Текст книги "Энциклопедия русской души (сборник)"

– Не хочу полного пиздеца! – вскинулся Серый. – Желаю супердержаву. Обгоним снова Америку!

Самое красивое в русской жизни – гульба. Мы загуляли. Я гляжу: а глаза-то у него голубые-голубые.

Убей невесту

– Во, во, радость моя, – сказал Серый нашей общей невесте с зубами. – Видишь ли, матушка, братец твой болен, пришло время ему умирать. Умереть надо ему, матушка, а он мне нужен как важный спонсор. Для обители нашей, для сирот. Так вот и послушание тебе: умри за братца.

Невеста захлопала глазами от неожиданности, но быстро пришла в себя.

– Благословите, батюшка, – ответила она смиренно и даже как будто покойно.

Серый после этого долго-долго беседовал с ней. Невеста молча все слушала. Вдруг смутилась и говорит:

– Батюшка! Я боюсь смерти!

– Что нам с тобой бояться смерти? – усмехнулся Серый. – Для нас с тобой будет лишь вечная радость.

Простилась невеста, но только за порог, упала от глупости жизни. Серый послал бойцов, приказал положить ее на стоящий в сенях гроб, окропил, напоил святой водой. Невеста заболела и сказала:

– Теперь я уже больше не встану.

Ее последние дни сопровождались видениями.

Видения русской невесты с зубами

Если говорить о русском загробном фантазме, то это дворец из прозрачного хрусталя и золота. Зал заполнен одними молодыми девушками. Платья необычайной светлости. Блестящие венцы на головах. Входит невеста:

– В храме я увидела величественную Царицу, неизреченной красоты, которая, призывая меня ручкой, сказала: «Следуй за мной и смотри, что я покажу тебе». Вдруг вижу, что одна из девиц ужасно похожа на меня. Потом, по указанию Царицы, я стала рассматривать другую сторону залы и увидела на одной из девушек такой красоты венец, что я даже позавидовала! И это все были невесты, прежде меня бывшие и теперь еще живые, и будущие.

– А ты выбросила из холодильника гнилые овощи? – спросила меня Царица.

– Выбросила, – потупилась я.

– Зачем врешь? – подняла брови Царица.

– Я не вру.

– Врешь, неряха!

– Я выбросила морковку и гнилой огурец, а лучок забыла.

– Лучок-рачок, – зашумели девицы в венцах.

– Покажи мне свою фотографию, ту, где ты снялась за секунду до кончины, – молвила Царица.

Я посмотрела ей в глаза.

– Меня никто не снимал на смертном одре, – твердо сказала я.

Царица наотмашь ударила меня по щекам.

Я

Я – как эмансипированный цыган с золотыми зубами, пишущий о вороватости своей нации.

Недоверие к уму

Русский ум непредставим. У него нет доверия к себе. Кто бы ни пытался его обозначить, он остается неуязвимым, до него ничего не долетает.

Легко наехать на русских. Но, соглашаясь с Кюстином, терпишь крах, когда оказываешься во Франции и начинаешь испытывать чувство тоски, тошноты, скуки от общения с нацией, ценности которой выражает собой Кюстин как критик России.

Тоска по родине в гораздо большей степени оказывается родиной, чем сама родина. Другие родины можно поменять одну на другую без особой болезни. Не это ли поразительное свидетельство значительности русской сущности? Миллионы русских эмигрантов XX века, изнывавших в Берлине и Париже, неустроившихся, озлобившихся – пример могущества России.

Случайно

Серый случайно разбил окно. Ирина Борисовна случайно не подпала под сокращение. Отец Серого случайно трахнул мать Серого, а ведь был практически совершенно пьяным, и даже непонятно, как у него это вышло. Но ни мать, ни отец не удивились. Только почувствовали что-то склизкое внутри, а потом ничего. Наташа случайно попала под электричку.

Россия – случайная моя родина.

Трупный запах

Бедный мой народ! Задроченные люди! Ну если не я, то кто? Зачем я это делаю? Ради исправления нравов? Во имя будущего? Или, может быть, исходя злобой? А, может быть, я люблю вивисекцию? Откуда этот трупный запах?

Василиса и Василиск

Родственники. Когда Василиск узнал, что Василиса любит цветы герберы, а герберы в Москве в ту пору не продавались, он пошел в Ботанический сад к своей бывшей однокласснице, и та посеяла герберы по его просьбе на опытном участке. Круглый год ходил Василиск в гости к Василисе с желтыми, красными, фиолетовыми и электрически-зелеными герберами. Василиса никак не могла понять, откуда цветы. Наконец они поженились, прошло пять лет инцеста, у них родились дети, и Василиск с доброй улыбкой рассказал, как было дело.

Врачи

Серый прикинулся интеллигентом и долгое время ныл по каждому поводу. Он не удержал инициативы, полетел вниз, упал, разбился. Интеллигенцию отменила свобода. Они боролись за освобождение. Допустим. Они победили. Справились. Оказались катастрофически беспомощными. Серого обошли, обскакали более предприимчивые. Серому нечего было сказать при свободе.

Цензура была спасением для прикрытия бесплодия, оформила множество липовых карьер. Цензура помогает мысли, – считал Гоголь. В этом нет никакого свободного порыва.

Я зашел в Дом литераторов, который в юности казался мне значимым местом. В пустых помещениях с бодуна бродил Серый. Я всегда чуть-чуть презирал русскую интеллигенцию. За неадекватность дискурса. Серый как зарядит свое «мнекажется», «мнекажется», и я уже не знаю, куда бежать.

Правда, я отдавал должное русским врачам.

Задор

Желание быть как можно более крутым – совсем не крутое желание. Оно – все то же бегство от себя.

Вглубь

Я – монтер. Серый – шахтер. Мы ушли вглубь России. Дорога вглубь России поросла мхом. Нутро России состоит из перепутанных проводов. Мы обратили внимание на отсутствие вытяжки. Чучело России набито мертвыми птицами.

Ветераны неба

Христианство превращается в фольклорный ансамбль под управлением Петра и Павла.

Глобальная деревня нуждается в метафизическом единоначалии. Но, если я разрушаю старых богов, не открываю ли я путь к тотальному хаосу? Неведомый бог не обеспечивает полицейского порядка. Кто знает, насколько затянется переходный период.

Энтропия Европы пропорциональна энтропии христианства. Европа чувствительно уловила закат христианства. Ницше ошибся в том, что Бог умер. Умерла его очередная маска. Больше, чем на новую маску, мы не можем рассчитывать. Иначе – все другое. Иначе – уже не мы.

Даже если я в корне неправ, пусть это будет оживлением старой полемики. Это – не экуменизм. Мне надоели боги в театральных одеждах. В сарафанах. Пора бы всем нынешним богам на пенсию. Для них, ветеранов неба, найдется необременительная работа. Вместе с греческими олимпийцами и Дедом Морозом они станут наставниками детей, назидательными героями мифов, легенд, сказок.

Можно, конечно, созвать сессию ЮНЕСКО и заказать на ней нового Бога. Составить меню. Смешать на компьютере краски. Но, скорее, он появится сам по себе, из черной грязи Африки, из Интернета, среди русских бомжей, калькуттских мух, наркоманов Нью-Йорка.

Сущность христианской сделки была гениальна: предопределение смерти в обмен на выполнение моральных норм.

Просто и понятно.

Китайцы

Русские все стерпят, всякие унижения, они тренированные. И нагоняи начальства, и разные издевательства, и свободу, и завтрак без кофе, и диктатуру. Но если китайцы заживут богаче, они не стерпят. Нет, тоже стерпят. Стерпят: сгорбятся – и запьют кипяточком на станции, с сахарком вприкуску. Я не знаю ни одной такой вещи, которую бы ни стерпел русский. Не зря русских презирают на Кавказе.

Еще про китайцев

Я вот думал, без чего не может жить русский. Без Бога – может.

Откровение

Не слишком ли все в России устало и переустало? Не нужно ли этой выжженной земле отдохнуть? Россия держится на инерции. Подражательная страна. Она подхватит любое начинание. Она обезьянничает, это ее сущность. Если сюда не впрыснуть новой самостоятельной энергии, Россия уйдет со сцены.

Нужна ли Россия для нового откровения? Нужна ли она вообще? Если бы она пропала завтра, полностью, кто-нибудь взгрустнул бы за границей?

– Папа, папа, Россия пропала!

– Какое облегчение!

В основном, обрадовались бы. Как будто гора с плеч. Ну хорошо, за границей. А в самой России, если бы она пропала, много было бы слез?

Но куда она денется? Лежит, мешает.

Правда, Большая Американская Зая считает, что Россия нужна для продолжения духовной жизни. Она имеет в виду Соловьева, Федорова, Бердяева, Мережковского.

– Я хочу обожествить свое тело, как Мережковский, – ворочается она на диване.

Достоевский

Достоевский всех вокруг обвинял в том, что они не знают русский народ. А он знал. И писал, что русские склонны к бесчестию.

Откуда берется духовность?

Из неудачничества.

Цепь

Русская история – цепь неудачных реформ. Мы все сидим на этой цепи. Новые реформы – старый скандал. Временные надежды, эйфория, трехцветные банты, краткая вера в свои возможности, напалмовая печать, от обличительства до стеба. Явление хуя с горы. На чем-нибудь военном: колеснице, танке, броневике. Компрометация идеи реформы за счет некомпетентности новых верхов. Быстрое развращение реформаторов. Голые бабы в бане слаще мечты о счастье России. Очередное разочарование верхов в народе и – приличных людей в верхах. Отвращение от власти. Стрельба по хую с горы. Раны, болезни, отсохшая рука, неразборчивость в друзьях, подозрительность, алкоголизм и посредственный макиавелизм хуя с горы. Бюллетени о его здоровье. Мудацкие народные избранники.

Всеобщее желание порядка. Мутация. Хуй с горы как человек порядка. Террор. Краткий экстаз мазохизма. Массовое истребление населения. Обморок.

Подземный ропот интеллигенции. Сладкие катакомбы. Изживание террора. Послеобморочное возвращение к человеческим ценностям. Предпосылки к либерализации. Хуй с горы как освободитель. Пальба по освободителю.

Впрочем, есть дополнения. От реформы к реформе изнашивается потенциал населения. Население выбивается из сил.

Знаменитость второго сорта

Можно привести тысячи доводов против России. Доказать всю ее никчемность, неспособность к труду, обреченность. Тем не менее, Россия привораживает к себе. Я сам чувствую на себе ее притяжение. Я люблю русскую пытливость, небольшой круг людей, которые живут весело. Смешливо. Безбоязненно. Умеют рисковать.

Но это такой маленький кружок. Я бы не мог жить в провинции. Скучно. Нерасщепленность мозгов. У меня смещены понятия.

Под словом «Россия» я воспринимаю этот самый кружок людей, которых я встречаю в Москве и еще чуть-чуть в Петербурге, и совсем по крохам в нескольких городах.

Но чем они мне нравятся?

Я мало с кем из них нахожу общий язык. Я не вижу глубокой мыслящей страны. Философов нет. Писателей очень мало. Горстка сильных музыкантов. Горстка художников. Вот и вся моя родина.

Остальное – азиатчина. Почему, однако, я не бегу из этой насквозь лживой страны? Потому что моя хата – с краю.

Я не хожу каждый день на работу. Не спускаюсь в шахту, не голодаю. Я живу несколько месяцев в году за границей. Италия, Германия, Франция, США. У меня социальный статус знаменитости второго сорта. Если бы всего этого не было, я бы взвыл. Меня бы разорвало. Фактически я не живу жизнью российской черни. На полноценную русскую жизнь меня не хватает. Я не иностранец в своей стране, но я и не ее задроченный гражданин. Я из тех happy few, кто может себе позволить любить эту страну странной любовью.

Она – моя. Я мысленно совершаю большое количество гадостей, в реальности – меньше, но совершаю. Мне хочется каждому иностранцу дать по морде. Я люблю очнуться непонятно где, голый, сраный, вот с такой головой. Я люблю русских баб. Я могу выпить три бутылки водки и не упасть под стол. Я наплевательски отношусь к своему здоровью, как и все прочие мои соотечественники. Мне привычен русский простор. Но я ненавижу эту страну. Как государство. Как скопище идиотов. Как гнилое место. И – все равно – я не уезжаю. Но я знаю: в старости лучше жить в Калифорнии. Там до 90 лет можно легко дышать свежим воздухом. Плавать на каноэ.

Но мне там будет тошно. Мне интереснее с русскими, чем с иностранцами. С русскими веселее. Мне тесно с иностранцами. Мне не хватает в них воображения. Русское воображение – продолжение вранья. У русских сильное воображение.

Но мне надоело жить в государстве, которое не умеет быть государством. Мне противны фашисты. Радикальные, бритые, и умеренные, бородатые. Мне надоели нытье, беспомощность.

Я живу в России как посторонний, потому что я живу лучше многих и могу себе позволить говорить все, что думаю. Я не боялся власти, я жил свободно в СССР, я так свободно жил, как никто. Надо мной нет начальства, подо мной – подчиненных. Свобода дает мне возможность думать так, как я думаю. Мне повезло. Но это только временное везение.

Я живу совсем с краю. Кто-то живет тоже с краю, но ближе к центру, кто-то живет между краем и центром русской жизни, кто-то живет ближе к центру, и чем ближе к центру, тем мучительнее и страшнее, тем грязнее и беспомощней, тем отчаяннее, и центр – это ад.

Народные умельцы

Я еду по Берлину под проливным дождем. Со студентами. Вдруг какая-то машина остановилась. Заглохла. Студенты выбегают и толкают. Мокрые полностью. А мы говорим – немцы.

А тут у меня в Подмосковье машина сломалась. Я только махнул рукой: помогите – набежала куча народных умельцев. Доброжелательные ребята. Дима. Слава. И другие. Машину долго били кувалдой. Наконец она поехала, но когда я приехал на ремонт, знакомый механик Володя остолбенел.

Русские радости

Застолье – не русское слово, а перевод с грузинского, но это не имеет значения, потому что русский стол – наверное, самый лучший стол в мире. Есть тихая прелесть русского приготовления еды, есть все эти женщины, которые, не считаясь с работой, готовят. Они так весело суетятся и вкусно готовят.

Я уважаю бесполезное застолье, с безобразиями. Помню, я дважды дрался с Иосилиани. Свирепо били друг друга по морде. Есть что вспомнить.

Любовь

Мне говорил один знаменитый поляк:

– Знаешь, чем русские девушки отличаются от всех прочих?

– Знаю, – уверенно отвечал я, – они трахаются 180 дней в году.

– Неужели так много? – удивлялся поляк.

– Разве для них это много? – удивлялся я.

– Очевищьче! 180 дней в году они смотрят тебе в глаза и говорят: ангел ты мой!

Рабочий класс

– Советская власть кончилась в 1927 году, – сказал мне старый маляр, который красил стены в квартире моих родителей в 60-е годы.

Я удивился осмысленности его слов и запомнил на годы. Возможно, маляр был троцкистом, не в этом дело. Главное, что он был. Это была единственно исторически продуманная часть речи, которую когда-либо я услышал от русского рабочего. Не помню его лица, но, может быть, он и был тем рабочим классом, пролетариатом, который кончился в 27 году.

Худшие

В России методично перебили всех лучших. Перебили лучшую аристократию, лучших попов и монахов, лучших предпринимателей, лучших меньшевиков, лучших большевиков, лучшую интеллигенцию, лучших военных, лучших крестьян.

Остались худшие. Самые покорные, самые трусливые, самые никакие. И я – среди них. Тоже – из худших. Из отбросов. Мы засоряем землю. И понять, какими были эти лучшие, уже нельзя. Да и не надо. Все равно из худших не слепишь лучших.

Гордость

Когда мы всё совсем разбазарили и опростоволосились, тогда мы с особой силой стали гордиться собой.

Друзья

Кто сказал, что друзья познаются в беде? Наверное, кто-нибудь из неудачников. У нас тут все живут в беде, и ничего: друзья не воют. Но если к тебе пришел успех, и не просто успех, а реактивный выхлоп, друзья разбегаются в панике в разные стороны. А те, кто не разбежался, каменеют и становятся опасными. В таком случае лучше иметь дело с врагами.

Знает ли жизнь английская королева?

Русский отвратительно вынослив. «Вынесет всё» и – никакой дороги себе не проложит, поэзия врет, потакая своей мечте. Снова всё вынесет, и опять ни зги. Вместо света – черный день. Черный день до сих пор остается русской нормой жизни. От черного дня надо плясать, как от печки. Черный день стучит в мозгу бесконечным напоминанием о сермяжной правде. К черному дню будь готов! Красные дни календаря не перешибли генетическую народную память о черном дне. Надо отложить самого себя на черный день. Иначе не поймут.

Когда приходит черный день, русский переключает скорости: европейский активизм – на азиатскую созерцательность – и впадает в дрему духовности. Жизнь в землянке и черные сухари – это самый надежный тыл, который он всегда оставляет за собой.

Русский уверен, что право голоса имеет тот, кто «знает жизнь». Остальных он если не презирает, то не считает за людей.

– Ты жизни не знаешь! – классическая русская фраза, которую говорят родители детям, старшие – младшим, наставники – всем вокруг.

Под «знанием жизни» скрыто пребывание и выживание в экстремальной ситуации. На войне, в тюрьме, лагере, на лесоповале, в больнице на коридоре. С такой точки зрения писателем, который «знает жизнь», оказывается Солженицын. Но таким же оказывается и Шаламов. Оба «хлебнули», только выводы сделали противоположные, в разные стороны доверия и недоверия к человеку. Значит, даже если «знаешь жизнь», можно жить совершенно по-разному.

«Знать жизнь» – это гадость, мерзость, пурга, грязь в лицо, ожидание подлянки по всему азимуту. Национальная философия закладывается на глухую самооборону, ожидание внезапного удара. От такого «знания жизни» рождается тяжелая подозрительность русских, настороженность, тугодумство, недоброжелательство, о котором как о национальном недуге писал Пушкин. Социальная патология объявлена компасом, по которому требуется ориентироваться.

«Жизни не знаешь» – значит духовно проштрафился, не состоялся как личность, зря проболтался на этой земле. Вот, казалось бы, русская философия существования. Раз дошел до пограничной ситуации, то постиг смысл жизни.

Однако это не совсем так, или даже наоборот. Экзистенциализм как традиция зовет к ответственности отчаяния. Предлагает сохранить интегральность личности в невыносимых, абсурдных условиях. У нас же «знать жизнь» – значит спасайся, как можешь, учись выкручиваться любыми способами. На этот случай и заготовлена знаменитая спецпоговорка: «не объебешь – не проживешь». Конечно, некоторые тонкие деятели тут же морщатся и начинают поговорку вымарывать. И это тоже выход в национальную философию. Надо выживать по коду, который не разглашается. Не вскрыть гнойник, а поджать губы. Поговорка для служебного пользования. Но все-таки: кого именно поговорка призывает «объебать»? Адресат чудесным образом не указан. Мы все – ее адресаты. Пограничная ситуация оказывается ситуацией вседозволенности. «Знать жизнь» – не искусство жить, а искусство выживать.

Нужны ли искусству выживания хорошие манеры? Смешной вопрос. Если у меня успех, слава, овации, две машины или, не дай Бог, личный самолет – знаю ли я, что такое жизнь? Нет. Это не жизнь. Это дешевка. Более того, это раздражительная дешевка. Чем больше успеха, тем меньше жизни. Успех в России вообще бранное слово. Успех не обсуждается, а осуждается. Он противоречит этике отечественной жизни. Тогда зачем мечтать о «широкой дороге»? Зачем сюда запускать поэзию? Какое-то глубокое несоответствие. Русский уверен, что положительные вещи непродолжительны. Нас так учит наша история. Мы так измочалены жизнью, что смотреть на процветание других – противно. Хочется это процветание опорочить, объявить ему войну. Но если мы принимаем все это как данность, то нам вместо дороги светит санкционированное чувство злобы и зависти, узаконенное злорадство, если у соседа сорвалось и не получилось. А это уже существенный запас чувств. Своего рода вдохновение. Но, самое главное, философия «знания жизни» и «черного дня» находит свое подтверждение в моральном кодексе религии, освещается христианством. Это очень удобно.

Если вся страна настроена на черный день, надо скрывать другое отношение к жизни. Таиться. Прикидываться, что живешь на оклад. А напоказ – ныть. Счастливых у нас любят – только в песнях и после смерти. Итак, я знаю жизнь, когда хлебаю много горя. Или делаю вид. Тогда я в буквальном смысле несчастный герой. Лучше всего – без нижнего белья. И тогда меня любят. При жизни. Немедленно. Как я выжил, меня никто не расспрашивает. Никакая налоговая инспекция. Выжил – и молодец. Жизнь – суровая, сумрачная стихия. Равняться надо на это. Шаг влево, шаг вправо – и жизни уже не знаешь. Английская королева вовсе не знает жизни.

И еще раз о китайцах

Китайцы выйдут на призовое место, заполнят все мировые рынки, а мы ничего не умеем. Мы только из себя продаем, от нефти до проституток.

Построим проституток рядком. И даже не сообразим, кого брать, кого ебать, кого оставить.

– Сашок, я чего-то не соображу, иди ты, кого брать?

А они стоят, как солдаты. Выстроены. В переходе.

Бляди.

Не хочу

Не хочу, чтобы русские стали богатыми.

Милый

– Мне надо подраться, Серый, – признался я.

– Ну, поколоти хоть меня, – подставился Серый.

Диван

Время идет, а я еще не встретил ни одного русского, кто бы умел сидеть на мягком диване. Ноги расставят, голову втянут в плечи и глядят удовлетворенным сычом.

Серый-каша

– Здравствуйте! Что такое Серый?

– Серый – это каша.

Советский Союз

«Сдать кал на загранпаспорт», – занесла Катюша Мишутина в свой интимный дневник.

Похуизм

Известно, что похуизм – русская национальная философия. Основа всех основ. Не Ломоносов, не Пушкин, не Толстой, не Ленин, а именно похуизм овладел массами. Мы говорим народ – подразумеваем похуизм. Никто, однако, не вникал в изгибы этой формы мышления. Не опускался на дно похуизма. Собственно, это тоже похуизм – подобное отношение к похуизму.

Здесь есть методологическая дилемма. Низкое происхождение этого философского термина для тонких деятелей служит достаточным основанием от него отвернуться. Делается это не без тайного умысла оставить родину без света, чтобы легче гуманно бесчинствовать. Производные от матерных слов – наилучшее средство для стирки родной действительности, их порождающей и ими порожденной. Гласный запрет на них – тормоз познания – можно сравнить с запретом аптек как разносчиков наркомании.

Похуизм – стройная система. Он возник из ощущения шершавости жизни. Слишком много заноз – лучше ни до чего не дотрагиваться. Слишком по-чужому звучат все абстрактные слова – не стоит и вслушиваться. И тогда хоть трын-трава не расти:

«Раньше молодцу всё было по плечу, а теперь всё по хую».

Обобщенный опыт поколений, похуизм, на первый взгляд, знак облома. Все обломалось, и всех придавило. Но это – полправды; подспудное самооправдание. Врет молодец: в те былинные дни, когда ему только казалось, что «все по плечу», было ему уже слишком многое по хую.

Похуизм утвердился благодаря безмерным поборам со времен Раскола, Смутного времени, самозванцев, Петра Первого, с отменой Юрьева дня, с приходом коллективизации, с уничтожением приусадебных участков, кампании против алкоголизма, государственного уничтожения вкладов. Похуизм – философия нокаута.

 
Я лежу, не охаю, —
Мне теперь всё по хую.
 

Казалось бы, стоическое «не охаю» – но это только видимость стоицизма, и здесь гнездо моего презрения: это – негордый «блэнд» смирения и задушенной ненависти, горечи и отчаяния, покорности и раздавленности. У нас нет философов западной складки и мудрецов – восточной, но зато есть похуизм – отфильтрованный базар безымянной народной мудрости. Ее кладезь переводится на нормальный язык как андерграунд единственно возможного исторического сознания, вытеснившего другие формы жизни, негативно относящегося к любым пафосным предложениям. Бункер похуизма оказался прочнее революционного романтизма и пропагандистского пафоса первых пятилеток:

 
Гудит, как улей,
Родной завод,
А нам-то хули —
Ебись он в рот!
 

Из разряда общественного подполья, с отчужденной собственностью трижды иронического «родного» завода, похуизм распространился на все ощущения жизни, разлился, как нефть по воде, подмял под себя общий тонус национального существования, вторгся в зону чувств, настроений и расположился настоящим хозяином положения.

Это вам не французское «жёманфу». «Жёманфу» – ласковый ветерок ноншаланса, небрежно закинутое кашне через плечо. Ограниченное понятие. А похуизм – без границ. По большому счету, нам действительно все равно. Это не фраза, а руководство к бездействию.

Похуизм можно было бы назвать русской версией европейского цинизма, но такое определение больше запутывает суть дела, чем проясняет аналогию. На Западе любят рассуждать о цинизме советских времен, вообще о русском цинизме. Это – проекция постороннего, не слишком взыскательного к своей точности взгляда. Похуизм на первый взгляд близок цинизму разочарованием в возможностях связи между «я» и «другими», местью «другим» за ее невозможность. Между тем, похуизм разительно отличается от цинизма равнодушием к успеху и отказом найти выигрышное положение для саморазвития. Цинизм динамичен, похуизм – неподвижен; это идеология раздавленных иллюзий. Цинизм – не народное слово; он – продвинутая часть индивидуализма, подчинение всего и всех своим интересам, активное высокомерие, переходящее в философское истребление других как соперников, безусловное смешение их с говном, что может закончиться и реальным уничтожением. В России цинизм ограничен горсткой «выдвиженцев», существующих в каждом поколении. В русских низах нет чистого цинизма из-за неочищенности «я» от общинной шелухи (отсюда о «родном заводе»: не мне, а нам-то хули…).

Цинизм верхов и похуизм низов – вот что такое русская смерть.

Похуизм – пассивное сопротивление, саботаж, ставший пожизненным тормозом. При невыносимом режиме похуизм достигает почти что статуса диссидентства, и его часто путают с активно выбранной социальной позицией. Тот же «родной завод» можно прочесть как надежду для русской эмиграции, хотя он скорее работает в пользу НКВД. Похуизм и в последние годы советской власти считался у либералов прогрессивным явлением, вызывал восторг, умиление. Но когда режим кончился, оказалось, что похуизм настолько вошел в кровь народа, что сработал против либеральных идей.

Трудно сказать, что было причиной, а что – следствием, но разочарование первой шеренги реформаторов в собственном народе было, во всяком случае, мотором коррупции. Народ не откликнулся – значит обогащайся. Похуизм похоронил романтику реформ так же однозначно, как и романтику революции, показал невозможность общественной жизни в России ни в каком виде. Он априорнее любой попытки перемен; «ветер перемен» оказался конфузливым выпусканием газов. К началу 1990-х годов народ был уже окончательным похуистом, к реформам исторически опоздали, разница в сорок лет между Ригой и Москвой стала «судьбоносной», разрыв времен – необратимым. Из функционального расстройства, которым похуизм еще был в России 1917 года, он перешел в органическое состояние.

С другой стороны, реформаторы вовсе не считались с похуизмом, не закладывали его в свой компьютер, не понимали, что похуизм изменил национальную стратегию истории так, что деформация оказалась мейнстримом.

Похуизм – не разочарование западника и не фундаментальная ценность славянофила, похуизм – конечное слияние двух направлений. Западничество привнесло сюда свою рефлексию, славянофильство – созерцательность и здоровую лень. Похуизм «замочил» русскую демократию.

В русском сознании, несмотря на «общинность», закодирован изначально комплекс одиночества. Ничем никого не удивишь с точки зрения хуже.

Из расстегнутой ширинки Серого торчит клок жеваной рубашки. Это тоже деталь похуизма, вроде цветочно-ягодного орнамента модерна. Похуизм в одежде, как и весь поведенческий похуизм, – стиль-диктатор, не любящий отклонений, которые он привычно «топит» в грубом сарказме.

– Серый, у тебя бабушки с дедушками умерли?

Смеется:

– А как же? Умерли.

– А родители?

– Ага.

– А дети?

– И дети умерли.

– Значит, ты один?

– Вроде того.

Пасхальные яйца

Меня не смущает, что Серый покажется тонкому деятелю странной точкой. Возможно, какой-нибудь иностранец даже заявит, что все это – русский шаманизм и пасхальные яйца. Но плевать на иностранца. Не будь Серого, я бы не знал, что сказать о предназначении этой страны. Не социальном и не планетарном, но мистическом, то есть строго божественном.

Мой контакт с Серым – единственная возможность выйти за порочный круг. Это не обобщенный образ, да и вообще не образ. Это видение моей жизни. Не будь Серого, я бы думал, что Россия – конченая страна, а теперь я так не думаю.

Я думаю, напротив, что Россия нужна для продолжения человеческого проекта. Эта мысль может показаться натяжкой, если учесть, что в России умирает больше народу, чем рождается. Но Россия не нуждается в логических рекомендациях.

Ненадолго

Когда Серый умер и ненадолго ушел от нас, его вдова нашла в гараже пыльные пачки фотографий. Она поразилась тому, что он жил великой жизнью.

Бабульки

Бабулька – не возрастное явление, а национальный продукт. Ни у кого нет таких бабулек. Ни у китайцев, ни у американцев. В чем секрет бабульки? Она похожа больше на другую бабульку, чем на себя как на человека. Даже если бабулька бабульке – рознь, и даже существенная рознь по характеру, то общий климат бабульки един.

Молодая Россия

Молодой человек в России называется грубым словом «пацан». Пацан – это сплошные прыщи. Он живет без понятий. У пацана, например, непонятно, откуда течет слюна, откуда – сперма. Пацан – недочеловек, а потому отношение к «молодежи» (уст. сов. понятие) в России недочеловеческое.

Закон Серого

Даже самые чистоплотные русские девушки оставляют свою попу немного грязной. Каждая русская девушка, с одной стороны, застенчива, а с другой – блядовита. Есть, правда, тонкие деятели, которые считают, что подобное сочетание невозможно, потому что противоречит конституции жизни. Однако если познакомиться с девушкой, то ее переход из одного качества в другое будет осуществляться закономерно. Я сам имел возможность установить это опытным путем.

Повесть о настоящем человеке

По поводу старинного спора Серый говорил, что разница между капитализмом и коммунизмом не больше, чем между пауком и тараканом. Я же доказывал ему, что коммунизм вреден для жизни, а капитализм – для души.

Есть значительное количество тонких деятелей, которым кажется, что коммунизм выдумали евреи. На самом деле, каждый русский человек – коммунист. Коммунистами были Андрей Рублев, Пушкин, Николай Второй и все остальные русские люди. Серый тоже был коммунистом. Он тоже полз куда-то с отмороженными ногами, как и все остальные.

Отец

Даже мой отец и тот на старости лет разочаровался в русских. Сидит на кухне, ест сосиски и восклицает совсем иронически: Great Russian people! Great Russian people!

После такого все дозволено.

Самобытность

Русские стали жертвами собственных добродетелей. Я не знаю ни одного другого народа, у которого бы деградация зашла так далеко, как у русских. Это уже не народ, а пододеяльник, в который можно засунуть, запихать, влить, втемяшить все что угодно. Хмурной народ – запойный, развратный, ленивый, равнодушный, лишенный общей значимости и общих представлений о добре и зле. Интеллигентская игра в хороший несчастный «народ» и плохую «власть» кончилась поражением самой интеллигенции. Не советская власть навязала себя народу, а народ согласился принять и терпеть советскую власть.