Текст книги "Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII – середины XIX столетия"
Автор книги: Виктор Филимонов
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Имя великого русского мыслителя и драматурга Дениса Ивановича Фонвизина (1745–1792) известно широкому кругу читателей прежде всего по комедиям «Недоросль» и «Бригадир». Однако свои философские воззрения он излагал и в иных литературных и публицистических произведениях. В частности, существенный интерес в рамках рассматриваемой нами темы представляет его небольшое просветительское произведение «Послание к слугам моим – Шумилову, Ваньке и Петрушке». В этих стихах в форме шутливого разговора господина со своими слугами-простолюдинами Фонвизин рисует картину современного ему российского общества, в центре которой – миросознание крепостного человека.
Первый собеседник господина – старый слуга «дядька Шумилов». Он наиболее простой из всей компании слуг. Главное его убеждение – простые люди созданы на свет для того, чтоб быть слугами «и век работать… руками и ногами», во всем подчиняясь господам. Шумилов способен лишь исполнять, не рассуждая.
Напротив, второй слуга – кучер Ванька – в своих суждениях более свободен и склонен к точным наблюдениям и оценкам. Вот некоторые из них:
По мнению Ваньки, всем в мире правят деньги:
Как же жить в мире, столь неприспособленном для праведной жизни? Циничный ответ слышим от третьего господского слуги – Петрушки. По его мнению, дело человека – не раздумывать над тем, что невозможно изменить, а научиться жить по правилам этого скверного мира, в котором люди – всего лишь куклы. Нужно жить мгновением, не разбирая праведных и ложных средств, не задумываясь о последствиях. Петрушкин вывод таков:
Этим мнениям не противоречит и сам господин:
Что же делать? Как исправить неправедный мир и помочь человеку жить по правде, добру и справедливости? Над этими вопросами Фонвизин размышляет в своем философском произведении с симптоматичным названием «Рассуждение о непременных государственных законах» (1783). Пафос произведения – в возложении ответственности за все происходящее на мудрого и нравственного государя, инициирующего и обеспечивающего соблюдение в обществе разумных и справедливых законов. Однако у законов есть естественное ограничение – добро или злонравие народа. И вот это-то поддается воздействию в лучшую или худшую сторону, что определяется личным примером государя. «Узаконение быть добрым не подходит ни под какую главу Устава о благочинии. Тщетно было бы вырезывать его на досках и ставить на столы в управах; буде не вырезано оно в сердце, то все управы будут плохо управляться. Чтоб устроить нравы, нет нужды ни в каких пышных и торжественных обрядах. Свойство истинного величества есть то, что чтоб наивеличайшие дела делать наипростейшим образом. Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа. В его руках пружина, куда повернуть людей: к добродетели или пороку. Все на него смотрят, и сияние, окружающее государя, освещает его с головы до ног всему народу. Ни малейшие его движения ни от кого не скрываются, и таково есть счастливое или несчастное царское состояние, что он ни добродетелей, ни пороков своих утаить не может. Он судит народ, а народ судит его правосудие. <…> Быть узнану есть необходимая судьбина государей, и достойный государь ее не устрашается. Первое его титло есть титло честного человека, а быть узнану есть наказание лицемера и истинная награда честного человека. Он, став узнан своей нациею, становится тотчас образцом ее. <…> Кто не любит в государе мудрого человека? А любимый государь чего из подданных сделать не может?»[192]192
Там же. С. 184–185.
[Закрыть]
Круг, таким образом, начавшись с государя, признающего исконные права народа, в том числе и на свободный труд, им же и замыкается: государь должен быть добродетелен и просвещен и за то любим.
Известно, что свой творческий путь Фонвизин начинал как переводчик. Причем проявлял интерес к самым разным жанрам разных направлений. Такую же всеядность продемонстрировал он и в своих воззрениях. С одной стороны, подобно Сумарокову, он выступает как идеолог дворянства, монархист в духе учения Монтескье. Но, с другой стороны (если обратить внимание на его перевод социально-политического трактата Г.-Ф. Куайе «Торгующее дворянство, противуположное дворянству военному, или Два рассуждения о том, служит ли то и благополучию государства, чтобы дворянство вступало в купечество?»), Фонвизин предлагает либеральную преобразовательную программу, нашедшую отражение в его творчестве.
В 1768 г. появляется комедия Фонвизина «Бригадир». На одном из ее чтений драматург знакомится с графом Никитой Ивановичем Паниным. Панин – убежденный конституционалист, вождь дворянско-аристократической оппозиции «самовластию» Екатерины. Фонвизин полностью разделял его взгляды. Перед смертью Панина по его непосредственным указаниям он составил своеобразное завещание, адресованное его воспитаннику Павлу Петровичу. Документ имел название «Рассуждение о истребившейся в России совсем всякой форме государственного правления и оттого о зыблемом состоянии как империи, так и самих государей». Фонвизин изображает «ни на что не похожее государство», под которым явно подразумевается екатерининско-потемкинский режим: «Государство, в котором почтеннейшее из всех состояний, руководствуемое одною честью, – дворянство – уже именем только существует и продается всякому подлецу, ограбившему отечество; где знатность, сия единственная цель благородныя души, сие достойное возмездие заслуг от рода в род оказываемых отечеству, затмевается фавором… Государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное его управление… не монархическое, ибо нет в нем фундаментальных законов, не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя. На демократию же и походить не может земля, где народ пресмыкается во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства»[193]193
Благой Д.Д. История русской литературы XVIII века. С. 224.
[Закрыть]. Вывод из рассуждений сводится к необходимости немедленного ограждения общей безопасности «законами непреложными», то есть дарования конституции, которая должна отвечать прежде всего интересам аристократии.
Фонвизин пытается вступить в полемику с Екатериной II, но получает очень резкую ответную реакцию, и… начинает каяться, просить императрицу не сердиться на него, обещает вообще никогда не браться за перо.
Неудачи на общественно-политическом поприще вызвали в Фонвизине усиление религиозных настроений. И вот он уже резко выступает против философов-просветителей, против русского вольтерьянства. А позднее, разбитый параличом, Фонвизин обращается к студентам со словами: «Дети, возьмите меня в пример: я наказан за вольнодумство; не оскорбляйте Бога ни словами, ни мыслью». Так завершается идеологическая борьба русского просветителя, опирающегося на западноевропейские идеи, привлекательные, но далекие от сути процессов, происходящих в России.
В своей хрестоматийной комедии «Недоросль» (1781), написанной за девять лет до выхода радищевского «Путешествия», просветительские настроения Фонвизина оформляются в язык простолюдина. Не зря Пушкин назвал пьесу «народной сатирой». А Петр Вяземский рассказывал, как, приступая к написанию сцены, в которой участвуют Скотинин, Митрофан и Еремеевна, Фонвизин пошел гулять, чтобы на ходу обдумать ее. У Мясницких ворот набрел он на драку двух баб, остановился и начал «сторожить природу». В результате в речи крепостной Еремеевны появилось характерное словцо «зацепы» (ногти).
Народный характер комедии сочетается у Фонвизина с ее сильной просветительской направленностью в речах Стародума и Правдина. Фигуры эти, по большому счету, – художественное олицетворение авторского замысла по российскому общественному устройству. Они представляют собой как бы два рычага, с помощью которых Фонвизин мыслил мирно-реформистское преобразование самодержавного строя. Родившийся в Москве, но имеющий собственные деревни, помещик Правдин уполномочен правительством на наведение порядка: по пьесе – в конкретном имении Простаковых; по замыслу автора, вычитываемому из речей Правдина, – вообще в России. Пафос его справедливых надзорно-репрессивных обязанностей просматривается в обращенных к Простаковой словах: «…тиранствовать никто не волен». Творимая Простаковой «обида» должна быть наказана «со всей строгостью законов». Вот как Правдин и Стародум озвучивают авторское кредо: «…где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно. <…> Великий государь есть государь премудрый. Его дело показать людям прямое их благо»[194]194
Фонвизин Д. Бригадир. Недоросль. Л., 1972. С. 139.
[Закрыть].
Стародум – другая, идущая в известном смысле от народа линия преобразования российской жизни. И если Стародум – народный персонаж не по рождению, то в полной мере по своему жизненному выбору. В сознательном возрасте он отходит от дворянского общества и двора и отправляется в глубину России, к ее природно-народным истокам, как бы «черпать силу» – укрепляться не только материально честным трудом, но и опытом правильной – нравственной, честной – жизни. При этом он постоянно подчеркивает (и в этом, возможно, специфика российского осмысления идей западноевропейского просвещения) необходимость для разумного переустройства жизни сочетания не только рационально-познавательного, но и сердечно-душевного начала. Он постоянно критикует такие невозможные для настоящей человеческой души качества, как эгоизм, пренебрежение и попрание прав другого человека, жестокость. Вообще, общественные состояния, в том числе и подлежащие исправлению, трактуются прежде всего в категориях нравственности. Но и нравственность не оказывается последней основой позитивных общественных трансформаций. Еще глубже Стародум (Фонвизин) размещает природу, в частности землю, которая «по правосуднее людей, лицемерия не знает, а платит одни труды верно и щедро. <…> Последуй природе, никогда не будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат не будешь»[195]195
Там же. С. 105–106.
[Закрыть].
Успешность авторского замысла положительного преобразования общества через воспитательно-принудительное привитие ему благонравия подтверждается как сюжетным финалом (Простакова лишается имения, которое переходит «под опеку» правительства в лице Правдина), так и наличием у персонажей-идеологов Стародума и Правдина молодых продолжателей – Софьи и Милона. При этом резонерство и проектизм Стародума выходят за границы серьезности, которую он постоянно стремится соблюсти. Так, после решения Правдина лишить Простакову имения Стародум, «видя в тоске г-жу Простакову», обращается к ней: «Сударыня! Ты сама себя почувствуешь лучше, потеряв силу делать другим дурно»[196]196
Там же. С. 145.
[Закрыть].
В комедии Фонвизина одновременно просматривается и серьезность героев-идеологов, и демократический народный смех, и идеология просветителя-интеллектуала. Гоголь писал о ней: «Поражает огрубелое зверство человека, происшедшее от долгого, бесчувственного, непотрясаемого застоя в определенных углах и захолустьях России. Она выставила так страшно эту кору огрубенья, что в ней почти не узнаешь русского человека. Кто может узнать что-нибудь русское в этом злобном существе, исполненном тиранства, какова Простакова, мучительница крестьян, мужа и всего, кроме своего сына? А между тем чувствуешь, что нигде в другой земле, ни во Франции, ни в Англии не могло образоваться такое существо. Эта безумная любовь к своему детищу есть наша русская любовь, которая в человеке, потерявшем свое достоинство, выразилась в таком извращенном виде, в таком чудном соединении с тиранством, так что, чем более она любит свое дитя, тем более ненавидит все, что не есть ее дитя… Все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на русское. А между тем нет ничего в ней карикатурного: все взято живьем с природы и проверено знаньем души. Это те неотразимо-страшные идеалы огрубения, до которых может достигнуть только один человек Русской земли, а не другого народа»[197]197
Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. М., 1994. С. 173–174.
[Закрыть].
В финале комедии смех оборачивается воем Простаковой: «Погибла я совсем! Отнята у меня власть! От стыда никуды глаз показать нельзя! Нет у меня сына!» О потере какой власти сокрушается Простакова? О власти над домом, о материнской власти. В мгновение ока рушится главное в ее жизни – власть и дом. Трагедия дворянки Простаковой заключается в том, что она не могла быть иной, чем стала. «Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было у них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили… Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить… Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. <…> Покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду»[198]198
Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. С. 139–140, 163, 164.
[Закрыть].
В рассказе Простаковой отчетливо проявляется утопичность идей Стародума, хотя сам он вместе с Правдиным не сомневается в исправлении злонравия Простаковых-Скотининых.
Историк В.О. Ключевский по поводу «Недоросля» писал: «…Стародум, Милон, Правдин, Софья не столько живые лица, сколько моралистические манекены; но ведь и их действительные подлинники были не живее своих драматических снимков. Они наскоро затверживали и, запинаясь, читали окружающим новые чувства и правила, которые кой-как прилаживали к своему внутреннему существу, как прилаживали заграничные парики к своим щетинистым головам; но эти чувства и правила так же механически прилипали к их доморощенным, природным понятиям и привычкам, как те парики к их головам. Они являлись ходячими, но еще безжизненными схемами новой, хорошей морали, которую они надевали на себя как маску. <…> Да и так ли они безжизненны, как привыкли представлять их? Как новички в своей роли, они еще нетвердо ступают, сбиваются, повторяя уроки, едва затверженные из Лябрюйера, Дюкло, Наказа и других тогдашних учебников публичной и приватной морали; но как новообращенные, они немного заносчивы и не в меру усердны. Они еще сами не насмотрятся на свой новенький нравственный убор, говорят так развязно, самоуверенно и самодовольно, что забывают, где находятся, с кем имеют дело, и оттого иногда попадают впросак, чем усиливают комизм драмы»[199]199
Ключевский В.О. «Недоросль» Фонвизина (Опыт исторического объяснения учебной пьесы) // Ключевский В.О. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. М., 1988. С. 268–269.
[Закрыть].
И еще: «Во всю первую сцену пятого акта тот же честным трудом разбогатевший дядя Стародум и чиновник наместничества Правдин важно беседуют о том, как беззаконно угнетать рабством себе подобных, какое удовольствие для государей владеть свободными душами, как льстецы отвлекают государей от связи истины и уловляют их души в свои сети, как государь может сделать людей добрыми: стоит только показать всем, что без благонравия никто не может выйти в люди и получить место по службе, и «тогда всякий найдет свою выгоду быть благонравным и всякий хорош будет». Эти добрые люди, рассуждавшие на сцене перед русской публикой о таких серьезных предметах и изобретавшие такие легкие средства сделать людей добрыми, сидели в одной из наполненных крепостными усадеб многочисленных госпож Простаковых, урожденных Скотининых, с одной из которых насилу могли справиться оба они, да и то с употреблением оружия офицера, проходившего мимо со своей командой… Значит, лица комедии, призванные служить формулами и образцами добронравия, не лишены комической живости»[200]200
Там же. С. 270.
[Закрыть].
Вряд ли читателям фонвизинской эпохи казались забавными речи Стародума. Это было бы равносильно тому, как если бы в опере хохотали над привычкою изъясняться не иначе, как пением. Смех, заложенный в сюжете «Недоросля», заявляет о себе через определенный временной отрезок. Главный идеолог Фонвизина груб, угрюм, даже смешон. Он сторонний, чужой, чудак для тех, кто вжился в век Екатерины, немилый для Стародума. А Стародум – чудак страдающий, покинувший службу при виде несправедливости, отошедший от двора, убедившись в его неисцелимой развращенности. Само его существование – протест и вызов. Стародум сочетает рационализм века с жаром ветхозаветного проповедника. Ему не свойствен иронический взгляд на мироустройство. Напротив, неукротимое желание улучшать людей и государство он сохраняет до старости.
Стародум и Простакова вышли из одного времени. Поэтому автор, создавая своего героя-идеолога, вынужден балансировать между злонравной помещицей и новоиспеченными прогрессистами екатерининской эпохи.
Традиция рассмотрения героя-идеолога в качестве фигуры просветителя-резонера была продолжена в творчестве Александра Сергеевича Грибоедова (1795–1829). Предки героя его известнейшей комедии «Горе от ума» (1824) – Чацкого – живут в комедиях Фонвизина, в прозе Радищева. Его мировоззренческая позиция, весьма пространно выраженная в монологах, равно как и место этой позиции в общем хоре голосов комедии, включая и авторский «голос», составит предмет нашего рассмотрения.
Автор комедии сам обращает внимание на масштабность своего изначального замысла: «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было. Такова судьба всякого, кто пишет для сцены: Расин и Шекспир подвергались той же участи, – так мне ли роптать?..»[201]201
Грибоедов А.С. Сочинения. М.; Л., 1959. С. 380–381.
[Закрыть] Похоже, в истоках замысла писатель тяготел к эпическим построениям. Но следование народной театральной традиции привело к сатирическому осмеянию так называемого «фамусовского общества» – высших слоев столичного дворянства. И обличает это общество прежде всего идеолог Александр Андреевич Чацкий.
Вероятно, со своим героем солидарен и автор. В сатирическом свете возникает жутковатый карнавал лиц-масок («парад шутов») московских бар, саморазоблачающихся в своих репликах и разоблачаемых принципиальным насмешником Чацким. В шутовском пародийном празднике высокопоставленные бюрократы, надутые солдафоны, жены-командирши, светские болтуны низвергаются с общественных пьедесталов. Но и Чацкий оказывается в неловкой для себя ситуации. Выведенный автором из круга фамусовского дурацкого хоровода, гордо возвышающийся в стороне от него как настоящий романтический герой, он все же не избегает своеобразного коронования шутовским колпаком.
Снижение фигуры Чацкого придает законченность сатирической позиции автора. И если в начале пьесы Чацкий, поддерживаемый автором, выступает не объектом, а субъектом разоблачительного смеха с определенных идейных позиций, то затем смех распространяется и на него. Непрекращающиеся разоблачения Чацким всего и вся, неиссякающее многословие делают его похожим на болтуна Репетилова, реплики которого выглядят часто пародийным эхом филиппик Чацкого. За пределами мужской гордости остаются бесконечные «объяснения» Чацкого с Софьей. Чего стоит, например, финал одного из диалогов, когда Чацкий говорит: «Велите ж мне в огонь – пойду как на обед», на что Софья отвечает: «Да, хорошо – сгорите, если ж нет?»[202]202
Грибоедов А.С. Сочинения в стихах. Л., 1987. С. 71–72.
[Закрыть] И ничего: попытки новых любовных объяснений продолжаются.
Смех автора комедии разнонаправлен. Антагонисты Чацкого готовы воспользоваться осмеянием противника, но как огня боятся так же быть осмеянными. Да и сам Чацкий боится смеха. Подмечая смешное в положении окружающих, он не в состоянии увидеть комизма собственной ситуации. К себе он относится в высшей степени серьезно, как и подобает идеологу.
Главный герой комедии – авторский смех – ее подлинное идейное наполнение. Именно он – высший судия. Как утверждает один из исследователей творчества Грибоедова А. Лебедев, комическое в положении Чацкого совмещается с «самоиронией» автора. По мнению Лебедева, Грибоедов в пору создания «Горя» к романтизму чувств и мыслей, к идейной «мечтательности» относился иронично. Это была ирония историческая, а не узко личная. Смеясь, Грибоедов расставался со своим собственным романтичным прошлым.
Впрочем, поэт и литературный критик П.А. Вяземский не находил в комедии «нисколько веселости», а отмечал остроту, насмешливость и едкость. Именно в злом, едком, даже желчном смехе автор солидарен со своим героем-идеологом. Переживания и размышления Чацкого совершенно серьезны и поэтому драматичны. Такими их хочет видеть автор: Чацкий его единомышленник. Грибоедов сознательно держит ясную и недвусмысленную дистанцию между «идеологией» «фамусовского общества» и умным Чацким. С точки зрения Грибоедова, Чацкий заслуживает, может быть, сострадания, но не может быть осмеян, не может быть смешон.
Способ существования, привычки, миросознание «фамусовского общества» вступают в конфликт с некой общечеловеческой нормой жизни, воплощенной Грибоедовым в образе Чацкого. Своими речами Чацкий вводит в драматический сюжет те нормативные принципы, которые, по мнению Грибоедова, соответствуют высокому предназначению человека и образуют нравственный фон для оценки позиции представителей «фамусовского общества».
С позиции объявленных им принципов Чацкий осуществляет свою прокурорскую функцию по отношению к Фамусову и его окружению, сразу устанавливая между собой и ними ясный водораздел: век нынешний (мы) и век минувший (они). Однако он оказывается тем идеологом, которого не только не слушают, но который вынужден сам бежать из презираемого им общества, причем его возлюбленная Софья остается в лагере противника.
Чацкий чужой для Софьи, поскольку не может быть опорой семьи, дома. В доме Фамусова места для него нет и не может быть. Герой Грибоедова вообще склонен отрицать идею обычного семейного счастья. Ослепленный своими идеями о предназначении человека, о служении отечеству, он и на Софью смотрит с высоты своих идеализаций, потому и не понимает, как ее мог привлечь Молчалин. Ни дети, ни семья не являются идеалом для Чацкого. Все это, по его убеждениям, засасывает свободно мыслящего человека, чему яркий пример – его бывший товарищ Горич.
В данном контексте интересны толкования Ю. Тыняновым роли женщины в русской жизни времен Грибоедова, как и в самой пьесе. Отечественная война 1812 г., в которой драматург принимал участие, прошла. Ожидания, что в ответ на подвиги народа последует падение крепостного рабства, не сбылись. Наступило «превращение». На смену героям 1812 г. появился деловой, вкрадчивый, робкий Молчалин. Лучше всего эта смена, на взгляд Тынянова, просматривается в образе Платона Горича – близкого друга Чацкого. Его жена Наталья Дмитриевна состоит при муже охранительницей здоровья, а он – ее работник, подчинившийся требованиям послевоенной эпохи. Чацкий на подобное подчинение не согласен. Да и сам Платон отлично понимает, что такое власть дам в Москве.
«Действующие лица комедии, – пишет Тынянов, – обладающие влиянием на всю жизнь и деятельность, обладающие властью, – женщины, умелые светские женщины. Порочный мир императора Александра… проводится в жизнь Софьей Павловной и Натальей Дмитриевной. И если Софья Павловна воспитывает для будущих дел Молчалина, то Наталья Дмитриевна, сделавшая друга Чацкого, Платона Михайловича Горичева, своим “работ ником” на балах, преувеличенными, ложными заботами о его здоровье уничтожает самую мысль о возможности военной деятельности, когда она понадобится. Так готовятся новые кадры бюрократии.
Женская власть Натальи Дмитриевны ведет к физическому ослаблению мужа… ставшему бытом, отправной его точкой. Чацкий – за настоящую мужскую крепость и деятельность»[203]203
Тынянов Ю. Сюжет «Горя от ума» // Пушкин и его современники. М., 1969. C. 375–377.
[Закрыть].
Злая сатира Чацкого встречает сопротивление со стороны женского начала, утверждающего консерватизм семьи. Вот почему герой-идеолог терпит поражение прежде всего на любовном фронте. И тем самым он становится в ряд с другими героями-идеологами русской классической литературы, почти сплошь переживающими катастрофы в своих любовных отношениях. Герою, вооруженному прогрессивной идеей, не удается справиться с естественным течением обыденной жизни, которую он, кстати говоря, мыслит, в соответствии с этой идеей, переустраивать.
Жизнь как бы возвращает Чацкому его смех, но возвращает превращенным, лишенным умного яда его идеологической иронии. Умный Чацкий выглядит наивно бессильным перед властью женщины, о которой так остроумно пишет Тынянов, видя в ней прежде всего власть политическую. Таким образом, Чацкий проигрывает не в идейных схватках с «фамусовским обществом», а, образно говоря, с самой живой жизнью.
Сатирическим обличением фамусовской Москвы Чацкий отрезает себя от «века минувшего», злым смехом убивает идейно чуждую ему жизнь. Но, рассекая жизнь надвое и убивая чуждое ему, Чацкий утрачивает целое, а вместе с ним и свое чувство. Герою-идеологу не дано соединить начала и концы им же разъятой жизни, которая мстит Чацкому «мильоном терзаний».
В мировоззренческом отношении Чацкий – образ особого типа молодого человека, сформировавшегося в первой четверти XIX в. Согласно Ю.М. Лотману, становление такого рода молодых людей происходило в кругу дворянских идеологов – будущих декабристов. Что же до самих декабристов, то в них современники не только выделяли особую словоохотливость, но подчеркивали также резкость и прямоту их суждений, безапелляционность приговоров, «неприличную» с точки зрения светских норм тенденцию называть вещи своими именами, а также их постоянное стремление высказывать без обиняков свое мнение.
Поведение русского передового человека начала XIX в., пишет Лотман, характеризовала стилевая плюралистичность, и она же отличала его от дворянского революционера, к каковым обычно относят и Чацкого. Декабрист своим поведением отменял иерархичность и стилевое многообразие поступка, нивелировал различие между устной и письменной речью. Чацкий «говорит как пишет», его речь резко отличается книжностью. А говорит он именно так, а не иначе, поскольку видит мир в его идеологических, а не бытовых проявлениях.
Чацкий – человек серьезного поведения, что отражается не только в его идеологии, но и в бытовых поступках. И декабристы культивировали серьезность как норму поведения, отрицательно относились к такой форме речевого выражения, как словесная игра. Бытовое поведение декабристов представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя, что, однако, вовсе не свидетельствует о его неискренности.
Сознанию декабристов также была свойственна резкая поляризация моральных и политических оценок: любой поступок оказывался либо в поле «подлости» и «тиранства», либо «либеральности», «просвещения» и «героизма». Нейтральных или незначимых поступков не было, а самая возможность их существования не подразумевалась.
Декабрист гласно и публично называл вещи своими именами, «гремел» на балу и в обществе, поскольку именно в таком выражении видел освобождение человека и начало преобразования общества. Поэтому прямолинейность, известная наивность, способность попадать в смешные со светской точки зрения положения так же совместимы с поведением декабриста, как и резкость, гордость и даже высокомерие.
Особый тип поведения декабриста, связанный с ним «грозный взгляд и резкий тон», по словам Софьи в адрес Чацкого, мало располагал к беззаботной шутке, не сбивающейся на обличительную сатиру. Декабристы не были шутниками. Все виды светских развлечений – танцы, карты, волокитство – встречали с их стороны суровое осуждение как знаки душевной пустоты. «Серьезные» молодые люди ездят на балы, чтобы там не танцевать. Княгиня-бабушка в «Горе от ума» сожалеет: «Танцовщики ужасно стали редки».
Весь облик декабриста был неотделим от чувства собственного достоинства, которое основывалось на исключительно развитом чувстве чести и на вере каждого из участников движения в то, что он великий человек. Отсюда, с одной стороны, известная картинность или театрализованность бытового поведения, а с другой – вера в значимость любого поступка и, следовательно, исключительно высокая требовательность к нормам бытового поведения[204]204
См.: Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни // Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). Спб., 1994. С. 331–384.
[Закрыть].
В комедии Грибоедова такой человеческий тип становится нормативным фоном для фамусовского общества, которое не выдерживает испытания такой нормой, сатирически разоблачается и подвергается отрицанию. Вместе с тем герой-идеолог не только отстранялся обществом, но и сам желал такого отстранения.
Дистанция между высокими порывами, благими намерениями и реальным положением идеологов вроде Чацкого составляла их существенную личную драму и делала их духовный труд неприменимым в реальных обстоятельствах жизни. Свое вдохновение они черпали в западноевропейском Просвещении, а затем в идеях буржуазных революционеров конца XVIII – начала XIX в., весьма далеких от жизни России.
Само то, что Чацкий представлен как странник, оторванный от почвы, не привязанный к месту жительства, делает его чужим для Отечества. Он проходит, пробегает, пролетает по сцене, не задерживаясь, чтобы в финале пьесы опять выйти на дальнюю дорогу. Над Чацким витает призрак дороги.
Странническая суть Чацкого прямо связана с его идеологическим кредо. Как и радищевский путешественник, идеолог Чацкий, вступив в конфликт с общественной средой, в принципе никогда не может прижиться в ней. Не случайно Ф.М. Достоевский, иронически интересуясь, куда собирается двинуться Чацкий после крушения любовных надежд, не видел его места в русской жизни.
В том, как происходит «неукоренение», отторжение от социально-культурного тела российской действительности героев-идеологов, можно увидеть некоторую закономерность. Так, у Фонвизина Стародум и Правдин воплощают в себе не просто просветительский идеал, а идеал разумной монархии, поэтому Стародума и Правдина боятся и их распоряжения беспрекословно выполняют. Другое дело, что на вопрос: а что же может быть далее – как в самом опекаемом правительством имении Простаковой, так и в тысячах имений иных простаковых, правительственным опекунством не охваченных, ответа нет. В комедии Грибоедова Чацкий ни на минуту не прерывает своих критико-ироничных нападок, но его либо не слышат, либо не принимают всерьез.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
