Текст книги "Мой милый Фантомас (сборник)"

Просторная зала была погружена в величественный мрак – объемы, убранные вычурными фигурами интерьера, узурпировали убогий свет свечи, однако его хватало, чтобы разглядеть центральное. На рояле расположенном не совсем посредине помещения стоял портативный магнитофон, рядом, дезабилье, закрыв глаза, комично и вместе с тем жутковато – руки были раскинуты как в распятии – под сомнамбула вращался в разные стороны Тащилин.

Жиро заворожено уставился. Процесс длился несколько минут. Далее он осторожно прикрыл за собой дверь и, забыв о первоначальных намерениях, без колебаний удалился.

На другой день ударил безмерный свет, десяток циклопических, непереносимой белизны и цельности облаков, словно изготовленных рукотворно, грациозно стояли. Жиро за завтраком озабоченно поглядывал на Тащилина, но тот здорово и удачно острил, и француз уступил. Обошли замок, соблазнившись дневным сиянием и пожеланием русского. Несомненно, заполучили зрелище уж оттого, что малейшей реставрацией строение тронуто не было. Печать времени превосходно лежала на стенах, беспорядочно и отлично завоеванных плющом, лишаями, ниже у подножья матерым покровом крапивы и иного бурьяна с умилительными вкраплениями желтого крестовника, сам камень выглядел преимущественно пористым и золистым, лучась местами вычурно и симпатично живыми золотистыми пятнами. Башен насчитывалось с пяток, но все они составляли руины, и были заколочены, предоставив себя ветру. Одна, впрочем – здесь единственно сохранилось зубчатое жабо – держалась даже несколько воинственно (ее вчера и посетили), бойницы угрюмо тлели мраком и, пожалуй, недоверчиво поглядывали. Особенно трогателен сложился давно съеденный и бессмысленный ров, в котором жалко соседствовали редкие дряхлые деревья и наглый кустарник… Двор замка выглядел более свежим. Впечатлила галерея, ведущая в капеллу, построенную как придел (Петр догадался, что здесь он и слушал мессу, войдя из чрева замка), имевшую колонны с забористыми капителями, озорные маскароны и гаргульи, посаженные на портик.

Дурачились на природе вне замка, Антуан показывал приемы гольфа, Петр похвально схватывал и совершенно уже отвлек. Приехала Люси, категорически обратная вчерашней: миниатюрная юбочка и смелая кофта демонстративно опекали совершенства, Жиро сделал дежурные, по вероятию, комплименты. Впрочем, держалась женщина не особенно вольно, что показательно не имело отношение к облику – наверняка, держала вчерашняя претензия к Тащилину. Тот разумел и не стал пользоваться обиняками: подошел к столику пить воду, Люси сидела здесь одиноко – Мари спорила с Жиро относительно патта, друг по ее мнению опрометчиво ставил кисть.

– Однако погодка… – сообщил Тащилин и смешно почесал нос. – Ну так я поставил вчера мессу. – Упер в прелесть скоромный взгляд. – Говорить мнение теперь не стану, а поступим следующим образом. Я дам вам в свою очередь послушать одну вещицу, затем кое-что расскажу. И вы все поймете – в этом я не сомневаюсь ни на йоту. То есть вот что, я во Франции пробуду еще неделю, выбирайте время, когда приедете в Амьен. Собственно, я вам сейчас телефон и адрес накалякаю.

Люси нерешительно потупилась:

– Но я не знаю, у меня существуют какие-то дела…

– Не глупите. – Тащилин начеркал на листке знаки, непререкаемо подал. – Вот.

Люси взяла, безвольно взглянула, обреченно подняла взгляд:

– А вы слушали…

– В той комнате, не беспокойтесь. – Тащилин улыбнулся, должно быть, воскресив происшествие: – Надеюсь, я перепугал Антуана.

– Но как вы вошли? Мари стережет ключ.

Петр отмахнулся:

– Заурядное препятствие. И потом, вы же недаром указали мне дверь… – Несколько скомкался, но расправился не пережив мгновение. – Мне любопытно – чье имя принадлежит фигуре, которая стоит на рояле, где играла Мари?

– Странно, я подумала, что вы должны знать. Святой Игнатий.

– Лойола, основатель ордена иезуитов? Хм… – Он хмуро воззрился и твердо заверил: – Вы очень юно выглядите.

Люси посмотрела на Тащилина въедливо, взгляд зажегся, и даже ноздри шелохнулись.

– Это комплимент или хотите услышать мой возраст?

– Очень даже не против услышать.

– Видеть такого рода любознательность неделикатной я считаю глупостью, тем не менее к кокетству склонна. Сообщу так – я родилась в год Быка. Собственно, мы с Мари ровесницы. – Здесь же пожухла, произнесла где-то безвольно: – А вы… – и сомкнула губы, по всему видать, не находя… а может, опасаясь оценочного слова.

* * *

Антуан очнулся. Свирепая ясность и пустота головы – кажется, ничего подобного прежде не случалось. Этот странный холод и напряженность кожи. Он же профессионально разбирается в ощущениях, а тут что-то не то: не желание, не страх, не позыв – нечто желеобразно недурственное. Перебирал: удобные халявы мечт, неуловимые ощущения дремы, волшебные де жавю – нет, не подходит. Выбралась и одолела внезапная мысль: разрушается конструкция жизни. Вместе пришло близкое – страх, даже посетила кратковременная надежда: ориентация, выходит, присутствует – в зачет. Зашевелились мутные куски образов: Мари, освященная интимным светом Луны тропинка, весело сморкающийся Тащилин. Вздохнул – подтверждение жизни, опять профит. Пойдем конкретизировать. Софа, спальная комната, он лежит, – вероятно, надо что-то совершить. Повернул голову, озарился скаредным освещением высокий потолок, дальше туманное пространство. Что это, с чем сравнить? Ага, возрос холод – знак, похоже, приходим в себя. Потребовалось движение, Антуан резко повернулся. Свалился.

Попытался подняться, какие нелепые движения, ерунда абсолютная. Непригодное, незнакомое существо, помотал головой, стряхивая наваждение… Вдруг понял, что стоит. Но почему на четвереньках? Нет-нет, так не годится. Двинулся… Окно. Приблизился. И вдруг в замутненной, уныло блестящей поверхности появилось морда. Рога. Антуан съежился – напрочь отсутствовал испуг…

Он сидел на канапе, била дрожь. Полчаса назад, это жуткое превращение. Нахальное чувство: происшествие не было сном. Сходит с ума? Посмотрел на руки – обыкновенные, только пальцы, длинные, изящные, конвульсивно вздрагивают. Антуан с опаской встал, получилось. Подробно огляделся, все как обычно: рабочий стол с монитором, рядом нелепое бюро с фигурками, шкатулочками и прочей мелочью, дань капризам Мари, окно в полстены, створка на балкон чуть приоткрыта и занавеска печально шевелится… – напротив вечно распахнутая дверь в гардероб. Он в кабинете. Тело обмякло, веки устало сомкнулись – фу-у… Мимолетно напряглось: черт подери, но он находился в спальной!.. В ванной тщательно вспоминал.

Вчера ужинали у Мари. Она имела журфикс, принимала в поместье, Петр был привычно интенсивен, болтлив, держался свободно и добротно (странная вещь, переменчиво говорливый Антуан последнее время был скован в присутствие русского и неумеренно тараторил тет-а-тет с Мари – компенсация?). Красочно рассказывал о Китае: «У них верное будущее».

– Азиаты деловиты, – подтвердил Анри Лаваль, коллега и партнер Жиро по гольфу (помимо троих уже знакомых, он с супругой составляли ужин), – начиная от искусства, заканчивая мафией… – Собственно, он и задал тему – недавно приехал из Камбоджи.

– Особенно это касается секса, – подтвердила Вивьен, по тону и острому взгляду на мужа нельзя было определить – подначка либо констатация.

Мари незамедлительно устроила косой взор на Антуане:

– Мы так давно нигде не были.

– Мы есть, Мари – нигде это везде.

– Ты чересчур извилист.

– Тем самым ты настаиваешь на Мадагаскаре? Но там теперь непредсказуемый курс.

Женщина результативно надула губки:

– Как мило… Ты, кажется, намерялся сегодня наклюкаться.

– Приезжайте к нам, – простецки пригласил Петр.

– Очень даже, – двусмысленно подпустил Жиро, вкусно рассматривая бокал с коньяком, – и мы еще посмотрим, кто пуще пьет. Я лично ни под каким предлогом бросать занятие не собираюсь.

Петр потворствовал:

– Особенно если задаться вопросом – зачем?

Кофе подали в бельведер, осенние вечера в Пикардии так пригожи: точная прохлада, преданный шелест каштанов, беседы певчих дроздов. Петр усердно рассказывал политические анекдоты, которые вызывали ничуть не смех, но жгучий познавательный интерес. Гуляли по рокарию, беспорядочно и нужно разбавленному самшитом, потом вдоль канала, Тащилин вступил в напрасные переговоры с ночным перевозчиком на длинном каюке с доисторическим фонарем на носу (глядя на него, почему-то становилось зябко). Долго прощаясь с Лавалями, Петр оставался ночевать, дождались ворчания таксиста – Вивьен категорически не желала расставаться.

Мари не была расположена спать, изъявила желание любоваться Луной, настояла на некой сокровенной поляне в парке.

Жиро капризничал:

– Но мгла.

– Она и существует для светлых чувств, – был ответ.

Пробирались в суровой темноте – дубы и каштаны отсекали от томного светящегося неба – путались в неприветливом кустарнике, кляли бесхозные ползучие корни. После гибели родителей парк пришел в запустение, казнилась Мари. Наконец выкарабкались. Луна села в жидкое и ленивое облако, погрузились в тягомотину ожидания – Мари обещала Тащилину какие-то чудеса («Вы поймете, Антуан глух») – говорить было неприлично, потому как шепот ночи, не отнять, случился мил. Спутник Земли выбрался, и то сказать, нынче удался полновесным, точеным, с интригующими пятнами. Смотрели долго, заныли затылки. Мари провозгласила отбой:

– Вы заметили? Луна улыбается.

– Ухмыляется обычно месяц, – привередливо буркнул Антуан.

Петр зачем-то сглотнул и заявил:

– Знаете, мне почудилось, ей хочется спуститься, – по всему было видно, он не шутит.

– Что я говорила! – не сдержала торжество Мари.

Антуан не замедлил подковырнуть:

– Ну… так будем ждать, когда соизволит?

Мари картинно вздохнула и сопроводила: «Полюбуйтесь!» Тронулись следом за ней обратно, осознали, что похолодало – обязав даму накинуть манто, Жиро смекнул. Теперь быстро угадали на тропку и перемещались гуськом, первая Мари, заключал Петр. Впрямь, после поляны Антуан различил в пространстве тонкую ауру – смутное ожидание, легкую тревогу. Заподозрил, что Мари еще какое-либо зарезвит, но ошибся… Исчез Тащилин.

Хватились его, когда вышли на неверно освещенную аллею, вдали показался особняк. Мари, безусловно, устала:

– Чудесная прогулка, я верю в качественный сон… А где Пьер?

Антуан оглянулся.

– Я недавно слышал его шаги… – Поджал губы. – Может… хм, у них это называется свернуть в кусты.

Через пару минут не выдержал:

– Пъё-ётр!!!

– Пьер, отзовитесь!! – слабо и неохотно поддержала Мари.

Антуан нетерпеливо шагнул в мрак. «Пъё-ётр, черт бы вас побрал!!!»

Через десять минут выбрался к скукожившейся, скреплявшей рукой воротник манто Мари.

– Ну, я не знаю! Это неслыханно – так хохмить. В конце концов есть мера… Идем в дом.

Женщина немедля торопливо зашагала. И уже на подходе беззлобно воскликнула, вытянув руку:

– Ну вот! В самом деле, бесчеловечно заставлять мерзнуть.

На тускло освещенной занавеси одного из окон застыл силуэт человека. Любопытно, что в отличие от этого окна весь первый этаж горел в полную силу.

– Это его комната? – чтобы оживить момент, спросил Антуан.

– Разумеется.

Направились к покоям, отведенным Тащилину, помешкав на замечании Мари: «Стоит ли тревожить?»

– Несомненно надо пожелать доброй ночи. Есть учтивость.

На стук в дверь ответило раздражительное безмолвие. Антуан воспаленно нажал ручку, дверь откликнулась. Да, одиноко и застенчиво горел торшер, но комната была пуста.

– Это уже переходит границы! – негодуя, обозначил ситуацию Жиро. – С меня довольно!

Мари устало обвела комнату взглядом, он ожил.

– Хм, это странно.

Антуан чуть шевельнул бровями, крылья носа вздрогнули.

– Отзывает интересно, очень любопытная консистенция.

Женщина пожала плечами:

– Обычный запах.

Антуан воззрился удивленно и настойчиво, подруга обладала превосходным обонянием.

– Ты серьезно? – Отворотил голову и сжал губы: все было чрезмерно неправдоподобно.

Тормошили камеристку: мсье Тащилин возвращался с прогулки? Нет. В его комнату только что кто-либо заходил? Нет… Вновь Антуан с прислугой, вооружившись фонарями, исследовал парк – отсутствие. Словом, мерд. Когда вернулись в дом, Антуан прошел к Мари – он заставил ее прилечь, но добился лишь компромисса: расположилась в одежде – и несколько успокоился, увидев, что привязанность спит.

Пошел в туалет, обдумывая, сообщать в полицию или сперва Леже (тот существовал в Париже), недоверчиво, надолго уставился в отражение, продолжительно чистил зубы. Зачем-то раззявил и кривил рот, рассматривая всю полость. Тщательно причесывался. Нет все-таки, это положительно свинство!.. Здесь и произошло: Антуан готов поклясться, в зеркале мелькнуло изображение Тащилина. Тут воспоминания обрывались…

* * *

Вся эта дрянь началась, после того как Тащилин воочию продемонстрировал, что исследования Антуана Жиро недостоверны, сплайсинг Х-хромосомы – фикция, эксоны всего лишь мимикрируют.

Что же теперь? – его исследования с мутацией митохондриальной ДНК животного в человеческую вызвали крупное волнение среди генетиков: один мирового ранга исследователь сравнил даже значимость опытов с открытием Джеймса Уотсона. Все насмарку?… В принципе не катастрофа: подобное в порядке вещей вообще, в частности случалось и в практике Антуана. Однако фиаско именно с подачи Тащилина отчего-то вызвало тревогу… Надо сказать, крупно удивился, что русские всполошились после знаменитой публикации в Англии в «European Journal of Human Genetics» и доклада в Балтиморе в университете Джона Хопкинса – Жиро не слышал, чтоб у них были какие-то достижения в этой области, и вообще, казалось, им теперь не до науки. Занимательно вот что, узнал об их интересе он от Виктора Леже – знал его давно, ибо тот приятельствовал с отцом – вероятно, по этой причине и посвятил Антуана в аспекты куда как удивительные. Оказывается, в шестидесятые годы Франция вела вместе с Россией исследования в присной области, причем они были засекречены. Кончилось ничем, отсюда история забыта. Но почему столь крупный интерес, Виктор явно что-то не договаривал. Собственно, Тащилин – его протеже и, право, аттестация подопечного получилась у Леже несколько корявой. Наконец. Юношей будучи, невзначай стал свидетелем Антуан разговора отца с коллегой, где мелькнуло предположение, что Виктор имеет отношение к спецслужбам… И вот вам последняя оказия. Выбивало из колеи напрочь, Антуан свирепо драил обильно волосатую грудь.

Собственно, как он очутился дома? Ночевать оставались у Мари, впрочем, если иметь в виду сон, чересчур сказано – лично он глаз не сомкнул. Но дальше амнезия, и совсем не отдохновение. Непонятный запах в комнате Тащилина: пачули, непета, уже нелепое сочетание, к тому же это сильные композиты – намеренно смазывали остальные? Однако ему, с детства наученному разбирать тончайшие ароматы, не далось – что-то не то. Мысли отплясывали. Петр, Леже – русские, спецслужбы… Стоп, ведь это Виктор подсказал обратить внимание на код ДНК иберийского быка (тавромахия, коррида), Антуан-то склонялся к бойцовым собакам. Между прочим, вообще Леже возбудил приятельство – внешне это выглядело, как после похорон отца – узнав, что Жиро покусился на геном человека, в частности местное изменение болевого порога, как анестезию, шире, управление эмоциями, что пришло случайно – исследования первоначально касались блокирования наркотических эффектов… И бесподобная рожа в стекле. Какая там рожа – рогатая, не оставляющая сомнений в принадлежности к виду морда. Тре бьен!

Внезапно Антуан вспомнил о беседе, где Тащилин упомянул Фантомаса и отмочил, что тот на самом-то деле был женщиной, к тому же вновь – бестактно, получается – коснулся сходства Мари с Демонжо, по-дурацки напоминая о дочери злодея (Элен в фильмах Юнебеля, как известно, пародировала ее). Все сочли это косолапой шуткой, но через день Петр принес несуразную пачку листов, утверждая, будто это факсимиле именно первой рукописи, неопубликованной, и предлагал убедиться, что не забавлялся. Он якобы нашел неопровержимые свидетельства, что Марсель Аллен, литературный раб маститого Сувестра, под единоличным авторством которого сперва и шла серия о Фантомасе, принес как раз этот вариант. Причем фабулы романов, как известно, удачливые писаки брали из бульварной прессы, на самом деле Аллен был прототип Фандора, и это издатель Файар из коммерческих соображений (жилу могли оскопить) настоял скрыть правду. Словом, выходка Тащилина приобретала макабрический по крайней мере почерк. Так и произошло, Мари побледнела, Жиро даже не знал как держаться – тут был уже не дурной тон, нечто почище… Впрочем, ля рюс сам и унял тогда ажиотаж, ловко согнув на безопасные события. Однако след тащился, это было очевидно по Мари.

Жиро обострил нос, вы как хотите, но легковесный на первый взгляд русский непременно заканчивается чем-то тяжелым. Фантомас – а казалось поначалу хиханьки; что уж говорить о профессиональном фиаско, которое обустроил Тащилин так вроде бы несерьезно. И вот теперь… Как ловко Тащилин гримируется… Вседержитель, но камуфляж – суть Фантомаса, никто не видел подлинного лица! Черт возьми, Ануан все-таки погружается в эту нелепицу. Манифик!.. Надо будет прочитать хоть один сюжет: треклятое воспитание, от аналогичных вещей заслоняли демонстративно. Отсюда и помнится исключительно по рассказам приятелей, один был просто фанат, Фантомас к русским был небезразличен: сынок – князь Владимир, уже в первом изданном романе фигурирует красавица Соня Данидофф, жена русского князя, и вообще, имидж русских примерял на себя демиург частенько (в самого Николая II преображался).

А история в Жапризо!.. И вот Люси зачем-то навещала. Отнюдь не подругу, обратите внимание, состоялось рандеву с русским, собственно, Жиро узнал случайно, собственно, тот сам признался, когда Антуан посетовал, что вчера заезжал и не застал. Мало того, вопрос, откуда случилось посещение Люси, товарищ замял. Впрочем, действительно, интерес может показаться неприличным – но он был так удивлен, эмоция смяла такт. Жиро раздумчиво кусал губу.

Не хватало свихнуться, озлобленно набрал номер Тащилина: достаточно, пора начертить точку над i. Долгие гудки свирепо издевались… Позвонить Мари? Вообще разузнать обстановку, спросить о том, как он оказался дома, упомянуть Тащилина. Что-то тут есть провокативное… Антуан отщелкал парижский набор Леже.

– У средства.

– Виктор? Это Жиро. Вот что, ты должен рассказать мне о Тащилине подробно.

– Ого, означает, ты очнулся. Извини, прекрасный тон, кажется, в самом деле приличное самочувствие?!

– Очнулся? – о чем ты сейчас произносишь слова?

– Помилуй, ты добыл столь недюжинную травму.

– Я – травму? Когда?

– Три дня тому – не пугай меня. Ну да, ты значительно упал во время прогулки в темноте на голову. Мари и наш русский друг несли тебя на руках. Собственно, ты можешь теперь говорить с Петром, он как раз у меня, в Париже.

Антуана пробил мороз, он отвесно обрушил трубку на рычаги.

* * *

Тащилин стоял у окна и, смяв занавеску, равнодушно глядел на улицу, говорил безразлично:

– Только ослы способны не понять. Я внушал сохранять предельную осмотрительность… – отнял руку от тюля и, словно потеряв связь, заговорил воспаленно: – Быть до такой фазы бездарными…

Петр стремительно развернулся, суматошно задвигался по вместительной, изысканно убранной комнате.

– Тупицы, ублюдки, дегенераты! Требовалось только слушать, ни в коем случае не своевольничать… – Тон нехорошо возрастал, сама речь не содержала конкретного, кроме обвинительных определений, поступательно перешедших в ненорматив.

В богатом кресле, виновато склонив голову и всей осанкой выражая безволие, сидел Виктор Леже. Рядом находился низкий мраморный столик с массивной пепельницей, рука француза с дымящейся сигаретой лежала подле нее и предательски вздрагивала. Тащилин нервно подошел, выдрал из его пальцев сигарету и, криво сунув в угол рта, жадно втянул дым. Поперхнулся, грубо, зло закашлялся. Леже на мгновение поднял взгляд, но тут же вернул обратно. Откашлявшись, весь красный, с сощуренными и незрячими глазами Тащилин нагло размазал окурок по столешнице. Сзади раздался голос:

– Но Петр Васильевич, как ты прикажешь слушать, когда особа настолько не употребляет алкогольную продукцию? И потом, мадмуазель Люси завербована – ну а методики… В конце концов, лавры стоят терний.

Фразы являли русский язык. Петр развернулся, глаза сузились до крайности. На роскошном, викторианского образца диване, строго держа прямые углы, расположился – кто бы вы думали? – Андрей Павлович Соловьев.

Волосы сохранили цвет, но крупные и несимметричные залысины обусловили новый зачес. Лоб выглядел нелогично гладким, а вот щеки бороздили две глубокие, забравшиеся ниже губ, выше ноздрей морщины и добротно искажали привычный нам рельеф лица. Глаза поумнели, обрели твердую грусть. Впрочем, стать сохранилась, плечи были аккуратно расправлены, галстук повязан безукоризненно… Взгляд, отметим, хоть не склонялся, как у Леже, но на соотечественника не попадал.

Тащилин медленно двинулся к другу, остановился, громоздясь над ним. Тот так и не поднял зрачки, хоть и не убирал. Петр лаконично потребовал:

– Андрей.

И когда земляк откинул голову, соединяя взоры, наотмашь, оглушительно закатил пощечину. Соловьева сильно качнуло, восстановившись теперь же, он прянул рукой к щеке, но не довел и уныло опустил. Все тело вслед этому осунулось. Тащилин сдавил до белизны пальцы в кулак, потряс им перед лицом приятеля и сквозь зубы выхрипел:

– Ты… ссука… – Внезапно кардинально успокоился, бросил руки, принялся челночно ходить. – Ну что ж, друзья, мы, несомненно, горячимся. Однако без уроков, по близкой видимости, обойтись невозможно. Продолжим спокойный разговор. Итак, вот чем мы располагаем. Сведения Леже (легкий поклон в его сторону) и то, что раздобыл – ах как не тонко – Андрей, рисуют следующую картину.

Петр громко выдохнул и углубился в кресло, упрочил перед собой пустой взгляд, сняв очки, протер; водрузив, не меняя осанку, тронулся говорить:

– Будет справедливо отнести возникновение дела к Парижу 1666 года, предыдущие проявления ничего не решают. Андрей Павлович, требуется признать, цепко выделяет цифру, ибо и в России этот период носит характерные меты. Вспомним, что именно тогда на Большом Московском соборе была утверждена на Руси «латинская система» соответствия животных и евангелистов. Бык, крестная жертва, назван символом Луки, что связано теснейше с толкованием Апокалипсиса. Собственно, весь ход нашего дела не может рассматриваться иначе как от лукавого, что и есть дьявол в переводе с древнегреческого. Приплюсуем низложение патриарха Никона и расстрижение протопопа Аввакума – связь я обозначу позже… Отменно встраивается 1966 год, срок образования приснопамятной лаборатории в Лощинках. Синхронно в Калифорнии Шандор ла Вей – отметим, шикарный музыкант – объявляет о создании церкви сатаны. Имеем перевернутую шестерку и помним о подобном кресте на «месс нуар». Комбинация по существу сохраняется и в цифре 1961 – это год Быка, дата падения Герасима с трапеции и превращения его в новую личность. Весьма занимательный палиндром, Андрей Павлович метко отметил – Гагарин, посягательство на обитель бога. Перевернутый отсчет, отлично вписывается Фантомас и Самотнов… Но продолжим с этой цифрой: год рождения Люси и, главное, Мари. Повсеместно мистическое 666, число зверя, сиречь посредника сатаны. Клюет выяснить причастность единицы, чтобы продолжить изыскания.

– И вспомним, что Ириней настаивал на цифре 616. А его трактовка девы Марии… и наша Мари? Да и Машка Бокова, черт возьми! – темпераментно поддакнул Андрей.

Петр тяжело посмотрел:

– А что, был задан вопрос?

Андрей по-ребячески пряча глаза, беспомощно и капризно продундел:

– Непросто молчать, когда тебя не спрашивают.

– Потрудись заткнуться.

– На мой взгляд, ты весьма легкомысленно проскользил по 1666 году, – взял на себя оборот Леже, впрочем, присутствовала и ревнивость. – События, связанные со смертью Франсуа Маневра. Его трапеция, геометрия домов с привидениями – Версаль. Именно это время характерно столь острыми событиями во Франции: госпожа Ла Вуазен, рождение коммерческой черной мессы и Людовик четырнадцатый, король-солнце.

Петр пощадил:

– Отлично подмечено, узловой пункт. Кстати, трапеция братьев Самотновых сюда ложится запросто…

* * *

Госпожа Ла Вуазэн была арестована тринадцатого марта тысяча шестьсот семьдесят девятого года в церкви Пресвятой Богоматери Благовещения (как вам ирония? – впрочем, ёра повсеместна: «Галантный век»; впрочем, роскоши и развлечениям всегда сопутствует… скажем так, свобода). Тринадцать лет длился ее гнусный вертеп (количество убиенных на алтаре сатаны младенцев разнится в источниках около цифры две с половиной тысячи), святотатства и злодеяния превышают подвиги Жиля де Рэ (прототип Синей бороды), перворазрядного маршала, сподвижника Жанны д’Арк, друга короля Карла VII, а в последствие его врага – алхимия, умерщвление детей, пышность разврата. Все помнят, за время расследования было арестовано триста двадцать членов общества, более тридцати человек приговорены к смерти, остальные к галерам и изгнанию. Понятно, что экзекуцией облагодетельствовано случилось бы куда больше мсье и мадам, когда б не Атенаис де Монтеспан, отлично сотрудничающая с мрачной сектой и уместившаяся в элите, собственно, постели короля. Именно запах простыней предотвратил адекватные меры – во все времена: что дозволено Юпитеру…

Однако нас интересует иное. Луиза де Лавальер – и вовсе не от того, что блистательная маркиза де Монтеспан именно в конкуренции за королевское ложе с благочестивой хромоножкой, протеже Дюма (кстати, прототип виконта де Бражелон имел призрачное сходство с сыном благородного Атоса), пустилась в столь паскудное колдовство. Влечет след, связанный с сыном Луизы от Людовика четырнадцатого.

Людовик де Бурбон (1667–1683). По обыкновению, младенца поручили кормилице, мать была практически отлучена. А вот кормилица – ее рекомендовала Атенаис, очаровательная соперница, впрочем, тогда она еще не добралась до королевской кровати – мадам Вигуре являла персонаж любопытный. Притащилась она в Париж из Пикардии, с земель затухающего, хоть и входящего в состав королевского домена графства Вермандуа. Примечательно, что через два года король-солнце (1669 год), возродил область, внебрачный сын станет последним носителем титула граф де Вермандуа.

Тут две занозины. Зачат был парнишка в 166бом. Известно, что при чрезвычайной набожности и отчаянной любви к монарху (какой диссонанс), искренне казня себя за порочную связь, Луиза не хотела обременяться четвертым ребенком (жива осталась только Нант, будущая принцесса Конти), но уже тогда ла Вуазэн вовсю смешивала свои милые снадобья и чертила феерические и шизоидные планы. Так называемый суд «Огненной палаты» зафиксировал, что вхожая в Версаль и приближенная к Луизе де Лавальер мадам Вигуре была прямым резидентом окаянной ведьмы. Чьим молоком, получается, питался будущий адмирал Франции? Возникает версия.

Вторая вещь. Сыночек короля, он же граф Вермандуа, погиб на дуэли шестнадцати лет отроду (кстати, после этого де Лавальер окончательно ушла в монастырь). Точкой приложения ссоры случилась некая девица Катрин Кальмон д’О. Через несколько месяцев у нее родится девочка, Женевьев. Мамаша грамотно исчезнет с поля зрения, а опекунами новорожденной станут дочь казненной мадам Вигуре (какая прелесть) Соланж и ее муж Рене. И проживать троица – относительно своих детей прочерк – намеряет в… Жапризо.

* * *

В те годы природа избалована не была и деньки стояли исключительно ядреные – лето, значит, лето. Двенадцать облак – лет Женевьев столько же – на беглый взгляд беспорядочно, на самом деле предельно живописно расположились в отчаянной лазури. Девочка старательно приспосабливала кружевные оборки к новому платью, в которое матушка Соланж радостно намеревалась облачить дочку к праздничной мессе, она же дебют.

– Аракс, не шали, не до тебя, – беззлобно оттолкнула ногой отроковица небольшого шерстистого песика, теребившего подол повседневной юбки, подначивая тем самым подругу на бесхитростные игры.

– Женевьев, ступай обедать, – высунув мясистый нос из-за добротной дубовой двери, выразилась мадам Соланж.

Девочка послушно встала с крепкого и уютного топчана, охлопала тыл, пожаловалась:

– Сегодня, Арашка, непременно закончу. Канители не хватит, так тесьмой приберу, – развернулась и размашисто заскрипела дверью.

Навострившиеся было уши пса опали, он удрученно поник головой, безразлично понюхал почву и поплелся в тенистые закрома и без того узкого, еще и как следует захламленного дворика. В комнате, начавшейся сразу за порогом, обширной и сумрачной из-за маленьких окон – отсутствие рам, покоились выставленные у стен, сообщало им вид амбразур – и низкого потолка стоял въевшийся запах небогатой, но опрятной жизни. Стол полированного временем теса в глубоких и забитых органикой жилища трещинах и вмятинах, массивные, несомненно, недавно обитые голубым бархатом эбеновые кресла – конечно самая богатая деталь убранства; впрочем, еще весьма приличный не сразу идущий в глаза шкаф за крутой лестницей наверх с не одним десятком книг в роскошных тиснениях. Да, вычурные канделябры на столе и по стенам комнаты. Громоздкая и аляповатая печь с камином, атрибут одновременно кухни и системы теплоснабжения (печь бездействовала теперь, обед был приготовлен во дворе), в углу – корзины, мешки, свисающие с потолка гирлянды с чесноком, салом и иным съестным, стеллажи с расхожей кухонной утварью; деревянный пол, признак определенного статуса, да и расписная штукатурка, пусть и солидно щербатая, однако миленького когда-то, вероятно, розового тона. А картина вышивкой? Опушка леса и две всадницы с колчанами за спиной и притороченными к седлам трофеями, мирно, судя по всему, беседующие. Словом, нелепая смесь скромности и достатка.

За столом уже сидели двое мужчин. Папаша Рене, гладко выбритый мужчина под пятьдесят, с частыми и беспорядочными морщинами на лбу и щеках, с живым взглядом и роскошными волосами, печатью былой красоты. Месье Огюстен де Люс, местный интендант с несколько утраченными полномочиями, некогда субделегат, входивший в Палату правосудия, громоздкий человек с объемистым животом и волосатыми пальцами. Всякую попытку описания деталей лица нейтрализовал бугристый горизонтальный шрам на левой щеке, тонкой черточкой захвативший и нос. Расправившись с чечевичной похлебкой, приятели рвали дымящуюся индюшку.