Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Я вскарабкался на бугор и увидел, что это край гигантской трещины. Снежный мост, закрывающий ее в середине, был разрушен. Надо было предупредить ребят. Я развернулся и начал махать руками. Джеф подъехал ко мне вплотную и остановил собак, то же сделали все остальные, кроме Дахо – его упряжка внезапно изменила курс и, набирая скорость, пошла вправо. Некоторое время Дахо бежал за ней, а затем не выдержал темпа, упал и выпустил стойки нарт из рук. Неприятная ситуация. Упряжка мчалась, предоставленная самое себе, прямо по направлению к трещине. Я бросился наперехват, криками призывая вожака Томми к благоразумию (Томми – очень пугливая собака, поэтому лучший способ как-то воздействовать на нее в нужном направлении – это спокойное и ласковое убеждение). Метров через сто пересек линию движения упряжки и остановился. Присел на корточки и подманил собак, что мне, к счастью, удалось. Повел упряжку к Дахо, который с криком набросился на Томми. Пришлось объяснить профессору, что сейчас этого делать нельзя – уже поздно.

Мы стояли все вместе у трещины и раздумывали, в какую сторону ее огибать. Решили обогнуть ее, отклонившись восточнее, подальше от гор. Лоран, страхуемый Бернаром, подошел к самому ее краю и снял нас на живописном фоне трещины. Рядом с упряжками трещина выглядела еще более внушительно – вся упряжка вполне могла бы целиком уместиться в ее открытой пасти. Нам удалось благополучно обойти эту первую на нашем пути трещину и пройти еще 6 километров до наступления сумерек. Поставили лагерь. Я подал забравшемуся в палатку Уиллу спальные мешки, сумки с личными вещами, два фанерных ящика, в одном из которых (красном) находились продукты для ужина, а в другом (черном) – для завтрака, примус, запасные баллончики с бензином и пустой ящик из-под собачьего корма, служивший нам столом. Сам я остался снаружи, чтобы обкопать палатку, заготовить снега для воды, распрячь и накормить собак. Уилл тем временем готовил ужин. На расстоянии метров двадцати пяти от нарт в направлении, близком к нашему курсу, я забил в снег металлическую пластинку с привязанным к ней тросом (эта пластина служила якорем), между этим якорем и нартами натянул стальной трос с отводами для собак и развел их по местам. Все остальное надо было делать очень быстро. Собаки знали, что следующим этапом после «разводки» будет кормление, и в предвкушении этого долгожданного момента начали лаять и прыгать на поводках (если в этот момент не поспешить с кормлением, то они могут сорвать якорь и тогда будет чрезвычайно трудно собрать их вновь). Поэтому я, как заправский баскетболист, бросал брикеты, корма прямо от нарт. Главное – это быстро ублажить первых четырех, самых сильных: Горди, Джуниора, Пэнду и Баффи; остальным собакам я отнес корм в ящике. После кормления я снял постромки с «неблагонадежных»: Блая, Тима и Егера, уличенных ранее в чрезмерном внимании к материалу постромок, в результате чего утром от этих изящных изделий оставалась лишь небольшая часть нестыкующихся друг с другом кусков. Залез в палатку. Ароматы Уилловской кухни, дрожащее пламя свечей, тепло и предвкушение отдыха – великолепная награда за сегодняшний, да и за все предшествующие дни.

Склонившись над примусом, я выдрал из бороды и усов кусочки льда и постарался побыстрее раздеться. Очистив щеткой куртку и брюки от снега, сложил их в нейлоновый мешок, заменяющий мне подушку, и, подвесив маклаки на специальных крючках к потолку палатки, уселся поудобнее на спальном мешке – я был готов к ужину. На этот раз Уилл приготовил некое подобие плова – отварной рис с пеммиканом. Для придания остроты этому в общем-то пресному блюду я решил полить его огнеопасным чилийским красным соусом, за что и был тут же наказан – соус, в нормальных условиях достаточно густой, сейчас внезапно вылился в мою миску огненной красной рекой (баночка с ним стояла у примуса и нагрелась). В результате плов можно было принимать только с принудительным охлаждением рта, но мой аппетит позволил мне справиться и с этой непростой задачей.

Тридцатого и тридцать первого продолжили движение по шельфовому леднику Ларсена километрах в двадцати от гор, прикрывающих нас от циклонов и приносящих непогоду западных ветров; температура – от минус 15 до минус 25 градусов, ветер в основном северо-восточного и восточного направлений. По вечерам мы видели, как тяжелые облака наползали с запада на вершины гор, но какая-то невидимая сила мешала им перевалить это препятствие, и, как будто подчиняясь этой силе, казалось, в самый критический момент бурлящая, грозящая вырваться наружу пена облаков безвольно оседала, откатывалась назад, и только отдельные вырвавшиеся вперед хлопья ее сползали в ущелья и вываливались на ледник серыми, сморщенными, потерявшими форму языками.

Кажется, именно тогда Дахо решил испытать себя как лыжник, к великой радости Лорана, волком рыскавшего вокруг в поисках интересного сюжета. Лоран с камерой на плече сел верхом на нарты спиной к собакам, Дахо же, надев лыжи, встал слева от нарт, держа в левой руке лыжную палку, а правой ухватившись за стойку нарт. Бернар с магнитофоном и закрепленным на длинной штанге микрофоном, похожим на покрытый мехом кабачок, расположился справа. По команде «О'кэй!» все это неустойчивое сооружение довольно лихо тронулось с места, но уже в следующее мгновение ноги Дахо, не желающие смиряться с этой новой для них обузой в виде лыж, начали отставать. Профессор, не выпускавший стойки нарт из рук, наклонился вперед, и его нетренированное тело приняло странную позу: нечто среднее между позой прыгающего с трамплина лыжника в промежуточной фазе полета и позой копьеметателя в заключительной фазе броска. Когда сила сцепления лыж с поверхностью снега, сравнявшись с силой реакции растянутого пружиной тела профессора, начала превосходить ее, рука Дахо отпустила стойку нарт и он исчез из поля зрения камеры Лорана. Все началось сначала. На этот раз лыжи готовили профессору новый удар. Совершенно неожиданно правая лыжа изменила курс и стремительно двинулась в сторону левой, а та, словно сговорившись с ней, совершила обратный маневр. В результате этого гнусного заговора лыж профессор оказался на четвереньках и вновь прекратил победное поступательное движение. Мало-помалу интервалы времени, в течение которых профессор сохранял подобающее его рангу вертикальное положение, удлинялись, и в конце дня он уже довольно сносно держался за нартами на лыжах, помогая себе в такт палкой. Все мы приветствовали рождение нового, последнего в нашей команде, лыжника радостными криками.

Глава 2
Август

Первая пурга. Катастрофа на спуске. Спиннер в трещине. Куда девался склад с продовольствием?! Ледяные улыбки Мобил Ойл. Десять миль за трое суток. День рождения Уилла. Касался льда расплавленный язык. Плато Дайер

Начало августа выдалось на редкость теплым. Первого августа мы отметили максимальную температуру – минус четыре градуса, но к вечеру поднялся ветер до 25 метров в секунду, и утром 2 августа температура упала до минус 27. Прошла неделя нашего путешествия, мы подошли вплотную к мысу Дисапойнтмент, пройдя со старта около 100 километров. Такой невысокий темп движения объяснялся двумя причинами. Во-первых, мы могли двигаться только по шесть часов в сутки (светлое время от 9.30 до 15.30), а во-вторых – приходилось часто останавливаться для киносъемок. Поэтому мы, конечно же, обрадовались, узнав по радио, что из Пунта-Аренас на Кинг-Джордж вылетел «Твин оттер» с тем, чтобы забрать киногруппу и Рика. Однако последнее слово, как всегда, оставалось за погодой. Четвертого августа, когда мы лихо скользили на лыжах рядом с нартами по совершенно бесснежному голубому льду, разорванному во многих местах неширокими хорошо заметными трещинами, довольно неожиданно – как говорится, без видимых причин – с юга задул ветер. Необычность его состояла в том, что дул он при совершенно ясном голубом небе, причем дул, усиливаясь на глазах. Кроме того, это был первый за прошедшее время встречный ветер, так что все мы и, конечно же, наши собаки сразу почувствовали ощутимую разницу между тем, что было, и тем, что стало. Сейчас нас окружала обжигающе холодная, плотная стена. Я особенно остро это ощущал, потому что накануне состриг бороду, а затем и побрился. Дело в том, что, с одной стороны, борода и усы, закрывая часть лица, защищают его от обморожения и солнечных ожогов, а с другой – когда бежишь или идешь на лыжах, выдыхаемый влажный, теплый воздух, оседая на усах и бороде в виде инея, быстро превращается в сосульки. При встречном ветре и морозе на усах и бороде образуется настолько крепкая корочка льда, что избавиться от нее можно лишь в теплом помещении; порой усы и борода смерзаются и, чтобы хотя бы просто открыть рот, необходимы специальные меры (в Гренландии, например, для «расклеивания» усов и бороды я использовал чай из термоса), кроме того, машинальное облизывание сосулек на усах приводит к обморожению кончика языка. Я сначала не мог понять, отчего по утрам так щиплет язык, принимая это за какое-то проявление авитаминоза, но потом, как-то раз коснувшись языком сосульки на усах в тридцатиградусный мороз, понял, что дело вовсе не в недостатке витаминов. Так или иначе я принял решение сбрить всю составлявшую ранее предмет моей гордости растительность на лице. Надо сказать, что к этому шагу меня всячески подталкивал Лоран, с которым я имел неосторожность поделиться моими еще не окончательно определившимися планами в отношении бороды. «Как же! – вскричал Лоран. – Такой уникальный сюжет! Американец стрижет бороду русскому ночью при свечах!» Наш Феллини (так я называл Лорана к его удовольствию) уже вполне представлял себе эту сцену. Все получилось именно так, как представлял Лоран. Сначала я за несколько энергичных движений маникюрными ножницами (других у нас в палатке просто не оказалось) довел свою бороду до состояния вырубленного тупым топором кустарника, а затем, когда продолжать эту процедуру самостоятельно в неверном свете свечи и при отсутствии зеркала стало небезопасно, за дело взялся Уилл. Приблизившись ко мне вплотную и глядя на меня своими добрыми близорукими глазами, Уилл завершил начатое дело. Температура в нашем салоне красоты ненамного отличалась от таковой за пределами салона, то есть была близка к минус 20, чему мы были обязаны Феллини, снимавшему весь процесс через открытую дверь палатки.

Горизонт начал «размываться», что означало катящуюся нам навстречу низовую метель. Лагерь ставили, когда ветер уже достиг силы шторма. Стрелка моего анемометра устойчиво держалась на отметке 25 метров в секунду, отдельные порывы забрасывали ее за пределы шкалы, то есть за 30 метров в секунду; стало трудно держаться на ногах, не говоря уже о том, чтобы поставить палатку. Требовалось предельное внимание, любая вещь – от чехла для палаточных кольев до огромного и достаточно тяжелого спального мешка, – оставленная без присмотра, могла стать легкой добычей ветра. Поэтому, развязав веревки, стягивающие груз на нартах, мы первым делом организовали место для временного хранения спальных мешков. Воткнув в снег лыжи и лыжные палки и образовав нечто наподобие забора поперек ветра, мы подтащили к нему спальные мешки. Ветер плотно прижал их к забору, и мы спокойно – вернее, без опасений за их судьбу – могли сосредоточить все внимание на установке палатки. Совершенно покорная и кроткая в тихую погоду палатка на ветру превратилась в дикого, неукротимого зверя. Сначала мы прижали пол внутреннего чехла четырьмя кольями с наветренной стороны, затем, оставив Уилла у кольев, я переместился на подветренную сторону и попытался натянуть внутренний чехол на трубки каркаса. После пятнадцатиминутной борьбы с ними мне все же удалось это сделать. Однако ветер здорово изменил форму палатки: наветренная стенка оказалась вдавленной внутрь, а подветренную раздуло, как щеку при флюсе. Забили еще четыре колышка, прижав палатку по периметру к снегу. Теперь надо было установить наружный чехол. Решили привлечь на помощь… ветер. Эта идея одновременно пришла нам с Уиллом в голову, как только мы поднесли к палатке вырывающийся из рук, хлопающий длинными черными «ушами» чехол. Мы свернули его насколько возможно и, пристегнув чехол на четыре замка с наветренной стороны палатки, отпустили его на волю. Он тотчас же взмыл ввысь огромным бирюзовым факелом. Ветер перебросил его через палатку, и нам оставалось только пристегнуть замки с противоположной стороны, что мы и сделали. Веревки оттяжек были спутаны, как будто специально. Распутывали их, стоя по разные стороны от палатки. Первоначально установленные для фиксации внутреннего чехла колья были использованы для закрепления оттяжек. Дом был готов. Я осмотрелся вокруг. Маленький шатер Джефа уже стоял, Кейзо и Жан-Луи заканчивали борьбу с наружным чехлом, Лоран, оставив установку палатки Бернару и Рику с камерой, придающей ему дополнительную остойчивость, передвигался по лагерю и снимал, снимал, снимал – первая настоящая метель!

Наступили сумерки, и без того плохая видимость ухудшилась еще больше. Я развел собак. Они шли за мной покорно и, кажется, с закрытыми глазами – им предстояла трудная ночь. Оказавшись на месте, они подолгу топтались, как бы выбирая, как поудобнее лечь, чтобы не так досаждал ветер, затем сворачивались клубком, спрятав морду в хвост, поджав лапы и подставив ветру спину, и уже не смотрели в сторону нарт в ожидании кормления. С учетом прошлого опыта я разместил собак на ночлег в определенном порядке, нарушить его – это почти наверняка обречь себя (а главным образом очень чутко спящего Уилла) на бессонную ночь, потому что если, например, молодой Блай окажется рядом с «пожилым», но чрезвычайно сварливым Хэнком, то всю ночь они будут переругиваться, не давая спать остальным собакам и тем, кто имел неосторожность поставить палатку поблизости. Но в такую погоду собакам было не до выяснения отношений: большинство из них даже не подняло головы, когда я разнес корм. Пришлось оставить его рядом – корм непременно будет съеден позже.

В палатке царила полная благодать. Ветер остался за стенкой, внутри же все было покрыто снегом – его намело, пока ставили палатку. Передавая щетку друг другу, постепенно навели порядок – можно запускать примус. Ночью ветер, кажется, усилился, и я, засыпая, долго не мог отогнать мысль о том, что палатку может сорвать, хотя отдельные порывы ветра сотрясали ее так, что заставляли вновь и вновь возвращаться к этой мысли, но уже, кажется, во сне.

Утром 5 августа шторм свирепствовал по-прежнему, низовая метель перешла в общую, температура понизилась до минус 22 градусов, видимость ухудшилась: стоящую в 20 метрах палатку Жана-Луи и Кейзо было не видно вовсе, не говоря уже об остальных, расположенных подальше. Убедившись в полнейшей бесперспективности движения в такую погоду, опять залезли в спальные мешки и проснулись уже часов в десять, когда совсем рассвело. Весь день занимались мелкими домашними делами: я зашил разорванные накануне во время борьбы с палаткой брюки, Уилл приводил в порядок дневниковые записи. Этот день обошелся без визитов, мы же побаловали себя шоколадом и орехами. Вечером услышал сквозь шум ветра отдаленные голоса – Кейзо вышел проведать собак, я тоже, одевшись, выбрался из палатки, хотя Уилл пробормотал что-то вроде того, что не стоит и кормить их в такую погоду – все равно не будут есть, но желание посмотреть, как они провели эту холодную ночь, и вообще посмотреть, что творится снаружи, одержало верх. Выбираться пришлось на четвереньках, так как за ночь перед дверью намело высокий бруствер из снега. Было уже совсем темно, и чувствовалось, что ветер начинает стихать, потому что снег несло уже только на высоте моего роста. Небо было звездным, бледно просвечивала луна. Вопреки моим ожиданиям и опасениям, все собаки оказались незаметенными и, очевидно, тоже чувствуя изменения в погоде в лучшую сторону, живо отреагировали на мое приближение, явно рассчитывая получить причитающуюся им штормовую норму. Накормив собак, я осмотрел палатку: все оттяжки, вроде, целы, нарты полностью занесены, от нашей палатки в сторону палатки Кейзо протянулся высокий снежный шлейф. Немного раскопав вход, забрался в палатку. Уилл, погрузив ноги в спальный мешок, продолжал писать при свече. Сообщил ему, что собаки в норме и что, кажется, завтра погода будет получше.

Увы, я ошибся. Ветер не стих, метель, видимость менее 50 метров, просидели в палатках весь следующий день. Я попытался немного разнообразить монотонный вой ветра не столь монотонным и заунывным, как мне тогда казалось, исполнением песен из старого песенника, который я захватил из дома. Уилл терпеливо слушал, ибо деться было некуда, правда, я чутко следил за состоянием аудитории и выбирал соответствующие настроению песни. Особенно ему понравились песни из кинофильма «Дом, в котором я живу» и «А годы летят…», содержание которых я, как смог, перевел. В полдень в палатку просунул заснеженную голову Рик. На нем были маска и большие горнолыжные очки. Задуваемый ветром снежок струился в полураскрытую дверь палатки вместе с неторопливой речью Рика. Рик сообщил, что уже фотографировал и собак, и лагерь во время метели, а теперь мечтал бы сделать несколько снимков у нас в палатке. Получив разрешение, он заполз внутрь. Процесс этот длился несколько дольше обычного, поскольку Рик вползал не один, а в сопровождении своих бесчисленных аппаратов, осветительных ламп и батарей, а кроме того, на нем был полный комплект одежды. Легко себе представить, как тесно стало в палатке. Рик снимал разные бытовые сценки, которые мы добросовестно вновь и вновь разыгрывали перед его камерой. Вот я наливаю чай Уиллу, вот он пишет дневник, вот мы рассматриваем карту, вот, наконец, я пою (слава Богу, без звукозаписи). Рик сообщил, что у Лорана кончилась пленка и вообще их продукты на исходе (по плану киногруппа и Рик должны были улететь 3–4 августа). У нас, конечно, был аварийный запас, но все-таки мы надеялись, что самолет прилетит раньше, чем мы его вскроем.

Утро 7 августа принесло долгожданную погоду. Температура минус 20, но ветер стих. Я выскочил из палатки босой и нагишом и искупался в мягком свежем снегу – удовольствие огромное, особенно потом, когда заберешься в палатку и почувствуешь, как тепло снаружи и главным образом изнутри пульсирующими, почти физически ощущаемыми волнами наполняет тебя, приводя и тело, и дух в состояние, близкое к блаженству. Начиная с этого дня и до конца экспедиции я каждый день при любой погоде принимал такие снежные ванны, и при всем многообразии условий и настроений общим для них было именно это последующее состояние блаженства.

В полдень прилетел самолет, он привез Боба Беати и его ребят для одного из последних стартовых интервью. Надо сказать, что вопросы Боба не отличались особым разнообразием, и уже после первой встречи с ним мы примерно представляли, о чем будем говорить. Мне, естественно, был задан вопрос о снежных ваннах: думаю ли я продолжать их, когда температура на плато упадет до минус 40 и ниже? Я, разумеется, ответил, что непременно буду и единственное, что может мне помешать, так это отсутствие снега и очень сильный ветер. Этот ответ привел Боба в полный восторг, которым он незамедлительно решил поделиться с потенциальными телезрителями. Жану-Луи был задан вопрос о том, какая, по его мнению, разница между Парижем и тем местом, где мы все, включая самого Боба, сейчас находимся. Даже видавший виды Жан-Луи сразу не нашел, что ответить; он только сказал что-то вроде того, что в Париже женщин больше, чем собак, а здесь наоборот… Вопросы, предназначенные остальным, я не запомнил, но после интервью Боб надолго превратился для нас в некую нарицательную фигуру, с которой связано нечто непередаваемо забавное. Жан-Луи завел даже специальную тетрадочку, куда старался заносить все вплоть до мельчайших деталей, отличающих от Парижа ту или иную точку нашего маршрута (разумеется, в рассмотрение брались только те места, куда теоретически мог попасть Боб). А у нас с Уиллом была примета: если сильно метет, то достаточно сто раз подряд произнести: «Боб Беати, Боб Беати и т. д.», и ветер моментально стихнет. Хотите верьте, хотите нет, но иногда это помогало.

Погрузили в самолет все оборудование наших славных кинолетописцев, включая нарты и палатки. Я отправил на Кинг-Джордж образцы снега (около 10 килограммов) для проведения исследований на предмет содержания в снеге примесей тяжелых металлов. Содержание примесей определяется путем фильтрования талой воды, а поскольку выполнить эту работу в полевых условиях невозможно, я попросил помочь мне в этом Джона Стетсона, оставив ему все необходимое оборудование и инструкции, при этом я предполагал отправлять пробы с разных точек маршрута. Кроме того, я занимался исследованиями приземного озона с помощью портативного хемолюминесцентного газоанализатора – уникального в своем роде аппарата, изготовленного специально для экспедиции Ленинградским гидрометеорологическим институтом. И коль скоро я заговорил о научной программе экспедиции, скажу, что, несмотря на все трудности, связанные с освоением лыж, Дахо каждые два дня начиная со старта отбирал образцы снега для последующего изотопного анализа. «Отбирал» он их в прямом смысле и практически всегда силой, поскольку на поверхности ледника Ларсена, по которому мы шли в это время, мягкий снег как таковой в большинстве случаев отсутствовал – был или чистый лед, или очень плотный фирн, и Дахо затрачивал много сил, чтобы взять пробы с подповерхностных горизонтов. Но если мы с ним занимались выполнением своей научной программы сами под сочувствующими взглядами наших товарищей, то научная программа Жана-Луи требовала непосредственного участия каждого из нас. Дело в том, что в соответствии с договором, заключенным с Европейским научным центром, Жан-Луи обязался раз в неделю собирать суточную мочу каждого участника и одновременно с этим распространять среди нас анкету-вопросник с одними и теми же периодически видоизменяемыми вопросами на тему «Как вы себя чувствуете?», «Кто ваш настоящий лидер?», «О чем вы думаете?» и т. д. Сбор суточной мочи в наших условиях, как вы понимаете, был делом непростым, и не всегда, естественно, она получалась суточной. Но не легче было и нашему доктору, который, отбирая у нас каждый вечер полиэтиленовую банку, кусок льда в которой представлял все или почти все, что мы отдавали Антарктиде в обмен на чай, кофе и т. п., подвешивал ее под потолок палатки и, когда этот лед таял, отбирал пробы этой ценнейшей жидкости в небольшие стеклянные пробирки, обозначая их номерами и датируя.

(В этом эксперименте мы все проходили под постоянными номерами: Жан-Луи – № 1, Кейзо – № 2, Дахо – № 3, Джеф – № 4, я – № 5 и Уилл – № 6.) Время от времени (обычно это были редкие моменты, когда мы собирались вместе и Жан-Луи пребывал в особенно благодушном настроении) он напоминал нам, что скоро вплотную займется нашей кровью.

В тот день 7 августа, проводив самолет, мы прошли еще около полутора часов и остановились на ночлег. Причин для приподнятого настроения было более чем достаточно: с одной стороны, погода улучшилась, а с другой – и это, пожалуй, главное – мы впервые остались на льду вшестером, только своим боевым составом, так что ничто и никто более нас не сдерживало. Мы начинали свою Трансантарктику.

8 августа. Солнце, порадовавшее нас с утра, буквально через час после старта скрылось за толстой пеленой облачности, пошел снег, западный ветер гнал над самой поверхностью ледника белые лохмотья прорвавшихся через горы облаков. Рассеянный солнечный свет и сливающиеся с белым снегом облака превратили поверхность ледника в «нечто» безликое, не имеющее никаких характерных черт. (Это довольно распространенное в Арктике и Антарктике явление, называемое белой мглой, впоследствии станет нашим частым спутником, причем одним из самых неприятных.) Мы двигались, буквально нащупывая лыжами поверхность. Впереди шла упряжка Джефа с умницей Тьюли во главе. Молодая, двухлетняя, с великолепным светло-серым волчьего окраса мехом и красивыми золотисто-карими глазами, Тьюли была единственной сукой среди всех наших собак. И как бы оправдывая сложившееся на основании многовекового человеческого опыта и получающее все больше фактических доказательств, особенно в последнее время, мнение о преимуществах женского ума, эта собака, демонстрируя все лучшие качества женской натуры – верность, ум, самоотверженность, – вела нас всех – и двуногих, и четвероногих мужчин – через метели и трещины, встречный ветер, трудные подъемы и коварные спуски зимнего Антарктического полуострова. Джеф, поглядывая на укрепленный на перекладине между стойками нарт компас, командовал ей «джи» или «хо», что означало «вправо» или «влево» соответственно, и Тьюли, время от времени поворачивая назад свою умную морду и как бы проверяя, что эти команды исходят действительно от Джефа, безошибочно и без задержки выполняла их. Вторыми шли мы с Уиллом. Я скользил на лыжах справа от нарт, держась левой рукой за стойку. Замыкали процессию Жан-Луи и Кейзо. Видимость была не более 200 метров, и мы старались не выпускать друг друга из вида. К полудню характер рельефа изменился: мы вошли в зону больших ледяных куполов, снега на поверхности практически не было, попадались изрезанные трещинами участки чистого льда темно-голубого цвета, на которых нарты развивали опасно высокую скорость. Зная, что в таких районах возможны крупные трещины, и учитывая плохую видимость, мы стали двигаться с предельной осторожностью, не давая собакам разгоняться. Несколько куполов мы преодолели успешно. В конце каждого спуска Джеф останавливал нарты и поджидал наши упряжки. На некоторых спусках, несмотря на наши попытки притормозить нарты с помощью накинутых на стойки нарт страховочных поясов (при этом мы с Уиллом одновременно отклонялись назад, ставя лыжи под углом к движению), скорость все еще оставалась большой. В этой ситуации оставалось только следить, чтобы нарты не перегоняли собак, поэтому, тормозя нарты, мы одновременно поторапливали собак, которые, надо сказать, практически в этом не нуждались. Глядя вперед и видя, как Джеф, стоя на облучке, работает своим тормозом, мы впервые пожалели об его отсутствии у нас. Часа через два подобной езды мы стали, кажется, входить во вкус, и чувство осторожности отступило перед желанием прокатиться на лыжах с ветерком, да и погода немного прояснилась, снег прекратился, видимость улучшилась. Наверное, поэтому мы не оценили крутизны и протяженности очередного спуска. Джеф надолго пропал из виду, и мы поняли, что он спускается. Когда собаки внесли нарты на вершину купола, мы увидели Джефа далеко внизу. Собаки, тоже заметив отдыхающих внизу собратьев, рванули вниз, увлекая за собой и тяжелые нарты, и двух привязанных к ним путешественников. Скорость быстро увеличивалась, ветер свистел в ушах, мы главным образом смотрели под ноги с единственной целью – устоять. Вскоре нарты стали настигать упряжку, и вот уже их передок поравнялся с хвостами коренных псов (чтобы собаки не попали под полозья, мы направили нарты чуть левее упряжки). Было видно, что, несмотря на все старания, нашим тяжелым, не привыкшим к такой прыти собакам не убежать от нарт, и мы с Уиллом приняли ошибочное (с высоты нашего теперешнего опыта) решение притормозить нарты, слегка развернув их… В следующее же мгновение нарты перевернулись, и я, все еще привязанный к их стойке вместе с лыжами, сделал кульбит в стиле фристайл и, что называется, не выпуская «шасси», приледнился слева от перевернутых нарт всего в метре от них ниже по спуску. Уилл упал не столь эффектно и поэтому поднялся первым. Собаки остановились и, не понимая, что же стряслось, с любопытством наблюдали за поверженными наземь погонщиками. Наиболее мудрые из них, считая (и не без оснований), что уже «приехали», улеглись на лед и принялись зализывать лапы. Джеф, до которого оставалось еще метров сто пятьдесят, наблюдал за нами снизу. Убедившись, что падение, во всяком случае на первый взгляд, обошлось без последствий, и сняв лыжи, мы с Уиллом приступили к осмотру места происшествия. Нарты выглядели вполне здоровыми, только их левый полоз, на который пришлась основная нагрузка, подогнулся вовнутрь. «Пустяки, – сказал Стигер, – дело житейское. Надо только перевязать заново веревки, скрепляющие поперечные планки нарт с полозьями». Мы быстро освободили нарты от груза и перевернули их. Только сейчас картина нашего падения предстала перед нами во всем своем мрачном великолепии: полоз был раскрошен практически по всей длине, за исключением концевых частей. Помню, как во время подготовки к гренландской экспедиции в столярной мастерской на ранчо Стигера я помогал Джону Стетсону клеить полозья для нарт. Семь специально отобранных без единого сучка длинных досок склеивались с помощью какого-то сверхлипкого на эпоксидной основе клея. Помню поразившие меня гигантские струбцины, которыми мы прижимали доски через каждые 20–30 сантиметров, и как после обработки из этой заготовки получался высокий, высотой около 20 сантиметров, красивый наборный полоз, готовый, как казалось, служить вечно. И вот теперь он стал неузнаваемо жалким, расщепленным во многих местах и, увы, восстановлению в наших условиях абсолютно не подлежащим. Наиболее пострадала верхняя его часть, а именно узлы крепления с поперечными планками рабочей площадки нарт, большая трещина проходила через среднюю часть полоза, густая сеть более мелких трещин разбегалась к краям, полностью сохранились лишь доски двух первых, ближайших к скользящей поверхности слоев. Пришлось позвать на консультацию Джефа, как профессионального плотника. Коротко обсудив ситуацию, решили попробовать изготовить из наших больших нарт двое поменьше, используя фрагменты сломанного полоза. Упряжки Жана-Луи и Кейзо пока не было видно, и Дахо отправился на вершину холма, чтобы посмотреть, почему они отстали. Мы принялись за работу. Освободив сломанный полоз от уцелевших веревок, распилили его на две неравные части – получились две лыжины разной длины, разной высоты и по-разному загнутые. Второй полоз был абсолютно цел, и рука не поднималась его пилить, тем более что мы пользовались небольшой пилкой из швейцарского перочинного ножа Уилла. Но выбирать не приходилось! Отрезали две лыжины разной длины и получили все основные заготовки для маленьких нарт.