Текст книги "Энциклопедия русской души (сборник)"

Мужики и бабы

Все так запущено, что – тишь да гладь. Большевики вовсе не были марксистскими идиотами, какими их рисует либеральная мысль. Раз народа больше, чем прочего населения, должна быть народная власть. Большевики хотели понять корни народовластия, создать соответствующее государство. Красная сказка кровава, но очень красива. Однако сказка слабеет во враждебном несказочном окружении. Новые технологии срубили сказку. Россию приходится расколдовывать исключительно для того, чтобы она не погибла. Развитие реформ означает уничтожение народа в том виде, в котором он пребывает. Значит, бабы и мужики провалятся в тартарары.

Больница

Как тяжелобольным, русскому боятся сказать всю правду. Иногда ляпнут что-нибудь, причем не враги, а самые близкие, жизнь на него положившие, кто с ним больше всего возится, «утки» из-под него выносит, от раздражения ляпнут, оттого, что извел выкрутасами, склонностью к побегу через окно, к езде на саночках, но потом опять всё припудривают, приглаживают, а русский, тот тоже быстро забудет.

А про себя русский думает:

– Помогайте мне, помогайте. Не будете помогать, вам же дороже обойдется.

Но, скорее всего, и этого не думает. Лежит на кровати, яйцами болтает.

Склонность к бесчестию

Бесчестие напоминает одеколон «Свежесть». Тому, кто не полюбил его запах в юности, нечего делать в этой стране.

Беспредел – расширительное толкование возможностей. К этому надо подойти философски. Честь разрушает что-то очень существенное в человеке. Например, покушается на непредсказуемость. А предсказуемый человек – не русское это дело.

В России по определению нет ни одного честного человека. Вот на чем надо строить общую жизнь. Это основа колхоза. Но это и основа поэмы. Россия состоит из кротких людей, способных на все. В этой стране должно произойти полное примирение с действительностью.

Даже нетерпеливый Белинский это однажды понял.

Немного о себе

– Хотите, я покажу вам наш семейный альбом?

– Да пошел ты с альбомом.

– Это наша семья.

– Уроды.

– Это отец.

– По глазам видно: подлец. Вы очень похожи на отца.

– Все так говорят.

– А ваш младший брат и сестра похожи на мать. Сколько лет сестре?

– Тридцать три.

– Я бы дал сорок.

– Я передам ей ваш комплимент.

– А это что еще за говенный солдат?

– Это я.

– В тюрьме сидели?

– Нет. А что?

– У меня жена сидит за Можаем. Пишет, кормят сносно. Тоскует только. По дому. Стихи стала писать от тоски.

– За что села?

– По 103-й. Любовницу мою убила. Из ревности. Ножом. И меня тоже хотела.

– Жалко любовницу.

– Любовницы не для того, чтобы их жалеть. А это кто?

– Моя сестра с мужем и детьми.

– У нее двое детей?

– Володя ходит в школу, а Леночка – в детский сад.

– Я никогда не обижаю детей. А вы?

– Смотря кого считать детьми.

– А этот, похожий на Буденного?

– Дедушка. Его убили. А это бабушка Клава. Ее посадили на кол.

– Как на кол?

– А что с ней?

– Ничего. Попала под электричку. У вас большая семья?

– Жена, я и дочь.

– У вас есть с собой их фотографии?

– Нет. Ненавижу.

– Обеих?

– Ну. Когда они что-нибудь едят, у них всегда изо рта падает. Макароны, огурцы.

– Сколько лет вашей дочери?

– Семнадцать.

– Курит?

– Колется.

– Я не думал, что у вас такая большая дочь. Скоро у вас будут внуки.

– У нас уже были внуки и внучки. Пока Нина не думает выходить замуж. Кончает школу и хочет поступить в Институт иностранных языков. Нина мечтает быть переводчицей.

– Какой язык она изучает?

– Дрянь какую-то.

– А вас как зовут?

– Павел Андреевич. Я очень люблю спорт. Мой любимый вид спорта – футбол. Иногда мы ходим в гости к друзьям или приглашаем их к себе. Мы всегда напиваемся, я и моя жена Марина. Только она квасит текилу, а я – водку.

– Чем занимается ваша жена?

– Марина – детский врач. Специалист по абортам. Она любит свое дело и работает с интересом. Марина хорошо поет, у нее красивый голос. Раз в неделю Марина ходит в Дом культуры, где поет в хоре. А эту вашу бабушку, которую на кол посадили, ее кто посадил? Есть в мире только один народец, который может посадить бабушку на кол.

– Кого вы имеете в виду?

– Я не прав?

– Как ваша фамилия?

– Зачем вам? Белов. Мне 37 лет. Я родился в Москве и всю жизнь здесь живу. Я склонен к бесчестию.

Живописность

Иван Грозный, убивающий сына, живописен. В России любят тех, кто замучил и убил многих русских. Русская власть в основном уничтожала собственное население, а не чужое или врагов, как в других странах. Отделить кровожадность от забавы и заботы о стране невозможно. Это и есть русская живописность.

Несмотря на то, что Иван Грозный был садистом, многие его любят из принципа. Другие любят его садизм. Нет слов: Иван Грозный – это русский ренессанс.

Закат России

Дом построен – хозяин умер. На Западе дома построены. А мы – без домов – ходим живехонькие. Фундаментализм – агония мировых религий. Что-то будет дальше? Русские все время считали, что закат Запада неизбежен. Они, кажется, просчитались. Вместо Запада закатывается Россия. Правда, после революции тоже думали, что Россия завалилась. Но в том безумии была энергия. Бредовый энтузиазм. Русский наливается утопией, как гноем. Потом он лопается. Все идут в ногу, мы шагаем – левой. И это переполняет нас законной гордостью. Мы всех хотим научить ходить не в ногу.

Русские не знают, что такое «норма». Они видят, что другие живут по-другому, но у самих так не получается. Идут годы – не получается. У немцев получилось, у японцев получилось. Здесь не надо. И все этому не то что радуются, но не особенно беспокоятся. Ну, подумаешь. Что станет с Россией, если она закатится? Что делать с этим большим разлагающимся трупом?

Присыпать гашеной известью.

Мама

– Мама! Что значит – быть русским?

Молчит.

– Мама! Мама!

– Чего тебе?

– Что значит – быть русским?

– Чего?

– Что значит – быть русским?

Молчит.

– Мама!

– Отстань! Надоел!

– Мама!

– Сказала тебе русским языком – отстань!!!

– Мама, не бей!

– Молчи, засранец!

– Мама! Мамочка! Не убивай!

Учебник

Почему мама не захотела ответить сыну на поставленный вопрос?

По какой причине она стала его бить? Убила ли она его в конце концов или сын все-таки выжил?

Сказка

На сказку многие ловятся. Сказочная Русь стоит перед глазами. Зори неоприходованы.

Описание нации

Русский состоит из «ничего», которое включает в себя «всё». Русский считает, что ему ничего не принадлежит. Русский считает, что ему принадлежит весь мир. При внешней мягкости и певучести России, при ее бабьем обличии, любви к кефиру, в этой стране живет население с чудовищным аппетитом. Вчера – всё, сегодня – ничего, назавтра – снова всё. Если окультурить и грамотно раскрутить этот стиль «всё-ничего-всё», можно стать модной страной, вроде Непала.

Эстетический образ врага

После падения Берлинской стены, организованного во многом русскими хлопотами, если не сказать русской щедростью, несмотря на известное сопротивление союзников ФРГ, казалось бы, должна была начаться эпоха взаиморадостного соседства. И, верно, был момент, когда в воздухе ощущался дух братания. Все это кончилось неприятно быстро.

Мы разочаровали Запад и в чем-то самих себя, оказавшись «другими», не такими, какими бы европейцы хотели нас видеть. И хотя даже в самых неприхотливых американских фильмах существует пропаганда любви к «другому», не похожему на тебя, будь он хоть инопланетянином, хоть негром, русские не стали любимы в «другом» качестве. Запад скорее предпочел «других» китайцев, несмотря на то, что по общественным стандартам мы – куда свободнее, нежели грамотно репрессивный современный китайский коммунизм. В конце концов оказалось, что в европейском доме для нас нет даже того угла, который предоставили румынам и прибалтам, не говоря уже о поляках и чехах.

Многое объясняется общественным варварством нашего затянувшегося переходного периода, но – не все. Западная эстетическая норма жизни стала диктатором не только стиля, но и политических пристрастий. Русских не взяли в НАТО именно по эстетическим соображениям, как не прошедших face control.

Даже враждебные к России люди, ненавидящие ее хаос, которых я не раз встречал в Европе и США, не отрицают талантливости русских. В среде русских, действительно, встречаются таланты. Весьма противные индивиды, бывает, одарены интересными свойствами. Будь русские посредственной нацией, их бы вообще не было.

Идея национального характера, которая в Европе после Гитлера считается скользкой темой, – единственная возможность понять Россию. Русские – позорная нация. Тетрадка стереотипов. Они не умеют работать систематически и систематически думать. Они больше способны на спорадические, одноразовые действия. По своей пафосной эмоциональности, пещерной наивности, пузатости, поведенческой неуклюжести русские долгое время были прямо противоположны большому эстетическому стилю Запада – стилю cool. Строго говоря, об этом cool русские вообще даже не догадывались. Между тем это понятие из элитарной моды превратилось в состояние, которое определяет в последнее время западную культуру, что вышла за пределы литературы и кино, вобрав в себя на равных основаниях «красу ногтей» в высшем смысле, то есть культура растворилась в каждодневном быту, быт – в культуре. В Берлине или Париже вам точно укажут: эту марку сигарет курят только лесбиянки, а на той марке машин ездят одни пасторы. На русской стороне ни официальная, ни «кухонная» культуры по понятным причинам не только не шли в ногу с западным развитием событий, но круто забирали в сторону. Мы смотрели западные фильмы, листали западные журналы и читали западные книги, если это удавалось, совсем по-другому, чем западные потребители культуры. В любом случае, мы не видели во всей этой продукции объединяющей идеи, поверх барьеров столкновений консерваторов и либералов, архаистов и новаторов. Мы углублялись в экзистенциальный смысл, не замечая становления новой формы. Мы проморгали то, что составляет эстетическую сущность Запада последних 50 лет, о чем уже десятилетия назад было объявлено в двух установочных статьях журналов «Тайм» и «Лайф», на которые откликнулась молодежь от Лос-Анджелеса до Кейптауна, Токио и даже социалистической Варшавы.

Понятие coоl (этимологически – «прохладный») возникло в США в конце 40-х вместе с джазовой пластинкой Майлса Дейвиса «The Birth of the Cool» и книгами Джека Керуака. Последнего можно считать идеологом «кула», в 50 году писавшего о разнице между «сырым» и «кул»-сознанием как о противоположных формах самосознания. «Кул»-сознание, до сих пор не имеющее русского словесного эквивалента, не оставляет в человеке неотрефлектированных, «темных» сторон. Ему свойственны открытость, прозрачность, внутренняя эротичность, ироничность, подчеркнутая стильность, что обнаруживается в его джазовых корнях. Далеко не все кумиры Запада были «кул». Ни Элвис Пресли, ни Мерилин Монро в эту категорию не попадают. Зато лучшее, что есть в «Битлз», мюзикл «Вестсайдская история» Леонарда Бернштейна, песни Боба Дилона, с одной стороны, а с другой – улыбка, прическа, стиль одежды президента Джона Кеннеди (особенно если его сравнить на общей фотографии с Хрущевым) – истинный «кул».

Постепенно «кул» стал венцом глобальных американо-европейских усилий лицевых мускулов, голоса, моды, рекламы, кодекса поведения. Манеры советских дипломатов, как и родная культурная продукция, не проходили на Западе без сильной дозы иронии. Разрыв между западной модой и «русским стилем» привели к тому, что в сознании Запада после развала СССР русские заново оформились в образ врага, но уже не идеологический, а эстетический, менее опасный, более смехотворный. В сравнении особенно с эксцентричной, взвешенно заикающейся «The cool Britania» в интерпретации британского премьера, мы – нервная, дергающаяся, застенчиво-нахрапистая масса. Нет среди белых людей в мире бо́льших анти-«кул» (включая румынов), чем русские.

Тем не менее Москва в течение 90-х годов усиленно стремится стать «кул», волей-неволей устремившись за Западом, донашивающим эту моду за неимением новой. Даже милиционерам пошили прозападную униформу. Но русское неофитство (ну, молодежные журналы, выступающие под обложкой «кул») не вызывает евровосторгов по причине блеклой подражательности.

Однако… Пушкин! – у нас есть свой фундаментальный «кул». А «Герой нашего времени»? – да. А «Ревизор» Гоголя? «Лолита», возможно, одно из наиболее «кул»-произведений XX века. Who’s cool in Russia? Илья Кабаков, лучший Бродский, где-то Сорокин, в чем-то Пелевин, дюжина фотографов, одна модная якутская манекенщица тоже адекватны «кул»-жанру, хотя, понятно, не сводятся к нему. У нас есть и советский классический «кул», вроде «Кавказской пленницы». Наконец Сталин, «кул»-режиссер самого крутого политического театра мира.

Беломорканал

Русская женщина любой разновидности атавистична, как каменный пень, что иногда способствует ее шарму. У нее запах тела, давно не употреблявшего духов. С кожи тянет запашком тления. Впавшие глаза. Подавленность. Севший голос. Там, на воле – как будто на луне. А забор в двух шагах. Как когда-то в Берлине или в международном аэропорту. Многие бабы открыто хвастаются своей интуицией и подозревают за собой ведьминские способности, которыми порой устрашают мужчин. Другие, напротив, любят в себе блядские черты. Блядовитость русской женщины, изнанка ее застенчивости, ярка буфетно-ресторанным колоритом. Налей, поднеси, обслужи. Блядовитость – Беломорканал отечественной жизни.

Русская правда

Не будешь уважать другого, тебя не будет. На этом контракте Запад держится двести лет. Банальность посыла окупается комфортным результатом.

Основная мерзость русской жизни – не хамство, даже не отношение к человеку как к говну, но негласное согласие на продолжение недостойной жизни и стремление к ее оправданию. В умении все оправдать заключается русская правда.

Кто виноват?

Накопление описаний составляет культуру. У русских большое количество описаний. Это – русская литература. Непонятно, однако, почему, несмотря на большое количество описаний, русские не набрались культуры. Я знаю, что ни Тамара Николаевна, ни Людмила Валентиновна, ни Николай Павлович, ни Дмитрий Васильевич, ни множество других людей ни в чем не виноваты. И Михаил Кузьмич тоже ни в чем не виноват. Есть, однако, такие места, где отсутствие описаний особенно хорошо видно.

Надежда

Надежда в России умирает первой. Вот вывод, который можно сделать из отечественной истории.

Я ехала домой

Что такое счастье?

Это пудинг.

Это просто пуд-д-д-инг.

Наше счастье.

Не закрывайте мне небо

Мне нравится быть русским. Мне нравится пропускать все мимо ушей. Иду и пропускаю все мимо ушей. Мне говорят, что так нельзя. А я говорю: не говорите мне «нельзя». Я этого не выношу. Не закрывайте мне небо.

Быть русским

– Провинившихся в прошлой жизни Провидение отправляет на переплавку в Россию, – сказал Серый. – В качестве наказания.

– Кого именно? – поинтересовался я.

– Ну, там всяких блядей и мошенников, – сказал Серый. – В общем, нечистых.

– А как же Рублев и прочие?

– Для контраста.

История национального футбола

Петр Первый повел мяч в Европу, ударил, промахнулся – разбил окно.

Сборная команда мужиков с бородами погнала мяч в Азию.

Задрав юбки, Екатерина Великая перехватила инициативу.

Павел отобрал мяч и погнал его в сторону азиатских ворот.

Александр Первый, завладев мячом, отправил его в сторону Европы.

Николай Первый погнал его в сторону Азии.

Его сын, Александр Второй, отбил его далеко в сторону Европы.

Александр Третий отфутболил мяч в Азию.

Николай Второй побежал трусцой в западную сторону.

Ленин повел мяч в сторону Азии.

Сталин, с подачи Ленина, забил гол.

Счет стал 100:0.

Хрущев начал с центра поля и, сам не зная почему, погнал мяч в Европу.

Брежнев отправил его в Азию.

Горбачев играл на европейской стороне поля.

Ельцин продолжил его игру, но во втором тайме растерялся. Стоит и не знает – куда бить.

Раздался свисток. Кончился пропущенный век.

Беседа о главном

– Было время, когда я страстно переживал за судьбы родины, не спал ночами, весь в мыслях, как ее освободить.

– От кого? – не понял Саша.

– Русские – мастера придумывать себе врагов. Это не могло мне не надоесть.

– Нас снова обокрало государство! – радостно продекламировал Саша.

– Не государство! – нахмурился я. – А тот, кого мы ищем!

– Мы отомстим! – поклялся Саша.

– Человеческий климат России хуже экономического коллапса и агрессивного попрошайничества, – заявил я.

– Я убью эту гадину! – заорал Саша. – Дайте мне, пожалуйста, «Нарзана».

– Наивному дураку, мне казалось, что вся эта советская нелепость – наносная случайность, но вот я сам убедился, что русские могут «заспать» другие народы, как свинья – своих детей, и на утро даже не почесаться.

– Свинья не может «заспать» себя, – возразил Саша. – А у нас это замечательно получается. Спатеньки-заспатеньки, – запел он, сильно ударяя себя по коленям.

– Охи-крохи, – подхватил я. – Наивность нового поколения, бросившего превращаться в средний класс, самовыражаться и самоутверждаться, вызывает у меня не меньше презрения, чем глупость их отцов и матерей.

– Презрение – тонкое чувство, – с легкой обидой рассмеялся Саша. – Молодежь должна взять власть в свои руки.

– Конечно, я не могу сказать, что остался ко всему равнодушен. Меня смущает гностическая мысль о неравенстве душ, но, глядя на народные подвиги, я не могу не признать, что первобытное состояние, в котором пребывает народ, – производное его умственных возможностей.

– Счастливые народы, живущие под счастливыми небесами, как итальянцы, несколько путают нам карты, – вздохнул Саша. – Давайте создадим тайное общество.

– Какое?

– По созданию нового Бога.

– Дайте мне закончить про Россию! О России обычно пишут с оглядкой. Ее либо жалеют, либо стремятся понять. Но понимание затруднено не сверхсложными особенностями сознания, а, напротив, излишней простотой здешних нравов.

– Вот мы сейчас говорим-говорим, а над Капри висит луна, как сочная долька лимона, – сказал Саша.

– Человек, который не понимает своих интересов и сознательно вредит себе в течение жизни, в самом деле кажется загадочным. Народ, оставшийся архаическим образованием после запуска спутника и создания ядерного оружия, опасен и беспощаден.

– Я, разумеется, скрываю свои убеждения, – сказал Саша.

– Внешне я провожу линию интеллигентного человека, – добавил я.

Ближний свет

Если бы в России не было русского языка, а разговаривали бы, например, по-немецки, то здесь вообще ничего бы не было. А так, по крайней мере, есть русский язык.

Когда кавказский человек с активным отношением к жизни хотел в советской Москве поужинать в ресторане, он всегда находил слова, чтобы получить вкусную пищу.

– Слушай, – говорил Кавказ, и так весомо произносил свое сознательно испорченное «слушай», влиятельно морщил нос и близко подносил к нему пальцы, отделяя себя языком тела от носителей непорченного языка, что официантка тут же начинала приветливо вилять шариковой ручкой. И некоторые богатые евреи из богемы тоже умели заказать себе что-нибудь вкусное, на их палочках шашлыка не было кусков из одного несъедобного жира, а на моих они были. Дело не просто в том, что официантка верила в грузино-еврейские чаевые. Она верила в языковой напор, постановку голоса. А русский, если он был со стороны, командировочный или просто с крашеной любовницей, никак не мог словесно пробиться к официантке, даже если был при деньгах. Он барахтался в пассивных словах. Поэтому русский ел говно.

Некоторые считают, что русский язык засорен большим количеством мерзких слов. К ним относится мат. Кроме того, постсоветский язык. Но советский язык – это все равно что носить сине-красную милицейскую форму с фуражкой: жмет, тесно, болтается, давит. Надеть на любого русского милицейскую фуражку – она окажется сильнее русского. Так было. Все выглядели милиционерами. Я почти не знал исключений.

Я люблю мат за его магнетизм. Но мне нравится тонкое перерождение нравов, нежный корректив в отношениях, когда «блядь» тихо переплавляется в «блин». Я люблю языковую «чуму», табачную смесь разных фень. Когда кончились шутки, высохли как понятие, потому что шуткой стало нельзя образумить действительность, слово сдалось – начались приколы. Я фильтрую базар, я строю людей, чумарю детей – чисто так, у меня все пучком, несмотря на то, что все так запущено.

В советские времена машины ездили по ночам с подфарниками. Подфарники – это скромно. Когда коммунизм кончился, сами собой перешли на ближний свет. Тем самым заявили о себе. Активно. То же самое и постсоветский язык. Зажгли ближний свет. А некоторые стали ездить с дальним.

Но те, что стали ездить с дальним, так быстро поехали, что половина из них оказалась в Москва-реке. Их там постоянно вылавливали. И потому язык выбрал все-таки ближний свет.

Он освещает то, что есть: женские ноги, мусорные баки, тоску по надежде, всякую дрянь. Подфарники освещали только самих себя. А ближний свет – это уже свет.

Инсталляция пессимизма

Поразительное чувство частичной правоты всех. Прав Грозный, обидевшийся на Курбского. Прав Николай, обидевшийся на декабристов. Прав Курбский, не стерпевший русского ренессанса. Прав обыватель, не верящий никому. Прав кабацкий Есенин. Прав мир искусств, отворачивающийся от вонючей России. Правы те, кто хочет имитировать Запад, вдохнуть в Россию его энергию. Никто не прав.

– А слабо вам замириться с государством, найти в нем что-нибудь «милое»? – спросил меня Саша.

Сомнительность попытки, квалифицируемой как предательство, мракобесие или усталость. «Милое» не находится, «милого» нет. Отчаянное пробуждение к вечным ценностям посреди говна. Хамское высокомерие вечно занятой собой власти, не имеющей времени объясниться с людьми. Новые обиды. Сила русской интеллигенции – внеправительственное мышление. Оно же – вечная слабость. Бесконечное письмо Белинского Гоголю.

Теперь, глядя на то, что случилось, мне кажется, что это произошло не со мной. В России быть пессимистом – как отстреляться. Ничего не принять, никого не признать. Стоишь – поплевываешь. Если будет лучше, чем ты сказал – забудут. Если хуже, призовут к ответственности: «Ты обещал!»

Редкие случаи благородного служения отчизне, никогда не признаваемые подозрительными современниками. Неверие в собственность, нажитую нечестно. Зуд передела. Горечь во рту – основной привкус родины. Неспособность заставить страну работать на себя. Неспособность преодолеть извечную отчужденность государства от человека. Бесконечное нытье. Словоблудие диссиды. Мартиролог. Бесконечный сволочизм русской жизни. Когда жизнь идет вопреки жизни. Возведение отчаяния в степень героизма и последней национальной истины. Разочарование диктует отвращение к стране.

– Дух Лермонтова, – обобщил Саша.

Мы не могли с ним наговориться. Мы говорили и обобщали. Ночи напролет. Наши слова сливались в экстазе.

Пробуждение кондовой России. Она выдвигает идею предательства, соблазна совращения страны Западом, евреями, грамотеями. Все забывается. И повторяется. Долгая ночь политических разборок, которых за глаза хватает на целое поколение.

В чем чудо России? В русской патологии есть дополнительное измерение жизни. Вот главная ценность. Да, но кто принадлежит этому измерению? Низы безответственны, противны. Интеллигенция как сословие истерична. Никого нет, но есть люди.

– Они приоткрываются и исчезают, – предположил Саша.

Говорят, отношения между людьми в России уникальны. Разговор, действительно, может зайти далеко. Глубоко. В дополнительном измерении между мной и Сашей проскакивает искра. Мы озаряемся, и тогда нам кажется, но то, что нам кажется, никогда не будет. Однако на секунду, когда в темноте мы озаряемся, это «кажется» полно очистительной энергии. Она приводит случайный разговор в состояние экзистенциального обнажения.

Здравствуйте!

– Здравствуйте! Почему не здороваетесь?

– Да неохота.

– Что так?

– Ну, если здороваться, то потом надо, по большому счету, прощаться. Не мое это.

– Вы – Серый?

– Ну!

Книга

О русских написано много, как ни о ком. Но русские не читают ученых записок. Их воспевают или поносят, а русские не читают. Ничего не доходит. Раньше сбрасывали на железный занавес. Оказалось – хуже.

Гордость

Мы летим с Сашей на коллоквиум в Бухарест. Бухарест не принимает. Садимся в Софии. В аэропорту открываем утреннее пьянство. Заливаемся водкой. Саша хочет домой. Сует мне деньги.

– Посади в машину. Меня – в Чертаново!

– Здесь нет Чертаново. Это София.

– Хочу в Чертаново!

Он выбегает на площадь. Садится в такси. Таксист увозит его в Чертаново. Я – один. Я прихожу в Румынии на коллоквиум, стою, пью вино и вызываю к себе интерес.

– Вон русский стоит.

Французы, немцы, поляки стоят – и ничего. А русский встал – сразу интересно. Русский обязательно чем-нибудь отличится. Или опоздает. Или забудет что-нибудь. Или потеряет. Или сморозит чушь. Или блеснет умом. Или кого-нибудь возьмет и выебет. Или наблюет на пол.

И я, загадочный русский, знаю: меня нельзя разгадать. Я не поддаюсь анализу. Анализу поддаются разумные существа. Я сам не знаю, что выкину, руководствуясь неинтеллегибельными соображениями. Могу броситься в огонь и спасти ребенка. А могу пройти мимо. Пусть горит! Пусть все горит! Я, моральный дальтоник, не вижу различия между «да» и «нет». Мне говорят, что я – циник. Но это уже звание. А я – без звания. Может быть, я бессовестный? А то – как повернется. Я люблю глумиться, изводить людей. Но я помогу, если что. Я хочу, чтобы уважали мое состояние. У меня, может быть, тоска на душе. Тоска – это заговор «всего» против меня.

Отделение русских от России

Можно договориться с черепахой, но попробуй договорись с ее панцирем. То же самое и Россия. Россия радикальнее русских. Создание сильнее создателей. С русскими кое-как еще можно иметь дело; с Россией никогда не договоришься.

Слишком много говна в нее слито.

Понимая, что что-то не то происходит, но сказать не умея, русские придумали себе вымышленную родину и поверили в нее. Одни называют ее так, другие – иначе.

Надо отделить русских от России. Россия говнистее русских.

Где он?

Где искать Серого? Зачем искать? Если не найти теперь Серого, Россия потеряет свое лицо. Возможности России состоят в воображении русского человека.

Суд

Русский суд страшнее Страшного суда.

Лишние люди

Никак не получается увидеть себя такими, какие мы на самом деле. Что-то мешает. Не потому ли русские – не Монтени, то есть не способны к самопознанию, что иначе – беда?

Предусмотрительно заблокированная система.

Если ее взломать, то получится, что национальная идея русских – никчемность. Нет никакой другой идеи, которую русские проводили в жизнь более последовательно. Во всем непоследовательны, в никчемности стойки.

На такой идее каши не сваришь. И не надо. Национальная идея – не надо варить кашу. Кто берется варить кашу – тот не русский. Никчемность – нулевая степень созидательности, неумение что бы то ни было довести до конца. Самолеты падают, автомобили глохнут. Никчемность – пустоцветная духовность, близость к религиозному сознанию, но с противоположной стороны. Крайности склонны путать. Отсюда вечное недоразумение с богоносцем. Россия – негативная теология. Было время, когда писатели нашарили сословие лишних людей. Но дело не ограничивается ленивыми умниками. Бизнесмены России – тоже лишние люди. Они не нужны. Не нужны пенсионеры. И сами писатели – лишние люди. Крестьяне тоже не нужны. Зачем пахать вечную мерзлоту? Рабочие совершенно излишни. Во власть идут одни лишние люди. Дети – неходовой товар.

Каждый в России – лишний. Однако из социального ряда, где это звучит настораживающе, лишнего человека достаточно перевести в метафизический, чтобы никчемность превратилась в добродетель и все встало на свое место. Возникнут метафизические крестьяне, им подадут руку метафизические рабочие, они вместе встанут на пьедестал.

А если бы Наполеон завоевал Россию, как о том мечтал Смердяков? Все равно бы все обошлось. Отсюда такой расцвет искусств и литературы перед революцией. Грандиозное собрание лишних людей. Россия лишает сала, оставляет один на один с бытием, без посредников.

Россия и Африка

Не зря русские смешались с татарами, и теперь непонятно, была ли Куликовская битва или просто гражданская война. А если бы, на самом деле, не понравилась русским Византия, можно было бы, на худой конец, перекраситься в католичество. Призвали или не призвали славяне варягов княжить – незначительный спор, а то, что могли призвать (нашли тоже, кого призвать: северных дикарей!), не справившись с собой, это точно.

Как важно уметь не справляться с собой, не быть жандармерией собственной личности! Все с собой справляются, причесывают инстинкты, стригут ногти, читают газеты, а мы не справляемся. Ни с собой, ни друг с другом. Мы выше этого.

Но и другие тоже с нами не справляются. Варяги не справились. Цари оплошали. Даже Петр Первый не справился. Бороды брил, стрельцам головы рубил, хуй у царя стоял, ничего не вышло.

Россию пора, наконец, колонизировать. Как Африку. Колонизация Африке помогла. Проложили дороги, столбики вдоль них поставили, красно-белые, как во Франции. Научились говорить «спасибо» и «пожалуйста». Завезли в магазины нормандские сыры. Не все, конечно, получилось, не все полюбили сыры, по-прежнему прозябают, керосин жгут, но что-то все-таки удалось.

Попросить, чтобы русских колонизировали. Без всяких поблажек. Кого? Только не немцев. У тех нервы плохие. Могут русских перебить. Выгоднее всей Россией попроситься в Японию новым островом. Или, по примеру Аляски, уйти на торгах за семь миллионов. И русские научатся есть нормандские сыры, запивать их бургундским вином. Преобразятся неслыханно. Но своеобразие останется. Как у африканцев. Те все равно едят руками. Верят в своих, не французских богов. Носят божественные одежды бубу с королевским достоинством. Чем Россия хуже Африки? А если хуже, раз у нас нет бубу, нет умения достойно носить одежду, нет гибкости в пальцах и танцах, что тогда?

Эмиграция

Россия не забывается. Все в ней плохо, но не просто плохо, а чудесным образом плохо. Русская эмиграция, даже самая просвещенная, не врастает в другую реальность. Поляк уедет в Германию – не потеряется, язык выучит, раздастся, усы топорщатся. Мы же не складываемся в чужой шкатулке. Нам надо отрезать хвост. Мы – хвостатые.

Пленные немцы и то с каким-то смешанным чувством вспоминали Россию. Обрусели фрицы. Им тоже померещились хвосты.

Русская эмиграция – перерождение, как смена пола. Не хочу быть пай-мальчиком! Хочу снова быть бабой! Все жалуются. Ностальгия душит до слез. Назад, в бабы. Но ужасно боятся своей родины.