Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

По нашей просьбе бортмеханик настроил кондиционеры на температуру 5—10 градусов, и уже буквально через час мы почувствовали результаты: собаки спрятали языки, а сидевшие в хвостовом отсеке пассажиры натянули куртки. Через четыре часа самолет приземлился в Майами. Здесь оказалось еще более жарко, чем в Миннеаполисе, но, несмотря на глубокую ночь, собралось довольно много желающих посмотреть на самолет, который везет людей, добровольно – по крайней мере внешне – согласившихся променять июль во Флориде на июль в Антарктиде. Я подошел к группе наших механиков, оживленно обсуждающих что-то у стойки правого шасси, и увидел то, что привлекло их внимание: на обшивке была заметна вмятина, вокруг которой в свете фонаря виднелись отчетливые царапины. «Стреляли», – с интонацией Саида из «Белого солнца пустыни» сказал кто-то. Однако скоро выяснилось, что загадочные следы на обшивке были оставлены металлическим тросиком от заземления, который позабыли убрать перед взлетом в Миннеаполисе. Стоянка в Майами была недолгой, и около пяти часов утра мы приземлились в Гаване.

Сейчас, оглядываясь назад, я мысленно говорю: «Если бы не эта остановка в Гаване…», но тогда все, казалось, шло по плану. Первым делом после остановки самолета мы вывели собак, чтобы напоить их. Местные власти разрешили нам сделать это с условием, что после прогулки собаки будут водворены на прежнее место в самолет. Бортинженер, остававшийся дежурить на самолете, обещал поддерживать температуру внутри салона не выше 15 градусов, для чего необходимо было периодически гонять вспомогательный двигатель.

Уже совсем рассвело, когда мы, освежившись под единственным обнаруженным краном с чахлой струйкой воды и оставив собак в самолете, поехали к аэровокзалу. День постепенно набирал силу и обещал быть очень жарким. Аэропорт напомнил мне таковой где-нибудь у нас в Закавказье или в Средней Азии: та же духота, те же очереди, множество людей, которым негде приткнуться, отсутствие такси и т. д.

Около одиннадцати часов мы все встретились в просторном холле отеля «Гавана либре». Меня разместили вместе с Джефом, и в тот момент, когда мы, заполнив необходимые бумаги, тщетно пытались привлечь внимание симпатичной администраторши, оживленно с чисто испанской экспрессивностью беседовавшей с кем-то по телефону, меня тронул за плечо какой-то парень и произнес: «В самолете сломался кондиционер!!» Не помню, перевел я Джефу его слова или нет, но, наверное, по моему лицу Джеф понял, что что-то стряслось, и поэтому, ничего не спрашивая, побежал за мной к выходу. Парень, принесший эту страшную весть, оказался сотрудником советского посольства. Мы сели в его «Жигули» и помчались в аэропорт. По дороге мое воображение рисовало самые мрачные картины: я представлял себе, как наши собаки задыхаются от жары в своих тесных клетках в раскаленном, самолете. В то июльское утро Гавана менее всего напоминала «рай, страну, страну что надо». Дорога, по которой мы ехали, была вся перерыта, экскаватор, высоко задирая к небу ковши со знакомым прикусом, с размаху опускал их в грязно-бурую жижу, разбрызгивая жирные комки грязи. Узенькая, остававшаяся пока нетронутой полоска асфальта постепенно сдавала свои позиции. Нам пришлось подождать своей очереди, перепуская встречный транспорт. Кубинские КамАЗы и «Икарусы», отличающиеся от наших более густыми облаками выхлопных газов, шли навстречу сплошным потоком. Наконец мы втиснулись в небольшое оконце и вырвались из этой ловушки. В представительстве Аэрофлота, разместившемся в неказистом двухэтажном здании, сидел полноватый мужчина, охлаждаемый с двух сторон бесшумными вентиляторами, установленными на письменном столе прямо перед ним. Я начал прямо с порога: «У нас там самолет с собаками. Они могут погибнуть от жары. Необходимо срочно подогнать к самолету какой-нибудь рефрижератор или что-нибудь, способное давать холодный воздух!» Он поднял на меня глаза: «Мы знаем, но ничем помочь не можем». На мой вопрос, кто же может помочь, он неопределенно хмыкнул, и уже в дверях я услышал: «Кажется, ваш механик уже все починил». Прямо на «Жигулях» мы помчались к самолету. Совершенно взмокший бортмеханик встретил меня у трапа. «Буквально сразу же после вашего ухода, – сказал он, – заглох вспомогательный двигатель. Сейчас мне удалось его снова запустить, но более двух часов кондиционер не работал. Я открыл задние створки салона, чтобы хоть немного улучшить циркуляцию воздуха. Но, – тут он вздохнул и красноречиво махнул рукой в сторону двери, – смотри сам!»

Трудно даже вообразить себе картину, представшую передо мной в самолете. Сорок две полярные ездовые собаки, для которых в течение всей их предшествующей жизни единственным местом с положительной температурой была утроба матери, оказались сейчас в раскаленном снаружи и подогреваемом их дыханием изнутри чреве самолета. Я обошел клетки. На собак было жалко смотреть: вываленные до предела языки, с которых буквально струями стекала слюна, частое и шумное дыхание и глаза, глаза, в которых можно было прочесть: «За что?!» Некоторые из них еще нашли в себе силы оживиться при моем приближении, надеясь, что я их выпущу. Они начали повизгивать и царапать лапами решетку клетки, но большинство собак уже никак не реагировали на мое приближение, и это было самое страшное. Необходимы были срочные меры. Я выбрался из самолета и увидел Джефа в окружении трех кубинцев – двух мужчин и молодой женщины, – что-то оживленно говоривших ему, показывая на стоящий поодаль грузовик, внешне очень напоминающий наш «ЗИС». Я подошел к ним, и Джеф представил мне своих собеседников. Женщину звали Дорис, имен же мужчин я не запомнил. Это были сотрудники Гаванского зоопарка. Как сообщил мне Джеф, кубинцы предлагали забрать собак в зоопарк, но Джеф колебался (до этого мы обсуждали такую возможность и отнеслись к ней отрицательно, опасаясь инфекции). Словно прочитав наши мысли, Дорис сказала, что в зоопарке они нашли место, куда можно поместить собак, изолировав их от других животных. Надо было решать. Договорились так: Джеф на грузовике вместе с работниками зоопарка поедет туда и все решит на месте. Если все будет нормально, он пришлет машину назад и я погружу собак.

Машина ушла. Потянулись минуты ожидания. Кондиционер работал на полную мощность, но температура падала крайне медленно. Поскуливание собак перешло в громкий вой. Я обносил их миской с водой, дул в их измученные влажные морды. Большой белый эскимосский пес, которого Уилл приобрел перед экспедицией, чувствовал себя особенно плохо: он буквально грыз решетку клетки, да с таким остервенением, что я опасался, как бы он не сломал зубы. Меня бесило чувство собственного бессилия. Я мысленно клял и это солнце, и эту страну, в которой в нужный момент не оказалось ни одного кондиционера, и этот чертов двигатель, по милости которого мы оказались здесь, и грузовик, который все не появлялся. Не знаю, возымели ли действие мои проклятия или же просто подошло время, но тут появился грузовик, и я узнал через водителя и приехавшего с ним молодого паренька (кажется, его звали Роберт), что надо срочно отправлять собак в зоопарк. Подогнав машину вплотную к самолету, мы стали грузить собак прямо в открытый кузов. Роберт, принимавший их, сначала побаивался, но затем освоился, и мы довольно быстро погрузили двадцать одну собаку, поскольку больше не поместилось. Я наскоро натянул между бортами грузовика веревку и привязал несколько собак, остальные же были предоставлены сами себе, и поэтому надо было внимательно следить за ними, чтобы они не передрались между собой в поисках места. Мы с Робертом расположились в разных углах кузова, и я показал ему, каких собак следует постоянно держать в поле зрения (это были известные драчуны, братья Хэнк и Чучи), а сам крепко ухватил за ошейники двух других не менее известных забияк – братьев Монти и Хоби. Машина тронулась. Свежий ветер и принесенные им запахи привели наших пассажиров в сильное возбуждение, при этом каждый пытался пробраться к борту, используя весь нехитрый арсенал собачьей дипломатии. Одновременно в разных местах кузова вспыхнуло несколько конфликтов, но мы с Робертом были начеку. Лохматые собачьи морды, свесившиеся за борт и раскачивающиеся в такт движению машины, приводили в неописуемый восторг местных мальчишек и вызывали благоговейный ужас у взрослой части населения. Попетляв по узеньким улочкам в окраинной части города, машина довольно быстро выбралась за его пределы. Здесь Куба предстала такой, какой я ее представлял: зелень, Чистое, не задымленное голубое небо и жара, жара…

Мы и не заметили, как въехали на территорию зоопарка, и обнаружили это, только проехав мимо просторного вольера, в котором паслись зебры. Этот новый зоопарк, расположенный в лесопарковой зоне недалеко от Гаваны, представляет собой систему огромных естественных вольеров, огороженных металлической сеткой, практически скрытой густой тропической растительностью, что создает у посетителей впечатление полного отсутствия каких-либо преград между ними и животными. Мы подъехали к длинному одноэтажному зданию, около которого нас встречали Джеф и Дорис. Прямо напротив этого здания через дорогу была небольшая пальмовая роща, где и предполагалось разместить наших собак. Мы с Джефом натянули между стволами деревьев три длинных металлических поводка, на которых были сделаны отводы с кольцами для привязывания собак, а затем начали выгрузку. Я подавал собак из кузова, а Джеф, Роберт и Дорис принимали их на земле и отводили на место. Собаки рвались с поводков, и мне с высоты кузова было видно, каких трудов стоит ребятам их вести. Оставив с собаками Джефа, мы с Робертом поехали в аэропорт. Буквально перед самым аэродромом нас застиг сильнейший тропический ливень: небо потемнело и набухло, холодный ветер ломал струи дождя и сбивал пенку с поверхности сразу же образовавшихся луж. Мы мгновенно промокли до нитки. Когда я забрался в самолет, первое, на что я обратил внимание, была тишина. Рампа была открыта, по обшивке барабанил дождь, в салоне стало заметно прохладнее, и я подумал, что это успокаивающе подействовало на собак. Я обогнул ряды пустых клеток с правого борта, повернул на левый и увидел (эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами) в средней клетке второго ряда оскаленную собачью пасть и как бы перечеркнувшую ее, стиснутую зубами красную металлическую полосу решетки. Еще надеясь на что-то, я подошел ближе и понял: собака мертва… Это был тот самый эскимосский пес, который громче всех выл и грыз клетку всего какой-то час назад. Происшедшее никак не укладывалось у меня в голове, а мысль о том, что я мог и должен был предотвратить эту смерть, если бы начал эвакуацию собак с клеток левого борта, настойчиво преследовала меня. Однако я никак не мог предположить, что задержка всего лишь на час может так трагически изменить ситуацию. Смерть наступила буквально перед моим приездом, так что я смог, хотя и не без труда, разжать собаке челюсти. Я позвал Роберта. Мы вдвоем вытащили собаку и уложили ее в большой двойной бумажный мешок. Лил дождь, настроение было паршивое. Я внимательно осмотрел других собак: все, казалось, было нормально, но выводить их под дождь было опасно, так как они могли простудиться, промокнув после такой жары. К счастью, ливень продолжался недолго, и уже через час мы выгружали собак на мокрую траву зоопарка. Сдержанный в проявлении эмоций, Джеф внешне спокойно воспринял весть о потере собаки, возможно, потому что этот пес не был ему хорошо знаком, но я, зная, какая чувствительная душа скрывается под внешне бесстрастной оболочкой, прекрасно представлял, что с ним творится. Он сказал только, что останется ночевать здесь с собаками.

«В домике напротив есть раскладушка», – отвечая на мой вопрос «где?», добавил он и, развернувшись, пошел к собакам. Я последовал за ним. Дождь примял траву, обнажив кое-где красную глину, которая противно липла к ногам. Большинство собак лежало на мокрой траве, и только две небольшие молодые эскимосские собаки одинаковой рыже-коричневой масти крутились на поводках, отчего земля у них под лапами напоминала по цвету и консистенции сгущеное какао, и это в какой-то степени объясняло подозрительно одинаковый цвет их масти. Убедившись, что с собаками все в порядке, я поехал в отель, пообещав Джефу прислать ему замену. Вид у меня был еще тот: испачканные глиной кроссовки, мокрые, покрытые клочьями собачьей шерсти шорты и грязная, вся в отпечатках собачьих лап, майка. Добавьте к этому еще расстроенную физиономию, и вы поймете, почему Уилл, которого я первым встретил в холле, спросил меня: «Что стряслось?» Путая английские и русские слова, я стал рассказывать Уиллу обо всем, что произошло. Уилл выглядел очень подавленным. Его особенно беспокоило то, что при моем рассказе присутствовала журналистка Жаки Банашински, которая, работая в центральной газете Сент-Пола, вот уже второй год писала для нее очерки о подготовке нашей экспедиции и сейчас, стоя рядом с нами, что-то быстро строчила в своем блокноте. Уилл отозвал меня в сторону и сказал, что он очень опасается реакции общественности своего родного города на известие о гибели собаки еще до начала экспедиции и попросил меня впредь быть немного осмотрительнее (то есть прежде, чем начинать рассказывать, внимательно осмотреться по сторонам: нет ли рядом журналистов). Жаки, конечно же, напала на меня с расспросами, я же отвечал достаточно односложно и поспешил ретироваться, сославшись на необходимость подыскать кого-нибудь, чтобы послать на смену Джефу. Вызвался поехать Кейзо. Мы купили с ним несколько сандвичей и пару бутылок кока-колы для Джефа, взяли такси и поехали в зоопарк.

Уилл поехал с нами. Уже совсем стемнело, небо было по-прежнему закрыто тучами, что еще более сгущало темноту. Поплутав немного по ночному зоопарку, мы все-таки выбрались к собакам. Было тихо, но стоило нам выйти из машины, как Сэм, очевидно, заметив Уилла, вскочил и начал лаять, и, как водится, большинство собак последовало его примеру. На шум из домика вышел Джеф, прятавшийся там от комаров. Джеф сказал, что напоил собак и дал им корма. Осторожно, чтобы не растянуться на скользкой глине, подсвечивая себе фонариком, мы втроем обошли собак. В свете фонаря глаза их вспыхивали янтарными и изумрудными огоньками. Джеф сказал, что не поедет в отель и останется дежурить до утра. Кейзо остался с ним. Мы же с Уиллом вернулись в отель. Наутро уже все знали, что погибла собака, и основным был вопрос о скорейшем вылете с Кубы, поскольку все мы прекрасно понимали, что зоопарк со всем его свежим воздухом вовсе не идеальное место для наших собак перед таким серьезным испытанием. Однако наши кубинские друзья не торопились помогать нам с двигателем. Потерявший с потом не один килограмм технический руководитель перелета Николай Таликов, пропадавший все время на аэродроме, объяснил при встрече, что второй день не может добиться от аэродромных властей одной простой вещи: доставить рабочий двигатель под крыло самолета. Все остальные операции по его установке и монтажу наши механики брали на себя. Но, увы, мы пожинали плоды насаженного и взлелеянного не без нашей помощи, но особенно пышно расцветшего под ласковым кубинским солнцем махрового соцреализма, когда никому (или во всяком случае большинству) ни до чего нет дела. Шел второй день нашего вынужденного пребывания на Кубе, кубинцы готовились к очередному карнавалу, и по ночам вдоль знаменитой набережной под звуки барабанов шествовали многочисленные красочные процессии. Таксисты возили только за доллары, и мы просто не знали, как использовать выданные нам накануне кубинские песо. С утра некоторые журналисты и фотокорреспонденты решили отправиться в зоопарк, чтобы поснимать собак. Поехала и наша творческая бригада из программы «Время». Все участники экспедиции, кроме Кейзо, находились в отеле в ожидании известий от Таликова, рано утром уехавшего на аэродром. Но первые известия мы получили из зоопарка. Вернулись наши журналисты и, перебивая друг друга, стали рассказывать, как буквально у них на глазах скончалась еще одна собака. Я пытался выяснить у них какая, но, кроме неопределенного «большая, черная…», ничего понять не смог. Они рассказали, что во время съемок, когда они с камерой очень близко подошли к собакам, те пришли в возбуждение, а одна из них – та самая большая и черная – буквально срывалась с поводка. И вот во время одного из прыжков, она, приземлившись, вдруг стала валиться набок… Работники зоопарка сделали ей укол, но все было тщетно: она скончалась, очевидно, от разрыва сердца. Немного позже я узнал от вконец расстроенного Кейзо, что это был Годзилла. Тот самый добродушный гигант с разноцветными глазами, с которым мы прошли всю Гренландию и на которого возлагали большие надежды в предстоящей экспедиции. Вторая потеря за два дня! Ситуация была критической, и мы, увы, не могли ее контролировать. Писатель Юлиан Семенов, который был в составе творческой бригады, сопровождавшей нас до Антарктиды, столь же популярный на Кубе, как и у нас, и очень похожий в своем защитного цвета костюме на бородатых кубинских «барбудос», пробился на прием к кому-то из окружения Фиделя и договорился о выделении для собак рефрижератора на одном из судов, стоящих в порту. Было решено перевезти собак вечером, если положение с двигателем не изменится. Я решил действовать в этой ситуации многократно проверенным и оправдавшим себя способом, чувствуя, что пришла пора выпустить в обращение самую твердую из всех конвертируемых валют, с помощью которой можно было преодолеть любые барьеры как у нас в стране, так и – в этом я был абсолютно уверен – здесь, на Кубе. Валютой этой была водка, небольшое количество которой мы везли с собой. Однако выгодный обмен – ящик водки против авиационного двигателя – не состоялся. Когда мы приехали на такси на аэродром для совершения сделки, то увидели, что двигатель, пока еще весьма отдаленно напоминавший своих здоровых собратьев, уже висел под крылом на своем месте, а вокруг него и под ним суетилось человек десять – вся наша бригада механиков. Таликов был здесь же. Видно было, что он здорово устал, но, когда мы подошли, он все-таки нашел в себе силы весьма определенно высказаться в адрес кубинской аэродромной службы. Указав на двигатель, он добавил: «Почти новый – целых 150 часов моторесурса осталось, как от сердца оторвали… друзья!» Последнее слово он сказал с сильным ударением на букву «р» и, предупреждая наши вопросы, добавил: «В полночь самолет будет готов». По его рекомендации было решено вылетать в самое прохладное время суток – около пяти часов утра; это было наиболее подходящее время и с точки зрения температурного «комфорта» для собак.

В три часа ночи к отелю подъехали автобус и легковая машина из посольства, на ней мы с Джефом отправились в зоопарк, а все остальные поехали на автобусе прямо к самолету. Помню эту сумасшедшую езду по ночным, пустынным, мокрым от дождя улочкам Гаваны. Стоя в открытом кузове знакомого грузовичка, я ловил ртом упругий влажный ветер, чувствуя трущиеся о мои ноги мокрые собачьи бока, и был счастлив от сознания того, что мы все-таки, пусть с потерями, но выбираемся из этого райского уголка, что за экватором нас ждет зима и что мы приближаемся к старту нашей экспедиции.

Над горизонтом уже прорезалась тонкая малиновая полоска рассвета, когда мы, быстро погрузив собак и простившись с Дорис и Робертом, забрались в самолет. Через час после взлета температура в салоне понизилась до комнатной для собак, и те – возможно, в первый раз за двое суток – спокойно заснули; то же можно было сказать и о пассажирах.

Дальнейший полет до Буэнос-Айреса проходил без особых приключений. Мы сели на часок для подзаправки в Лиме. Температура там была 15 градусов, так что наши лохматые пассажиры чувствовали себя прекрасно. В Буэнос-Айресе была запланирована стоянка двое суток для отдыха экипажа. После приземления я сделал весьма любопытное открытие: не обнаружил в своем паспорте аргентинской визы, – поэтому когда встал вопрос, кому остаться в аэропорту подежурить с собаками, моя кандидатура прошла на безальтернативной основе. Из солидарности со мной решил остаться Кейзо. Надо сказать, что аргентинские власти оказались куда более лояльными по отношению к собакам, чем кубинские. Нам разрешили привязать собак вдоль проволочной ограды, огораживающей какие-то складские помещения. Температура была около 5 градусов, собакам дышалось легко, нам же пришлось достать куртки. Собаки были привязаны метрах в трехстах от стоянки самолета, поэтому мы с Кейзо решили устроиться на ночлег под открытым небом в спальных мешках в непосредственной близости от собак. Это была первая из последующих двухсот двадцати ночей ночь в спальных мешках под небом южного полушария. Воздух был чист, облаков не было, и поэтому нам из своих спальных мешков было хорошо видно все богатство южного звездного неба. Я показал Кейзо мерцающий в южной части небосклона ромбик Южного Креста, который мой японский друг видел впервые. Ночью я проснулся от шумного дыхания прямо над ухом. Я высунул голову из мешка и буквально нос к носу столкнулся с Чубаки, который внимательно изучал меня своими близко посаженными голубыми глазами. Естественно, он тут же попытался лизнуть меня в лицо, и, надо сказать, ему это вполне удалось, правда, только один раз. Далее он был схвачен за ошейник и водворен на место к великому удовлетворению остальных собак, с интересом следивших за развитием событий. Ночью температура опустилась ниже нуля, небольшие лужицы покрылись льдом, но нам в наших спальниках было тепло и уютно. Утром вылезать не хотелось – было холодно, но мы быстро согрелись, потаскав ведра с водой для собак. После обеда к самолету подъехал огромный «шевроле», из него вышел симпатичный молодой человек, назвавшийся представителем Аэрофлота в Буэнос-Айресе. Он сказал, что имеет предписание забрать нас с Кейзо на прием, который устраивает для участников экспедиции советское посольство в Аргентине. Отсутствие у меня визы его, по-видимому, не смущало, так как, по его словам, он знал место, где можно было пройти без всяких формальностей. Мы ехали с ним по центральной широченной и длинной улице Девятого Июля, и я вспоминал свою первую встречу с Буэнос-Айресом в декабре 1985 года. Прошло четыре года, а мне казалось, что это было вчера, и солнце, нанизанное, как апельсин, на высоченную каменную стелу – символ дня независимости, – и незаметно притулившийся к фасаду одного из особняков позеленевший от времени Дон Кихот на унылом Россинанте, и верный Санчо рядом с ним, и зеленая трава многочисленных парков, на которой мы, нежась на солнышке, воздавали должное прекрасному белому вину «Термидор», продававшемуся повсюду практически за бесценок (даже для нас).

В посольстве нас принял советник (посол был в отпуске), причем бутерброды с икрой и осетриной и прекрасное вино заметно оживляли беседу, в ходе которой нам сообщили, что достигнута договоренность с чилийскими властями о посадке самолета в Пунта-Аренасе – самом близком к Антарктиде городе с аэропортом. Это известие очень нас порадовало, так как именно Пунта-Аренас являлся местом, откуда мы предполагали снабжать экспедицию на маршруте, здесь же располагалась штаб-квартира частной чилийско-канадской авиакомпании «Адвенчер нетворк», самолеты которой осуществляли в январе этого года заброску лагерей с продовольствием на участок маршрута между Кинг-Джорджем и Южным полюсом. Поэтому все снаряжение и продовольствие, которое мы везли с собой, мы могли оставить в Пунта-Аренасе для последующей доставки на маршрут. До последнего времени у нас не было уверенности, что чилийские власти разрешат посадку советскому самолету на территории Чили: ведь с 1973 года, после сентябрьского переворота и разрыва дипломатических отношений между СССР и Чили, то есть на протяжении вот уже шестнадцати лет, ни один советский самолет не прилетал в Чили. И вот мы еще раз смогли убедиться, насколько действенными могут быть народная дипломатия и естественное стремление людей разных стран жить в дружбе и добрососедстве: самолет с эмблемой Международной трансантарктический экспедиции приземлился в аэропорту Пунта-Аренас 22 июля 1989 года.

В окружении небольших ярко-красных «Твин оттеров» наш Ил-76 выглядел особенно солидно. Тут же у трапа мы дали интервью для чилийского телевидения. Перепроводив собак в специально отведенный для них ангар, мы занялись сортировкой грузов. На мокром бетоне взлетной полосы возникли уже знакомые белоснежные горы с надписями: «Старт», «Элсуэрт», «Южный Полюс». Интересно, что процедура паспортного контроля в недружественной нам стране Чили заняла гораздо меньше времени, чем аналогичная в братской Кубе. Вечером того же дня в яхт-клубе, расположившемся в старинном особняке на центральной площади города, в честь экспедиции «Трансантарктика» был устроен ужин, на котором присутствовали представители муниципалитета во главе с мэром города. Было сказано много теплых слов в адрес участников, гостей и хозяев, и даже, кажется, был тост за установление дипломатических отношений между СССР и Чили.

Наступил самый ответственный участок перелета: Пунта-Аренас – остров Кинг-Джордж. По нескольку раз в день мы связывались по радио с начальником станции Беллинсгаузен Юрой Гудошниковым, запрашивали погоду и состояние полосы. После его сообщения о том, что полоса покрыта плотным слоем снега сантиметра три толщиной и что этот слой снега покрыт по большей части коркой льда, у командира экипажа появились сомнения о возможности затормозить машину на столь короткой полосе при такой поверхности. Никто не мог приказать ему лететь, поскольку все прекрасно понимали, что вся ответственность за жизнь пассажиров и машину лежит именно на нем. Мы ждали. Тем временем Юра сообщал, что погода сносная, видимость 5 километров, нижняя кромка облачности около 300 метров. Надо было учесть еще одно важное обстоятельство, влиявшее на принятие решения о посадке. Полоса на Кинг-Джордже обрывалась довольно крутыми уступами к океану, то есть если самолет не сумеет затормозить, то… Я присутствовал на одном из последних переговоров командира самолета с Юрием. Услышав еще раз, что погода вполне пригодна для посадки, командир, подумав немного, спросил, есть ли граница между краем полотна полосы и прилегающей поверхностью и, если есть, то какова ее высота. Юра отвечал, что граница практически не заметна. Командир задумался, и, кажется, в тот момент ему пришла в голову идея использовать этот порожек. Так или иначе, но после этого разговора он решил: летим! Вылет был назначен на 11 часов утра 24 июля. Надо сказать, что перед посадкой самолета в Пунта-Аренасе мы устроили на борту тотализатор: надо было назвать точную дату и время нашего приземления на Кинг-Джордже. Я загадал 14 часов 24 июля, и вот сейчас был близок к выигрышу крупной суммы (около 50 доларов), так как угадал по крайней мере число. Командир решил сделать до посадки три захода: первый, чтобы осмотреть полосу визуально, второй, чтобы коснуться ее колесами для определения коэффициента сцепления, и только третий заход должен был стать посадкой.

Лету от Пунта-Аренаса до Кинг-Джорджа было около двух часов. Напряжение внутри салона достигло кульминации, когда мы почувствовали, что самолет начал снижаться. Следя за стрелкой высотомера, я сообщал сидевшему напротив Уиллу, записывавшему на диктофон свои впечатления, высоту: «Пятьдесят метров, сорок, тридцать, двадцать». «На какой же высоте, – успел подумать я, – командир решил выполнить первый заход?» Тут стрелка высотомера скакнула за отметку 10 метров, и сразу же за этим мы все почувствовали сильный удар, ремни не дали нам выскочить из кресел, лица всех сидящих напротив меня, да и мое наверняка тоже выражали крайнюю степень ожидания: «Что же дальше?» Иллюминаторов в салоне этого самолета не было, поэтому мы не могли видеть, что происходит снаружи, и это, без сомнения, усиливало ощущение какой-то ждущей впереди невидимой опасности. Казалось, что самолет наш неудержимо катится в пропасть… Тут еще сразу же после удара обе двери внезапно распахнулись и в салон вместе с запахом керосина, горелой резины ворвался грохот и рев всех четырех включенных на реверс двигателей. Чувствовалось, что самолет замедляет бег. Но успеет ли он остановиться до конца полосы?! Внезапно все кончилось, самолет встал, и мы поняли, что прилетели. Что тут началось! Аплодисменты и крики «ура»! Мы жали друг другу руки и поздравляли друг друга. Стрелки часов показывали 13 часов 10 минут. Победительницей тотализатора стала Дженнифер Кимбалл – сотрудница офиса «Трансантарктика» в США: ее время было 13.30. Однако о тотализаторе сразу же забыли – мы все чувствовали себя победителями. Крики «ура» многократно усилились, когда из пилотской кабины в салон спустился командир. Он, очевидно, не ожидал такой оживленной реакции и поэтому явно смутился, но каждый из нас считал своим приятным долгом пожать ему руку.

В раскрытую дверь самолета мы увидели целую толпу народа – это были сотрудники научных станций, расположенных на Кинг-Джордже. Здесь на этом небольшом островке живут и работают ученые и специалисты из СССР, Чили, КНР, Аргентины, Польши, Германии и Южной Кореи. Основательнее всех чувствуют себя здесь чилийцы. За время, прошедшее между моим первым посещением Кинг-Джорджа в 1973 году и днем сегодняшним, чилийская станция, размещавшаяся прежде в небольшом одноэтажном доме, превратилась, по сути, в небольшой городок с жилыми семейными коттеджами, гостиницей, школой и аэропортом. Чилийские полярники живут здесь вместе с семьями. Вот и сейчас среди встречающих нас было много женщин и детей, что как-то смягчало суровый снежный зимний пейзаж Антарктиды. Выделялась – увы, не в лучшую сторону – и группа наших полярников: я имею в виду, конечно, унылую цветовую гамму одежды. Не успел я спуститься с трапа, как сразу же попал в объятия друзей, со многими из которых встречался прежде в экспедициях.

Естественно, наибольший восторг у встречающих вызвали собаки. Особенно радовались «антарктические» дети, которым, несмотря на необычность их жизни здесь, в Антарктиде, присущи неукротимое детское любопытство, восторженность и радость познания окружающего их мира. Надо сказать, что наши собаки радовались не меньше. Еще бы! Они увидели снег! Чистый, белый, холодный, вкусный, мягкий снег. Они катались по нему, хватали его пастью, словом, находились на вершине блаженства. Мы вытащили клетки и, поставив их в ряд на снег, с большим трудом запихнули туда разыгравшихся собак – оставлять их на воле было слишком опасно – они могли и разбежаться. Когда мы закончили разгрузку, уже совсем стемнело, хотя часы показывали только четыре часа: в эту пору световой день на этой широте длится около семи часов.