Текст книги "Тайна убийства Столыпина"

Ревельское дело, по свидетельству Герасимова, было последним, в котором Азеф помогал охранке.

Король провокаторов, суперагент охранки исчез, словно растворился.

– Как наш Азеф? – поинтересовался однажды Столыпин.

– Давненько ничего не пишет, – ответил Герасимов. – Видимо, увлечен личной жизнью.

Но вскоре Азеф напомнил о себе. Начальник охранки получил от своего бывшего агента тревожное письмо, о котором Герасимов сообщил Столыпину. Азеф писал, что известный журналист Владимир Бурцев, бывший социалист, сделавший себе громкое имя на разоблачении провокаторов в революционной среде, за что был назван «крысоловом», неожиданно обвинил его в предательстве. По приведенным им фактам товарищи организовали партийный суд.

Выслушав новость, Столыпин спросил Герасимова:

– Что еще он сообщает?

– Он не теряет надежды выйти из этой истории победителем, потому что все руководители партии стоят за него горой.

– Хочется верить в такой исход событий, – заметил Столыпин.

Дел у Петра Аркадьевича, как всегда, было много, причем большинство – важные, и отвлекаться на мелочи, вроде неприятностей с Азефом, ему было не с руки. Но этой мелочи он придал значение.

– Держите, Александр Васильевич, меня в курсе этой истории.

Спустя некоторое время он поинтересовался, как дела у Азефа. Герасимов ответил, что больше писем не получал, а из других источников ему ничего не известно.

– Наверное, все устроилось, – заметил он, – иначе Азеф уже сообщил бы.

Азеф появился неожиданно.

В ноябре 1908 года он объявился на конспиративной квартире Герасимова. Пришел без предупреждения, прямо с поезда. Был бледен. Лицо его осунулось, под глазами выступали мешки. Увидев его таким, Герасимов решил, что Азеф много пьет – обычно такие мешки свидетельствуют о болезни почек.

«Наверное, злоупотребляет алкоголем», – подумал Герасимов.

Азеф сразу сказал о неприятной причине, которая привела его в Петербург: революционные охотники, с которыми много лет Азеф шел по следу других, теперь идут за ним, затягивая на его шее петлю. Он просил помощи.

– Что же случилось? – спросил Герасимов. – Я понимаю, важные тайны нельзя доверять почте.

– Особенно эту, – буркнул Азеф и добавил, что привез нехорошие новости.

Он рассказал, что партийный суд, призванный проверить выдвинутые против него Бурцевым обвинения, намеревался отвергнуть их, как несостоятельные, но в последний момент «крысолов» сослался на важного свидетеля, который может поддержать его обвинения.

– И кого же он предложил? – спросил Герасимов.

– Имя свидетеля скрывается. Несмотря на это, оно мне стало известно.

– Кто он?

– Бывший директор Департамента полиции Лопухин…

Герасимова будто током ударило – он подскочил в кресле и чуть было не лишился дара речи.

– Не может быть… – чуть слышно произнес он.

– Может, – печально сказал Азеф. – От того, как он поведет себя на суде, подтвердит или не подтвердит показания Бурцева, зависит моя судьба. Если подтвердит, что я служил в охране, то смертный приговор мне обеспечен…

– Значит, все дело в Лопухине. Каким же образом они могли выйти на него?

– Не знаю, – ответил Азеф. – И ничего не могу выяснить.

Последнюю фразу произнес совсем подавленный человек. Голос его был грустным, взгляд растерянным. Жандарм впервые видел его таким. Перед ним был не тот уверенный и умный агент с хитрющими глазами, которого он знал, а совсем иной Азеф, растерянный, разбитый. И этот Азеф даже расплакался:

– Напрасно к вам приехал. Все кончено. Мне уже нельзя помочь. Всю жизнь я прожил в опасности, под постоянной угрозой, и вот теперь, когда, казалось, с прошлым покончено навсегда – теперь меня убьют свои же товарищи…

Герасимов пробовал его успокоить.

– Не спешите себя хоронить, надо разобраться, что к чему.

Успокаивая Азефа, он еще не знал, как сложится эта история дальше. Ему казалось, что у Азефа шалят нервы, что за долгие годы напряженной работы он потерял уверенность и самообладание, а как раз сейчас они ему необходимы.

– Неужели вы считаете, что Лопухин вас выдаст?

– Уверен, иначе Бурцев не выставил бы его в качестве свидетеля.

Герасимов был поражен.

– Как это возможно? Бывший директор Департамента полиции идет свидетелем на революционный суд? Да полноте! Это чистейшая чепуха!

– Для вас, возможно, и чепуха, а для меня – нет. Речь идет о моей жизни, – напомнил Азеф.

Герасимов пытался убедить Азефа в обратном. Он знал Лопухина семь лет, сначала по Харькову, потом по Петербургу. Лопухин зарекомендовал себя дисциплинированным чиновником, несущим ответственность за свои поступки. Три года он возглавлял все полицейские дела в России. Он был порядочным человеком, и на этой почве у него случались конфликты с Треповым и Рачковским, а затем и со Столыпиным, за что он и был отстранен от должности. Герасимов считал, что правительство поступило с Лопухиным несправедливо, уволив на пенсию и не сохранив даже оклада. Единственный директор Департамента полиции, которого после выхода на пенсию не назначили даже сенатором. Естественно, он был обижен и огорчен, но чтобы сойтись с революционерами! – Герасимов представить себе этого не мог.

– До последнего времени я уважал Лопухина, – признался он, – и скажу вам честно, что своим возвышением и назначением на пост начальника Петербургского охранного отделения я обязан именно ему.

– Не скрою, что потому и пришел к вам, надеясь, что вы сможете встретиться с Лопухиным и отговорить его от опрометчивого шага, – сказал бывший секретный агент.

– Наш разговор – совсем другое дело. На мой взгляд, было бы лучше, если бы вы сами отправились к Лопухину и отрегулировали отношения с ним лично.

Такого желания у Азефа не было. Он не скрывал, что доверия к Лопухину не питает, что из их разговора ничего путного не выйдет, что для этого нужен человек, весомый по должности или влиятельный в обществе. Возможно, он хотел вовлечь в свое дело всесильного Столыпина, но Герасимов или сделал вид, что не понял агента, или действительно его не понял.

Он допустил серьезную ошибку, отправив Азефа к Лопухину. Бывший агент вернулся еще более растерянным, чем прежде. Теперь у него не было даже той маленькой надежды, что теплилась раньше.

Вернувшись, он сразу сказал о главном:

– Мы совершили серьезный промах, я не должен был идти к нему. Несомненно, Лопухин связан с революционерами и передаст им весь наш сегодняшний разговор. Я окончательно пропал.

И он описал свидание с бывшим директором департамента, но ничего бодрящего в том рассказе не было.

Разговаривали они в передней комнате – Лопухин даже не пустил его к себе в кабинет. Говорил тоном сухим, канцелярским. Азеф понял, что все мосты, соединявшие его с министерством, он сжег. «Лопухин настроен воинственно», – заключил Азеф.

Он стал просить, чтобы Герасимов сам поговорил с Лопухиным, и даже предъявил ультиматум:

– У меня мало времени, но я никуда не уеду, пока ваш разговор не состоится.

– Вы напрасно считаете его предателем, – заверил Герасимов. – Он никогда не пойдет против вас свидетельствовать, я знаю это.

– Тогда нанесите ему визит сами.

И Герасимов отправился к своему бывшему хорошему знакомому и сослуживцу.

Сохранились два описания той встречи – одно отличается от другого. Каждый протоколировал, как было выгодно только ему. Допускаю, что каждый ставил собеседника в неловкое положение, а себя представлял в положении выгодном.

По рассказу Герасимова, около пяти часов пополудни он позвонил в дверь квартиры Лопухина. Тот его вначале не узнал, а узнав, поприветствовал:

– Александр Васильевич, добро пожаловать! С какими вестями? Не с поручением ли от Столыпина?

(Видимо, он еще надеялся, что Столыпин сделает попытку сближения с ним, отметил Герасимов.)

– Нет, я совсем по частному делу, – сказал полковник. – Хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

Они прошли в кабинет. Когда Лопухин узнал, что гость пришел просить за Азефа, голос его зазвучал иначе:

– Ах, так вы хлопочете по поводу этого негодяя! Он был уже у меня. Я ничего не могу и не хочу для него сделать.

Герасимов пытался переубедить собеседника. Сказал, что Азеф однажды лично спас ему жизнь, убедив террористов отказаться от покушения на него, апеллировал к человеческим чувствам. Напомнил, что у Азефа есть жена и дети и это надо учесть. Если Лопухин поддержит обвинение Бурцева, то агенту грозит страшная смерть.

Лопухин прервал гостя:

– Это обычная ложь Азефа! Вся жизнь этого человека – ложь и предательство. Нам он предавал революционеров, а нас – революционерам. Пора положить конец этой преступной двойной игре!

Не споря, Герасимов продолжал играть на человеческих чувствах.

– Он сам заканчивает эту полосу своего существования. Решил вернуться к честной жизни.

Когда такая тактика не помогла, он сменил доводы защиты.

– Во время вашей работы в департаменте вы знали о деятельности Азефа и понимаете, что это является служебной тайной. Вы не можете раскрывать эту тайну революционерам. Мне известно, что революционный суд намерен вызвать вас в качестве свидетеля. Если вы появитесь на таком суде, то тем самым примете на себя бремя вины за убийство агента и совершите тяжкое служебное нарушение. Неужели вы хотите принять участие в кровавой расправе?

Герасимов не отрицал, что говорил резко. Но Лопухин на уступки не пошел. Видно, в своем общении с революционерами он зашел очень далеко и уже не мог вернуться назад. В конце разговора Лопухин сказал:

– Перед революционным судом я не появлюсь, это абсолютно исключено. Но признаюсь откровенно: если меня спросят, я скажу правду. Я не привык лгать.

Из воспоминаний А.В. Герасимова:

«Мы распростились весьма корректно. Но я ушел внутренне возмущенный, с тяжелым сердцем и чувством злобы к Лопухину. Не было сомнений, что Лопухин уже решил предать Азефа. Для меня это был двойной удар: это означало не только окончательную потерю для меня Азефа, но также крах моей веры в порядочность и государственную ценность человека, которого я в течение лет серьезно уважал».

Весь разговор Герасимов передал Азефу.

– Вы правы, дело скверное. Я ничего не мог добиться. Лопухин намерен выступить против вас. Вы должны быть готовым ко всему, и, к сожалению, я очень мало что могу для вас сделать…

Азеф ушел как побитая собака. На прощание он получил несколько фальшивых паспортов и несколько тысяч рублей. Обещал осведомлять обо всем, что случится. Это был их последний разговор.

– Прощайте, Александр Васильевич!

– Не теряйте голову!

На том и расстались.

Больше Азефа Герасимов никогда не видел.

За Лопухиным было установлено наблюдение. Агенты донесли Герасимову: Лопухин отправился в заграничный вояж.

Вскоре выяснилось, что перед отъездом он написал Столыпину в резком тоне письмо, как протест против попытки Герасимова воздействовать на него.

Столыпин отказывался понять, что же произошло, почему Лопухин так демонстративен. Герасимов рассказал министру о состоявшемся разговоре.

– Он, конечно, обижен, – сказал полковник, – но дает ли это ему право на выдачу тайны? Ведь он присягал на верность государю и Отечеству. Нет, я не одобряю его поступка!

Агенты донесли, что Лопухин встречался с членами ЦК партии эсеров Черновым, Аргуновым и Савинковым. Это было возмутительно: бывший директор Департамента полиции и личный друг Плеве заседал вместе с террористом Савинковым, организатором убийства Плеве!

Стало ясно, что судьба Азефа предрешена.

* * *

В письме, отправленном Столыпину, Лопухин по-своему, в черных красках, описал неожиданное вторжение полковника к себе в квартиру. Он утверждал, что Герасимов, угрожая ему, требовал поступка, который противоречил всем понятиям о чести, и просил Столыпина оградить его семью от насилия.

Прочитавший письмо министр понял, что Лопухин пытается таким образом потуже затянуть петлю на шее Азефа, с которым когда-то работал. Он еще не знал, что копию этого послания Лопухин передал в Лондоне эсерам на предмет его огласки.

Герасимов объяснялся со Столыпиным, выгораживая себя и обвиняя Лопухина.

– Он превратно исказил мой визит. Я понимаю, он хотел выразить протест против моего вмешательства в дело, но, смею заметить, так же на моем месте поступил бы и он, если бы речь шла о сохранении служебной тайны. Краски он сгустил: я насильно не вторгался в его квартиру, не угрожал ему. Я просил его по-человечески помочь Азефу – это единственная цель моего посещения.

Столыпин кивнул на письмо, лежащее на столе:

– Я полностью разочаровался в Лопухине. Он мог отказать в просьбе вам, но писать в таком дерзком тоне мне не имел права.

Из письма А.А. Лопухина П.А. Столыпину – председателю Совета министров и министру внутренних дел:

«Милостивый государь Петр Аркадьевич!

Около 9 часов 11 сего ноября ко мне на квартиру в доме № 7 по Таврической улице явился известный мне в бытность мою директором Департамента полиции с мая 1902 года по январь 1905 года как агент находившегося в Париже чиновника Департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом которой он состоит, проникли сведения о его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что этот суд имеет обратиться ко мне за разъяснением по этому поводу и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня.

Около 3 часов дня 21 ноября ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник СПб. охранного отделения Герасимов и заявил мне, что обращается по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либо форме обратятся ко мне за разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник охранного отделения сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом и их объяснения, будут хорошо известны…

Я обо всем этом считаю долгом довести до сведения Вашего Превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть, угрожающих моей безопасности действий агентов политического сыска…»

В министерстве решали, как быть с человеком, предавшим секреты полиции. Случай был особый – до этого таких неприятностей не бывало.

Через несколько дней после назначения Курлова товарищем министра Столыпин спросил его:

– Какое у вас мнение о деле Лопухина?

– Пока я с ним еще детально не ознакомлен, но скажу, что такой поступок со стороны бывшего директора Департамента полиции названия не имеет и, по-моему, должен повлечь за собой самую суровую административную кару.

– Значит, мы не можем предать его суду, – вздохнул Столыпин.

Курлов пояснил, что поступок Лопухина ни под одну из статей Уголовного уложения не подходит.

– Тогда как нам поступить? – спросил Столыпин. – Государь требует предания его суду…

Чувствовалось, что министру был неприятен разговор на эту тему и еще более неприятна сама история, вызвавшая скандал. И уж совсем отвратительно было то, что это случилось с Лопухиным, которого он давно знал и даже был с ним на «ты». Они были товарищами с детства, с гимназии.

– Хорошо, – заметил Столыпин, не дождавшись ответа своего нового заместителя. – Решим вопрос сообща.

В тот же вечер у него в кабинете собрались министр юстиции Щегловитов, Макаров, прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты Камышанский, Курлов и другие высокие чины. Они и обсуждали предательство Лопухина.

Спустя годы Курлов утверждал, что он был против судебного преследования: в Уголовном уложении не было статьи, по которой можно было что-то инкриминировать Лопухину. Решили определиться статьей 102-й Уголовного уложения, которая применялась в том случае, когда подсудимый относился к тайному сообществу. Правда, поспорили – подходит ли такая статья к Лопухину, ведь в тайное сообщество он не входил. Потом пришли к согласию, что подходит.

Долго обсуждали в министерстве, почему так поступил Лопухин. Одни говорили, что, как человек чести, он должен был подтвердить свои же слова, даже сказанные Курлову. Другие считали, что ни при каких обстоятельствах он не имел права называть имя секретного сотрудника, бросая этим его на плаху.

Но все сходились в одном: карьера Лопухина завершилась скверно. После службы в Департаменте полиции ему не предоставили приличного места. И такого, говорили сочувствующие, с бывшими директорами департамента не бывало.

Когда история с Азефом получила широкую огласку и о ней стали писать не только отечественные, но и зарубежные газеты, шум дошел до двора. Столыпин разъяснял государю ситуацию, взволновавшую Европу. Разумеется, он был на стороне Азефа и потому привел государю доводы в защиту агента, напомнив, какую помощь оказывал тот полиции, расстроив целый ряд покушений, направленных против ближайшего окружения государя и против него самого.

Царь возмутился.

– Я не ожидал такого от Лопухина!

Последовало распоряжение расследовать в судебном порядке действия бывшего директора Департамента полиции и предать его суду.

Вернувшегося из-за границы Лопухина судили.

Скандал в полицейском ведомстве

Как только Центральный комитет партии социал-революционеров опубликовал свой приговор предателю Азефу, последний стал чуть ли не самым известным человеком не только в Российской империи, но и во всей Европе. Газеты, посвящая ему обширные публикации, словно спорили друг с другом, кто больше и ужаснее расскажет о тайном агенте русской полиции, предавшем собратьев. Теперь, словно в отместку, эти же товарищи использовали разоблачение Азефа в своих интересах. Получив доступ в газеты многих стран, они стали дискредитировать царскую охранку, приписывая ее деятельности наряду с фактами всякие небылицы. Выходило, что Азеф был организатором всех без исключения террористических актов и покушений, происшедших в последние годы в России.

Особенно много писала об Азефе французская и немецкая пресса.

Чиновник по особым поручениям ежедневно приносил министру внутренних дел ворох газет, раскладывая их на две пачки: свои газеты и чужие.

– Азеф? – спрашивал Столыпин и получал утвердительный ответ. – Неужели у них своих дел мало? – каждый раз возмущался он.

Лавина публикаций приводила к мысли, что в ближайшее время в Думе начнется атака на министерство, а заодно и на правительство. Так вскоре и получилось – депутаты расшумелись.

Столыпин провел совещание, на котором пожелал узнать мнение своих заместителей и в первую очередь руководителей сыска. Те докладывали: в газетах пишут неправду. По словам западной прессы, все убийства организовывал только один Азеф.

– Мне понятен их замысел. Хотят доказать, что ко всем терактам имела отношение и сама полиция, ведь Азеф был ее агентом! – говорил Петр Аркадьевич заместителям.

– Да, у них такая тактика, – соглашался полковник Герасимов. – Они играют на публику. Вот, к примеру, утверждают, что убийство уфимского губернатора Богдановича Азеф организовал с одобрения тогдашнего министра внутренних дел Плеве, потому что жена губернатора была любовницей Плеве и тот хотел избавиться от надоевшего ему мужа!

– Но они пишут, что Азеф организовал и убийство Плеве! Как это понимать?

– Да, Петр Аркадьевич, утверждают, что убийство Плеве Азеф организовал по просьбе Рачковского, которого, мол, Плеве обидел и хотел ему отомстить. Вот какой вред нанес нам этот Бурцев, помещающий в своем «Общем деле» статьи про вас, меня и Азефа. Он утверждает, что мы трое были главными организаторами последних покушений в России!

Выслушав Герасимова, Столыпин сказал:

– Если запросы в Думе будут сделаны, а я в этом не сомневаюсь, нам придется выразить на думском заседании свое мнение о деятельности Азефа. Так что, Александр Васильевич, готовьтесь! Придется спасать вашего друга, – пошутил министр, усмехнувшись.

Депутаты действительно сделали по поводу Азефа два запроса. Столыпина пригласили в Думу.

Он основательно готовился к выступлению, понимая, что его ответы о деятельности полиции, да еще по поводу разоблаченного агента, взбудоражившего все общество вплоть до государя, однозначными быть не могут. Необходимо отвергнуть все нападки, отсечь любые обвинения.

Столыпин выступал 11 февраля 1909 года. Дума была в сборе, зал набит битком. В таких случаях говорят: яблоку негде упасть.

Журналисты сидели впритирку. Пришли даже те, кто не всегда ходил на прения – мало ли что могли обсуждать в Думе, далеко не все ведь интересовало читателя. Но пропустить выступление премьера, да еще по такому щекотливому вопросу! Нет, такого они себе позволить не могли.

Петр Аркадьевич бодро вышел на кафедру. Окинул зал мимолетным взглядом и уверенно начал свою речь. Стояла такая тишина, что было слышно каждое его слово.

Речь П.А. Столыпина о деле Азефа, произнесенная в Государственной думе 11 февраля 1909 года в ответ на депутатские запросы:

«Господа члены Государственной думы! Дело Азефа – дело весьма несложное, и для правительства и для Государственной думы единственно достойный, единственно выгодный выход из него – это путь самого откровенного изложения и оценки фактов. Поэтому, господа, не ждите от меня горячей защитительной или обвинительной речи, это только затемнило бы дело, придало бы ему ведомственный характер; отвечая же лично на этот запрос, я хотел бы осветить все это дело не с ведомственной, не с правительственной даже, а с чисто государственной точки зрения. Но, прежде чем перейти к беспристрастному изложению фактов, я должен установить смысл и значение, которое правительство придает некоторым терминам.

Тут в предыдущих речах все время повторялись слова „провокатор“, „провокация“, и вот, чтобы в дальнейшем не было никаких недоразумений, я должен теперь же выяснить, насколько различное понимание может быть придано этим понятиям. По революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения правительству, есть провокатор; в революционной среде (возгласы слева) такое лицо не будет названо предателем или изменником, оно будет объявлено провокатором.

Это прием не бессознательный, это прием для революции весьма выгодный.

Во-первых, почти каждый революционер, который улавливается в преступных деяниях, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции не безвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действия каждого лица, соприкасающегося с полицией. А между тем правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора. (Возглас слева: „Верно!“)

Таким образом, агент полиции, который проник в революционную организацию и дает сведения полиции, или революционер, осведомляющий правительство или полицию, eo ipso еще не может считаться провокатором. Но если первый из них наряду с этим не только для видимости, для сохранения своего положения в партии выказывает сочувствие видам и задачам революции, но вместе с тем одновременно побуждает кого-нибудь, подстрекает кого-нибудь совершить преступление, то, несомненно, он будет провокатором, а второй из них, если он будет уловлен в том, что он играет двойную роль, что он в части сообщал о преступлениях революционеров правительству, а в части сам участвовал в тех преступлениях, несомненно, уже станет тягчайшим уголовным преступником. Но тот сотрудник полиции, который не подстрекает никого на преступление, который и сам не принимает участия в преступлении, почитаться провокатором не может.

Точно так же трудно допустить провокацию в среде закоренелых революционеров, в среде террористов, которые принимали сами участие в кровавом терроре и вовлекали в эти преступления множество лиц. Не странно ли говорить то же о провоцировании кем-либо таких лиц, как Гершуни, Гоц, Савинков, Каляев, Швейцер, и других? Но смысл и выражение запроса не оставляют никакого сомнения в том, что Азефу приписывается провокация в настоящем смысле этого слова, а также и активное, последовательное участие в целом ряде преступлений чисто государственных.

Кто же такой Азеф? Я ни защищать, ни обвинять его не буду. Такой же сотрудник полиции, как и многие другие, он наделен в настоящее время какими-то легендарными свойствами. Авторами запроса ему приписывается, с одной стороны, железная энергия и сила характера, причем сведения эти почерпнуты из заметки „Нового времени“, которой почему-то приписывается и придается чуть ли не официозный характер. С другой стороны, ему приписывается целый ряд преступлений, почерпнутых из источников чисто революционных. Правительство же, как я сказал, может опираться только на фактический материал, а считаться с разговорами, которые, несомненно, должны были создаться вокруг такого дела, с разговорами характера чисто романического, фельетонного на тему „Тайны Департамента полиции“, оно, конечно, не может.

Поэтому, господа члены Государственной думы, перейдем к фактам, пересмотрим данные, внешние данные из жизни Азефа, проследим по совету члена Государственной думы Покровского революционную карьеру Азефа и, параллельно, его полицейскую карьеру и рассмотрим его отношения к главнейшим террористическим событиям последнего времени. По расследовании всего материала, имеющегося в Министерстве внутренних дел, оказывается, что Азеф в 1892 году живет в Екатеринославе, затем он переезжает за границу, в Карлсруэ, кончает там курс наук со степенью инженера, в 1899 году переселяется в Москву и остается там до конца 1901 года. После этого он уезжает за границу, где и остается до последнего времени, временами только наезжая в Россию, о чем я буду говорить дальше.

Отношения его к революции, опять-таки, конечно, по данным Департамента полиции, таковы: в 1892 году он в Екатеринославе принадлежит к социал-демократической организации, затем, переехав за границу, вступает в ряды только что сформировавшегося в то время союза российских социал-революционеров; затем в Москве он примыкает к московской революционной организации, упрочивает там свои связи и сходится с руководителем этой организации Аргуновым. К 1902 году, опять-таки, конечно, по данным Департамента полиции, относится его первое знакомство с Гершуни, Гоцем и Виктором Черновым. Это люди революционного центра. Первые двое играли главнейшую роль в революции – Гоц в качестве инструктора, а Гершуни в качестве организатора всех террористических актов.

В это время влияние Азефа растет, растет именно благодаря этим влиятельным знакомствам; в это время он получает и некоторую случайную, но, благодаря именно этим связям, ценную для Департамента полиции осведомленность. К концу 1904 года и относится вступление Азефа в заграничный комитет партии. Заграничный комитет не есть еще тот центральный комитет, который дает директивы и руководит всеми действиями революционеров. В это время, после ареста в 1903 году Гершуни, опять-таки по сведениям Департамента полиции, во главе боевого дела партии находится Борис Савинков, и только после ареста Савинкова, с 1906 года, Азеф, уже в качестве члена центрального комитета, подходит ближе к боевому делу и становится представителем этой организации центрального комитета.

Таким образом, с мая месяца 1906 года, по сведениям Департамента полиции, Азеф получает полную осведомленность о всех террористических предприятиях, а до того времени осведомленность его была случайная и далеко не полная. Сведения эти основаны на донесениях самого Азефа, на донесениях заведующих разыскною частью и подверглись, конечно, и контрольной проверке. Так, в 1905 году в нашу миссию в Брюсселе является молодой человек, который заявляет, что он должен был совершить террористический акт, но он раскаялся и готов дать откровенные показания.

Оказалось, что это лицо предложило себя в качестве исполнителя смертного приговора революционной партии, революционерами было направлено в Париж, вошло в переговоры с центральным комитетом и переговаривалось там с Савинковым и Черновым, а Азефа не видело, что было бы, конечно, труднодопустимо, если Азеф в то время был бы уже членом центрального комитета. Затем, из данных разыскных органов, которые по обязанностям своим должны следить за сотрудниками посредством внутренней агентуры и посредством наружного наблюдения, подтверждается только что мною описанное положение Азефа в партии. Такие же сведения давали и другие сотрудники, работавшие параллельно в партии, как, например, упоминавшийся тут Татаров, впоследствии убитый революционерами. Определивши все то, что знало министерство об отношении Азефа к революции, позвольте мне перейти к отношению его к полиции.

В число сотрудников Азеф был принят еще в 1892 году. Он давал сначала показания Департаменту полиции, затем, когда приехал в Москву, поступил в распоряжение начальника охранного отделения, посылал свои донесения и непосредственно заведующему особым отделом Департамента полиции Ратаеву; затем переехал во второй раз за границу, опять давал сведения непосредственно Департаменту полиции, а когда назначен был директором департамента Лопухин, то переехал в Петербург и оставался в Петербурге до 1903 года. Затем из-за границы сносился опять с департаментом. В 1905 году поступил в распоряжение к только что тут упоминавшемуся Рачковскому, который в то время заведовал политическим отделом; в конце 1905 года Азеф отошел временно от агентуры и затем работал в Петербургском охранном отделении. Конечно, временами, когда Азефа начинали подозревать в партии или после крупных арестов, которые колебали его положение, он временно отходил от агентуры, но потом опять приближался к ней.

Вот, господа, после выяснения отношения Азефа к службе розыска и к революции позвольте мне перейти к террористическим актам того времени для того, чтобы выяснить, как понимал департамент, как понимало министерство отношение его к этим актам. Но прежде позвольте мне установить одно обстоятельство: во всех выдвигаемых против Азефа обвинениях его имя связывалось с именем Рачковского. Так вот, я хотел выяснить, как тут, впрочем, и говорилось, – что Рачковский до 1902 года действительно заведовал особым отделом департамента, но в 1902 году он вышел в отставку и был в отставке до 1905 года. В этом году генерал Трепов был назначен петербургским генерал-губернатором, и Рачковский был снова принят на службу, зачислен чиновником особых поручений и откомандирован в его распоряжение. Когда генерал Трепов стал товарищем министра, заведующим полицией, то он поручил Рачковскому управление политическим отделом Департамента полиции, которым он и заведовал до конца 1905 года, а затем, с 1906 года, как я говорил в Первой думе, Рачковский уже никаких обязанностей по Министерству внутренних дел не исполнял.