Текст книги "Тайна убийства Столыпина"

Новый министр – новая метла…

Еще древние философы отмечали, что в характере мужчины заложены амбициозность и властность. Если он занимается политикой, то обязательно хочет быть выше всех, хочет править другими.

Представители многих знатных родов мечтали занять престижное положение на государственной службе, сделать карьеру. О министерских портфелях могли мечтать лишь некоторые, имеющие сильную протекцию. Чем выше была должность, тем выше и интрига, связанная с таким назначением.

Губернатор Столыпин о престижной должности не думал. Он просто исполнял свой долг, как исполняют его честные люди, не мечтая о высоких постах.

Иногда судьба улыбается и таким людям.

В конце апреля 1906 года в Саратов неожиданно пришла телеграмма из Петербурга, подписанная председателем Совета министров Горемыкиным. Распоряжение было коротким – Столыпину предлагалось немедленно прибыть в столицу.

Ольга Борисовна была встревожена:

– Что-то случилось… Так неожиданно… Что бы это могло значить?

Сам Столыпин не знал, по какому поводу его вызывали, не мог объяснить семье полученную телеграмму. Можно было лишь строить догадки. Найти ответ представлялось возможным разве что в Петербурге.

Приехав в столицу, Столыпин сразу же направился к Горемыкину и без всяких задержек был принят главой правительства. Настраивался на долгий разговор, не станет же из-за какой-то мелочи срочно вызывать его председатель Совета министров? Но разговор, на удивление, вышел совсем коротким. Увидев Столыпина, Горемыкин обрадовался:

– Вас ждет государь…

Это было неожиданно. Невольно напрашивались вопросы: что произошло, почему так внезапно?

Поняв смущение губернатора, Горемыкин его успокоил:

– Ничего страшного. Государь ныне беседует со многими губернаторами, чтобы разобраться в происходящем.

Приема у государя в Царском Селе тоже долго ждать не пришлось. Саратовский губернатор был принят незамедлительно. Государь встретил Петра Аркадьевича милостиво, сказав, что давно следит за его деятельностью в Саратове.

– Я считаю, вы исключительно выдающийся администратор…

– Ваше величество, вы слишком любезны к моей персоне, – скромно ответил Столыпин.

– Так вот, Петр Аркадьевич, я решил назначить вас на должность министра внутренних дел. В сложившейся обстановке это необходимо.

Столыпин растерялся от неожиданного предложения. Он был, конечно, удивлен и попытался отказаться от столь заманчивого поста, но стремился сделать это тактично, чтобы не обидеть государя.

– У меня нет иного выхода? – улыбаясь, просил он.

– Ни у вас, ни у меня, – ответил государь. – Мы оказались с вами в такой ситуации, что нам необходимо принимать энергичные меры, иначе враги династии разрушат опору нашего государства. Потому я и прошу вас незамедлительно принять министерство.

Но Столыпина было не так-то легко уговорить.

– Ваше величество, я весьма благодарен вам за такое доверие ко мне, но несколько месяцев губернаторства в Гродно, которые я имел, и три года в Саратове не являются, на мой взгляд, достаточной подготовкой к управлению всей внутренней жизнью России. Я полагаю, что в такое время, когда нужны знания, опыт и воля, моя кандидатура не очень-то подходит. Если бы вы назначили меня на должность товарища министра временно, чтобы я разобрался в работе министерства…

– Быть министром и его заместителем – это не одно и то же, – заметил государь. – Я полагаю, у вас есть и необходимые знания, и опыт, и воля, чтобы принести пользу Отечеству. Я прошу вас, Петр Аркадьевич, принять предлагаемый пост.

– Ваше величество, я не могу принять этот пост. Это было бы против моей совести, – сказал Столыпин.

– Тогда я вам приказываю, – настоял государь. – Я даю вам очень короткое время, чтобы сдать губернию и принять министерство. Вас ждут безотлагательные дела!

Прощание с Саратовом было грустным, ведь пришлось прожить в этом городе трудные годы. Жаль было расставаться с новым местом, новыми друзьями и переезжать в таинственную, загадочную столицу, которая поражала своим размахом, бурлящей жизнью.

Ольга Борисовна призналась мужу:

– Меня вовсе не пугает твое новое назначение, ты любишь работать. Меня смущает оно тем, что в стране сложная обстановка и министерство, которое тебе поручают, самое трудное. В нем случались разные истории…

Она не произнесла вслух, что думала, – министров внутренних дел, случалось, и убивали, потому что они проводили жесткую политику, что не нравилось революционерам.

Петр Аркадьевич пояснил:

– Время для всех неблагодатное, но поверь мне, что и в других министерствах – иностранных дел, финансов, военном, да и в любом другом, не менее хлопотно сейчас. Знаешь, Ольга, несмотря на все трудности, я бодро смотрю в будущее. Мы должны их преодолеть. Государь обещал мне поддержку во всех моих новациях. Он считает, что не все прежние министры могут работать с первым парламентом. Парламент призван успокоить страну, и правительство должно быть с ним солидарно. Я поддерживаю решение государя собрать лучших людей России, чтобы в тяжелую годину они своими советами и помощью помогли правительству удовлетворить по мере возможности разумные требования народа и восстановить порядок и мир. Все пришли к такому мнению, кроме правых. Эти по-прежнему недовольны и пророчат нам всякие бедствия.

– Я согласна с тобой, – сказала жена, – но предстоящая жизнь в столице, твоя работа в правительстве – там столько интриг…

Петр Аркадьевич успокоил супругу:

– Мы всегда с тобой их избегали, сами в них не участвовали. Даст Бог, минуем их и в Петербурге. Я иду работать, а не делать карьеру. Мне карьера, ты знаешь, вовсе не важна – я человек без амбиций. А что касается общих дел, то помочь государю следует. Я согласен с ним: необходимо наладить работу важного министерства.

* * *

Столыпин был прав: его, честного человека, интриги не пугали.

Была права и его жена: вокруг должности министра внутренних дел России всегда, во все времена плелись интриги.

* * *

На вокзале отъезжающую семью Столыпина провожало много людей. Казалось, весь город пришел проститься с губернатором. Полиции даже пришлось расчищать дорогу, чтобы Столыпины смогли пройти к своему вагону. Самые близкие проехали с ними несколько железнодорожных станций.

– Запомните Саратов, – сказал Столыпин детям. – Мы уже никогда сюда не вернемся.

Старшая дочь Столыпина, Мария, позже вспоминала: «Когда же нас покинул последний саратовец, стало грустно и пусто в нашем салон-вагоне, и на душе тоже не было весело. Первое лето в жизни не в Колноберже – уж одного этого сознания достаточно, чтобы впасть в уныние, а тут еще гнетущее чувство, что папа будет подвергаться еще большим опасностям, что еще сильнее придется бояться за его жизнь».

* * *

Чиновники Министерства внутренних дел, прослышав, что к ним назначен новый министр, обсуждали в узком доверительном кругу – какие изменения грозят их ведомству. Каждый думал наверняка о своем положении.

– Говорят, приходит новая метла…

– Да, жди новых увольнений и назначений…

– Говорят, у саратовского губернатора крутой нрав. Он может согнуть даже палку, когда захочет…

– Скажите, пожалуйста, кто из его предшественников мог здесь что-то изменить? А ведь какие у нас были министры – хваткие, хитрые, умные, изворотливые, упрямые, настойчивые – никто не смог изменить министерский дух, выветрить его! Этот дух, господа, вечен! Не изменить его и Столыпину, прибывающему из провинциального Саратова!

Не зря боялась Ольга Борисовна нового назначения своего супруга, слишком одиозным было ключевое министерство, на котором держались и покой империи, и власть на местах. В первую очередь ее смущало, что министерство выполняет полицейские функции. По ее убеждению, Петр Аркадьевич к такой работе никак не подходил, как, впрочем, и сама работа не подходила к нему, к его натуре, взглядам и мышлению.

С того самого дня, как муж поделился с ней новостью о своем повышении, тревога никогда не покидала ее и ощущение опасности всегда тревожило, недаром ведь говорят: сердце – вещун.

В кресле министра внутренних дел империи побывали, сменяя друг друга, в конце девятнадцатого и в начале двадцатого века известные личности: М.Т. Лорис-Меликов, Н.П. Игнатьев, Д.А. Толстой, И.Н. Дурново, В.К. фон Плеве, И.Л. Горемыкин, Д.С. Сипягин, П.Н. Дурново, А.Г. Булыгин…

Все они были до Столыпина, так что мы можем сравнивать их с Петром Аркадьевичем.

В высшем обществе к лицам, назначаемым на должность министра внутренних дел, относились по-разному. Большинство – с особым почтением, но были и такие, кто воспринимал назначаемых скептически, с некой иронией.

Князь Лобанов-Ростовский, сделавший карьеру на дипломатическом поприще, до этого служил в Министерстве внутренних дел. Короткое время был даже товарищем министра. По-нашему, заместителем.

Однажды обедали весьма уважаемые люди: генерал Р.А. Фадеев, его племянник – С.Ю. Витте, генерал М.Г. Черняев, граф И.И. Воронцов-Дашков, будущий министр двора и наместник Кавказа, и брат будущего министра иностранных дел Лобанова-Ростовского. Он долго жил за границей и оставаться на родине не желал.

– Что вы так спешите уехать? – спросили у него за обедом.

– Как же я могу остаться в России, когда она дошла до такого положения, что даже мой брат может быть товарищем министра внутренних дел? – возмутился тот.

Его брат, о слабых способностях которого он знал лучше всех, не мог, по его мнению, занимать такой ответственный пост в министерстве. Он не знал, что его брат участвует в интриге: через своего приятеля А.А. Половцева, государственного секретаря, добивается посредством великого князя Михаила Николаевича, председателя Государственного совета, высокой должности. Великий князь, как известно, имел большое влияние на государя.

Разные случались ситуации, когда министры назначались. Разные случались и тогда, когда они уходили в отставку.

Был одно время в фаворе, а потом оказался вдруг в немилости министр Иван Николаевич Дурново. Государь внезапно стал относиться к нему с нескрываемым недоверием. А пошло все от августейшей матушки государя, которая пожаловалась сыну, что полиция ее письма перлюстрирует, то есть скрытно читает. Сын, понятно, возмутился – читать переписку царской семьи было нельзя. Напрасно Иван Николаевич оправдывался, говоря, что чужие письма, тем более царских особ, он не просматривает и подчиненным запрещает. Недоверие государя заканчивалось, как правило, отставкой. Дурново вынужден был министерство покинуть.

Отправив его в отставку, Николай II долго раздумывал, кому доверить министерство, забыв о том, что личную переписку все равно будут читать – не этот министр, так другой. Своего преданного министра финансов графа Витте он просил назвать кандидатуру.

– Я не знаю, кого вы имеете в виду. Как же я могу дать кому-то характеристику?

– Мне рекомендовали двух лиц: Плеве и Сипягина.

Витте понял, что Плеве проталкивает Дурново, а речь зашла о Сипягине лишь потому, что в свое время он был кандидатом на пост во времена предыдущего государя.

Он сказал, что обоих знает хорошо. О Плеве – что он, несомненно, очень умный и опытный, очень деловой и работоспособный, но, насколько глубоки его убеждения и полезны ли для карьеры, сказать не может. Вспомнил, что когда Плеве работал под началом графа Лорис-Меликова, то открыто сочувствовал его конституционным идеям, но, став правой рукой графа Игнатьева, исповедовавшего совершенно противоположные взгляды, поменял свои позиции.

– Это плохо, что он так легко меняет свои убеждения, – заметил Николай II.

– Осмеливаюсь заметить, что при графе Толстом Плеве стал поклонником уже его системы, которая в корне отличалась от двух предыдущих…

– А как Сипягин? – спросил царь.

Витте не уклонился и от ответа на этот вопрос.

– Думаю, что Сипягин менее способен, нежели Плеве, хотя и окончил курс в университете на юридическом факультете. Он довольно хорошо знает административную губернскую часть, ибо был предводителем дворянства, а затем вице-губернатором и губернатором. Это человек здравого смысла и убеждений. Правда, убеждения его очень узки, чисто дворянские. Он придерживается самодержавия, патриархального управления государством на местах. Прекрасной души человек, по натуре гуманный, твердый и представляет собой в истинном смысле слова образец русского – благородного дворянина…

Выслушав Витте, государь так ничего и не решил и долго не назначал министра внутренних дел. Во время очередного доклада Витте пожаловался ему, что целый ряд документов не оформляется из-за отсутствия министра. Николай II признался:

– Я так и не решился кого-либо назначить, все ожидал вашего приезда из-за границы. Поинтересовался мнением Победоносцева. Константин Петрович сказал мне: «Плеве – подлец, а Сипягин – дурак».

– Значит, он может сам дать кандидатуру?

– Он рекомендовал мне вас…

Витте министром полиции быть не собирался. Его стихия была определена: финансы, экономика, железные дороги – и государь это хорошо знал. В то же время он всегда прислушивался к мнению Победоносцева – обер-прокурора Синода, который имел на него большое влияние.

– А что вы думаете по поводу Горемыкина? – спросил Николай II.

– Не знаю. На меня он производит впечатление человека порядочного, и я думаю, что Победоносцев рекомендует его неспроста. Они оба правоведы и так же, как и лицеисты, держатся друг за друга, все равно как евреи в своем кагале.

– Это вы верно подметили. Да, я назначу Горемыкина, – сказал после некоторого раздумья царь.

Вернувшись от государя, Витте приехал в министерство к Горемыкину, чтобы сообщить о решении государя. Горемыкин был доволен назначением и своей радости не скрывал.

– Я рад получить самостоятельное место. Рад, что состоялось, наконец, это назначение, и я теперь не калиф на час, не временно управляющий министерством.

И тут же неожиданно завел разговор о секретных деньгах.

– Первым делом, что я сделаю, распоряжусь, чтобы 50 тысяч рублей, которые получали министры на секретный фонд, мне не давали и чтобы их тратил Департамент полиции на свои секретные нужды…

Горемыкин затронул весьма щекотливый вопрос.

Еще со времен соединения Третьего отделения с министерством министр стал по должности шефом жандармов и таким образом, кроме полагающегося довольствия: содержания казенной квартиры, оплаты отопления и прочих услуг, – стал получать по смете жандармского управления 50 тысяч рублей в год на особые расходы. Под особыми расходами подразумевались расходы негласные, которые министр мог производить, никому не отчитываясь. Проверить его мог только государь, который никогда не опускался до того, чтобы затребовать отчета у своего министра.

Все, что бесконтрольно, присваивается. Постепенно и эти деньги стали тратиться министрами на свои личные нужды.

А ведь тогда Горемыкин чуть не божился:

– Секретные деньги пойдут на нужды Департамента полиции!

Об этих деньгах мы еще вспомним!

Горемыкин, исповедовавший до назначения министром либеральные взгляды, получив должность, от них отказался, стал проводить реакционную политику. О своем слове, данном министру финансов относительно секретных сумм, со временем забыл.

Как легко люди меняют свои взгляды! Как портят их высокие должности!

2 апреля 1902 года был убит министр внутренних дел дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин.

В вестибюле Комитета министров к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул пакет.

– От кого? – спросил Сипягин.

– От великого князя Сергея Александровича, из Москвы, – ответил офицер.

Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять пакет, офицер сделал несколько выстрелов из браунинга. Министр упал, но был еще в сознании, когда его перевозили в Максимилиановскую лечебницу, находившуюся недалеко от Мариинского дворца, где располагался Комитет министров.

Стрелявшего схватили. В соседней комнате его стали раздевать.

Министр Ванновский, генерал, взглянув на стрелявшего, сказал:

– Это не офицер! Офицер так одеваться не может. Это человек, наряженный офицером.

Он был прав. Стрелявший сразу же сознался, что он не офицер, а бывший студент, по убеждениям анархист, и фамилия его Балмашев.

Сипягин скончался через несколько часов. Пост министра внутренних дел, за который так бились кандидаты, оказался вакантным.

Вполне возможно, что должность министра освободилась бы раньше, и, возможно, Сипягин остался бы в живых – в свое время он намеревался уйти в отставку и подумывал просить государя отпустить его. В таком случае кто мог сменить его?

Сипягин сам называл своего преемника, которого хотел рекомендовать государю. Это был Плеве.

– Только не его. Это будет величайшее несчастье… – предупредили его близкие.

– Почему? – спросил он у друзей.

– Сделавшись министром, он будет преследовать только личные цели!

Собеседники убедили в этом Сипягина, и первым был князь В.П. Мещерский, издатель и редактор крайне реакционной газеты «Гражданин». Как только Сипягин скончался, Мещерский встретился с Плеве и чуть ли не при нем написал его величеству письмо, в котором изложил свое мнение, почему единственным кандидатом на пост министра является Плеве.

В то время государь ценил суждения князя Мещерского.

Через два дня Плеве стал министром.

В российской истории, как в любой другой, значится много маленьких штрихов, незаметных на первый взгляд. Их могут не знать действующие лица, современники и даже исследователи, изучающие ту или иную эпоху, ибо они не отражены нигде документально.

Одним из штрихов было родство Сипягина и князя Мещерского, редактора пресловутого «Гражданина». Министр неосторожным образом ввел Мещерского к государю. Тот правителю понравился свежестью и оригинальностью мыслей. Последнее было несколько странным, потому что до протекции Сипягина государь и слышать не хотел о Мещерском и отзывался о нем весьма недоброжелательно.

Так вот, за обедом, во время которого Сипягин доброжелательно отзывался о Плеве, как раз и присутствовал князь Мещерский, который отговаривал его от такой протекции.

На этом рассказ о министре Сипягине можно было бы завершить, но необходимо упомянуть еще об одной детали, чтобы обрисовать другую личность. Читатель поймет, о ком идет речь.

Когда Сипягин был главноуправляющим комиссией прошений, он вел дневник, в котором определил характер государя. Став министром, завел себе новый дневник – ежедневный. После убийства Сипягина в его кабинете побывал товарищ министра П.Н. Дурново, но ни одной бумаги не тронул.

Потом в министерство примчался дворцовый комендант генерал-адъютант П.П. Гессе, ближайший из окружения царя, который попросил Дурново помочь ему разобрать бумаги покойного. Бумаги были разобраны: министерские переданы по назначению, личные – вдове Сипягина.

Александра Павловна Сипягина спросила у Дурново, где же дневники ее мужа. Она считала, что они относятся к документам личным.

– Их забрал Гессе, – ответил тот.

Во время представившегося случая Александра Павловна поблагодарила государя и государыню за оказанное ей внимание. Государь сказал вдове, что ему переданы дневники ее мужа.

– Я прошу разрешения задержать их на некоторое время, потому что они меня интересуют.

Отказать государю в просьбе Сипягина не могла.

Получить обратно записи оказалось делом трудным. Она вынуждена была обратиться к своему племяннику, графу Д.С. Шереметеву, флигель-адъютанту двора, просила, чтобы во время своего дежурства он напомнил государю о его обещании.

Как-то она посетила государыню. Та, в конце визита, попросила ее обождать:

– Вас хочет видеть государь.

Появившийся Николай II вручил Сипягиной пакет, сказав, что с благодарностью возвращает мемуары ее супруга.

– Они весьма интересны, – добавил он, прощаясь.

Раскрыв дома пакет, Сипягина увидела, что ей возвращен лишь первый дневник, второго в пакете не было. Она вновь обратилась к племяннику, полагая, что вернуть второй дневник сможет лишь он – граф Шереметев был другом детства Николая II.

Тот вначале обратился к Гессе. Услышав про дневники Сипягина, Гессе оборвал генерала:

– Что вы носитесь с этими дневниками?

После этой фразы их отношения стали натянутыми, Шереметев перестал разговаривать с Гессе. Тому, понятно, это не понравилось, и однажды на обеде, на котором присутствовал царь, чтобы восстановить отношения, Гессе сам вернулся к старой теме:

– Что касается мемуаров Сипягина, то могу уверить вас, что я лично передал государю то, что получил.

Второй дневник Сипягина исчез навсегда. Было ясно, что руку к этому приложил сам государь, оставив его у себя. Прослышав о подозрениях касательно его персоны, Николай II как-то заметил, что поскольку Гессе был не в ладах с покойным, то представляется вполне возможным, что именно он и уничтожил этот дневник. Сказал он об этом в отсутствие дворцового коменданта.

А граф Шереметев был порядочным человеком. Он признался Витте, что после выяснения всех обстоятельств пропажи дневника министра пришел к определенному выводу.

– Какому? – уточнил Витте.

– Что тетрадку уничтожил сам государь!

После того как был издан Манифест 17 октября, Шереметев страшно оскорбился, что его любимый государь пошел на уступки оппозиции. Он приказал в своем дворце немедленно повернуть все портреты его величества к стене, чтобы не видеть его изображения. Самый большой портрет приказал отнести на чердак.

* * *

Удивительная метаморфоза произошла с генералом Ванновским, министром народного просвещения. Тот был старой закалки и ярый консерватор, но и он никак не мог ужиться с Плеве.

– В чем же дело? – спросили у него. – Ведь вы с Плеве оба строгие консерваторы?

– Но он такой махровый… Хуже не бывает!

Приняв министерство, Плеве сразу отправился в Харьков. По всей стране ширились крестьянские бунты и волнения – крестьяне требовали землю. Харьковский губернатор князь Оболенский ответил на них по-своему – он приказал произвести усиленную порку возмущавшихся и, чтобы его повеление выполнялось, лично ездил по деревням и наблюдал, как наказывают бунтовщиков.

Плеве не сделал ему внушения, а, наоборот, поддержал. Позже он даже выдвинул князя за инициативу в генерал-губернаторы Финляндии.

«Революцию надо душить в зародыше!» – говорил Плеве, но он не только боролся с революционерами, он устраивал и гонения на евреев. Как при графе Игнатьеве, так и при Дурново Плеве был одним из сочинителей всех антиеврейских проектов. При этом он говорил:

– Против них лично я ничего не имею!

Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович был честным, мужественным и прямым человеком, но имел две слабости, одна из которых состояла в его нелюбви к евреям, а вторая не имела никакого отношения ни к службе, ни к политике. В последние годы его правления в Москве прославился обер-полицмейстер генерал Трепов, который, как отмечали многие современники, и довел Первопрестольную до революционного состояния.

Принятые против евреев меры лишь накалили обстановку. Поскольку груда законов о евреях в России представляла собой смесь неопределенностей с возможностью широкого их толкования в ту или иную сторону, то на этой почве и происходили произвольные толкования, угодные властям. Так расцвело взяточничество.

«Ни с кого администрация не берет столько взяток, сколько с евреев, – писал граф Витте. – В некоторых местностях прямо создана особая система взяточнического налога на жидов. Само собою разумеется, что при таком положении вещей вся тяжесть антиеврейского режима легла на беднейший класс, ибо чем еврей более богат, тем он легче откупается, а богатые евреи иногда не только не чувствуют тяжести стеснений, а, напротив, в известной мере главенствуют, они имеют влияние на высших чинов местной администрации».

С существующими порядками пытались бороться некоторые сенаторы, но Министерство внутренних дел доносило государю на них, как на противодействующих администрации. Таких сенаторов не награждали, их переводили из департаментов, назначая новых, послушных, и вскоре Сенат толковал законы так, как это нужно было Министерству внутренних дел.

Между тем существующее положение революционизировало население.

Вникнуть бы Плеве в суть вопроса, как вник в него в свое время Александр II, но граф историей не интересовался и не любил философствовать, а тем более рассуждать. К тому же он не осуждал тех, кто науськивал толпу на евреев, и таким образом поощрял погромы.

Погромы бывали и в бытность министра Игнатьева. Потом пришел граф Толстой – погромы прекратились. Плеве не был строг в этом вопросе, и при нем разразились погромы, среди которых самый ужасный произошел в Кишиневе.

Из воспоминаний графа С.Ю. Витте:

«Граф Мусин-Пушкин, генерал-адъютант закала императора Николая I, бывший тогда командующим войсками Одесского округа, рассказывал, что немедленно после погрома он приехал в Кишинев, чтобы расследовать действия войск. Описывая все ужасы, которые творили с беззащитными евреями, он удостоверял, что все произошло оттого, что войска совершенно бездействовали, а бездействовали они оттого, что им не давали приказания действовать со стороны гражданского начальства, как того требует закон. Он возмущался всей этой ужасной историей и говорил, что этим путем развращают войска.

Пушкин не любил евреев, но он был честный человек. Еврейский погром в Кишиневе, устроенный попустительством Плеве, свел евреев с ума и толкнул их окончательно в революцию. Ужасная, но еще более идиотская политика!..»

Нет, Плеве эти погромы не устраивал, но и не скрывал, что допускает, чтобы погромы носили антиреволюционный характер. Мировая общественность осуждала царскую власть. Плеве отстаивал, несмотря на это, свое мнение: пока будет революция, будут и погромы.

В Париже он встречался с еврейскими лидерами и говорил им то же, что и раввинам в России:

– Заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и отменю стеснительные против евреев меры.

Ему отвечали:

– Мы не в силах; молодежь, озверевшую от голода и стеснений, нам не удержать. Если вы начнете проводить умную политику и проведете облегчительные в отношении евреев меры, наша молодежь успокоится.

Плеве порой забывал, что кроме евреев в революцию шли русские, малороссы, представители других национальностей, населявших империю. Шли, конечно, не от хорошей жизни. Он был умен и культурен, но в нем всегда брало верх полицейское начало, а это все портило. Он придерживался и полицейской силы, и полицейской хитрости, отсюда и его интерес к идеям жандарма Зубатова – разложить рабочее движение. Тем самым, полагал он, мы приблизим к себе фабричный люд, отдалив его от революционеров.

Интересно, что поначалу Плеве высказывался о затее Зубатова как о глупой и вредной, но потом, изменив свое мнение, привлек Зубатова в Департамент полиции и подчинил ему все охранные отделения. Уезжая однажды в отпуск, министр отпустил по делам и директора Департамента полиции А.А. Лопухина.

– Кто же у вас остается? – спросили министра.

– Зубатов, – ответил Плеве, – он справится.

В рабочем движении, организованном Зубатовым, черпал свои силы знаменитый священнослужитель Гапон, пропагандирующий социалистические идеи.

– Я знаю, – говорил Плеве, – меня когда-нибудь убьют.

Он усилил свою охрану. Он ходил окруженный полицейскими, и, когда ездил в карете, его сопровождали агенты на велосипедах. Ездили они так неискусно, что все передвижения министра обращали на себя всеобщее внимание.

Плеве полагал, что он – новатор, что велосипеды, привезенные из-за границы, его спасут. Он не думал, что, когда человек держит двумя руками руль, ему уже не до оружия! И был убит в тот день, когда ехал на доклад к царю, по обыкновению в карете, окруженной охранниками-велосипедистами. Революционер Созонов бросил под карету бомбу. Плеве был убит на месте, кучер – ранен. Портфель министра с докладом остался невредим.

Говорили, что, осматривая его бумаги и всеподданнейший доклад государю, товарищ министра Дурново вроде бы обнаружил в них сообщение тайного агента из какого-то немецкого городка. В этом донесении упоминалось имя графа Витте, который якобы принимал участие в подготовке революционного выступления против государя. Много позже Витте объяснил дело так: Плеве боялся, что государь заменит его на Витте, а так как ему очень не хотелось покидать пост министра внутренних дел, то он и состряпал документ, порочащий графа.

Пытаясь усмирить народ, Николай II смещал и назначал министров, но успокоения от этого не наступало.

В 1904–1905 годах министром был князь П.Д. Святополк-Мирский, генерал-адъютант, который с 1906 года командовал отдельным корпусом жандармов. При нем случилось Кровавое воскресенье, пролог первой русской революции. Выяснилось, что в министры князь не годится – слаб, либерален, не умеет быть жестким.

С января по октябрь 1905 года министром был А.Г. Булыгин, который до этого занимал должность московского губернатора, а потом помощника московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.

Булыгин с революцией не справился.

Потом был назначен полицейский профессионал Петр Николаевич Дурново, за плечами которого была служба в разных должностях – вице-директор Департамента полиции (1883–1884), директор Департамента полиции (1884–1893), товарищ министра (1900–1905).

– Хороший полицейский опыт, – говорили, рекомендуя его.

– Я знаю, – с улыбкой отвечал Николай II, – слишком хороший опыт.

Все знали давнюю любовную историю Дурново, которая едва не стоила ему карьеры. Не забыл о ней и царь.

Дурново был не только активным полицейским, но и большим поклонником прекрасного пола. Приревновав свою возлюбленную к иностранному послу, он, будучи директором Департамента полиции, приказал агентам произвести в доме дипломата тайный обыск.

– Все письма, адресованные ему, – приказал он, – доставить ко мне!

Дурново искал любовные письма, агенты считали, что идут поиски утечки государственной тайны. Разве в любовных письмах нельзя раскрыть служебные тайны?

Письма были доставлены, и директор департамента, не успев даже прочитать их, был возмущен. Он убедился в женской неверности.

На другой день он встретил предательницу. Объяснение было бурным, после чего изменившая ему женщина побежала к дипломату и, плача, подробно рассказала об инциденте. Под глазом у нее светился большой синяк.

Как истинный мужчина, дипломат поднял шум. Скандал дошел до государя Александра III. Спас положение министр внутренних дел Иван Николаевич Дурново, который был однофамильцем провинившегося, но отнюдь не родственником. Он и уговорил государя не увольнять того совсем, а назначить хотя бы в Сенат. Это выглядело бы почетно.

– Хорошо, – сказал Александр III, – я с вами согласен.