нарт и палаток пересекали ее, так что, чтобы добраться до собак, мне пришлось карабкаться через вылизанные ветром твердые снежные валы. Все они были на поверхности, а доглайн ушел глубоко под снег, и морды собак, особенно тех, что были привязаны поближе к нартам, оказались плотно прижатыми к снегу. Пэнда даже пытался перегрызть стальной короткий поводок, связывающий его ошейник с доглайном. А Хэнк, пребывавший, по-видимому, в состоянии какого-то анабиоза, меня даже напугал, и я на всякий случай растолкал его, чтобы убедиться, что он не замерз. Сегодня мы решили с Уиллом дать собакам по полпорции корма. Я нарубил корм, причем на этот раз при полном молчании собак, хотя обычно эта процедура вызывает у них необычайное возбуждение.

Двери франко-японской палатки были по обыкновению занесены снегом до половины – сегодня оттуда никто не выходил. «Привет, ребята, – проорал я традиционное, – хау а ю?». В ответ они довольно бодро сообщили, что все у них о'кэй и спросили, не желаю ли я присоединиться к ним. Я вежливо отказался, сославшись на то, что я не один. «А с кем?» – в один голос спросили Этьенн и Кейзо. «Со снегом», – отвечал я и, пожелав им всего доброго, направился к пирамиде. Ее обитателей я застал в добром здравии и в хорошем рабочем настроении. Вообще надо сказать, что если наша палатка занимала первое место по санитарной гигиене, палатка Этьенна и Кейзо была центром информации (в ней находилась радиостанция), то пирамида Джефа и Дахо по праву претендовала на место самой трудолюбивой палатки. Джеф никогда не сидел сложа руки – у него всегда находилось дело, а если и не находилось, то он его быстро придумывал. Не отставал от него и трудолюбивый от природы профессор – он тоже все время перебирал свои научные записи или любовно и тщательно штопал одежду. Я, опять же не заходя в гости, рассказал ребятам, что видимости нет, только на западе небольшое светлое пятнышко, а что с ним будет дальше, одному Богу известно. Расстались, пожелав друг другу хорошей погоды. Уже во второй раз перед нами начинала вырисовываться перспектива остаться без корма для собак в случае, если мы, как в первой половине сентября, будем терять из-за непогоды ходовое время. Как я уже писал, мы совершенно не были уверены, что отыщем следующий, шестой, склад с продовольствием у горы Ванг, поскольку, во-первых, данные о его местоположении, сообщенные пилотом «Твин оттера», расходились с данными, имеющимися у Джефа, ни много ни мало на целых 10 километров, а во-вторых, – склад этот, весьма вероятно, был совершенно заметён, как это случилось с третьим и, может быть, с четвертым складами. Кроме того, у нас особенно не было времени искать этот склад – мы и так уже из-за непогоды выбились из графика на неделю, а в дальнейшем отставание это могло только увеличиться. Поэтому нам необходимо было наверстывать упущенное, но погода пока не позволяла этого сделать.

Я вернулся в палатку. Быстро темнело, мы забрались в спальные мешки и заснули с единственной мечтой о хорошей погоде на завтра.

22 сентября, пятница, пятьдесят восьмой день. Проснулся в шесть утра – ветер тот же. Я опять забрался в мешок и вынырнул из него уже одновременно с Уиллом, около 8 часов, и приготовил завтрак. На минуту нам показалось, что в голосе ветра стали появляться какие-то иные, жалобные, нотки, да и палатка тряслась теперь уже не все время. Я выбрался наружу для выполнения своей, как записано у меня в дневнике, «леденящей душу процедуры». Мне показалось, что облачность стала немного повыше, хотя метель продолжалась и видимость оставалась плохой, но все-таки в характере погоды что-то неуловимо изменилось.

Во время завтрака в палатку заглянул Этьенн, одетый по-походному. «А почему, джентльмены, нам собственно не выйти, скажем, в 10 часов?» – «Действительно, почему?» – спросили мы с Уиллом друг друга, поскольку как раз в это время ветер сделал наиболее продолжительную паузу. Мы быстро собрали и упаковали все вещи, и я, одевшись, выбрался наружу. Увы, пауза оказалась всего лишь паузой! Опять задуло, поднялась поземка, и выход надо было откладывать. Я решил откопать собак и посмотреть, как у них дела после такой суровой ночи. Осмотр произвел удручающее впечатление: одновременное воздействие штормового ветра, низкой температуры и сильного снегопада привели к тому, что на собаках образовался чрезвычайно плотный и тяжелый снежный панцирь, совершенно смерзшийся с шерстью. Мои попытки снять этот панцирь руками, хотя бы по кускам, ни к чему не привели – панцирь не поддавался, не говоря уже о том, что вся эта процедура была для собак очень болезненной. Надо было что-то придумывать, поскольку двигаться в таком состоянии собаки, естественно, не могли, так что я покормил их и, на время оставив, вернулся домой.

На 11 часов было назначено совещание в нашей палатке. На повестке дня один вопрос: «Что делать?» Но митинг неожиданно начался с обсуждения вопроса эвакуации экспедиции из… Мирного! Каково?! Еще и четверти пути не прошли, а уже подумываем, шутка сказать, об эвакуации! Мо-лод-цы! Главная проблема с собаками: везти их на яхте вряд ли возможно – очень мало места, на самолете – проблематично, поскольку неясно, как их доставить на станцию Молодежная. Оставался только вариант отправки одним из судов САЭ, которые в ту пору еще и не выходили из Ленинграда, и было неизвестно, когда они будут в Мирном. Словом, вопросы, вопросы, вопросы. Затем разговор неожиданно перескочил на… Южный полюс и то, какое заявление мы сделаем оттуда для всего внимательно следящего за нашим переходом человечества. Складывалось такое впечатление, что участники митинга сознательно избегали говорить на более актуальные темы, связанные с нашим теперешним нелегким положением. Пока вдруг кто-то – не помню кто – не спросил; «Ребята, а сейчас-то что мы будем делать? Идти или продолжать обсуждать наши заманчивые перспективы?» После этого вопроса все вдруг сразу осознали, что даже только обсуждение «заманчивых перспектив» имеет смысл только в том случае, если мы будем двигаться вперед, а не сидеть сложа руки в ожидании погоды. Решили выходить. Снег был чрезвычайно плотным, и поэтому раскопки заняли не менее полутора часов. Мы с Уиллом, уже до этого собравшие вещи, опередили всех с упаковкой нарт и даже первыми свернули палатку. Ветер продолжал задувать, но уже не так свирепо. Покончив со своим мини-лагерем, мы направились к собакам. Надо было как-то освобождать их от дополнительных снежных костюмов. Еще раз убедившись в том, что снять снежные панцири руками невозможно, решили использовать инструменты. Но какие?! Мы скалывали куски снега со спин собак с помощью топоров и ледорубов. Да, да, именно так! Понятно, что делали мы это с максимальной осторожностью и медленно, стараясь в первую очередь освободить от снега и льда места, соприкасающиеся с постромками, то есть грудь, подмышки и бока. За час нам удалось немного освободить собак от тяжелого снежного груза. При внимательном осмотре собак я обнаружил у Пэнды тоже потертости на груди, правда, к счастью, не такие сильные, как у Джуниора, но все-таки достаточные для освобождения его на некоторое время от работы, так что сегодня мы запрягли десять собак в упряжку, а Пэнду и Джуниора оставили бежать рядом с нартами.

Двинулись с места в два часа пополудни, причем до этого долго не удавалось стронуть нарты с места – они прочно вмерзли обоими полозьями, да и собаки после такого, с позволения сказать, отдыха не сразу пришли в себя и тянули вразнобой. Погода изменялась от очень плохой до просто плохой в такт с порывами ветра и снежными зарядами. Видимость то увеличивалась до 500 метров, то пропадала до 30–50, но след был виден хорошо, и поэтому мы шли практически без приключений до самой остановки в шесть часов. К этому времени небо немного прояснилось и солнце садилось за чистый горизонт, что вселяло в нас надежду на завтрашнюю хорошую погоду. Пэнда явно чувствовал себя не в своей тарелке и все время все-таки пытался тянуть нарты, несмотря на то что был привязан к ним только за ошейник. При этом все его мощное, длинное тело изгибалось и он бежал как-то боком. Довольно часто приходилось останавливаться, помогать собакам очистить морды от постоянно намерзающего на них льда. Иногда они делали это сами, внезапно останавливаясь на бегу, и начинали ожесточенно тереться мордой о снег, иногда оставляя при этом отчетливые – на белом снегу – пятна крови.

За четыре часа хода прошли сегодня 10,5 миль, и, как будто в награду за этот переход, ветер стал ослабевать, поземка прекратилась и настроение соответственно улучшилось. За время этой короткой, но интенсивной пробежки собакам удалось освободиться немного от своих снежных костюмов, но, конечно, не полностью. Поэтому, когда я вечером снимал с них постромки, вновь возникли некоторые трудности. Снег, забившийся глубоко в шерсть, от тепла разогретого бегом собачьего тела растаял, постромки подмокли, а сейчас, после остановки, замерзли и стали твердыми и негнущимися. Мне больших трудов, а собакам огромного терпения стоила вся эта операция по сниманию постромок, и все мы облегченно вздохнули, когда она завершилась. Я обколотил лед с затвердевших и хранивших форму собачьего тела постромок и повесил их на стойки нарт. Заносить постромки в палатку для просушки не имело смысла из-за недостатка времени для полного их высыхания. Примус по ночам мы выключали, и постромки, оттаяв, к утру вновь затвердели бы. Решили выдать потерпевшим назавтра последние новые постромки из наших стратегических запасов. Лагерь в координатах: 72,93° ю. ш., 66,2° з. д.

23 сентября, суббота, пятьдесят девятый день. Обнадеживающее начало – минус 34 градуса, ясно, видимость хорошая, небольшой ветерок с северо-востока. Правда, облачность на горизонте с той же северо-восточной стороны постепенно, за два часа наших сборов в палатках, затянула весь небосклон. Собаки шли сегодня хорошо, вчера мы их усиленно покормили, дав добавки к традиционному блюду в виде полукилограммовых кусков твердого как камень замерзшего мяса. Солнце так и не смогло пробиться через плотные облака, однако и рассеянный его свет был ярок настолько, что я впервые почувствовал необходимость надеть очки. Опустилась характерная для такой облачности «белая мгла», и порой мы вовсе теряли из виду идущую впереди метрах в двухстах упряжку Джефа.

Опять скользили с Уиллом рядом с нартами, практически не разговаривая, думая каждый о своем, благо погода сегодня позволяла это делать без особенного ущерба для скорости передвижения. Чаще всего я мечтал о встрече в Мирном, о баньке, о возвращении домой, но все это казалось таким далеким и зыбким… Иногда вполголоса, чтобы не отвлекать Уилла, я напевал «походные» песни типа «Выхожу один я на дорогу» или насвистывал полюбившуюся Уиллу и давно любимую мной музыку Свиридова, написанную к пушкинской «Метели». А иногда вдруг ловил себя неожиданно на мысли, что не думаю ни о чем! То есть просто не могу вспомнить, о чем я думал вот только что. Совершенно пуст! Иду, переставляя лыжи, смотрю вокруг, воспринимая все окружающее как-то подсознательно, и все. Страшно? Нисколько! В нашей экспедиции, когда большую часть времени ты проводишь наедине с самим собой, такую возможность или, точнее говоря, способность идти, не думая ни о чем, надо, по-моему, расценивать как благо.

К обеду ветер усилился и зашел с запада. Пошел мелкий настойчивый снег. Поскольку ветер был практически попутным, мы на ходу его почти не ощущали, и только вьющиеся следом змейки поземки говорили нам, что он все-таки есть. Собаки, используя каждую остановку, валились в снег и, опрокидываясь на спину, пытались освободиться от сохранившихся на боках и спинах кусков снежного панциря. Это давало заметные результаты – во всяком случае быстрее и, наверняка, безболезненнее, чем мы это пытались сделать с помощью топоров и ледорубов. Но каков Егер! Напрасно, кажется, я аппелировал недавно к судьбе с просьбой смягчить приговор, вынесенный ему за надругательство над постромками. Ведь, кажется, все время он перед глазами, его рыжий, пушистый, гордо задранный к зениту хвост, острые треугольные уши, да и весь он сам, сильный и умный. Но нет, ухитряется, каналья, прямо на глазах опять перегрызть постромок и бежит довольный, наполовину вывалившись из него, и от этого работающий только вполовину своих недюжинных способностей. (А может быть, для того он и грыз ненавистное одеяние?) Во время обеда устроил ему взбучку, пригрозив, что при такой прожорливости мы будем вынуждены скоро привязывать его за хвост. Кажется, все равно он не понял, только жмурился и чуть ли не зевал в ответ на все мои угрозы, сопровождаемые помахиванием разорванного постромка перед его розовым носом.

Пройдя 24,5 мили, остановились лагерем. Вчера радиоовязи не было. Решили изменить время, и сегодня она назначена на 21.30. После ужина северо-западный ветер усилился и снег пошел сильнее. Звезд не было видно – кромешная тьма, в которой различались только подсвеченные изнутри голубые фонарики палаток Этьенна и Джефа. Сегодня при установке палатки я попросил Уилла немного помочь мне, а именно взять на себя хотя бы обсыпку ее снегом, а то все эти наружные работы занимали у меня около полутора часов и практически не оставляли времени на отдых и просушку одежды. Останавливались мы в шесть, а приходил я в палатку не ранее половины восьмого, в восемь ужин, а в девять – девять тридцать Уилл уже забирался в мешок и не с кем было и слова сказать! Поэтому сегодня я закончил раньше обычного и забрался в палатку, когда Уилл еще готовил ужин. О, эти блаженные минуты ожидания ужина! Не к вам ли летят, опережая лыжи, все наши мысли, желания и надежды, когда мы, загнанные жестоким ветром и холодом в глубину своих одежд, бредем, спотыкаясь и теряя счет времени, через белую мглу, уповая только на маленькую, вертлявую и кажущуюся такой ненадежной стрелку компаса?! Или когда мы долгими часами, днями, месяцами идем по бесконечной, однообразной белой пустыне наедине с собственными мыслями, и разум наш, уставая порой от размышлений на вечные темы о Жизни и Любви, ищет хотя бы кратковременной разрядки. В эти мгновения нет приятнее и желаннее размышлений о том, когда ты, закончив очередной трудный переход, заберешься в палатку, снимешь с себя промерзшую одежду и вытянешься во весь рост на спальном мешке, глядя на чудесный раскрывшийся голубой бутон пламени примуса, вдыхая ароматы, вырывающиеся из-под неплотно прикрытой крышки кастрюли, и чувствуя, как тепло обволакивает тебя и иголочки разбуженной этим теплом крови начинают приятно покалывать тело.

Приблизительно в 9.20 я вылез из палатки и направился к Этьенну на радиосвязь. Сегодня был очень напряженный график радиосвязи: первым в 9 часов выговаривался Этьенн, за ним была очередь Джефа, а затем уже моя. В такие дни оставалось только посочувствовать и самому Этьенну, и его напарнику Кейзо. Дверь палатки практически не закрывалась, и каждый новый гость приносил с собой очередную порцию холода, снега и собственных проблем. Правда, последние предназначались исключительно для передачи по радио, но при плохом прохождении, случавшемся довольно часто, они, то есть эти проблемы, легко становились достоянием каждого, находящегося вокруг в радиусе действия громкого мужского голоса. То, что эти проблемы излагались каждым участником на своем родном языке, заметного облегчения слушателям не приносило. В эти дни даже ужинать нашему радисту Этьенну приходилось урывками, заедая чуть ли не каждый кусок микрофоном. Выйдя из палатки, я сразу окунулся в какую-то неестественную, чернильную, темноту ночи. Было тепло, что-то около минус 15 градусов. Северо-западный ветер нес редкие, крупные, мохнатые снежинки. Навстречу мне из темноты внезапно вывалился Джеф, сверкнув укрепленным на голове фонариком. Он шел пригласить меня на связь. Я поблагодарил Джефа за его истинно джентльменский поступок (как-никак сделать крюк метров двести в кромешной тьме, чтобы позвать меня; правда, чуть позже я понял, что это был не просто крюк, но…, впрочем, об этом потом) и, проваливаясь в рыхлом снегу, поспешил к палатке Этьенна, которая была хорошо видна впереди метрах в ста благодаря яркой, освещавшей ее изнутри керосиновой лампе. Связь была неважной. Беллинсгаузен разбирал меня плохо, приходилось по многу раз громко повторять одно и то же, так что я в конце концов даже сам утомился, не говоря уже о совершенно ошалевших Этьенне и Кейзо, которые давно уже мысленно примерялись к спальным мешкам. Наконец ко всеобщему удовольствию связь закончилась, и я выполз из палатки.

Чернота ночи, как мне показалось, еще более сгустилась, особенно после яркого света в палатке. Ветер усилился, и пошел густой снег. Я, подсвечивая себе фонариком, довольно бодро направился туда, где совсем недавно оставил палатку с уже, наверное, спящим Уиллом. Пройдя примерно шагов пятьдесят, я остановился – никаких признаков жилья впереди, равно как справа и слева. Я быстро обернулся – сквозь падающий снег палатка Этьенна была видна еще достаточно хорошо. «А если они сейчас погасят лампу? – промелькнула у меня мысль. Это весьма вероятно. Ведь когда я уходил, оба они уже были наполовину в спальных мешках». Я еще раз посмотрел вперед – ничего! И тут я вспомнил, что когда я встретил Джефа час назад у своей палатки, то он, обычно весьма сдержанный в проявлении эмоций, на этот раз как-то особенно обрадовался встрече со мной, хотя прекрасно знал, что я собираюсь на связь и поэтому скорее всего попадусь ему навстречу. «Тут что-то не так», – подумал я, все еще не допуская мысли о том, что вот так просто можно заблудиться, находясь где-то совсем рядом со своей палаткой и при относительно приличной погоде. Уходя из палатки, я погасил свечу, так как не знал, когда вернусь, а Уилл уже залезал в спальник, поэтому наша палатка была темна и очень хорошо маскировалась чернильной темнотой ночи. «Дела!» – подумал я, все еще стоя на месте, но затем резко повернулся и побежал на свет палатки Этьенна.

В голове у меня уже созрел план поисков своего ночлега. Я вспомнил, что сегодня, когда мы останавливались на стоянку, нам с Уиллом не удалось своевременно затормозить собак и они подошли довольно близко к идущему впереди нас Джефу. Поэтому, когда я закапывал в снег якорь доглайна, он оказался всего метрах в двадцати от задника его нарт. Я надеялся, найдя палатку Джефа – что представляло собой отдельную задачу, – выйти к его нартам и далее к моим собакам и наконец в конце этой цепочки отыскать свою палатку. Я помнил, что Джеф и Дахо поставили свою палатку впереди и левее палатки Этьенна метрах в пятидесяти. Поэтому, подойдя вплотную к палатке Этьенна, я стал соображать, что могло бы в этой темноте означать «впереди и левее». Джеф и Дахо давно спали и, естественно, без света, так что во всей этой логически обоснованной цепочке ориентиров только один пока не вызывал никаких сомнений – палатка Этьенна.

Я пошел наугад таким зигзагом, как ходит в поисках дичи охотничья собака, все время оборачиваясь назад, чтобы не потерять из виду свой маяк. Поиски мои довольно быстро и победно завершились – я увидел в свете своего фонарика темный треугольник палатки Джефа, дальше мне не составляло большого труда отыскать его собак, которые, естественно, спали. Я прошел вдоль упряжки, миновал нарты и двинулся дальше, пытаясь высветить в темноте наших собак. Первая попытка не удалась – собак не было! «Что за черт, – подумал я. – Ведь, натягивая доглайн вечером, – я это отчетливо помнил – я был шагах в двадцати от нарт Джефа. Где же мои собаки?» Узенький луч фонарика по-прежнему выхватывал из темноты только вихрящийся рой подхваченных ветром снежинок.

Я вернулся назад к нартам Джефа. Задача, стоящая передо мной, казалась очень простой: пройти всего двадцать шагов, оставаясь в створе нарт и не теряя их из вида. Задача-то проста, да темнота густа! А тут еще и снегопад, еще более сгущавший темноту. Я призадумался, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда! Призадумайся я чуть пораньше, возможно, мне пораньше пришла бы в голову мысль попытаться найти след нарт Джефа и по нему пройти в сторону своей палатки. Я встал на четвереньки и направил луч фонаря на белую, уже покрытую свежим снегом поверхность. У самых нарт я следа не нашел, зато в метре позади обнаружил едва приметный штрих следа полозьев, который я научился безошибочно выделять среди множества других очень похожих следов, оставляемых ветром на поверхности ледника. Теперь я знал направление, и оставалось только не сбиться с него. Через несколько минут я буквально споткнулся о небольшой снежный холмик, оказавшийся при ближайшем рассмотрении Хэнком. Хэнк недовольно приподнял засыпанную снегом голову, и глаза его вспыхнули в луче фонарика двумя янтарными огоньками. Надо сказать, что реакция уставшей, разбуженной не вовремя собаки мало чем отличается от человеческой, и поэтому, предупреждая вполне законный и готовый вот-вот разорвать ночную тишину вопрос Хэнка о том, кого это, черт побери, здесь носит по ночам, я быстро обхватил его голову и шепнул ему в ухо: «Куайет, Хэнк! Гуд бой!». Хэнк, узнав меня, вновь свернулся калачиком, а я быстро прошел вдоль доглайна к палатке. Расстегивая дверную молнию, я обернулся – ничего, ровным счетом ничего не говорило о том, что где-то рядом находятся другие палатки: густая, плотная темнота ненастной ночи поглотила все. Эта почти физически ощутимая темнота и пережитое недавно приключение напомнили мне конандойлевское: «Опасайтесь выходить из… палатки… когда силы зла царствуют над миром!»

Уилл спал, погрузившись в мешок с головой. Одна конфорка примуса едва светилась бледно-голубым огоньком, света которого мне хватило, чтобы быстро раздеться и, отыскав вход в мешок, забраться в него.

24 сентября, шестидесятый день. Под утро странный сон, как будто стою я во дворе своего дома в Шувалово, под Ленинградом, по колено в снегу и, задрав голову, смотрю, как кто-то, невидимый мне, размашисто работая лопатой, очищает снег с крыши. Мне отчетливо слышен характерный металлический скрежет лопаты о крышу, комья снега мягко шлепаются рядом, и вдруг один из них летит прямо на меня. Я не успеваю увернуться, и он попадает мне в голову, залепляет лицо, тает и тонкими холодными струйками стекает за воротник… Я открыл глаза, но сон продолжался. На лице снег, в непосредственной близости от моей головы те же шаркающие звуки. Я резко тряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения. Снег, покрывавший мне лицо, рассыпался, и я увидел склоненное надо мной участливое лицо Уилла. В его руках была большая жесткая волосяная щетка, которую мы обычно использовали для борьбы со снегом внутри палатки. И на этот раз Уилл применял щетку по назначению, счищая снег с моего спального мешка. Я выбрался наружу, и первой моей мыслью было то, что у нас разорвало палатку: все внутри было покрыто снегом, особенно интенсивные заносы были с моей стороны, а в области головы толщина снежного покрова достигала пяти сантиметров. Снег был везде: рукавицы, носки, маклаки, как обычно подвешенные с вечера для просушки под потолок, стали бесформенной белой массой. Примус, стол с расставленной на нем посудой – все было покрыто пушистой белой скатертью. Ветер неистовствовал, сотрясая стенки палатки, и еще более усиливал впечатление запущенности, разрухи и безысходности в нашей, еще вчера такой уютной, квартире.

Уилл, убедившись, что со мною все в порядке, быстренько переместился на свою более благополучную половину, отдал мне щетку, а сам нырнул в мешок, чтобы не видеть всего этого безобразия. Это небольшое стихийное бедствие, как, впрочем, и множество подобных ему по масштабам и последствиям бедствий, сплошь и рядом случающихся с нами в повседневной и отнюдь не столь героической жизни, было результатом обычного разгильдяйства, замешанного в подавляющем большинстве случаев на неистребимой вере в «авось». Вчера вечером, когда я, весь в счастье, отыскал свою палатку, то совершенно позабыл закрыть вентиляционное отверстие, которое, как вы помните, находилось прямо над моей головой (чем и объяснялась такая неравномерность в толщине снежного покрова внутри палатки). Сейчас закрыть его было трудно, несмотря на мое приспособление: мешал снег, набившийся между внутренним и внешним чехлами палатки. Не зажигая примуса, я принялся за уборку. Спустя некоторое время, я смог притянуть за веревки крышку вентиляционной трубы и плотно прижать ее к крыше палатки.

Для удержания ее в таком положении мне пришлось подвесить к этим веревкам в качестве груза два полных литровых термоса, и даже этот внушительный груз приподнимало особенно сильными порывами ветра.