Текст книги "Энциклопедия русской души (сборник)"

История

Русские знают лучше географию, чем историю. Истории русские совсем не знают. Русские все забывают. Я смотрю на людей как на вспомогательный материал. Мне они бывают нужны иногда, чтобы не было скучно. Я с ними развлекаюсь, потом выбрасываю. Меня удивляет, когда кто-то с энтузиазмом говорит о том о сем. Мне это кажется неприличным.

Диссиденты

Серый решил бороться за демократию и попал в тюрьму. Он там тоже продолжал бороться. Из тюрьмы вышел пидерастом. Теперь живет в Европе и обижается на весь мир.

Гимназистки

Дебелые. Я бы хотел иметь много друзей, но они мне быстро надоедают. У них нет желания повеселиться. Мой покойный ныне французский приятель рассказывал, что, когда переезжал границу России, у него в голове раздавался «клик!» и он чувствовал, что приехал в цирк. Все ненастоящее. Но зато кайф.

Грязь

Даже странно, что в России так грязно живут. Это не объяснить отсутствием денег. Помыть пол можно и совсем безденежному человеку. Но полы грязные, обои засранные. На люстре висят штаны. Холодильник лежит боком на полу. Все потолки залиты. Одни – желтые, другие – черные. Если черные, это плохо, значит балки гнилые. Даже непонятно, почему уж так засрано.

Правда, есть дома, где почище. И думаешь: вот ведь суетятся, пыль вытирают. Но не с уважением. А так – между прочим.

Все-таки самое главное русское слово – грязь. В России все грязное: машины, помыслы, девушки, цветы, поля, весна. О грязной весне писал Пушкин, а потом задумался и не напечатал, постеснялся. А, может быть, если бы напечатал, получилась бы другая, чистая Россия, кто знает.

Москва

– А ты, верно, скрывался на Ваганьковском кладбище?

– Ну!

– А чего ты там делал?

– Обгладывал кости знаменитостей. – Серый помолчал и добавил: – Можно, конечно, привести в порядок Москву. Москва стала краше.

Америка

Я нашел для себя Америку. Америка танцует. Америка поет. Америка смотрит на меня открытыми газами.

– Америка, – сказал я, – давай решать, что нам делать.

– Давай решать, – ответила Америка.

И тут было тяжелое решение. Я заколебался.

– Как хорошо послать мою родину на хуй! – сказал я. – Как хорошо спрятаться в Сан-Франциско.

Там так ветрено. Там так по-американски. Я завис. Ты приехала, чтобы меня увезти. Там у тебя яхты. Компьютеры. День рождения. Но что мне делать с тобой? Жизнь – не резина.

Любовь Серого

Серый влюбился в надзирательницу. Веселая такая надзирательница, нескучная. Она стала его тайной невестой. Она его выкупила. Он освободился. Жили вместе в пригороде. Играли в дурака. Вместе совершили вооруженный разбой, чтобы сыграть свадьбу. Кого-то убили, кого-то покалечили. Менты почему-то их не поймали.

Имена-отчества

У каждого русского, на удивление иностранцам, есть не только имя, но и отчество.

– Русский без отчества, как мужчина без трусов, – сказал мне старый римский профессор филологии.

Поверхностное наблюдение. Но даже мой русский друг, большой любитель имен-отчеств, который знает всех русских по именам-отчествам, относится к именам-отчествам как к вспомогательным элементам. В отличие от него, я уверен, что имя-отчество, соединяясь цугом, создает картину человека и представительствует за него даже при полном его отсутствии.

Россию погубили имена-отчества. Именно благодаря отчествам могла возникнуть такая пагубная идея воскрешения отцов. Русский таскает на себе отца в течение всей жизни в качестве отчества.

Мертвый груз.

Мат

– Зачем у нас мат? – спросил я его.

– Мат надо хранить, как зеницу ока, – наказал Серый. – Мат – наше топливо. Как керосин. Его нельзя разбазаривать.

– Россия развалится?

– Ты что, журналист? – удивился Серый. – Россия хороша как раз тем, что непредсказуема. Это ее конституция, и кто этого не понимает, тот мудак. Россия может развалиться – запросто! А может не развалиться. Россия может победить немцев, а проиграть финнам или еще каким папуасам.

Я посмотрел на Серого. Вид у него был берложий.

Новая встреча

Потом я его долго не видел. К каким бы ухищрениям ни прибегал, я не мог его видеть. Я познакомился с ним случайно, в том измерении жизни, в которое боялся зайти, не зная из него выхода. У меня есть такие завороты головы, когда мне думается, что мои мозги делают мертвую петлю. В той жизни, где метро, булочная, издатели, дети, Серого нет и быть не может. Гений места никогда не имеет места быть. Есть только напряжение, схожее с ясновидением. Не повод обращаться ни к анаше, ни к героину. Я и сам – героин.

Тогда я стал путешествовать. Я видел разные вещи. Я видел миражность Мали, пингвинов с розовыми бровями на скалах возле Кейптауна и вертикальную аскезу Индии, я ушел на Тибет, потому что там живут самые правильные люди этой земли.

И когда возвращался, я думал о Сером, мне хотелось ему задать несколько вопросов. Я встретил Серого совершенно случайно, на автобусной остановке, когда, отдав в ремонт на улице Обручева свой неновый автомобиль, собирался ехать домой.

– Отъездился? – сказал он.

– Я был на Тибете, – не без гордости сказал я, может быть, даже желая его чуть-чуть уязвить.

– На хуй мне твой Тибет? – сказал Серый.

Он сел в автобус и уехал.

Живое Средневековье

Агенты по торговле недвижимостью, участковые врачи – все те, кто имеет каждодневный доступ к простому народу, поражаются степенью его одичалости.

За фасадом большого города, в недрах «убитых» коммунальных квартир, с гнилым серпантином наружной электропроводки, «жучками», крючками, затворами, синюшными стенами, битыми стеклами, рассохшимися подоконниками, оторванными дверными ручками, тазами, затхлостью, там, где улица начинается с коридора, трубы слезятся, в уборных дворовый холод и голая лампочка, расселена Русь, которая до сих пор продолжает допетровские времена. Случайно ошибешься номером телефона – откликнется из глубины колодца невменяемый голос – с размаху въедешь в Средневековье.

Неадекватность самых элементарных представлений, фантастические образы мира, скопившиеся, роящиеся, размножающиеся в головах, малиновые прищепки и дуршлаги, под отклеившимися, повисшими изнанкой обоями – газетные желтые лозунги, осуждающие не то Бухарина, не то Израиль, вонь ветхого белья, дрожащие руки со вспухшими венами, хитрость таракана, за которым гоняются с тапком в руке, изворотливость, непомерные претензии на пустом месте, неприхотливость, чудовищный алкоголизм, неподдающаяся анализу отсталость при работающем весь день телевизоре, ссоры, свары как норма жизни, ябеды, пересуды, сплетни, ненависть, крохоборство, нищета – весь этот ком слипшегося сознания перекатывается по всей стране. Дохлое пушечное мясо, непредсказуемый фатализм, готовый фарш для самой низменной демагогии, недобрый прищур, припизднутый рокер, маньяк с лобзиком, неизбывный запашок газа, неустойчивость реакции, болезни всех видов, физическое уродство, необъяснимая гордость за прожитые годы, нестриженая седина, паралич воли, неумение суммировать свой опыт, безграмотные понятия об истории хотя бы вчерашнего, прожитого ими же, как свидетелями, дня, мозговые узлы карикатур с неизбежным Хрущем и бровастым хануриком, поклонение силе, нечеловеческая слабость – вот тот люд, который живет – не живет, но который есть и с которым мы слишком редко считаемся как с реальностью.

Дребезжат в их комнатах слабенькие серванты.

Сплетение бреда и ссылка на шурина, когда доказываются недоказуемые вещи, когда наивность – нежнейшее из слов, которое можно подобрать, характеризуя их мысли – какое испытание для любого человека, который выбрал своей религией любовь к ближнему, какое издевательство над ним.

Моль изъела плюшевые подушечки.

Надежда на то, что коммуналки расселятся, тоже наивна. Коммуналка, как свет непогасшей луны, – норма русской ментальности. Она же – модель взыскуемой соборности. Засранные подъезды и подворотни, непрочищенные, засоренные, как мусоропроводы, пещерные люди метафизичны. Их разрозненная посуда, гнутые ложки-вилки под отчетны лишь божественному суду. Они понижают представление о человеке, контакт с ними чреват самыми эмигрантскими мыслями, совместное проживание рождает мысли об аде.

Запущенная Россия, которая никогда не проветривалась, никогда не была удостоена человеческого слова, не понимала логики своего развития – сколько таких людей? миллионы? десятки миллионов?

Средневековье без средневековых символов веры, воплощенное в образы кому-то очень близких людей, не учитывается при разговоре о стране, где выставляются напоказ подсвеченные французами фасады сталинской архитектуры, которые посреди новейших построек кажутся чуть ли не итальянским городом. Надо ли говорить, что Русь с голой лампочкой, наследство допетровского, дореволюционного, советского и сегодняшнего времени, безынициативна настолько, что на ее фоне Обломов покажется Штольцем, и мы призваны с этим «пассивом» считаться?

Всегда найдется ватага доброхотов, которые бросятся бешено выступать против Средневековья, приводить примеры счастливой соборности, с устойчивым графиком дежурств по уборке мест общего пользования, со скромным уютом и гуталином, когда жилички ходят в восточных халатах, сидят на диванах, задумчиво поджав ноги. Они закричат: что же народ мог сделать? Вот именно – что? Я знаю этих доброхотов наперечет. Они делают свою работу настолько грубо, что по природе не дуэлеспособны.

Помимо них есть огромное количество людей, которые возьмутся защищать всех этих средневековых существ: они прошиты общими токами, им жалко пьяных, жалко старух, брошенных без помощи. Мне по отдельности тоже многих жалко. Но всю эту жалкую массу мне не жалко, она тащит Россию на дно.

Конечно, легче всего отнестись к ней язвительно, сыграть на панических настроениях, запугать, как и поступают те, кто вступает с ней в контакт и теряют быстро терпение. Можно попробовать отнестись к ней по-христиански и возлюбить. Но как бы к ней ни относиться, она, эта масса, превращена волей случая в электорат, имеет голос и ничего общего не имеет с демократией.

Что с ней делать? Обманывать? Отмывать? Перевоспитывать? Ждать, пока перемрет?

Но последнее иллюзорно – старики тащут за собой внуков, правнуков, которые тоже становятся на карачки. После первого петушиного крика молодости от них больше нечего ждать, кроме рабской зависимости от вечного повторения. Все идет по кругу. Остается одно – поместить их в концлагеря.

Но они там уже и так.

Неуклюжесть

В каждом русском есть своя неуклюжесть.

Иван Петрович слишком толст. У него ремень под брюхом.

Василий Васильевич слишком обносился. У него дыры в обоих карманах.

Николай Иванович никогда не стрижет ногтей на ногах. Они у него сами собой подстригаются.

У невесты с зубами рваная ночная рубашка. Из нее аппетитно вываливается немытая сиська.

Мария Николаевна не пользовалась ни разу в жизни туалетной бумагой. И ничего – осталась жива.

Вот почему у русских сильный балет.

Мелкая совесть

Как-то я встретился с одной мелкой совестью нашей нации. Совесть предложила мне сделать беседу для газеты. Она стала рассказывать, как мальчишкой во время войны сбежала из детского дома, потому что там было невыносимо, проехала «зайцем» всю Сибирь и, поскольку Россия полна добрых людей, ей помогли добрые люди, которым она благодарна. Они не сдали совесть обратно в детдом.

Я спросил, почему было так невыносимо в детдоме, и, выслушав ответ, сказал:

– Получается неувязка: добрые люди помогли вам бежать от злых детей и злых воспитателей.

Мелкая совесть удивилась, как будто в первый раз об этом подумала, беседы не опубликовала.

Русские переоценивают не только самих себя, но и своих детей. В каждом отделении милиции расскажут об их подвигах. В русском детском мире полагается быть жестоким. Мне рассказывали уличные проститутки, что самое страшное – оказаться во власти подростков. Знакомый бандит, свидетель рассказа, кивнул:

– Так везде. И в зоне. И тут, в Москве. Пацаны звереют. Бьют до смерти.

Драку заказывали? Ничего не изменилось со времен моей школы, где на перемене можно было влегкую получить по морде – просто так.

Таланты и поклонники

Мне рассказывал французский посол, из русофилов, что у нас – он много ездил – в каждой церкви так замечательно поют. Голоса – посол восторженно взмахнул рукой – поднимаются к куполу, омывая лики святых угодников, навстречу Спасу. На свету, особенно в солнечный день, виден их непорочный музыкальный состав, и они растворяются в поднебесье. Такой талантливый народ.

Я с ним согласился.

Несознанка

Некоторые считают, что русские уходят в несознанку с тем, чтобы выкрутиться. Все равно, как рыба уходит на дно. Но, по-моему, русские уходят в несознанку, потому что это нормальное состояние их сознания.

Счастье

Как хорошо ничего не чистить, не отмывать. Пусть все окажется неотмытым.

Непонятно что

Разве герои сказки – нация? Они – из сказки. Взгляните на себя. Мы – сказка.

Польза

Любимым напитком Серого был чефир. Кому кактус, а кому чефир. Делал ли Серый детишкам свистульки из глины? Из орехового прута? Или самокаты? Посадил ли он клен? Или только курил, наклонившись низко к столу?

Если в тех автобусных измерениях жизни, где живет опустившийся усталый народ, где обитает Клавдия Федоровна и все остальные несчастные люди, где у Ирины Борисовны взламывают дверь, чтобы забрать сломанный телевизор, заводится Серый, то, возможно, все решается очень просто. Какая польза от убийства Серого? Во-первых, он не будет мешать прогрессу. Во-вторых, разрушится сказочное измерение России. В-третьих, она перестанет быть мутной.

Человек-исповедь

– Grattez le Russe, et vous verrez un Tartare (Поскребите русского, и вы найдете татарина), – говорят французы.

Они по-своему правы, но, как всегда, не заглядывают глубже феноменологии.

– Поскребите русского, и вы найдете исповедь, – dirais-je.

Русский – человек-исповедь. Совсем не надо для этого обстановки движущегося предмета: поезда или самолета. Как перезрелый гранат, русский взрывается и истекает исповедью в самый неподходящий момент. Или как гнилой гранат. Скорее, как гнилой. А может быть, все-таки как перезрелый.

Отношение иностранцев к России

Серый считал иностранцев обмылками и никогда не интересовался их мнением о России. Он ценил неподдельное чавканье русской жизни.

– Зачавкала! – одобрительно жмурился Серый, прислушиваясь к событиям жизни.

Он любил мутность русского человека.

– Ты погляди, – говорил он мне, – как безобразно мутен русский человек. Он озадачивает жизнь. Она не знает, чего он хочет. Он срывает с петель ход жизни и ставит жизнь раком.

– У него паралич воли, – говорил я.

– Хуйня все это, – незлобно отзывался Серый. – Ты лучше прислушайся к этому вечному хрипу русского мужика, как он сипит и говнится.

Я уходил на цыпочках прислушиваться и возвращался в полном умилении.

– Ну что, меняешь взгляд на Россию? – подмигивал Серый. – Про Россию никто не подобрал верных слов. Одни бьют себя в грудь и клянутся в любви и верности. Не верь их клятвам. Другие, подражатели немцев, которые надели немецкое платье и думают про себя многое, – они, конечно, ублюдки, но хотя бы ясны. А эти – они вроде бы делают вид, что любят, а сами подмахивают с пользой для себя. Может, до них что-то доходит, но они глухие. Россия – это хрюканье. Если не хрюкаешь, тебе тут нечего делать. Иди в интеллигенцию и придумывай теории.

– Не хочу! – невольно вырвалось у меня.

– Россия по-умному не гордится умом. Она его топит, как котенка, но не потому, что любит утопленников, а потому что ум мешает жизни.

– Ах, Серый, – заплакал я.

– На России мир держится, – сказал Серый, залезая под одеяло.

Плакун-трава

– Серый, сыграем в жмурки? Ты – гений этого гнилого места. Не Пушкин, не Достоевский, а – ты. Ты – гений. Ты – шаман. Нечленораздельный человек. Ты держишь в руках братву, ты крутишь русскую политику, вершишь судьбы армии.

– Солдаты – необученные, – сказал Серый. – Мрут, как мухи.

– Ты – Спартак и ЦСКА, ты спускаешь мочу в попсу, ты болельщик отечественных команд, ты – вой стадиона, судорога трибун, ты насосался крови, ты – грандиозный клоп, ты – друг Христа, большевик, автор русских сказок, три богатыря в одном лице, трое братьев, от старшего до дурака, Серый волк и Иван-царевич, владелец всех джипов, молодой месяц над снежным полем, ты – все русские тараканы в ванных и на кухнях, ты – кровавое воскресенье, седьмое ноября, великий почин, день победы, ты – Герой Советского Союза, ты – пивная, ты – мое раздвоение, пребывание между двух невест, моя неустроенность, моя бестолковость – вот почему смывается русское знание, не идет вперед цивилизация, ты держишь Россию за пизду.

– Я – плакун-трава, – застеснялся Серый.

Пятизвездочный морг

Удавка

Стук в окно.

– Кто там?

– Это мы! Силовики!

– Я зажег свет.

– Вы еще живой? – недовольно спросил Пал Палыч.

– Живой, – недовольно ответил я.

– А чего пропали?

– Заболели? – просунулся Саша.

– Скорее, выздоровел.

– Встречаетесь с ним регулярно? – прищурился Пал Палыч.

– Бывает.

– Ваше впечатление? – спросил Саша. – Противный?

– Нормальный, – ответил я.

– Будет с нами сотрудничать? – спросил Пал Палыч.

– Куда он денется! – рассмеялся Саша.

– А вы не смейтесь, референт, – нахмурился я. – Дайте мне еще время на размышление.

– Ты не тяни, – захрипел Пал Палыч. – Страна дурит.

– Удавку сзади и конец Серому, – шепнул доверительно референт. – Поздравьте Пал Палыча, ему новую бляху дали.

– Да ладно тебе, – притворно смутился Пал Палыч.

– Дуги золотые, обруч, листки сельдерея, – ликовал Саша.

– Двух дельфинов, сходящихся хвостами, забыл, – не выдержав, просиял Пал Палыч. – Помните, как я вас учил? Половину преступлений провоцируют сами потерпевшие, – быстро заговорил он. – Надо ходить в ватниках, в вязанных шапочках, дамам – тоже в ватниках, на низких каблуках, в темные переулки не заходить.

Силовики исчезли.

За секунду до кончины

Серый зажег свечи, врубил Вивальди.

– Луноход, полный ход! – осклабился Серый, запуская на ковер тело невесты с зубами. На теле невесты две кнопки страсти и один пятачок безумия. На теле невесты Серый воссоздал большой стиль советской галантереи образца 1970 года: васильковый пояс от чулок с резинками, болтающимися на больших белых пуговицах. У пуговиц удивленное выражение лица. Сам Серый нарядился в голубые кальсоны с тесемочками. Невеста поползла по ковру на локтях и коленях. Он – давай фотографировать.

– Одуван ты мой эротический, – подобрел Серый, когда невеста уперлась в угол. – На подоконник!

Она вскарабкалась.

– Покажи письку!

– На! – сладострастно застеснялась она, сунув лицо в волосы.

– В лифт!

Она помчалась на лестницу, тряся резинками.

– В ванну!

Невеста поплыла в ржавой, чмокающей посудине.

– А сними меня, как я писаю!

– Ну, давай, – нехотя сказал Серый, не поощряющий женской инициативы.

Невеста выпустила желтую струю в ванну.

– Какие вы, все-таки, женщины – гадость, – сказал Серый, переводя кадр. – Когда ссыте, у вас моча по волосам течет.

– А сними меня, как я какаю! – не унималась невеста.

– Ты попу как вытираешь: снизу вверх или сверху вниз?

– Понятия не имею, – пожала плечами невеста.

– Всем спасибо! – закончил съемку Серый.

Когда Серый проявил фотографии, он выглядел огорченным.

– Одуван ты мой нефотогеничный, – задумчиво сказал он.

Невеста вырвала у него из рук фотографии и побежала показывать мне:

– А это я, за секунду до кончины! – с гордостью заявила она. – Скажи: классно!

Половина России – негры

Лена – русская негритянка. Теперь она ведет ночную программу о сексе, но было время, когда она в нем совсем не разбиралась, путала мужскую мастурбацию с сонным почесыванием в паху. Мы познакомились в Нью-Йорке. Мне нужно было увидеть Гарлем, и она помогла найти нужных людей. Мы ехали в такси, и белый лысый таксист спросил:

– На каком языке вы разговариваете?

– По-русски, – ответил я.

– Вы русский?

– Да.

– А почему она говорит по-русски?

– Она тоже русская.

– Как?

Я подмигнул Лене.

– Половина русских – негры, – сказал я.

– Как?

– Так, – спокойно ответил я.

Шофер резко затормозил и выругался.

– А еще говорят, что у нас свобода печати! – вскричал он. – Они даже не могут сказать, что половина русских – негры!

Я сначала рассказал эту историю как анекдот, но оказалось, я был прав.

Ремонт

– Я не смерти боюсь, я ремонта боюсь, – сказал Серый, когда в пьяном виде вел жигули по Ленинскому проспекту. Он закрывал один глаз ладонью, чтобы лучше видеть.

Страна вечного ремонта. Здесь все так подгнило, не успев созреть, что, за что ни возьмись, чтобы сделать ремонт, надо начинать сначала, а лучше всего и вовсе не начинать.

Описание внешних особенностей

Я придерживался традиционной ошибки: верил в описательность России. Всякий, кто брался писать о ней, думал, что русский имеет хотя бы оболочку нормального человека. У него, казалось бы, две ноги и руки. Но это только иллюзия. Это четырехносый зверь. Таково отражение сущности Серого в русском человеке, кем бы русский ни был. Конечно, есть некая группа русских, которые имеют ослабленную иллюзорность и потому смазаны, как характер. Но оставим в стороне случайные явления. Поговорим о главном. Русский человек бесформен.

Поколенческие вибрации оставляют впечатление, что в России что-то происходит. Газеты выплескивают информацию. Читатели выклевывают из жизни сказку и продолжают в ней жить. Осознав опасность русских, я попытался их остановить. Но, найдя Серого, я увлекся русскими конструкциями. Может быть, Хайдеггер так же увлекся нацизмом. Мне показался жизненно необходимым этот радикализм нации.

Тараканьи цветы

Молодежь – временное явление. Они оторвались и имеют свои представления о жизни. Ходят в «Пицца-хат», трахаются, танцуют. У них беспросветное будущее. В предчувствии этого невеста с зубами разводит на кухне если не цветы, то тараканов.

Философия общего дела

Русский – это человек, который слабее обстоятельств. Лаокоон – игрушечная забава по сравнению с русской жизнью. Но примешь стакан – змеи с шипом расползаются. Небеса светлеют. Над Россией встает солнце.

Нормальное состояние русского – пьяное. Пьянство ему идет. Неуклюжесть становится шиком. Косноязычие – поэмой. Песни – гимнами. Оборванство – жизненным стилем. Стоит русскому стать пьяным, как он приобретает черты неземной элегантности. Если присмотреться к фотографиям пьяных баб, которые вывешиваются на витрине перед вытрезвителем, поражаешься силе чувств, отразившихся в телах и лицах. Призывный распад плоти стоит работы могильных червей. Это посильнее Микеланджело. Это очищенное видение Судного дня. Есть ангелы, под видом алкоголиков их сюда засылает Бог проверить, кто есть кто. Проверка водкой – русский Страшный суд. Потеря человеческого облика бесценна. Это полнейшая обнаженность, как после смерти, перед Богом: «Вот я такой и больше никакой». Не прошел испытание – живи вечной смертью.

Что было раньше: Россия или водка? Вопрос теологически некорректен. Потому в России нет и не должно быть культуры пьянства, что есть метафизика, презирающая латинское отношение к вину, баварские пивные выкрутасы, но ценящая строгий набор ритуальных предметов: стакан, пол-литра, огурец.

Русский выпрямляется, расправляет плечи, если он православный, то крестится, и, став благообразным, как никогда, он выпивает. Картины мира сменяются с каждой рюмкой. Выпивание – не линейный путь, а смена измерений. Русский проходит и познает состояния: от беспочвенного оживления, шумного веселья, похоти, счастья, войны, тоски, кручины до пребывания в русской нирване, которая в силу несравненности не знает словесного выражения.

Русский болезненно уходит в ненормальную категорию трезвости, и этот уход зовется похмельем. Он весь трепещет, душа неспокойна. Это все равно что уйти из дома. В ночь. В мороз. В колючую, беззвездную жизнь. А когда русский возвращается домой, он топит печь и сидит у огня. Ему ничего другого не надо. Он – домовитый мужик. Он живет дома несколько дней, неделю, месяц, и люди с уважением говорят, что у него начался запой.

В пьяном виде русский похож на себя.

Гражданин мира

Наездившись по миру, чтобы лучше понять Россию, я пришел к выводу, что Россия представляет для мира серьезную опасность. Конечно, Россия – яркая экзотика. Допустим, Россия, излучая свою духовность, что-то дает миру. Мало того: цивилизация, по определению, вещь скучная. Но кто готов променять скучную жизнь на веселую смерть?

Я решил сократить Серого.

Дурное влияние

Когда Серый стал молодым человеком, на него дворовая молодежь оказала дурное влияние.

Ну, хулиганы.

У русских принято считать, что дурное влияние – корень зла. Что же такое, на самом деле, дурное влияние? Видимо, это совращение. Непонятно, однако, кто был тем первым человеком, который оказал на других дурное влияние.

Возможно, это был Серый. Да, так оно и было. Серый – дурное влияние в чистом виде. Но тогда – где логика?

Стыд и срам

Раз исповедь – так исповедь. Пусть тайное станет явным. Мне стыдно, но я потому и русский, чтобы говорить постыдные вещи.

Кто-то каялся, что трахнул в бане малолетку. Судя по Страхову, это был Достоевский. Трахнуть малолетку – какая замечательная идея. Это лучше, чем трахать Анну Григорьевну. Официальный секс – это такое постное масло. Не понимаю, как люди этим могут заниматься всерьез. Любовь быстро выветривается, а потом – что там остается трахать? Что-то выветрившееся.

Но меня больше интересует кого-нибудь убить. Из автомата. Совсем незаслуженно. Отправить к праотцам. Надо будет как-нибудь сделать.

Или трахнуть малолетку.

У нее все такое миниатюрное.

Организация природы

Серый выбросил бутылку из окна моей машины прямо на дорогу. Бутылка попрыгала-попрыгала и разбилась.

– Ты чего? – удивился я.

– А чего? – удивился Серый.

Признание

Я люблю русских.

Я очень люблю русских.

Прямо как Есенин.

Сговор

Я встретился с Серым. Была осень. Поганое время.

– Тебе здесь не жить, – сказал Серый. – Даю 24 часа на размышление.

– Хочешь, буду твоим? – сказал я. – Я тоже люблю бандитский привкус жизни.

– Жизнь сделала меня бандитом, – сказал Серый.

– Капитализм тебя, блядь, причешет.

– Не успеет, – усмехнулся Серый. – Помнишь, в детстве навозом мы мазали санки, чтобы они скользили. Говна не будет – Россия кончится.

– Я тоже мазал санки говном, – обрадовался я.

Я удивился тому, что обрадовался.

– Ты мне не нужен, – сказал Серый. – Мне не нужен человек, который переводит на доступный язык мои заклинания. Этой стране не нужны аналитики. Мне нужен человек, который сдержал бы натиск дешевых слов.

– Давай помогу, – сказал я. – Я тебя обозначу.

Тайный советник

– Что такое Россия? – спросил меня Серый.

– Россия – это нравственность, – ответил я.

– Пять, – сказал Серый.

– На чем держится Россия? – спросил Серый.

Все русские боги задают каверзные вопросы. Это отразилось в фольклоре.

– На бесчестии, – ответил я.

Серый ничего не сказал.

– С тобой можно работать, – сказал Серый.

Мы стали работать. Я был назначен советником. Боже, я – советник! Конечно, я ничего не советовал. Я был порученец. По связи с интеллигенцией. Я был тайный советник русского Бога.

Задание

– Ты, значит, вот что, – сказал Серый. – Ты – писучий, а я – нет. Я тебе скажу, что писать, а ты – напиши.

Серый не любил писателей, но он их почему-то немножко уважал.

– Ты напиши, что бабы – это говно. Их надо проучить. Вот у меня, например, была невеста. Ну, одна парикмахерша. Понял?

Почему русские боятся евреев?

Мы разругались с Серым, потому что он подлец. Я писал для него. Мне казалось: работаю на Россию. Но он мне неожиданно предложил написать, что все евреи – гады. И даже полукровки – гады. Может быть, они опаснее, чем жиды.

– Ты чего? – сказал я.

– Ты пиши, – буркнул он.

– Почему ты боишься евреев? – спросил я.

– Они умные. Они пьют кровь христианских младенцев.

Русские сидят, как бобики, уши прижали – боятся сионских мудрецов. Своих мудрецов нет – помоги кулаком. Погром – это целая программа обеспокоенности. У русских мало такого смачного антисемитизма, как у украинцев и поляков, – у них просто поджилки трясутся.

– Придут сионские мудрецы – объебут.

– А вы не объебывайтесь.

– Как же нам не объебываться, если мы дурачки?

– А вы не будьте дурачками.

– Чего захотел! Мы – порознь, а они кучкуются.

– А вы тоже своих тащите.

– Мы так не умеем.

Нет другого такого вопроса, где бы так ясно было видно русское бессилие. Сродни половому. Хочет мужик показать себя, а у него не стоит. Тогда тут все разнесешь от злобы. Но, кроме бессилия, сидит в подкорке физиологическое отвращение. Женщины боятся мышей, а русские – евреев. Сюда бы психоанализ: откуда эта гадливая боязнь? Русскому еврей физиологически неприятен, он его отталкивает. И носом, и волосами, да и вообще. Но об этом в книжках не пишут. Антисемитизм – бег в сапогах по жидкой глине. Русского «клинит» на евреях. Они, как осколки древнего Бога, рухнули ему на голову и отняли рассудок. Желание реванша. Распускание грязных слухов. Тактика скунса. Нелюбовь к евреям, как пароль, объединяет русских. Отними пароль – не ясно, где кто. Суть не в доводах, а в позывных.

– Богородица – тоже еврейка, – напомнил я.

– Ну, тогда мы совсем пропали, – перепугался Серый.

Встреча в верхах

– Рассказывайте, – сказал реформатор.

– Серый – враг русского прогресса. Пора кончать с русской сказкой.

– Зачем вы от меня бегаете? – обиделся Саша. – Мы должны вместе принимать ответственные решения. В конце концов, власть должна участвовать.

В газеты я не пошел. Безбытийственность России призвала к правлению русскую бюрократию.

– Если идти во власть, первое знание: народ – дрянь, – сказал я. – Русский консерватизм знает это лучше всех. Чтобы оградиться от народа, нужно создать армию бюрократов.

Дозвониться не было возможности. Единственные живые люди во власти – служба безопасности. Но у них плохая наследственность. Я предложил им ликвидировать Серого.

– Серый – сплошная заморочка, – сказал я.

Пал Палыч выслушал со вниманием, несмотря на мистические трудности.

– Значит, он есть? – наконец спросил он.

– Как я понимаю, ликвидация Серого откроет России пути процветания, – уточнил Саша.

Реформатор, которого не любит народ, никак не мог решиться.

– А если он нам пригодится?

– Как?

Я разочаровался в кремлевских мечтателях.

Оборотень

Мне жаль мировых усилий. Я купил кинжал. У Серого сегодня много дел. Он пробудился к жизни. Он богатый и бедный одновременно. У Серого – голубые глаза. Мы с ним вырабатываем концепцию будущего России. Решено: мы будем плясать, как грек Зорба, сиртаки во льдах, на бесславных руинах.

– Запуталась, старуха? Выжила из ума? Распадайся, дрянь! – завопил Серый.

Я дал Серому денег. Он стал работать сторожем у меня в гараже. Он стал разбазаривать. Я подумал: нужно его кинуть. Я сдал Серого бойцам. Вдруг все активизировались. Серый стал прорабом. Звонит по телефону. С телефоном практически не расстается. Пошла жизнь.