Текст книги "Энциклопедия русской души (сборник)"

Body language

– Пошли смотреть трупики, – предложил Серый.

– Страшилка, – смешливо поежился я.

Но ошибся. Глубокая заморозка пришлась всем по душе. А Маргарита Ивановна резко обернулась ко мне и сказала:

– Меня не проймешь никаким Интернетом. Я всегда жила под виртуальной звездой первого бала Наташи Ростовой.

Серый так резко обернулся к ней, что у него свалилась шапка, и посмотрел, как водится, не в глаза, а в даль:

– Русская духовка – это и есть пятизвездочный морг.

Я, в свою очередь, тоже резко обернулся на эти слова. В меня вошел запах лука.

Америка

– Беги в свою Америку, – сказал Серый. – Вот тебе последний шанс.

– У нее такие глаза, – сказал я. – У наших баб нет таких глаз. Ты, говорит она мне, непредсказуемый. Вчера ты больно хватал меня за руку. Сегодня ты мягкий и грустный. Ты, говорит, меня поражаешь. Но раз уж мы перешли на сексуальную территорию, ты, пожалуйста, не делай мне больно.

Закаты

Серый по-бандитски надавил мне на горло.

– Где ты видел такие малиновые закаты? – заорал он, подтаскивая меня к окну.

– В Мексике.

– В какой такой Мексике?! – заорал Серый.

Деньги

– Ну, чего ты? – сказал Серый. – Россия – выдумка.

– Вместо того, чтобы отсюда бежать, я погружаюсь в эту выдумку с головой.

– Чем американская пизда отличается от русской? – задумчиво спросил Серый.

– Американская, – сказал я, – это особая организация материи, а русская – разбазаривание.

– Бляди, тихо! – завопил Серый. – Мы теперь познаем силу денег, – усмехнулся он. – Настрогали новых людей. Смешно. Не соскучишься.

– Сейчас русские, – поддакнул я, – жадно начинают любить деньги. До них наконец дошло, что не знание, а деньги – убойная сила. Открыли этот закон и думают, что они – первые. Очень удивляют иностранцев своей страстной жадностью до денег.

– Все равно встречаются бессребреники, – заметил Серый.

Лазурный берег

– Вот, говорят, бандиты, русская мафия, – зажмурился Серый, – но почему рождается гордость за родину, когда узнаешь, что половину Лазурного берега скупили русские, что они все скупают, не спрашивая цены, почему меня тешит этот размах?

– Мне на Цейлоне директор гостиницы говорил, – откликнулся я, – что две русские девчонки на Рождество за ужин потратили больше, чем сто немецких туристов. Пили шампанское за тысячу долларов.

– Я хочу открывать бизнес с русскими, – сказал цейлонец.

– Ты буддист? – строго спросил его Серый.

– Да!

– И откуда берется этот русский размах? – сладко зевнул Серый.

The flavor of the month

– Я не хочу быть вкусом месяца.

А у самой глаза блестят. Последний раз пришла домой на ужин в черном. Глаза не блестели. Большая Американская Зая меня зацепила. Между тем меня понесло в национальный круговорот, закружило. Я понял, что поиски Серого до сих пор, несмотря на всю теоретическую необходимость, были блажью.

Я привык к устойчивости неродных явлений. Я столько времени был с краю, а тут бросился во все тяжкие, окунаясь в нетвердость русской материи, с пятнами по бокам, с разбросом понятий. Я променял порядочность на приблизительность, расчет – на теплоту, но был ли в самой теплоте расчет, я не мог разобраться. Незаконная связь обретала реальные черты.

Меня затягивало. Мне стало трудно отбиваться. Мой долгострой, наконец выстроенный и внешне выглядевший успешной архитектурой, дал трещину. Я боялся удешевления доступного удовольствия, в которое я все равно добавлял частицу запретного.

Тоска

– Надо уметь тосковать, – сказал Серый. – Давай потоскуем.

– Это как? – спросил я.

– Тоска – это русская медитация, – сказал Серый. – Только вместо того, чтобы на чем-то сконцентрироваться, нужно рассредоточиться. Но даже когда полностью рассредоточишься, не спеши тосковать. Ты услышь сначала в себе далекий вой. Каждому русскому свойственно слышать этот вой, он – неотъемлемая часть осеннего дождя, пугливо доверчивой нищеты, унылого безрадостного вида. Есть такое старое слово «погост» – оно наводит на далекий вой. Далекий вой ничто не отменит, ни деньги, ни любовь. Но это только начало. Неясные каракули тоски. Не спугни далекий вой напрасным шевелением членов. Замри. Пусть вой приблизится. Тогда ты услышишь серебряный вой. Это хороший вой, но ты все равно никуда не спеши. Серебряная тоска – хроническая, пожизненная, полноценная. Она – стеснение духа, томление души, мучительная грусть. Но это тоже еще не все. Ты позови к себе золотой вой. Жди, когда прийдет к тебе золотой вой. Это всем воям вой, близкий, негромкий вой. И тогда в тебя поплывет золотая тоска. Ты отдайся ей, не как женщина и не как минерал, а как умирающий. Золотая тоска – предсмертная полоса. Зависни между двух миров по-предсмертному. Вбери в себя всю золотую тоску без остатка.

Русский европеец

Когда я смотрю на Алексея Матвеевича, Федора Максимовича, Ларису Владимировну, Василия Михайловича, Дмитрия Васильевича, Ирину Никаноровну, Софью Ивановну (если она еще не умерла), ди-джея Элеонору, на моего механика Володю и на сторожей из гаража «европейским» взглядом, мне кажется, что они – уроды.

А стоит мне на них посмотреть русским взглядом, то – никакие они не уроды.

Вот так я и существую: то уроды – то не уроды.

В других странах люди не мешаются под ногами. Они обычно приятны в обращении. Я не беру в пример Берлин или Нью-Йорк, там свои проблемы, но, как правило, западные люди не агрессивны. А, главное, на уровне ежедневных понятий я их понимаю. Я тоже за круассаны с абрикосовым конфитюром на зав трак. Больше того, я – их. Я ценю их оболочку, физическую и понятийную. Мне нравится, как они одеваются. За ними вкус.

Я офранцузил Россию и обрусил Париж. Всего того, что я ношу в себе, на самом деле нет. Я выдумал оба мира. В себе самом я их скрестил. Я, видимо, тот самый русский европеец, который и не европеец, и не русский.

У меня получилось то, что не получается. Можно ли меня считать удачным гибридом? Я потерял возможность абсолютных критериев. Поскольку два мира не совпадают, я ощущаю превратности морали.

Я тех вижу, как своих, и умею с ними справляться, но я и русских вижу, как своих, и тоже (хотя хуже) справляюсь. На перекрестке Монпарнаса и Распая я – свой, но только непонятно, для кого. Я хочу жить на два дома. Мне тесно в том и другом мире. Мне нужна хотя бы поочередность, лучше бы – совместность, в идеале – совместимость. Последнее я не нашел. Но я все равно не их, потому что мне там чего-то не хватает.

Это как профессора литературы. На первый взгляд – свои люди. А на второй – чужие и мертвые.

Шапкозакидательство

Русская шапка – хитрый предмет. В ней тяжелая магия звериного меха. Русские головы полгода покрыты тушками убитых кроликов, сусликов, выдр. Это даром не проходит. Когда долго гладишь меховую шапку, будишь предсмертный испуг животных. В лучшем случае, шапка годится для обороны. Шапку можно пустить по кругу. Но русский верит, что он всех закидает шапками. На самом деле – не получается. Я бы хотел очистить Россию от шапок. Она могла бы быть чудесной страной. Веселой, хлебосольной. Каждый день – Новый год. Но Россию нельзя очистить от шапок. По крайней мере, в обозримом будущем. Скорее всего, никогда. Иначе все умрут. Приходится жить в этой меховой стране.

Авось

Даже неграмотный иностранец знает, что русский надеется на авось. «Авось» – вводный расчет на везение. Когда-то, возможно, так и было. Но теперь «авось» – неприятное понятие, шелуха пословицы, свет потухшей звезды. Русский уже ни на что не надеется. «Авось» устарело, как «сударь».

Демьянова уха

Русское хлебосольство всегда отдает обидой. Почему русский так страстно хочет напоить гостей? Раскрасневшаяся хозяйка кормит на убой. Салаты – горой. Пироги сменяются пельменями. Имя им – легион. Хозяин подливает. Это что за ритуал? Зачем нафаршировывать гостя? В чем он провинился? Пусть гость уйдет обожравшимся, с выпученными глазами. И пьяным, чтобы хвататься за стены, блевать винегретом. Пусть гость икает всю ночь.

Мечта русского хлебосольства – икота. Если гость икает, значит, он повержен, с него сорваны погоны. В икоте все равны, солдаты и генералы. Русское хлебосольство по своей задаче эгалитарно. Всех уравнять икотой. Похоже на ленинский лозунг. Это настораживает. В этом есть грубая проказа растления и убийства.

Победа

Да, ты победила. Американок. Итальянок. Всех. Но ты не победишь мою русскую тоску.

Нежности

Помимо бесчестия, русские расположены к нежностям. Они до ебли мяукают, после ебли – воркуют. Русские слащавы и пафосны. Тонна жирного крема. Женщины называют мужчин «котик», а те им в ответ – «моя зая». Матери сюсюкают. Во всем задушевность и клич умиления. Но это никому не мешает бить друг друга ногами. Резкое, ничем не обоснованное изменение настроения – основа здешней шизофренической жизни.

Природа

Русская природа – жалостливая. От всякой излучины пахнет грустью.

Социалистический реализм

Маргарита Ивановна думает, что социалистический реализм – отрыжка советской идеологии. Другие считают его большим национальным стилем. На самом деле социалистический реализм точно отражает народные идеалы счастья, справедливости. С этим ничего не поделать.

Домострой

В России есть счастливые семьи, но они скрываются от народного гнева. Русские – плохие отцы. Они упускают из виду своих сыновей. Дочки им не пригодны для жизни. Русская семья настроена на трагедию. Кого ни возьми. Русские считают, что муж важнее жены.

В русском мире семья взята под сомнение. Это, как правило, недружная семья. Переход женщины из невесты в жены сопровождается актом позорного унижения. Мужик не любит своей бабы. У русских считается не очень приличным любить свою жену. Серый тоже был невысокого мнения о бабах и не скрывал.

– Баба сладка только поначалу, – говорил Серый. – Ты слишком увлекся бабами. Много лет просрал.

– Бабы спасли Россию, – сказал я.

– Что значит спасли? – посмотрел на меня Серый. – Зачем ее спасать?

– Послушай, – сказал я, – зачем вообще что-то делать?

– Делай ровно столько, чтобы ничего не делать, – сказал Серый.

Как обращаться с русскими? (инструкция для шпионов)

Грегори Пек писал инструкцию для шпионов, которая состояла из ста трех пунктов.

«Как все другие люди, – писал Грегори Пек, – русские обидчивы, но их обидчивость принимает безумно активную, ярко выраженную форму».

– Что вы делаете, Грегори?

– Я пишу инструкцию для шпионов, которых засылают в Россию.

– Не могли бы вы ознакомить меня с этой инструкцией?

– Охотно. «Русского можно вычислить где угодно по тому, как он ест суп. Обычно люди поднимают ложку ко рту. Напротив, русский не ест, а хлебает суп, низко склоняя лицо к посуде. Он пресмыкается перед супом».

– Оскорбительно, но верно, – признал я.

– Еще бы не верно! – драматически вздохнул Грег. – Хотите еще?

– Спасибо, мне хватит.

– Тем не менее я прочту: «В сопоставлении с западными людьми русский, как правило, выражает свои мысли таким способом, словно он страдает удушьем». – Грег не выдержал и сделал сравнение: – Русские давятся словами, как бифштексом. Вы слушаете дальше? «Но если русский начал говорить, не спешите прерывать. Дайте ему занять площадку. От говорения русские испытывают сильное воодушевление, не контролируют, что несут. Не торопитесь с недоумением, а только потакайте, потакайте. Узнаете много интересного».

– До свидания.

Красота России (инструкция для шпионов)

– «Вы приехали в Россию в первый раз и не знаете, с чего начать. Присмотритесь к русским. Они покажутся похожими на вас, но не спешите».

– А где же о красоте?

– Пожалуйста. «Есть разные точки зрения на то, красива ли Россия. Сами русские обычно относятся к России со смешанным чувством. К этому нужно привыкнуть. С одной стороны, русские считают красоту России блеклой и невзрачной, в лучшем случае выделяя внутреннюю прелесть страны. Вместе с тем они удавятся за свою вечную мерзлоту». Ну как?

– Я с удовольствием помогу вам переделать ваши мысли.

Красная площадь

Красная площадь – проверка на вшивость. Если она вам нравится – значит вы стопроцентный мудак. Если не нравится – значит вы тоже стопроцентный мудак. Заколдованное пространство. На Красной площади много празднично одетых мудаков гуляет в разные стороны.

– Они как будто пришли на парти, – говорит мне Большая Американская Зая.

Конечно, мудаки одеты по-особенному. Девушки, например, любят прозрачные кофточки. Красная площадь – это встреча Востока и Запада, кончившаяся поражением обеих сторон.

Кого русские считают за своего?

Русский быстро разбирается, кто свой, а кто не свой. Свой – это тот, у кого остолбеневшее лицо.

Царевны

Серый выпал из своего измерения. Сижу и плачу, что убили царя. Зато приятно, что мучали царевен. Охрана подглядывала, как они ходили на двор писать и какать. И кричала:

– Садись на корточки, суки! Показывайте нам, рабочим, ваши царские жопы.

И те показывали, сидя в белых снегах в кроссовках.

– Знатные дырки, – дивились охранники. – Не то что у наших невест-засранок.

А маленькая Анастасия даже кончала от таких разговоров с рабочими, страшно волнуясь грудью, штормя всем телом и плача, как чайка, при сильном оргазме:

– Аморе мио!

Она до сих пор живет на Урале, для конспирации сохранив фамилию Романова.

Цветной дельтаплан

– Куда вы делись? – беспокойно спросил Саша. – Что у вас с глазами?

– С глазами?

– Они запрокинулись.

– Саша, не надо! – вяло обозлился я. – Всё на месте.

– Вы его видели?

– Ну.

– И как?

– Улет. Да нет, ничего особенного.

– Держите себя в руках.

– Саша, это как стоишь на балконе, внизу море и тысяча солнечных зайчиков.

– Вы сильно не очень.

– Чайник-чайник, я – улет!

– Эй! Берегите правоохранительные органы.

Радость чужому горю

Во все времена люди радовались чужому горю. Но многие народы научились это скрывать. Только не русские. Русских не остановит смерть. Они не считают смерть достаточным поводом, чтобы закончить сведение счетов. Они и о покойнике скажут страшные гадости. Девки любят, когда других девок кидают парни. Это в кайф. В самой теплой компании невеста с зубами залепит подружке такую гадость, что обе закачаются от сильных чувств. Русские вообще любят говорить друг о друге гадости. Я и сам этому подвержен. У меня сладостно замирает сердце, когда я узнаю о смерти в среде знакомых. Возникает даже эйфория.

Отличительной чертой русского является его способность делать гадости. Вообще – гадить. У русского кругом все виноваты. Он человек хмурной.

Иностранцы, в общем, мало что поняли в этой стране. Наиболее искренними иностранцами я считаю пограничников, которые русских подозревают во всем и правильно делают.

– Слава богу, что это не я, – сказала мне стареющая популярная писательница, узнав о смерти молодой актрисы.

Мы сидели на пляже в Сочи.

– Такое ощущение, – продолжала она, – что жизни стало больше. Вы не думаете?

Русский и советский

Многие тонкие деятели считают, что русских очень исказило советское время. Раньше они были другими. Действительно, разглядывая дореволюционные фотографии, понимаешь, что тип человека качнулся не в лучшую сторону.

Особенностью групповых портретов дореволюционной поры была умеренная вменяемость и скромная адекватность. Правда, люди бедных сословий на фотографиях выглядели взъерошено, а на рождественских открытках – не в меру глазасто. В целом же держались усато, восточно, как будто не понимали, кто они такие, не собирали себя воедино. Это был не распад личности, а ее мягкое полуотсутствие.

В советские времена групповые портреты постепенно меняются в сторону «морды». Морда – не просто грубость. Морда – лицо низшей пробы. Его не жаль потерять. Морда – защитная маска, противогаз, сначала наброшенный ради смеха, затем надетый от беспокойства, потом приросший к лицу и ставший наступательным оружием. У моего знакомого, Виктора Павловича, морда, например, кирпича просит, плечи – широкие, но покатые, а ручки – маленькие. Все это вместе говорит о русской изворотливости.

Гэпэушники, доярки рвутся к обретению морды и добиваются ее. Профессора, зубные академики, артисты отстают, но тоже подтягиваются, и к концу 30-х годов сложилась всесоюзная морда лица.

Сравнив эстонцев с финнами, поляков с белорусами, видно, что строй калечит лица пропорционально личной затравленности. Но, с другой стороны, процесс советизации затянулся на долгие годы и, как ни странно, пережил Сталина.

Произошел бытовой столбняк. Элементы «модерна» отразились не только в бессменном логотипе «Правды», но и в сегодняшней раскраске ментовок, тюрем, коммуналок с делением стен на два цвета при разделительной полосе. Остановились нравы. Еще в 50-е годы (судя по фильмам, книгам, по детским моим воспоминаниям) люди сохранили кое-какие дореволюционные привычки, навыки поведения. Они были еще вежливыми (Кюстин вообще – возможно ошибочно – считал русских более вежливыми, нежели французов), обращались к матери и невестам на «вы» (см. фильмы), даже некоторые супруги говорили друг другу «вы». Сохранялся еще профессорский тип, морда, но с бородкой, подлец, но с куриным бульоном и вермишелькой. Французский язык к тому времени выветрился, но музыкальное образование гнездилось в хороших семьях.

Пережив Сталина, общий дух страны рухнул как раз тогда, когда, казалось, ему бы снова петь и танцевать. Впрочем, внутренний источник русских морд обозначился задолго до революции. Страна не шла.

Линии жизни

Невеста стояла поперек жизни с буро-малиновым дуршлагом в руках. Серый стоял вдоль жизни с пустыми руками.

Швейцары и Сталин

Китаец смеется, сообщая о смерти отца. Это шокирует, если не знаешь: так принято. Русская мутность в том, что нарушено понятие «принято». Правила игры настолько подвижны, что подвижность кажется правилом.

Русский славится необязательностью. Пообещает – не сделает. Это потому, что он занят гораздо более важными делами. Ему важно сохранить отсутствие линейного способа существования. Он необязателен, иначе он разрушится как русский. Это система национальной самообороны, особый вид карате.

Русский необязателен даже тогда, когда это явно нарушает его интересы. Ключевое условие деловой активности «работает» в России нестандартным образом. Человек-тормоз, русский одержим своими внутренними идеями, чувствами, настроениями, что создает впечатление ушибленного сознания. Помимо того, русскому постоянно что-то мерещится. Все это сводится к неуравновешенному, разбалансированному поведению. Самое простое дело вырастает в проблему.

С русским, когда вступаешь в беседу, это совсем не так, как с иностранцем. У них обычно отделываются доброжелательством, а у нас – нужно ключ подбирать. Один известный немец рассказывает в своем московском дневнике 1920-х годов, как не мог договориться со швейцарами гостиницы, чтобы его разбудили. Если проснемся, разбудим, а не проснемся, не разбудим.

В чем суть анекдота, который вызывает у русских улыбку бурного понимания? Швейцары отказались быть швейцарами. Их профессиональная роль подмята другими соображениями.

«Ну его на фиг, этого немца! – думали швейцары. – Сдался он нам! Пошел в болото!»

Швейцары продемонстрировали свое человеческое измерение. Русский ущемленно воспринимает себя как функцию. Он хочет, чтобы его воспринимали интегрально. Это надо заложить в голову. Но что толку, если неизвестно, разбудят тебя или нет? От русского жди всего. Среди прочего открыт простор для редкого бескорыстия.

Во-вторых, швейцары уклонились от личной ответственности на случай, если они не проснутся. Кроме того, показали себя важными людьми, от которых что-то зависит. Они сорвали немцу моментальную уютность жизни и получили удовольствие от глумления над ним. Все это могло произойти как осознанно, так и бессознательно.

«Чтобы заставить швейцаров работать, – в свою очередь думал Сталин, – есть три пути:

Провести с ними индивидуальную работу, установить человеческий контакт и выйти на „понимание“.

Пообещать непомерные чаевые (развить инстинкт собственника).

Сильно испугать».

Сталинизм был неизбежен.

Укус

В крови – инстинктивный империализм, но также и вечная забывчивость по этому поводу. Невеста прокусила мне руку до крови. Русский не может без идеалов. След зубов сохранился. Идеал – очень русское слово. Родное мессианство построено на «плавающей» идее: русская форма существования оправдана наиболее божественным образом. Нация-солянка из золотых рыбок. Что общего у меня с тамбовским мужиком?

Грибница

Россию заговорили до дыр. Отечественная техника самоанализа оформилась в образы, от Обломова – через Платона Каратаева, Остапа Бендера, Василия Теркина – до ученого алкоголика из Петушков. Всякий раз культовые герои были односторонни. Обломов хорош – но Каратаев не хуже. Речь же идет не о типе, даже не об архетипе, а о гении места, грибнице, на которой растут и Обломовы, и Василии Теркины. Эта грибница и есть Серый.

Сумбур вместо музыки

Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным. Лежать на печи – это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов – бродяги. Не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гитарой – тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому. Не потому что места много, в сущности, не настолько уж и больше, чем у китайцев, а потому что принципиально не обживается. Если безбытийность, то тогда никакой загадочности, совмещается несовместимое, пятое с десятым, целки с блядством. И потому христианство не укоренилось.

Безбытийность – это еще и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские задолго до Сартра – прирожденные тошнотворцы, но разница в том, что на Западе богооставленность – энтропия богов, а в России – нутряное богоотчуждение. Сегодня церковь ставят, завтра – атеизм безбоязненный.

Нация бомжей. Бродяжничать – доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом – против такого устава. Дом – беззаконен. Семья – необязательна. Баба – обуза. Дети – зачем? Опять-таки перепутали с христианством. Обознались. И многие, из простых, приняли за чистую монету и даже стали святыми по недоразумению. И как результат бродяжничества – тюрьма. Вечный конфликт с государством.

Народ рвется бродяжничать. Не ногами, так головой. Марксизм и пьянство – бродяжничать головой. Но бродяжничать – не кочевать. Кочевники – трудяги. Бродяги – попрошайки. Мы – нация попрошаек. Бродяги – воры. Крадут, что плохо лежит. Они – не убийцы по страсти, но могут. Бродяга – это воображение. Это – смекалка. Бродяга – грязен. Мы – не цыгане. Там – уклад. Но косимся на них – романтически – с приязнью. Отсюда вечная неприязнь к мещанству. К фикусу. Черный передел – народная память. Россия всегда взрывоопасна. Потому что собственность – ворованная. Значит: любовь к блатному. Бог не освятил труд в России.

Как все бросились к Горькому! Русский бестселлер! Это – наше. Да еще – во славу! Оправдание бродяжничества. И, как один развернувшись: а почему это безбытийственность? Может быть, это и есть бытийственность?

Но как же у нас все подгнило! Народной подстилки под жизнь нет. Было – сгнило. И мы – безбытийственная страна. Стержня нет. И пока не впишемся в бытие – ничего не будет. Но как же вписаться, если мы не знаем, что у нас его нет? Оттого так сильны консервативные идеи. Либерализм – вся жижа потечет. И точно – течет. И так будет всегда. И так было всегда. Ничему никогда не научимся. А как же бытие? Если тыща лет – без него. Значит – будем неприкаянными. Вот наша прозрачность. А все хором: не понять, не разобраться. Да понятно. Но только страшно. Во-первых, обидно. Как же так: все с бытием, а мы – без. Во-вторых, несправедливо. И потому искоренение нации Сталиным было делом правым: всех бродяг в ГУЛАГ.

– Я, – признался мне Серый, – отрезан. Отрезанная пуговица. Вот такой как есть, такого меня и бери.

Мне стало не по себе. Так значит – бежать отсюда. Куда глаза глядят. Вон! А сюда все равно идет очередной Сталин, всем свинтит голову, иначе развалимся. Но почему мне не хочется отсюда, когда так все прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ – мутный. Но здесь весело! Здесь гульба. Но гульба – это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Значит, это моя земля. А вдруг проскочим? Никогда не проскакивали, а тут проскочим. Но мы не проскочим. Надежда в России умирает первой.

Зеркало

Серый подошел к зеркалу и долго стоял, недоверчиво почесывая щетину. Показал зеркалу обложенный язык, повинтил пальцем у виска.

– Ничего не показывает, – сказал он, обернувшись ко мне.

– Что не показывает?

– Меня не показывает. Не отражаюсь.

– Не может быть, – не поверил я.

Я подошел. Серый виделся в зеркале.

– Ну, чего придумываешь? Вот ты.

– Где? – он потрогал себя за нос. – Нет, – сказал он. – Не отражаюсь.

Что делать, если ничего не поделаешь?

Если с этой страной ничего поделать нельзя, может быть, выстроить здесь, на горе, обсерваторию, чтобы изучать природу человека? Или это только отклонение? Перверсия по-русски? А мы выдаем все это за правду.

Иностранцы сбегутся – смотрите, как они о себе.

Закрывайте ворота.

Это я уже проходил.

Обида

Не надо обижать русских.

Искра

Откуда эта искра? Смесь говна и озона. Это тоже ни с чем не сравнимо.

Удовольствие

Видится, приоткрывается что-то за жизнью, небольшое, дорого оплачиваемое муками удовольствия.

Светочка и тусовка

Вот говорят: пупок. Отвращение к телу. Серый явился ко мне в форме принтера «Паккард энд Хьюлет». Городской сумасшедший. Откуда у меня такое тщеславие? От мамы? От папы? Голый пупок. Русский не имеет никаких прав. Он без них влегкую обойдется. Я пришел. Они набросились. Я стоял – губы облизывал.

Помнишь?

Помню.

Ты стала противной. И еврейка раздобрела. No questions. Но есть в России некоторые люди, которые этой искрой светятся. Они светятся независимо от того, что происходит с внешней, гнусной Россией.

Сомнения

Я буду сомневаться до победного конца.

В тебе.

В себе.

В квартире.

В твоей собаке.

В дочке твоей.

В твоей честности.

В твоих подружках.

В твоей чистоплотности.

В твоих запахах.

В твоем вкусе.

Я хочу в Америку.

Красота

Мальчиком Серый рано заметил, что мир красив. Да он и сам был красив. Кудрявый, только глазки колючие. Нехорошие такие глазки.

Польша

Я о Польше все, что думал, уже сказал. А потом передумал. Мы с невестой зашли в чужой подъезд. Она села на корточки между вторым и третьим этажом, поерзала и стала крупно срать, мучительно выпучив на стену свои близорукие глаза. Я стоял на атасе.

– Алло, гараж! – невеста никогда не называла меня по имени. – Есть чем подтереться?

– Нет.

Она подтерлась указательным пальцем и вывела калом на стене:

– Миру – мир.

Большие крики Грегори

– Народ – пиздюк! – раскричался, разволновался Грегори Пек, по-дружески схватив меня за руку. – Страна с подвижной, виртуальной историей. Страна, где от перемены мест слагаемых сумма меняется, если вовсе не исчезает!

О снах

Россия моих снов – забор. Забор. Забор. Кладбищенский забор. Оградки. Весть о том, что Серый вышел из народа, имеет технологическую ясность. В то время, когда сон без труда проецируется на монитор или экран телевизора, странно подумать, что Серый не высветится.

Но вышел ли он из народа, как – из леса или как из себя? Смотрю: Серый стал профессором Лихачевым. Стоит со свечкой. Ну, хорошо.

– Я готов воплотиться во всё, – сказал Серый. – Меня волнует понятие «всё».

Знание

Я выступил с позиции точного знания, что есть чефир и что – Россия.

Серый сидел, удил рыбу.

Я рассказал ему, что Россия – азиатская жопа. Я делал вид, что знаю больше его. Я с детства знаю, что Россия – азиатская жопа.

– Интересно, – заметил Серый.

Мне пришлось затратить много времени, чтобы снова найти его.

Тяжелое детство

У каждого русского тяжелое детство. Русское детство должно быть тяжелым. Иначе разве это детство?

У Серого было тяжелое детство. Родители Серого часто со стуком падали на пол. Серый, зажавшись в угол, смотрел, как родители падали. Его били. Рвали уши, запирали в сортире, мазали морду калом, душили до посинения, больно дергали за пипиську. Ели что ни попадя. В школе было много хулиганов. Во дворе тоже. Дети придумывали гадкие игры. У старух отнимали ручные часы, портили лифты, истребляли почтовые ящики, девчонок насиловали в подворотнях, маменькиных сынков изводили. Жгли мусор. Пылали костры.

Однажды Серый побил отца, как всякий русский. Хорошо, не убил. Но не мог вспомнить, за что побил. Впрочем, по этому поводу не мучался. Одно время Серый был грозой двора. Утром отец Серого пошел на завод. Он был рабочим. От отца пахло канифолью.

По ночам Серый спал без задних ног.

Соборность

– Что такое соборность? – спросил я Серого.

Серый высморкался в песок.

– Боженьку надо менять, – сказал он. – Христу пора на пенсию.

– Я боюсь, – признался я.

– Боишься, а втихаря тоже так думаешь, – сказал Серый.

Тренер

Серого заприметил тренер. Психологически его обработал. Не подмял под себя, а напротив: дал развиться его творческой индивидуальности. Серый стал чемпионом сначала района, потом города, потом России, потом всего мира. Тренировался. Прыгал через скакалочку.

Моя бабушка

Моя бабушка Серафима Михайловна любила кофе с молоком. Она вошла в комнату с чашкой. На столе лежала мама Маринки, ее обмывали.

– Ну что, обмываете? – спросила бабушка, хмуро посмотрев на свою умершую дочь.

– Бабушка, убирайся вон! – закричала Маринка.

– Ладно-ладно, – повернула Серафима Михайловна на кухню.

Кровавое воскресенье

Русских надо бить палкой.

Русских надо расстреливать.

Русских надо размазывать по стене.

Иначе они перестанут быть русскими.

Кровавое воскресенье – национальный праздник.

Мерседес

Серый ехал на шестисотом по делам. Спешил. Наскочил на запорожец. Тот перевернулся, загорелся. Там была семья. Семья горела и кричала. Мама, папа, дочка тринадцати лет. Собралась толпа. Но Серый не знал об этом. Он уехал. Он опаздывал.

Наутро прочел в газете. Обрадовался. Наконец-то о нем, пусть хотя бы как об инкогнито, написали в газете.

– Ну, я же не нарочно, – сказал мне Серый.

Пирожки с человеческим мясом

Русские очень гордятся своей кухней. И правильно делают. Особенно вкусными считаются русские закуски. На московских вокзалах стали появляться пирожки с человеческим мясом. Пассажиры едят с удовольствием.

– Вкусные, – хвалят они. – Лучше, чем в «Макдоналдсе».

Русские часто травятся разной пищей. Съедят что-нибудь и – отравятся. Детей рвет. Стариков рвет. Бабулек поносит. Приедет «скорая» – а они уже умерли. Тогда надо хоронить. Отравляются всем. Несвежим мясом. Рыбой. Творогом. Или грибами. И гороховым супом. У всех желудки не очень здоровые. Зубы – вообще отдельный разговор. Русские зубы – всем зубам зубы.

Шашлыки

Русские очень любят есть шашлыки. Приедут на природу. Куда-нибудь на речку. Искупнутся. Повизжат в воде. Некоторые сразу утонут. А другие начинают священнодействовать. Шампуры. Шашлыки. Рыжики! Маслята! Ну, половина отравится. Остальные переебутся. Но зато весело. Под музыку из машины. По дороге домой все обычно молчат. Думают о своем. Так у русских заведено. Может, устали. А может, просто дремлют.