Текст книги "Тайна убийства Столыпина"

Позже Столыпин сказал Крыжановскому, что все футляры, где хранились их семейные драгоценности, были пусты. Кто-то аккуратно опустошил их.

– Сразу же после взрыва я увидел странное явление. Когда пробегал в переднюю, то видел каких-то людей в синих блузах, копавшихся у моего туалетного столика. У меня не было времени да и мысли, чтобы их окликнуть. Я думал только о детях…

– Но как воры могли так быстро оказаться в вашей спальне? – удивился Крыжановский.

– Не знаю. Конечно, они не приехали вместе с террористами, а прибежали после взрыва. Но цель их состояла не в том, чтобы спасти людей, а в том, чтобы поживиться на чужом горе.

– Такова, в сущности, людская натура: если есть возможность прибрать чужое, многие это делают с легкостью. Ни один закон их не остановит.

– Если у человека нет совести и чести, он легко поддается искушению, – согласился Столыпин.

О своих потерянных драгоценностях он не сожалел, а вот о Марииных вздохнул – они старшей дочери достались от бабушки. То были драгоценности семейные, родовые.

– Все их отдал бы за здоровье Натали, – заключил Петр Аркадьевич.

– Ведь не все люди плохие! – заметила Ольга Борисовна, держа в руках шкатулку, спасенную Казимиром.

– Конечно, не все, – согласился супруг. – Иначе жизнь не имела бы смысла!

В первый же вечер в дом на Фонтанке, куда перебрались Столыпины, стали перевозить спасенные вещи – большие узлы с бельем, платьем и другими пожитками. Разбирая их, раскладывали по шкафам, стоящим в новой квартире.

Большинство вещей было в крови. Попадались лохмотья человеческой плоти.

– Это бессмысленное занятие, – констатировала Ольга Борисовна, – надо от этих вещей отказаться.

На Фонтанке хозяйничали Мария и ее подруга Маруся Кропоткина, вместе с ними пережившая взрыв на Аптекарском острове. Ольга Борисовна дежурила в больнице у Наташи, Петр Аркадьевич ездил к государю и в больницу, к дочери.

Он видел, как страдала бедная девочка. Первые дни она была без сознания, тихо бредила, лепеча бессвязные фразы о цветах, деревне, о том, что у нее теперь нет ног. И все время стонала. Двигаться не могла – ноги ее были подняты и закреплены вертикально вверх.

Видя страдания дочери, отец снова и снова винил себя в мучениях невинных людей, искалеченных жизнях, и страдания его от этого были невыносимы.

Это отметила в своем дневнике Мария Столыпина, вспоминая тот период жизни семьи. Она была права. Муки, пережитые ее отцом, сделали его совершенно другим человеком. Теперь он стал жестче относиться к террористам и тем, кто призывал к топору. «Если они хотят топора, то пусть его увидят!» – считал он.

Во время взрыва на Аптекарском острове пострадало много людей.

Столыпин, которого намеревались убить, остался в живых. Такова ирония истории.

Вскоре царь предложил Петру Аркадьевичу с семьей переехать в Зимний дворец. Решение разумное: во дворце лучше была организована охрана, везде стояли часовые, и по этой причине считалось, что дворец – хорошо охраняемая тюрьма.

Детям, Аде и Наташе, отвели громадные светлые комнаты, между которыми устроили перевязочную. Придворные заметили, что больная девочка лежит в покоях, служивших когда-то спальней Екатерине Великой.

Остальные дети с удовольствием бегали в сады. Один сад – большой – был внизу, другой – висячий – на уровне второго этажа. Здесь даже росли большие липы.

Сам Столыпин, чтобы не покидать своего убежища, гулял по залам или выходил на крышу дворца. Кабинет и комната Столыпиных-старших были без особого комфорта, но под присмотром охраны. Безопасность была превыше всего.

Часто вместе с детьми родители прогуливались по залам дворца. Зал за залом, гостиная за гостиной тянулись строгой анфиладой. Со стен смотрели на гуляющих портреты императоров, в таинственном полумраке отсвечивали позолоченные рамы, мебель и люстры, переливающиеся разноцветными огнями. В тронном зале стоял покрытый чехлом трон.

Во дворце было сумрачно. В каждом помещении светилась лишь одна дежурная лампочка. Лениво шаркали обувью лакеи, избегавшие вопросов, – прислуга предпочитала молчать и не напрашиваться на разговоры.

Расхаживая по дворцу, Столыпин думал о том, как изменчиво время. Еще вчера в этих залах проходили важные приемы, гремела музыка, давались балы, а сегодня поселилась скука и серые сумерки заглядывали в окна дворца, как заглядывала в них революция.

Революции боялись. О ней не говорили, а если и говорили, то шепотом, не вслух.

На первом же после взрыва приеме государь предложил Столыпину большую денежную помощь для лечения детей. Столыпин сухо ответил:

– Ваше величество, я не продаю кровь своих детей.

Зря он так ответил. Государь говорил искренне, хотел помочь. И Николай II отнес резкий ответ Столыпина на счет его тягостного состояния. Конечно, думал он, только по этой причине Петр Аркадьевич находится в дурном расположении духа.

Известие о взрыве на даче Столыпина застало Азефа в Финляндии. Взрыв его испугал. Товарищи, обратившие внимание на нервозность Азефа, не могли понять, в чем дело. Казалось, радоваться надо было, что по вешателю Столыпину нанесен удар, и сожалеть лишь о том, что тот остался в живых, а тут непонятное смятение.

Валентина Попова, член Боевой организации, которую выдал Азеф, в то время работала в лаборатории, где изготовлялись бомбы. Она отметила: Иван Иванович – так в целях конспирации звали рядовые члены партии Азефа – неожиданно пришел вечером взволнованным, и более того, подавленным. Молча перелистал железнодорожный справочник, собрался ночевать в лаборатории, но потом раздумал и ушел на станцию.

Азеф нервничал не просто так. Он опасался, что Столыпин и Герасимов сочтут его обещания за обман, а его поручительство за Боевую организацию – за договор, сделанный лишь для отвода их глаз. Он опасался, что озлобленные руководители охранки, не зная настоящих организаторов взрыва, произведут аресты тех, кого он уже назвал, и своими решительными действиями провалят Азефа товарищам по партии.

И тогда он потребовал от товарищей публичного отречения от взрыва на даче Столыпина, что еще больше удивило членов Боевой организации. Прежде такого не практиковалось.

– Для чего это? – спрашивали Азефа.

– Мы должны осудить морально и политически сам способ такого покушения. Нельзя убивать невинных людей из-за одного виновного, – убеждал он и ссылался на Каляева, не позволившего себе бросить бомбу в великого князя Сергея Александровича лишь потому, что с ним рядом находились дети.

Такая позиция Азефа удивила членов Центрального комитета. В истории революционного движения подобных заявлений не делали.

Товарищи сказали:

– Если хочешь, напиши заявление сам.

Он написал. Этот документ действительно оказался единственным в своем роде – никогда революционеры, проповедовавшие террор, не смущались своей работы и от нее не отрекались.

«Максималисты», отошедшие от Боевой организации, сами во всеуслышание заявили, что взрыв на Аптекарском острове их рук дело. Теракт они причислили к своим заслугам.

Герасимов внимательно выслушал примчавшегося в Петербург Азефа и убедился, что он во всей этой истории не виновен. Он не знал о подготовке покушения и потому не мог своевременно оповестить охранку. Его простили, тем более что надежнее и крупнее, чем Азеф, агента в полиции не было.

Было ясно, что сам Азеф зол на «максималистов», которые так навредили ему своей автономностью, и теперь будет сообщать о них все, даже мелочи.

Как и Герасимов, Столыпин понимал, что, кроме Азефа, освещать деятельность революционеров на таком уровне некому. Но Столыпин резко изменил свое отношение к той тактике, которой не так давно его уговаривал придерживаться Герасимов, считая, что именно хитрый план в силах сделать работу Боевой организации холостой и никчемной. Теперь Столыпин требовал арестов и задержаний.

– Сорняк надо выдергивать вместе с корнем, – говорил он.

И Герасимов стал выдергивать сорняк, предупреждая министра, что в делах Боевой организации и «максималистов» ныне полный разлад.

– С одной стороны, это хорошо, – докладывал он, – у них нет единства, а вот с другой – плохо. У нас среди «максималистов» нет надежного агента, а потому мы идем, как в потемках, без надлежащей информации.

Герасимов докладывал министру о всех событиях, происходящих в партии эсеров. Своей ненависти к «максималистам» он не скрывал, не скрывал и озабоченности их стремительностью и смелостью. Те предпочитали методы, отличные от Боевой организации. Новая тактика ставила охрану в тупик. Привыкнув к одним методам, им было трудно понять новые, которые стали практиковать члены так называемых боевых летучих отрядов.

Пока существовала Боевая организация, взявшая монопольное право на террор, все действия в Петербурге находились под контролем Азефа. Ни один шаг не мог быть сделан без его разрешения и совета. Теперь, когда монополия кончилась и летучие отряды стали действовать самостоятельно, бороться с ними стало почти невозможно. Не было информации, чтобы зацепиться и продумать контрмеры.

– По информации Азефа, в партии сейчас действуют три боевые группы, – докладывал министру Гекрасимов.

– Вы знаете, какие?

– Информация у меня хоть не полная, но полезная. Полагаю, на первом месте стоит боевой отряд при Центральном комитете, созданный из бывших членов Боевой организации. Им руководит некий Зильберберг. Другую группу создали для покушения на Лауница также из бывших членов Боевой организации. Ею руководит некая «товарищ Бэла». Самая для нас пока непонятная третья группа, состоящая из людей, которые прежде к террору никакого отношения не имели. Она скрывается в Финляндии и наезжает в столицу временами, когда ей необходимо. Действует автономно, тем и опасна. За нее трудно зацепиться. Все члены этой группы чужды теории, на которой воспитаны старые боевики. Они даже в мелочах действуют иначе, чем старшие товарищи.

– А что же Азеф? Что говорит он? – интересовался Столыпин.

– Его назойливые вопросы могут вызвать настороженность, – ответил Герасимов. – Он не может спрашивать лишнее. Но, несмотря на замкнутость новых товарищей, он сделает все возможное, чтобы выведать у них информацию.

– Вы уверены?

– Да, Петр Аркадьевич. Он слишком ненавидит «максималистов», чтобы оставить их на свободе. При первой возможности выдаст их всех. Я хорошо знаю Азефа. Он не простит им то, что своими действиями они помешали нашему договору. И конечно, не простит потому, что ему, старому террористу, молодые нахалы наступают на пятки. Он самолюбив, наш Азеф.

– Если ваши предположения сбудутся, то хорошо, – заметил Столыпин. – Но сегодня я настаиваю на арестах! Хватит с ними нянчиться! Пора ужесточить нашу политику.

Из рапорта в Петербургское охранное отделение:

«Произведенным агентурным розыском удалось получить следующие сведения о погибших участниках взрыва на Аптекарском острове:

…21. Преступник в жандармской форме, атлетического сложения, уроженец г. Смоленска Никита Иванов…

22. Второй жандармский офицер (разорванный) – уроженец г. Минска, до середины 1905 г. проживал во Франции, откуда вернулся в Россию. В последнее время проживал по паспорту бельгийского подданного…

23. Преступник во фраке – уроженец г. Брянска, рабочий Бежецких заводов, имя Иван… Неоднократно привлекался к дознаниям местными органами.

Все вышеперечисленные принадлежат к московской организации максималистов».

Из газеты «Петербургский листок», 24 сентября 1906 года:

«По делу о взрыве на Аптекарском острове привлечено двадцать два человека. Полиция расследование продолжает».

«Максималисты»

Азеф говорил в свое время Герасимову:

– Больше всего меня смущает новая поросль. Она неуправляема и чересчур активна.

– Кого же вы имеете в виду?

– «Максималистов», разумеется.

И Азеф рассказывал своему патрону, как боевики настраиваются на убийство ненавистного министра внутренних дел, который стреноживает революцию.

– То, что никак не удается подобраться к Столыпину, их приводит в ярость. Говорят, что надо менять тактику, но кто откажется от испытанных и проверенных методов?

– Ну а сами как вы считаете? – спрашивал Герасимов.

– Я того же мнения. Впрочем, Боевая организация еще долго будет обсуждать, как к нему подобраться, не то что молодняк, пришедший в революционное дело в последние годы. Молодняк настроен более решительно. Он и подпирает старых товарищей, критикует их за пассивность, предлагает новые методы.

В дальнейшей беседе выяснилось, что в Москве появилась совсем молодая организация, которая противостоит тактике Центрального комитета партии эсеров и требует более решительных действий против правительства. Оппозиционерам удалось привлечь на свою сторону энергичных молодых людей из крестьян и рабочих. В их рядах есть даже интеллигенты.

– Сословия тут роли никакой не играют, – заметил Азеф. – Главное – активность, готовность к самопожертвованию.

От Азефа Герасимов узнал, что после первого съезда эсеровской партии произошел формальный раскол между старыми товарищами и новыми, «максималистами». «Максималисты» выражали недовольство решением ЦК партии эсеров, принятым в октябре 1906 года, о прекращении террористической работы. Они настаивали на продолжении террора.

– Так что ждите пакостей, – предрек Азеф.

И был прав. Пакости вскоре последовали.

Первым шагом новой организации, заставившей о ней заговорить, стало ограбление, произведенное 7 марта 1906 года. В тот день боевики молодой организации экспроприировали у Московского общества взаимного кредита 800 тысяч рублей, сумму по тем временам огромную. Власти были в шоке.

– Это ужасно, – отреагировал Столыпин. – Надо срочно принимать меры.

Герасимов сориентировал агентов и филеров на «максималистов». Вскоре получил информацию: буйную молодежь ведет некий Медведь-Соколов, из крестьян Саратовской губернии, окончивший сельскохозяйственное училище. Агенты доносили, что Медведь – человек в своей среде влиятельный, с большой фантазией и смелостью.

Понятно, что Азеф достать Медведя не мог, нужны были иные источники, другие агенты. «Максималисты» из Москвы стали перебираться в Петербург. Агенты сообщили об этом заранее: ходят слухи, что «максималисты» готовят в столице новые акции, какие – неизвестно.

Но вот выпала долгожданная удача. Московская охранка сообщила: в Петербург прибывает один из «максималистов». Дали и его описание, и маленькую зацепочку. О ней Герасимов доложил Столыпину, хотя мелочи министру сообщал не всегда.

– Вот видите, Александр Васильевич, – обрадовался Столыпин, – и ниточка наконец появилась.

Ниточка повела к клубочку. Клубочек стал распутываться, правда, медленнее, чем того хотелось. Тем более что произошла неприятность: Медведь заметил преследовавший его хвост и скрылся. Вместе с ближайшими товарищами он бежал из города. Герасимов дал команду арестовать всех, кто был уже известен.

Так была взята лаборатория на Мытнинской набережной, в которой находилось пять разрывных снарядов и принадлежности для изготовления бомб. Одного из подпольщиков полицейские пристрелили – он пытался бежать и мог скрыться.

Герасимов уже потирал руки. Как выяснилось, делал он это преждевременно. Испортил ему настроение сам директор Департамента полиции, позвонивший с приятным сообщением.

– Александр Васильевич, у нас хороший улов, – сказал Трусевич. – Задержан один из «максималистов», который готов поступить к нам на службу.

– Поздравляю, – сухо ответил Герасимов. – Жду от вас подробностей.

И подробности появились.

В июне 1906 года в Киеве был арестован «максималист» Соломон Рысс, человек весьма активный и непоседливый. Взяли его при попытке ограбить артельщика. То ли Рысс хотел поживиться, то ли пополнить кассу своей организации. Ему грозила смертная казнь.

Рысс заявил надзирателю, что хочет говорить лично с начальником Киевского охранного отделения полковником Ереминым, и тот на его просьбу откликнулся.

– Так что же вы намерены мне рассказать? – спросил Еремин.

– Нечто важное.

– Что именно?

– Сообщить структуру нашей организации, – ответил арестованный, – и другие ее тайны, если, конечно, вы поможете мне выпутаться из этой ситуации.

Еремин сказал, что из этой ситуации выход у него может быть только один: работать на полицию.

– Я согласен, – ответил Рысс.

– Тогда изложите письменно все, что знаете. Помните, что все ваши сообщения проверим, чтобы убедиться, говорите ли вы правду.

У Соломона Рысса действительно другого выхода не было. Он написал состав группы, дал характеристику товарищам, сообщил предстоящие их планы.

Полковник Еремин, почувствовавший, что неожиданно поймал жар-птицу, решил из рук ее не выпускать. Он прислал в Департамент полиции депешу с просьбой разрешить организовать Рыссу побег из заключения и подтверждал свое предложение хорошей перспективой.

Трусевич предложение Еремина принял, план вербовки агента одобрил.

Когда Еремин беседовал с Рыссом, тот поставил одно условие:

– Я настаиваю, чтобы со мной имели дело только вы, никто другой.

– А директор департамента? – спросил Еремин с издевкой. – Он будет иметь к вам отношение?

– А как вы думаете? – вопросом на вопрос ответил арестованный.

– Думаю, что будет, ведь он мой начальник.

– Тогда я имею дело только с вами и с Трусевичем.

Побег Рысса был организован. При этом пострадали охранявшие его жандарм и полицейский, которые, к своему несчастью, отвечали за арестованного. Они были преданы суду и наказаны – ни в чем не повинные люди были отправлены на каторгу. Так полиция играла в свои игры, ломая судьбы своих же людей.

Отличившегося полковника Еремина перевели в Петербург, предоставив должность помощника начальника секретного отдела департамента. Так Трусевич поощрил рвение подчиненного.

А Герасимову Трусевич говорил:

– А знаете, Александр Васильевич, что теперь «максималисты» у меня в кармане? Мы имеем такого замечательного агента, который будет нас предупреждать о каждом шаге «максималистов», расстраивать все их планы. Теперь мы с ними справимся.

– Вы уверены в этом? – спросил Герасимов. – Я лично – нет. Я читал первичный документ, в котором Рысс обещает говорить всю правду полиции, но не говорит ее.

– Этого быть не может. Он показал всю структуру своей организации. Вы не правы. Я убежден в искренности Рысса. Такого мнения и полковник Еремин.

– Если бы он хотел ее показать, он бы в первую очередь назвал явки, – парировал Герасимов. – А в его сообщении нет даже явок. Какая же это информация?

Трусевич стоял на своем и сомнению признания Рысса не подвергал. Он предупредил Герасимова, что департамент взял все это дело в свои руки, что пока им занимаются, арестов среди максималистов производить не следует, чтобы не спугнуть их, и что, если понадобится, их всех легко будет повязать.

Трусевич дал понять Герасимову, чтобы в это дело он больше не встревал.

Герасимов обо всем доложил министру.

– Не расстраивайтесь, Александр Васильевич. Надо же и департаменту поработать. Если Трусевич считает, что обезвредит максималистов, то пусть этим и займется. Посмотрим, справится ли. Если нет, мы ему поможем.

Через несколько дней «максималисты», которые, по словам Трусевича, находились у него в кармане, вылезли из кармана директора Департамента полиции и устроили взрыв на даче Столыпина.

На развалинах дачи и произошел новый разговор Герасимова и Трусевича по поводу «максималистов». Место было неподходящее, но значения это не имело. Оба прибыли на дачу на Аптекарском острове по сигналу тревоги.

Трусевич бормотал, глядя на развалины и трупы:

– Уверен, что к этому «максималисты» никакого отношения не имеют. Иначе бы Рысс предупредил нас. Это, вероятно, дело рук эсеров.

А Герасимов защищал эсеров, о которых имел подробную информацию от своих агентов. Тогда Трусевич стал сваливать вину на другую группу, на польских социалистов.

– Нет, нет, – возражал Герасимов. – Польских социалистов, по моим данным, в городе нет. Я все же склоняюсь к предположению, что это действия «максималистов», они ведь намеревались организовать акцию. Вот и организовали.

То, что прав Герасимов, а не Трусевич, подтвердили сами «максималисты», выпустившие листовку. Они взяли на себя организацию взрыва на даче премьера.

После этого состоялось объяснение двух высших чинов. Вернувшись к прежней теме, жандарм поставил под сомнение искренность нового агента, о котором было столько разговоров: о подготовке взрыва на Аптекарском острове тот не предупредил.

– Он себя еще покажет, – успокаивал собеседника Трусевич. – А молчал он, между прочим, оттого, что в городе его в эти дни не было. К тому же в Петербурге он недавно, не все связи еще наладил.

– Почему вы так предвзято относитесь к Трусевичу? – поинтересовался как-то Столыпин у Герасимова.

– Он считает себя знатоком разыскного дела, но, к сожалению, таковым не является. Слишком самонадеян – не принимает советов. Страшно болтлив – в дамском обществе или за карточным столом позволяет себе щегольнуть своей осведомленностью. Все это не к лицу директору такого департамента.

– И вы решили…

– Да, я решил не сообщать ему секретов своего отделения, так будет благоразумнее.

Побеседовав с Трусевичем, Столыпин вернулся к разговору о новом агенте.

– Александр Васильевич, как вы полагаете, может ли этот Рысс иметь информацию о делах максималистского центра?

– Считаю, что может, – ответил Герасимов, – насколько верны мои источники. Но вопрос в другом: захочет ли он освещать работу центра? Я лично не уверен в этом. Я его не знаю, у меня никаких непосредственных впечатлений на сей счет нет. Суждениям же Максимилиана Ивановича я не особенно доверяю. В отличие от социал-революционеров «максималисты» быстры, подвижны, действуют короткими ударами без длительной подготовки. Поэтому чрезвычайно важно их взять, как только мы нападем на их след. Мнение Трусевича, однако, иное, он препятствует арестам, что может вызвать роковые последствия.

Столыпин предложил Герасимову побеседовать с Рыссом, но Трусевич это предложение отклонил. Он не хотел отдавать агента в чужие руки. Так победитель не желает отдавать свои лавры другому, их не заслуживающему.

Противостояние Трусевича и Герасимова в министерстве продолжалось. Первый твердил о полной надежности Рысса, второй ставил его слова под сомнение.

– Никаких арестов! – упирался директор департамента. – Если их и производить, то только по согласованию с Рыссом. Я не поставлю под удар такого агента!

Министр поддержал Трусевича.

Герасимов пожелал ознакомиться с документацией по агенту. Изучив документы, он поразился наивности директора департамента и его сотрудников, поддерживающих своего начальника. Они явно шли по ложному следу.

К такому заключению Герасимов пришел, проанализировав сообщения агента, который если и давал какую-то информацию, то с одним лишь желанием – отвлечь полицию от главных дел. Ради этого «продавались» дела незначительные.

К полковнику пришла удача в результате тонкой интриги.

Один из агентов, действовавших в партии социал-революционеров, подобрался к петербургскому комитету и познакомился с Медведем. Стал оказывать ему услуги, втерся в доверие. Герасимов лично его наставлял:

– Станьте для Медведя своим человеком, выполняйте все его просьбы. Но только не переиграйте – он человек опытный, в людях разбирается, мигом вас раскусит.

Когда агент уже наладил хорошие отношения с Медведем, он и разыграл карту, на которую ставил жандарм. Он сказал доверительно вожаку «максималистов»:

– Что-то мне Соломон не нравится. Есть в нем нечто подозрительное…

– Ерунда, – вскинулся Медведь. – Рысс среди нас самый надежный. Твои подозрения лишены оснований. Если услышишь, что он провокатор, не верь – я сам дал ему задание втереться в доверие к полиции. Якшается он с ними ради дела, в интересах нашей организации. Будет время, мы его полицейские связи используем по большому счету. Вот так!

Сам того не зная, Медведь потихонечку «сдавал» свои планы подосланному агенту. От него в охранке узнали, что «максималисты» приобрели два мотора – так назывались тогда автомобили – и двух породистых рысаков. Похоже, готовились они к какому-то серьезному делу, возможно, налету на дачу премьера, поскольку приобрели дорогой транспорт, а это могло быть связано только с особой акцией. Что конкретно было на уме «максималистов», можно было лишь догадываться.

Агент доложил Герасимову:

– На одного из рысаков можете поглядеть на Невском, они на нем катаются.

– Дорогой рысак?

– Очень, – ответил агент. – Говорят, тысяч семнадцать отдали.

Герасимов удивился, и совершенно напрасно – ведь поступавшая информация свидетельствовала о том, что «максималисты» живут на широкую ногу, деньги швыряют налево и направо. Не зря агент сообщил, что готовится экспроприация, ибо накопления у них подходят к концу.

– Так быстро? – удивился Герасимов. – Ведь недавно они взяли чуть ли не миллион рублей!

– Всему приходит конец, – философски изрек секретный сотрудник. – А замыслов своих они даже не скрывают.

– Вот и узнайте подробности.

О том, что максималисты собираются напасть на перевозку денег из таможни в казначейство, Герасимов сообщил Столыпину. Сумма должна была, по их мнению, транспортироваться огромная, ради нее стоило пойти на риск.

– Когда задумывается налет? – спросил Столыпин.

– Четырнадцатого октября. Я проверил, в этот день действительно из таможни будут перевозить деньги. Сумма значительная. Интересно, что боевики точно знают и маршрут перевозки.

– Действуйте, – одобрил план министр.

От Столыпина Герасимов поспешил к Трусевичу, чтобы поставить его перед фактом. Он передал весь разговор с Петром Аркадьевичем, который распорядился арестовать террористов при нападении на транспорт.

Трусевич не верил в проведение акции:

– Рысс бы меня предупредил.

– Это я хочу вас предупредить в отношении Рысса, – оборвал его Герасимов. – Он готовит на вас покушение. Это несомненно, исходя из тех данных, которыми я располагаю. Рысс – не агент, он чистейшей воды боевик. То, что он задумал с товарищами и со своим руководителем Медведем, легко поддается расшифровке. Не понимаю, как вы еще ему верите.

Но Трусевич не сдавался. Говорил, что в ближайшее время встретится с агентом, что все выяснит во время встречи, что докажет необоснованность выдвинутых против него обвинений. Ему не хотелось верить, что его надежды на успех с вербовкой закончились плачевно.

– Ни в коем случае вы не должны с ним встречаться! – вскипал Герасимов. – Встреча с Рыссом, тем более на конспиративной квартире, – ваша смерть!

– Вы говорили по этому поводу с министром? – наконец сдавшись, спросил Трусевич.

– Да, – ответил Герасимов. – Он со мной согласился. Хочу вас предупредить, чтобы в разговоре с ним вы не возвращались к этой теме, он ваши действия не одобрит.

Обсуждая план захвата боевиков, в охранке пришли к выводу, что арестовывать людей на явках нет смысла. Не все квартиры «максималистов» известны, не все они находятся под контролем. Решили брать их во время экспроприации, когда они все слетятся, как мухи на мед. Слетятся, чтобы поживиться, а тут их и прихлопнут.

На границу была послана шифровка: Соломона Рысса и его брата задержать и немедленно препроводить в Петербург.

Герасимов отдал приказание полковнику Кулакову, своему заместителю:

– Действовать жестко! Всех подозрительных, встречающихся на пути, арестовывать!

14 октября с Петербургской портовой таможни пошел транспорт, окруженный конвоем конных жандармов. Был задействован весь наличный состав филеров.

День выпал дождливый. Несмотря на дождь, в районе Фонарного переулка и Екатерининского канала было много народа.

Помощник казначея таможни, перевозивший огромную сумму денег, о нападении не знал – была предупреждена лишь охрана.

Филеры не могли определить боевиков – так удачно вписались «максималисты» в уличную толпу. Поэтому нападение было стремительным, вспыхнуло, как вспыхивает спичка – раз, и загорелось. Боевики бросили одну бомбу, вторую, третью. Стреляли из браунингов. Лошади были убиты, повозка развалилась от взрывов.

Двое нападавших выскочили из-за угла дома и бросились к разбитой повозке. В считаные секунды они схватили мешки с деньгами и бросились бежать. В стороне их ждала пролетка с отменными рысаками, в которой сидела «дама под вуалью». Когда мешки оказались в пролетке, кучер с гиком рванул вожжи – лошади аж вздыбились на месте и понеслись, как на скачках. Пролетка мгновенно скрылась из вида. На мостовой лежали трупы. След боевиков простыл. Естественно, простыл след и «дамы».

Министерство переживало большой конфуз. Департамент полиции был унижен. Разъяренные полицейские и жандармы носились по городу, арестовывая на квартирах подозрительных. Улов был солидный: лаборатории, конюшни с двумя выездами, два автомобиля, кучера, шоферы, несколько боевиков. Были взяты и два рысака – красивые, грациозные, легкие. На границе задержали бежавших членов организации, которые надеялись укрыться в Финляндии. Позже был арестован и Медведь, который удачно уходил от преследования, но все же попался.

А потом был военно-полевой суд, приговоривший семь членов подпольной организации к смертной казни.

Соломон Рысс исчез, как в воду канул. На встречу с Трусевичем он не явился, не объявился и позже.

– Бежал, – с горечью признался Трусевич Столыпину, когда тот поинтересовался, где же его агент, которым директор департамента еще недавно так восторгался.