Текст книги "Избранное"

20. В кино

Целый день мы возились в песке. Хотя мне надоел песок, но что же делать? Нас не пускают дальше двора. Все за то, что мы ездили к папе.

Мы были грязные, это правда. И мама нас стала ругать.

– Неужели нельзя, – говорила она, – так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более отец на войне?

Это было неинтересно. Мы сто раз слышали.

«Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, – думал я, – играть в песке, если даже война?»

А мама продолжала:

– Этот маленький – понятно, но ты-то что там нашел?

Что я там нашел? Ничего не нашел. Что там можно найти? Не берут же меня на фронт!

Наконец мама сказала:

– Вот что. Я дам вам деньги. Идите в кино.

Это было другое дело. Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.

Мы сели с ним в первый ряд. Я люблю первый ряд – как-никак не последний.

Сначала журнал показывали. Интересный журнал, про войну – стрельба, взрывы, танки, – война, в общем, самая настоящая.

Показывали красных конников.

Показывали, как горит город.

Показывали военных в землянке.

И вдруг смотрю – папа!

Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом еще военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на все кино крикнул:

– Папа!

Вокруг меня зашикали. «Тише, – говорят, – не мешайте смотреть картину, какой тут может быть папа!» А один говорит: «Очень даже возможно; напрасно вы, граждане; может, и впрямь он отца увидел. Может, отец его киноартист». Но тут опять зашикали: «Что вы, – говорят, – глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких киноартистов нет». Тогда тот дядька сказал: «А может быть, наоборот: может быть, он отца увидел и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца». Тут все опять зашумели, прекратите, говорят, безобразие, что за шум, где директор и все такое. И стало тихо. Я все глядел, может, папу опять покажут. Но больше не показали. Потом журнал кончился, свет зажегся. Тот дядька, который меня защищал, говорит:

– Ты правда там отца увидел?

– Ну да! – говорю. – Ну да!

– Вот это интересно, – он говорит, – любопытный случай! Просто, можно сказать, исключительный случай. Сын видит отца в кино. А отец на фронте. Нет, это редкость, товарищи! Ты, сынок, вот что сделай. Картина кончится, а ты останься. Еще раз на отца погляди. А я там объясню, в чем дело. Чтоб тебя, значит, не трогали.

Мы с Бобой, конечно, остались.

Позже мы пришли с мамой. От папы ведь не было писем. Мы волновались за папу!

Один раз я шел мимо кино. Меня подозвал контролер.

– Прости, мальчик, – сказал он, – не твой ли отец…

– Да, да, да, – сказал я, – мой, мой… – я сразу понял его.

– Так вот что, – сказал он, – прошу, милый, в любой день, в любой час дня и ночи – прошу! – и он показал рукой в зал.

С тех пор я ходил каждый день в кино. Каждый день я видел папу. Папу видел не только я. Все мальчишки со всей нашей улицы, и конечно братья Измайловы, все ходили со мной смотреть папу.

– Зови еще, – говорил контролер, – всех зови, пускай смотрят!

Это был замечательный контролер!

21. Про отцов и про нас

Я уже в третьем классе. У нас теперь новый учитель. Он похож на Ливерпуля. Он тоже лысый, но без бороды.

Мы сидим и глядим на Пал Палыча, а он ходит по классу с речью.

– …Таким образом, дети, идет война. Отряды наших бойцов бьются на всех фронтах; рабочие, интеллигенция помогают фронту. Что требуется от вас, когда ваши отцы с оружием в руках бьются с врагом, чтобы дать вам возможность вот так сидеть здесь, как вы сейчас сидите, и учиться? Что требуется от вас? От вас требуется взять от меня те знания, которые я накопил за свои долгие годы. Это все, что от вас пока требуется. А что требуется от меня? От меня требуется, разумеется, передать вам эти знания, которые я накопил. Я думаю, вы меня поняли. Я думаю, мы с вами создадим рабочую обстановку, которая нам для этого потребуется. Вы должны помнить, что ваши отцы, ваши старшие братья сдерживают несметные орды захватчиков, которые рвутся сюда, в наш город. Ваш фронт – здесь в тылу, вот эти парты – ваши позиции. Только своей учебой, а не кривляньем и ленью вы добьетесь уважения. Этим вы помогаете фронту, своим отцам и старшим братьям. Вы должны чувствовать ответственность. Ваш враг не только Гитлер, не только фашиствующее отребье, посягнувшее на нас, ваш враг – лень, кривлянье, безответственность, беспринципность, безволье, безалаберность, бездумье и так далее. Вы должны помнить это.

Пал Палыч подошел к окну.

– Что я вижу там? – спросил он.

Мы стали смотреть в окно, но ничего такого там не увидели.

– Я вижу нашу землю. Ваши отцы бьются насмерть за эту землю. Отцы ваши не заслуживают этих, с позволения сказать, подарочков в виде, как вы сами понимаете, двоек и единиц, и я могу надеяться, могу думать, что это будет у нас редчайшим явлением в нашей практике. Могу я надеяться? – спросил он.

– Можете! – закричали мы вразброд.

– Очень хорошо, – сказал он, – приступим к уроку.

Я как раз заканчивал рисунок: отцы наши мчатся на конях, с шашками наголо, а Гитлер от них удирает. Я видел, как рисуют Гитлера в газетах, и, по-моему, здорово похоже получилось…

22. Двойка

Двойку все-таки я получил. Хотя я вовсю старался. Почти все у Мишки списал.

Двойки я получал и раньше. Но то было раньше, а то теперь. От папы давно нет писем. С того дня, как он уехал. Я все боялся: придет письмо, папа спросит в письме, как там Петя, как учится, что я отвечу?

Нужно было исправить двойку. Ждать я больше не мог.

Я решил объяснить все Пал Палычу.

– Мда… – сказал он. – Семь ошибок в одном изложении. Но выход есть. Вот возьми книжку. Вот этот рассказ. Ты прочтешь его дома. Разок или два. Но не больше. Закроешь книжку и будешь писать. Только чур – не заглядывать. Понял?

– А кто будет смотреть, заглядываю я или не заглядываю? – сказал я.

– Никто не будет смотреть. Не такой ты уж маленький. Взрослый парень. Что за тобой смотреть!

– Как же так? – удивился я. – Я ведь буду смотреть.

– Не думаю, – сказал он.

– Почему же?

– Потому что на честность. Такой уговор. Как же можно смотреть! Тогда будет нечестно.

– Вот это да! – удивился я.

– Я тебе верю, – сказал Пал Палыч. – Я доверяю тебе – вот и все!

– Так-то так, – сказал я, – но кто будет знать?

– Можно считать, – сказал Пал Палыч, – что разговор у нас закончен.

– Конечно, конечно, – сказал я, – конечно…

Я, наверно, был очень растерян. Такого еще я не видел. Прямо-таки удивительно!

Я прочел рассказ только два раза. Больше я не открыл книжку. Хотя мне очень хотелось. Я писал с трудом. Так хотелось мне заглянуть в рассказ! Даже в классе писать было легче. Там можно было спросить у Пал Палыча. Можно было списать у соседа. А здесь было все на честность.

Я все написал, как запомнил. Пал Палыч прочел и сказал:

– Человек ты, я вижу, честный. Так и пиши отцу.

– А как же двойка?

– Это не самое главное. Можешь считать, что исправил.

– А откуда вы знаете, – спросил я, – честный я или не честный?

– Сразу видно, – сказал Пал Палыч, – по изложению видно.

23. Два письма

Смотрю я на наш почтовый ящик и вижу: там что-то белеет. Что-то есть в нашем ящике, что-то лежит там…

– Мама! Мама! – кричу. – Что-то в ящике есть!

Я ведь могу посмотреть, что там есть, а сам на месте стою и кричу:

– Мама! Там что-то есть!

И вот мама подходит к ящику, вынимает оттуда одно письмо и второе письмо – целых два письма! Она прижимает к груди письма и говорит: «Боже мой… боже мой…» – идет быстро в комнату. Я говорю: «Это все от папы?» А мама говорит: «От папы, да… одно письмо от папы, боже мой…» У мамы вовсю дрожат руки, она с трудом рвет конверт и читает. «Ты читай вслух, читай вслух», – прошу я. И мама читает вслух, мамин голос совсем не похож на мамин, глухой и тихий, будто издалека слышу я мамин голос: «…Чертовщина у нас тут получилась, очень скоро мы попали в окружение, ушли в лес и болтались по лесам и болотам довольно долго, а потом прорвались и соединились с нашими войсками. Сейчас я жив и здоров. Здесь меня орденом наградили – Красного Знамени. Теперь вы понимаете, почему от меня не было писем – по этой простой причине…»

Дальше папа спрашивал, как мы живем, как наше здоровье, что он о нас очень соскучился, очень хотел бы увидеть нас, но война – ничего не поделаешь!

Потом мама читает второе письмо. Это письмо от знакомой старушки. Она пишет без запятых и без точек, она не училась в школе, и маме трудно читать.

«Здравствуйте дорогие моему сердцу Валентина Николаевна и ребятки уведомляю вас что жива и здорова того и вам желаю дорогие мои с того дня как вы у нас гостили тем летом новости дюже вредные то есть немцы нас захватили и все у нас отбирать стали а дядю Гришу немцы повесили и вот все у нас немцы поотбирали а один дюже злющий у нас в нашей хате поселился и револьвером мне все грозит что я вроде припрятала кур и яйца а я ничего спрятать-то не успела так вот мои милые спешу вам сообщить какое у нас тут горе самое настоящее на наши головушки свалилось а в следующих строках своего обстоятельного письма сообщаю новость а ту именно что Володя отец вам и муж твой Валентина Николаевна как снег на голову вдруг объявился а с ним наши солдатики дюже все похудавшие и не скрываю я от вас от родных что и Володя был похудавший и уставший а погода была у нас скверная ветры сильные и дожди со снегом пополам а Володя-то с солдатиками моего жильца лютого враз застрелили и тут такая пальба пошла страшнейшая и немцев всех они тут перебили всех окаянных уничтожили а Володя-то ваш и говорит ну Марья Петровна живи спокойно а я говорю как же вы-то здесь очутились касатики когда наши-то все далеко отсюда а он говорит такие бабуся обстоятельства сложились не горюй бабуся вернутся все обязательно никуда бабуся не денутся а после они ушли в лес обещали вернуться ты не горюй говорят бабуся а как же тут не горевать дорогая моему сердцу Валентина Николаевна когда горе-то вон какое на нас свалилось и дай то им бог к своим дойти так вот и пишу я вам а вы на меня не серчайте что может не так пишу а ежели Володя тут еще объявится то я вам еще напишу а других новостей пока нету только Васютки племянник Николай капсюль все ковырял и ему палец-то и оторвало а так наши пока что все живы и тебе Валентина Николаевна и детишкам твоим приветы шлют остаюся жива и здорова бабушка Мария Петровна и что плохо написано не гневайтесь разбирайте уж как-нибудь».

Мама читала и читала письмо по нескольку раз и все плакала, а я сел писать ответ папе.

«Дорогой папа! – писал я. – С отметками у меня хорошо. Меня даже хвалили за честность, и вот как это произошло…»

И я написал, как было с отметкой и с изложением.

24. До свидания, дядя Али

Рамис, Рафис, Расим, Раис сидели на верхней ступеньке, я стоял рядом.

– Мой папа, – говорил я, – убил самого главного фашиста одним выстрелом вот с такого расстояния, как отсюда, вот от этих перил, до той трубы, вон на той красной крыше…

– Он убил Гитлера? – спросил Рафис.

– Гитлер сидит во дворце, – сказал я, – как там его убьешь.

– Значит, не самого главного, – сказал Расим.

– Как же не самого, – говорю, – когда самого, только не Гитлера, вот и все…

– А дальше что было? – спросил Расим.

– Потом папа берет автомат и ка-ак пошел чесать – тра-та-та! – вкруговую…

– И в него не попали? – спросил Расим.

– Как бы не так! – говорю.

– Как же так, – сказал Расим, – раз он не нагибался! На фронте все нагибаются. Я в кино видел.

– Слушай дальше, – сказал я. – Сначала он не нагибался. Он так специально делал. Чтоб фашистов запутать. Вот они все и запутались. Все нагибаются, а он нет. Тут можно любого запутать…

Братья Измайловы раскрыли рты, а я был очень доволен, как будто я, а не папа, палю в фашистов, вот здесь, прямо на лестнице. Мне даже стало жарко.

– …так вот он не нагибался сначала, а после стал нагибаться, он видит, в него кто-то целится, прямо из пулемета, он сразу – раз! – и нагнулся. И все пули мимо. Потом видит: в него из винтовки целятся, он снова – раз! – и нагнулся. Он-то знает, когда нагибаться! А когда не нагибаться. По-том он да-вай вовсю из автомата – как из поливальной машины – жжжжых! А немцы-то, немцы один за другим так и валятся, так и валятся, целые горы… потом в папу гранату кинули – он ка-ак отпрыгнет в сторону… – тут я хотел показать, как отпрыгнул мой папа в сторону, но забыл, что стою на ступеньке, и полетел вниз по лестнице…

А дядя Али поднимался.

– Что ты, Петя, – сказал он, – куда летишь?

Он схватил меня за рубашку. Поставил на ноги и сказал:

– Поздравь, Петя, еду и я на войну, на подмогу Володе…

Я растерялся и говорю:

– До свидания, дядя Али…

25. На крыше

Когда дядя Али уезжал, он сказал маме: «Встречу Володю, привет передам. Еще что передать?» Мама стала столько передавать, что дядя Али сказал: «Хватит, зачем столько передавать?» А мама сказала: «Нет, передай, пожалуйста, все передай». Тогда дядя Али сказал: «А как же, обязательно передам».

Я просил передать папе, что, когда вырасту, тоже приеду на фронт, на подмогу, а дядя Али сказал: «Ну, дорогой, тогда война кончится». Я говорю: «А может, не кончится?» Он говорит: «Дорогой, зачем я тогда еду?» – «Ну и что же, – говорю, – что вы туда едете, вы же один ничего не значите». «Как так, ничего не значу? Один не значу, а вместе с Володей значу».

Мы проводили дядю Али. Все на фронт уезжают, один за другим. Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да еще мама, Боба, Фатьма Ханум…

Все на фронт уезжают. Старик Ливерпуль говорит:

– Я теперь не пью. Не могу пить, и все. Я пью, когда у меня прекрасное настроение. А сейчас у меня, может быть прекрасное настроение? Как бы не так! Нету у меня такого настроения!

– Хорошо, – говорю, – что вы не пьете. Моя мама очень довольна.

– Ааа… – говорит Ливерпуль, – при чем тут твоя мама… что ты понимаешь…

Старик Ливерпуль идет на крышу. Он там сегодня дежурит. Теперь все дежурят на крышах. На крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты, и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы и топить в бочке с водой. Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда-нибудь! Для чего же тогда клещи? Вчера Лия Петровна сказала: «Я не могу дежурить, у меня появляется слабость…» Тогда Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить». Позавчера тетя Майя сказала: «У меня голова кружится…» Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить».

Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога, – скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?

Мама моя у Фатьмы Ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я знаю, но я не очень-то слушаюсь.

Вон он стоит, освещенный луной. Звезд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое – колышется. Где-то гудит самолет. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх на небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком еще больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:

– Ну-ка, Петя, домой!

– Вам можно, – говорю, – а мне нельзя?

– Я суровый человек, – говорит Ливерпуль.

– Поймайте меня, – говорю, – если можете.

– И не подумаю, – говорит он.

– Как хотите, – говорю.

– Отца нет, – говорит Ливерпуль, – распустился…

– Вы, – говорю, – напрасно меня гоните, мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?

– А ты думал, нет? – говорит Ливерпуль. – Наступают.

– Что-то не видно. Где же они наступают?

– Не дай бог, чтобы ты их увидел.

– Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!

– Дай бог, чтобы Володя вернулся, дай бог, тяжело там сейчас, тяжело…

– Почему он не вернется?

– Нет, он вернется, он безусловно вернется…

– А кошкам зимой не холодно? – спрашиваю я.

– Нет, сынок, не холодно, – говорит Ливерпуль.

– А почему?

– Потому что их шкура греет.

– А у людей, – говорю, – шкуры нет, только кожа…

– Вот еще, – говорит Ливерпуль, – зачем людям шкура?

– Как зачем, – говорю, – очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру – не шутки ведь!

– Отстань от меня! – говорит Ливерпуль. – Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!

Я говорю:

– Верно, зачем людям шкура…

– Отвяжись от меня! Убирайся домой!

Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:

– Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!

Мне совсем не хотелось спать. Мало ли, что я зеваю?

– Зачем люди воюют? – говорю я.

– Война – несчастье всем людям. Начать войну… Разве есть в этом здравый смысл? Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди – самые развитые существа на земле…

– И я самый развитый?

– И ты, только ты еще мал.

– И дядя Гоша самый развитый?

– Наверно, и он, а как же.

Я хотел еще что-то спросить, как вдруг слышу голос Бобы. Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.

– Уйди отсюда! – кричу я.

– Мне интересно! Мне интересно! – кричит Боба.

Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.

– И я тоже, – кричит он, – хочу тушить бомбы!

Мама еще у Фатьмы Ханум. На крышу уж мне все равно не уйти, Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.

Я вижу во сне старика Ливерпуля.

…Он стоит одиноко на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Это самые неразвитые существа на земле.

Старик Ливерпуль берет клещи.

– Я суровый человек! – говорит Ливерпуль.

А страшилища все наступают.

– Убирайтесь домой! – говорит Ливерпуль.

Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь – всюду страшилища.

Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Все страшилища ослеплены. Теперь мы победим. Вперед! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ – раз-два! – и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.

– Вот так! – кричу я. – Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..

26. Бетховен! Бах! Моцарт!

– Просто удивительно, – говорит мама, – что нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать. А нам – ну просто нечего, разве только рояль и ноты… Все кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или на другой худой случай…

Я все время хочу обедать. Все время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.

Хлеб можно купить на базаре. Он очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, – тогда мы идем на толкучку.

Пыль там всегда столбом, и солнце печет, и галдеж – просто жуть! Мы с мамой расстилаем коврик, на коврик кладем наши ноты (папины ноты), и мама кричит:

– Бетховен! Бах! Моцарт!

Втроем мы сидим на коврике.

– Клементи! Клементи! – ору я.

Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но все меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем ноты. Все равно мама продаст рояль.

– Бетховен! Бах! Моцарт!

Толкотня-то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришел, расстелили здесь свои коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу:

– Осторожно!

Но в общем-то мы хорошо устроились. Попробуй-ка проходи целый день!

– Клементи! Клементи!

– Сахар! Сахар!

– Кофточки! Кофточки!

– Пирожки! Пирожки!

– Бетховен! Бах! Моцарт!

– Американские штаны! Чистейшие американские штаны из английского материала!

– Не рваная, не новая, отличная рубашка!

– Сто отдашь – пятьсот выиграешь!

– Купите! Купите! Купите!

– Клементи! Клементи! Клементи!

– Бетховен! Бах! Моцарт!

Когда хлеба нет, я не плачу. Вернется мой папа, он мне привезет много хлеба. И мандарины, большие, оранжевые мандарины…