Текст книги "Избранное"

11. Газеты

Наша курица снесла яйцо.

Мы ходили по комнате и взбивали гоголь-моголь. Взбивали по очереди и пробовали по очереди. Взбивали и смотрели, не стало ли больше, но больше не становилось.

– Не хватит? – спрашивали.

Мама заглядывала в стакан и говорила:

– Мало.

– А сейчас?

– Крутите еще.

У меня уже рука отваливалась, но я крутил. Стерлись на ладонях номера хлебной очереди. Гоголь-моголь стал белый, но больше его не стало.

– Ешь, Боба. – Я дал ему стакан, подошел к газетной горе, которая немного не доставала до потолка, потрогал листы и сказал: – Они должны нас выручить. Бумага сейчас дорогая. На некоторое время они нас здорово выручат.

– Дай-то бог, – сказала мама, – никогда не думала, что нас эта груда выручит.

Я сказал:

– Кем только не мечтал я быть, но разве собирался продавать на базаре газеты?

– Не жалей, – поспешно сказала мама, словно боясь, что я раздумаю нести их на базар.

– Купи мне на базаре пирожок, – сказал Боба.

– Какой? – спросил я.

– Большой.

– Ну, это понятно, а с какой начинкой?

– С любой, – сказал Боба.

– С какой бы ты хотел? Я продам газеты и куплю тебе пирожок с любой начинкой.

– Купи хоть без начинки, – сказал Боба.

Я сидел на полу, перевязывал пачку газет бечевкой, а мама и Боба смотрели на меня. Любимые мои газеты. Долго они пролежали…

– Ну, вот и все, – сказал я. – Зачем только я собирал их…

– Чтоб продать, – сказал Боба.

– А дальше что?

– Снова собрать, – сказал Боба. Просто у него все выходило.

– Кое-что ведь ты отобрал, – утешала мама, – особенно важные сообщения остались…

Что она понимала в важных сообщениях? В каждом номере важные сообщения. Кто сочувствовал мне? Никто.

Взвалил пачку на плечо, и мама с Бобой пожелали мне счастливого пути.

Знакомые на улице интересовались:

– Куда ты?

Я кивал головой.

– Туда.

Там торговали и меняли. Обсчитывали и недосчитывались. Гадали и выигрывали. Обманывали и воровали. Продавали пышки, туфли, сапоги, кукурузные лепешки, копченую тюленину, селедку, кружева, простыни, полотенца, тряпье, старые брюки и пиджаки, из которых шапочники делали шапки, яичный порошок, кокосовое масло, бусы, пирожки…

Газеты делились на одинарные и двойные – в один лист и в два. Для завертки. Двойные дороже.

– Двойные газеты! – предлагал я.

– Продаешь?

– Курточку не продаю.

– А жаль, несколько шапок получилось бы.

– А я в чем ходить буду, как вы думаете?

– Не знаю, кепки хорошие получились бы, это я знаю.

– Соображать надо, дядя.

Газеты раскупали.

Опять этот тип:

– Курточку продай.

– А почему вы, дядя, не на фронте?

Сразу отстал. Видите ли, курточка ему нужна.

– Двойные газеты продаю!

Зеленщик жует хлеб, откусит, положит на горку с деньгами, трясет пучком салата, а брызги летят во все стороны.

– Мальчик, подойди сюда.

– Чего вам?

– Газеты есть?

– Есть.

– Еще есть?

– Дома есть.

– Много?

– Порядочно.

– Тащи завтра сюда, все куплю. Двойные как за одинарные, оптом заберу.

– Вполцены?

– Зачем тебе ходить, учебу запускать, для тебя стараюсь.

Помощничек нашелся, обо мне заботится. Другие люди на базаре, другая жизнь.

– Нет, дядя, не пойдет, половину денег маловато за мои газеты.

– Все не купишь, мальчик, никогда все не купишь, денег все равно не хватит.

– А вам хватит?

Смеется. Тоже мне хитрец. Ему никогда не хватит, а мне должно хватить.

– Кого мы видим! – обступили меня старушки Добрушкины, будто впервые видят.

– И вы здесь?

– А ты зачем здесь?

– Продаю свои газеты.

– А мы платочки с кружевами сами делаем и продаем.

– Отчего же вы ковры свои не продадите? Вся квартира у вас в коврах, а вы платочки…

Они нахмурились.

– Питаемся скромно, платочки выручают.

– Ковры бы вас сразу выручили.

– На черный день бережем.

– А мы все продали, остались одни мои газеты…

– Ковры у нас уникальные, – сказали старушки.

Газеты мои тоже уникальные, подумал я, но я их продаю. Каждая моя газета стоит уникального ковра. Просто у нас черный день настал, а у них не настал, только и всего.

– Были бы у меня ковры, – сказал я, – продал бы я их все до одного, а газеты сохранил.

– Ах, какой ты умник-разумник! – Старушки обиделись и пошли с кружевными платочками вдоль зеленых рядов.

Я продал мои последние газеты и увидел вывеску. Под этой вывеской сидел старик с корзиной. Кривыми буквами было начиркано на дощечке: «БЫДЫС». Карманы мои были набиты деньгами, одна двойная газета стоила два рубля, я мог бы и БЫДЫС купить, но что это такое – не знал.

– Питис, – сказал старик.

– А у вас там написано быдыс, – сказал я.

– Пытис, – сказал старик.

– Там-то у вас быдыс, а вы то питис, то пытис, непонятно…

Старик вздохнул.

– Купи пытыс, – сказал он.

Ах, вот оно что! Он хочет сказать: купи птиц! И в этой корзине у него птицы. Как раз оттуда зачирикало, а потом пискнуло. Просто старик плохо по-русски выговаривает это слово, а пишет и вовсе быдыс. Надо же! Пять букв, и все неверные. Да мне в школе за такое слово не то что единицу – ноль поставят.

– Якши быдыс, – говорит. Хорошие, значит, птицы.

– Давайте, – говорю, – дедушка, я вам надпись переделаю, никто ведь не поймет, что у вас там написано.

А он мне птичку вытащил из корзины и показывает. Красивенькая птичка, прелесть, где он только ее поймал.

– Не купят, – говорю, – у вас птиц, дедушка, с такой вывеской. Никто ведь не знает, что у вас там в корзине лежит. – Перевернул я дощечку, написал мелом «ПТИЦЫ» и говорю: – Вот так, теперь у вас торговля вовсю пойдет.

А он головой кивает и птичку мне протягивает.

Хорошо бы купить птичку Бобе, да ему сейчас пирожок больше нужен.

Иду, а в голове у меня БЫДЫС вертится.

Собачка за мной увязалась.

– Быдысс… – зову ее, – быдысс…

Тут война, а тут быдыс… И там пять букв, и тут пять букв. Как бы, думаю, слово «война» переделать, чтобы вроде быдыса получилось. Старался, старался, бросил эту затею, война войной остается…

. . . . . . . .

– Купил пирожок? – спросил Боба.

Я развернул бумагу, в которой были завернуты пирожки: один с мясом, один с картошкой, один с повидлом…

– Наши ноты! – воскликнула мама. – Тебе завернули в них пирожки!

– Надо всегда заворачивать пирожки в чистую бумагу, – сказал Боба.

Я постоял минутку, посмотрел, как он хорошо ест, схватил новую пачку газет и побежал менять их на папины ноты.

12. Дерево

Летят палки и камни в листву, ломают ветки. Сыплется тутовый красный дождь с камнями и палками. Бросаемся под дерево, сшибаемся лбами, ползаем по тротуару, суем в рот пыльные расплющенные ягоды. Шарахаются прохожие, обходят стороной. Одна палка зацепилась за ветку и покачивается – целое бревно. Никто на нее внимания не обращает, лишь бы к ягодам успеть. В самом центре города, напротив университета, растет это дерево.

– Голову свою не жалеют, так дерево бы пожалели, – закричали из окна университета, – прекратите кидать!

Все разбежались.

Я стоял, прислонившись к стене, и тер ушибленное место. Палка с дерева все-таки саданула мне по плечу.

– Я думаю, самое подходящее время, – сказал Толик, – залезть на дерево и потрясти.

Ни разу еще не видел, чтобы кто-нибудь из мальчишек осмеливался залезть на это дерево. У всех ведь на виду.

– Пока нет ребят, – сказал он, – время самое подходящее.

– Лезь, пожалуйста, – сказал я, – кто же тебе запрещает.

– Давай-ка с тобой, кто отгадает, в какой руке, тот и полезет.

– Что в какой руке? – я не сразу сообразил.

– Да ну тебя, время не теряй.

– Ах, ну давай, давай! – Я взял поспешно с земли камешек. – В какой у меня руке?

Он хлопнул по руке и отгадал.

– Значит, тебе лезть?

– Тебе.

– Давай снова.

– Нечестно.

Дернуло меня его слушать! Я и не думал лезть.

– А ты с ягодами не сбежишь? Пока я слезу с дерева, сто раз сбежать можно.

– Да ты что?! – Он раскрыл на меня глаза, будто такое на свете быть не может, что он сбежит.

– Нечестно ведь, – он опять раскрыл свои глаза.

– Да брось ты, все нечестно да нечестно, видали мы таких на базаре!

– Видали где?

– На базаре, где же еще. Разных там шапочников…

– Каких шапочников?! – Видно, не знал он никаких шапочников, в жизни их не видел.

– Каких, каких… – говорю. – Разные там кепки делают из брюк и пиджаков.

Он от меня даже попятился.

– Не мог ты меня видеть на базаре, чего мне на базаре делать?

– Ишь ты, не мог… я вот мог. Никак не пойму, притворяешься ты или нет.

– Чего же мне притворяться, когда я отгадал, – искренне удивился он, – а ты не отгадал, выходит, ты и притворяешься. Послушай, как же из брюк шапки делают, неужели правда?

– Делают, делают, – сказал я, – кепки, а не шапки.

– Никогда бы не подумал, это ведь чудеса!

– Не больно чудеса, – сказал я, – да ну тебя…

– На твоем месте я бы все-таки полез на дерево, – сказал он.

– А если не полезу?

– Нечестно.

Глупо лезть, очевидно. Народ мимо проходит, неужели он бы полез? Обижается все время, удивляется… Натрясу я ему ягод, а он их соберет и уйдет. Настанет тогда моя очередь удивляться и обижаться.

– А во что ты будешь их собирать? – спросил я.

– В кепку.

– Кепка, значит, из брюк, а в кепке ягоды?

Он снял свою кепку и стал ее рассматривать.

– Да нет, – говорит, – не из брюк…

– А после ягод ты ее на голову наденешь?

– Ну и пусть.

– Башка вся будет красная.

– Чего?

– Да ничего.

Надел он свою кепку и говорит:

– Побыстрей залезай, а то ребята возвратятся.

– Да ладно тебе подгонять, знаешь, как у меня плечо болит?

– Разойдется, – сказал он участливо.

– Как же оно разойдется?

– От движений и разойдется.

– Да ну тебя, – сказал я и полез на дерево.

Он стоял, задрав кверху голову, и кричал:

– Выше! Выше! Еще лезь! Теперь тряси!

Я потряс ветку. Сейчас же появились мальчишки, будто они только и ждали, когда я залезу на дерево. Они ему мешали собирать, но он все время кричал: «Тряси! Еще тряси!»

Вдруг он крикнул:

– Беги!

И еще:

– Быстрей прыгай!

Но было поздно. Прыгать с такой вышины не представлялось никакой возможности.

Внизу все разбежались, остался дворник с метлой.

– Не надо прыгать, – сказал дворник, – слезай осторожно.

Но я полез выше.

Внизу собрались люди, показывали на меня пальцем и советовали дворнику, как меня снять. Вспомнилось – быдыс. Вот сижу я сейчас быдыс на дереве, сущий быдыс, а дальше быдыса в милицию заберут…

– Проучите его! – закричали из окна университета.

– Слезай, слезай, – сказал дворник.

Из окна университета закричали:

– Потом такие в университет поступают, возись тут с ними!

Да не собираюсь я к вам поступать, тоже выдумали.

– Сле-зай, – сказал дворник по складам.

– А что вы мне сделаете? – спросил я.

– Ничего я тебе не сделаю, не сиди на моем дереве, – сказал он, – не могу смотреть, как терзают мое дерево…

– Разве это ваше дерево? – спросил я.

– Собственноручно посадил, – объяснил дворник окружившим его людям, – а теперь жалею. За годы войны один ствол остался, откуда только к лету ягоды берутся, не пойму.

Из университета вышел Пал Палыч, он там тоже преподавал.

Пал Палыч подошел к толпе и увидел меня на дереве.

– Я прошу тебя слезть, – сказал он, – ты должен слушаться хотя бы своего учителя.

– Я должен слушаться вас в классе, а не здесь.

– Твой учитель убедительно просит тебя спуститься, – сказал Пал Палыч строго, как на уроке.

Сначала я заколебался, а потом сказал:

– Сейчас не урок.

– Это не имеет существенного значения в данную минуту, – сказал он.

«Возможно, сейчас лучше слезть, чем когда он уйдет, Пал Палыч меня в обиду не даст, но лучше не слезать», – подумал я.

– Вот опять ты споришь, как на уроке, – сказал Пал Палыч, – а говоришь, что ты не на уроке.

На этот раз я не понял его и не ответил. Уселся поудобней на ветке, ясно, что не на уроке.

– Ну, я уйду, – сказал Пал Палыч, – не буду тебя смущать, а ты по крайней мере не упади. Расскажешь завтра, что с тобой произошло.

Один парнишка предложил свои услуги снять меня, но в это время из репродуктора на здании университета сообщили, что наши войска перешли границу Восточной Пруссии…

Все побежали через улицу к университету, поближе к репродуктору; внизу, под деревом, осталась одна метла.

Люди кричали «ура!», и я вместе со всеми заорал «ура!» и чуть не свалился.

Соскочил на землю.

…За углом Толик протянул мне кепку с ягодами.

– Бери свою долю, – сказал он, – долго тебя ждать пришлось.

– А я думал, что ты убежал.

– Да ты что?! – он опять вытаращил на меня глаза.

– Громим фашистов на их собственной земле! – сказал я, забирая у него ягоды.

Он хлопнул меня по больному плечу и заорал:

– Урррра!!!

13. Алло, барон!

Наступила весна. Шли бои за Берлин.

Войне шел конец, а Гитлеру капут.

Спорили, кому играть Гитлера. Вовка хотел играть барона, и я хотел.

– Барон, между прочим, тоже омерзительная фигура, – сказал я, – стоит ли спорить, оба мы с тобой омерзительные фигуры, если уж на то пошло.

– Но Гитлер ведь самая омерзительная фигура на свете, хуже не бывает; нет, барон все же лучше.

– Чем же лучше, такой же фашист.

– Но это же Гитлер, понимаешь – Гитлер! – не соглашался Вовка.

– Согласен, – говорю, – играть Гитлера, такого урода изображу, что все от смеха лопнут. Для этого артисты и существуют, чтобы всех изображать. Пожалуйста, бери себе барона на здоровье. Над Гитлером все равно больше смеяться будут. Не надо мной же, раз я артист. Весь успех на меня выпадает.

– Не хочу барона, – раздумал Вовка, – давай Гитлера. Я сам его так изображу, что все от смеха лопнут.

– Забирай, – говорю, – своего Гитлера.

– Почему, – говорит, – моего? – и опять обиделся.

Мы ни разу не выступали на школьных вечерах. Нам понравились куплеты в «Крокодиле», мы их выучили и решили выступить на первомайском празднике. И не просто их читать, а петь. Во-первых, над фашистами поиздеваемся, во-вторых, Пал Палыча удивим, а в-третьих, сами понимаете, для всех стараемся.

Баянист уже сидел на сцене, приготовился играть «Все хорошо, прекрасная маркиза». Под этот мотив написаны куплеты. Вовка был здорово похож на Гитлера, усики себе нарисовал, челку на один глаз свесил, – ребята заорали, зашумели, даже засвистели. Школа у нас не очень образцовая, иногда свистят. «Фюрер! – орут. – Фюрер!» А я Вовке шепчу: «Гляди, как тебя здорово принимают, того гляди в клочья разорвут». Нас обоих хорошо приняли. На голове у меня каска немецкая, я ее на ушанку напялил, чтобы от движений не соскакивала. На рукаве повязка со свастикой, а в руках «шмайсер». Тоже, в общем, впечатление производил с автоматом.

Начал Вовка. Он топнул ногой и заорал:

 
Алло, барон, какие сводки?
Как битва на море идет!
На сколько тонн сработали подлодки,
И как живет немецкий флот?
 

Я скорчил противную рожу, на какую был только способен, сделал фашистское приветствие и самым что ни на есть гнусным голосом заныл:

 
Все хорошо, могущественный фюрер,
Все хорошо, и мы горды,
Спокойно все среди полярной бури,
За исключеньем ерунды…
Мы даже вам не сообщали,
На барже кранец потеряли,
А в остальном, могущественный фюрер,
Все хорошо, все хорошо!
 

Вовка еще сильней топнул ногой (поднялась пыль столбом) и завопил со страшной силой:

 
Алло, барон, какой там кранец?
Мне что-то трудно вас понять!
Как мог порядочный германец
На барже кранец потерять?
 

Я взвыл:

 
О майн гот, подлодка так пальнула,
Что не успели мы уйти,
А если баржа тотчас утонула,
То где же кранец тут найти?
 

Вовка-Гитлер зарычал:

 
Алло, барон, я так взволнован,
Как все арийские сердца,
Скажите все же вы мне снова
Все от начала до конца.
 

Я ответил:

 
Шел караван наш в Баренцево море
Тоннажем в триста тысяч тонн,
Он был в безбрежном северном просторе
Советской лодкой окружен.
 

После этих слов я начал кидаться по сцене в разные стороны и затараторил с необыкновенной быстротой:

 
Торпеды бешено рвались,
А мы бежали вверх и вниз,
Наш транспорт скрылся под водой
Сперва один, потом другой,
Чтоб смерить моря глубину,
Эсминец наш пошел ко дну,
Нас били тут и били там,
Обломки плыли по волнам,
А в основном, могущественный фюрер,
Все хорошо, все хорошо!
 

Мы подбежали друг к другу, развернулись к зрителям и закончили:

 
Все хорошо!
 

Нас вызывали, и мы повторяли.

Успех был колоссальный.

Пал Палыч, наш строгий Пал Палыч, директор и завуч хохотали и хлопали.

Шум в зале стих, и Вовка сказал:

– Дорогие ребята, дорогие наши учителя, завуч и директор! Мы с Петей Ивановым как следует подумали и после долгих наших раздумий решили сдать в школьный музей немецкие трофеи, которые наши воины забрали у фашистов и которые мы потом нашли на свалке. Перед вами немецкий пистолет-пулемет «шмайсер», и еще есть три карабина австрийского происхождения, шесть немецких касок, слегка потертых, побывавших в употреблении, одна из них сейчас на голове у Пети Иванова. Мы очень рады обогатить наш школьный музей, принести в дар наши скромные подарки, которые мы добыли на свалке с таким трудом… то есть я хочу сказать… без всякого труда, в общем, мы очень рады… и все…

Ребята завопили, обрадовались, а я соскочил со сцены, подбежал к военруку и вручил ему автомат. А Вовка закричал со сцены:

– Остальное завтра принесем!

Ребята повскакали со своих мест и бросились к военруку, но он на них крикнул, голос у него зычный, любого перекричит, – и все назад. Передача оружия не совсем получилась, но ничего ведь страшного не произошло. Мы сильно вспотели, а голова моя в ушанке с каской прямо раскаленной сделалась.

– Пошли купаться, – сказал Толик.

Купаться холодновато, и купальня еще закрыта, но мы пролезли под настилом эстакады, разделись и поплыли.

– Отлично! – отфыркивался я в холодной воде.

– Красота! – орал Вовка.

– Настоящая красота, – сказал Толик.

Пошел крупный дождь, и море, казалось, потеплело. Взметнулась в небо радуга, и мы залюбовались.

Дождь быстро прошел.

Мы запрыгали под радугой, запели наши куплеты, наверное, было слышно на бульваре.

– Нырнем еще?

– Нырнем.

Подул внезапно ветер. Закачалась старая купальня, заскрипела. И радуга пропала. Задергались суденышки, заходили мачты яхт.

– Алло, барон, какие сводки? – запел Вовка.

– Меняется погода, – сказал Толик, – давайте вылезать.

Море забурлило, и нас кидало как мячики.

Вылезли из воды и заплясали, чтобы согреться.

Небо прояснилось, и опять появилась радуга.

Море разделилось на три части: первая часть свинцово-холодная, вторая свинцово-красная и третья синяя…

14. Полосы на окнах

Бумажные полоски клеились на окна крест-накрест, чтобы уберечь стекла от взрывной волны. Наш город не бомбили. Стекла пылились, а полосы желтели.

А сейчас мама, Боба и я снимали газетные полосы, мочили их водой, счищали.

Потом мыли стекла.

– Я что-то нашел, – сказал Боба, царапая подоконник.

Моя пуля, удивился я, вот она где застряла. А мы-то ее искали! Везет Бобе, всегда все найдет.

– Соскобли-ка вон ту полоску, – отвлек я Бобу и выковырял пулю на память.

– Здесь что-то было, а теперь нет, – сказал Боба, возвращаясь к подоконнику.

– Тебе, наверное, показалось, – сказал я, и он недоверчиво на меня покосился.

– Звонила тетя Соня, – сказала мама, – приглашает нас в гости, а мне до сих пор за Бобу стыдно, как вспомню…

– Он был тогда еще совсем малыш, – заступился я за Бобу, – а тетя Соня ведь знает, что наш папа погиб на войне…

Я торопился к старикам, сыновья им прислали письма. Стекла прояснялись, становились чистые и прозрачные…

Рисунки на асфальте

Очень редкая рама

– …Вот бухта, вот корабли…

– А это?

– А это, вдали, Девичья башня, товарищи, с нее, с этой неимоверной высоты, когда-то… дай бог памяти… прыгнула в море заточенная красавица… тогда воды моря омывали эту башню, так сказать, со всех сторон… Обращаю ваше внимание на многочисленные плоские крыши домов… этот фактор, как вы сами понимаете, говорит о том, что осадков в нашем городе выпадает незначительное количество…

– А это?

– …эти красные цветы, товарищи, так называемые олеандры… Обратите внимание… вы видите громадную фигуру Кирова… Киров как бы стоит над бухтой… он приветствует этот чудесный город с этой горы… А сейчас мы снимемся на фоне нашего великолепного города, который расположен на берегу Каспийского моря, как вы сами видите, товарищи…

– На фоне кораблика!

– На фоне кораблика, товарищи, сняться нельзя, потому что он, как вы сами понимаете, не будет виден на фотографии.

– Ой, почему же?

– А потому, товарищи, что он на весьма далеком расстоянии находится от нас, что вы сами, естественно, видите.

– А может, получится?

– Нет, товарищи, я уже вам сказал, он не получится. Кто любит экзотику, садитесь на камни, а кто не любит, вот встаньте сюда, вот так… весь Баку будет как на ладони, что, вы сами понимаете, очень ценно… Фотографирую, товарищи, фотографирую, раз! Все, товарищи. Разойдитесь, и в положенное время снова соберетесь для дальнейшего движения…

Все расходятся. Я подхожу к отцу. Он вытирает платком лицо. Жара в нашем городе сильная.

– Тебе чего? – спрашивает отец.

– Очень редкая рама, – говорю я.

– Опять рама?

– Очень редкая, – говорю я.

– Отстань, – говорит отец. – Все собрались? (Это он говорит не мне.) Продолжим шествие, товарищи…

Все идут за отцом.

– …я хочу обратить ваше внимание на то, что ветры в нашем городе дуют двести сорок дней в году… Но бухта, товарищи, расположена таким образом…

Я плетусь сзади. Вся пыль летит на меня.

Если он мне не купит эту раму, я просто не знаю, что мне делать, где мне деньги доставать тогда… Картины без рам – не картины. Вот я был в музее. Там все картины в рамах. Висят как настоящие. Напишу я потом картины масляными красками. А рам у меня не будет…

– …отсюда, товарищи, с этой высоты, вы видите бульвар… которого раньше, как вы сами понимаете, не было… Было море… По этому факту вы можете себе представить, насколько обмелело море, которое дает испарений… чтобы не соврать…

– Неужели так обмелело?

– Вот именно, товарищи… вы правильно заметили… оно обмелело именно до такой степени… И жара и время… которое, так же как и жара… постепенно…

Все с удивлением смотрят на море. Качают головами и вздыхают.

Я думаю о раме. Эта рама сейчас у меня перед глазами. Такую раму просто представить себе трудно! Потом такой рамы ни за что не найдешь, уж в этом-то я уверен!

– …изменения, всюду большие изменения…

Пыли-то сколько!

– …если вы не устали, мы можем пройтись…

Неужели не устали? Я и то устал.

– …отдохните и соберитесь для дальнейшего движения…

Все расходятся, курят. Без конца говорят о том, до чего все-таки удивительно обмелело море.

Отец остался один. Я подхожу к нему.

– Ты все еще здесь?

– Такая рама! – говорю я.

– Это бессмысленно – покупать какие-то рамы! – говорит он.

– Если б ты видел эту раму! – говорю я.

– И видеть не хочу, – говорит он.

– Мне нужна рама!

– Для чего?

– Ты увидишь ее! Увидишь! Я не знаю, что с тобой будет, если ты эту раму увидишь! Ты такую раму еще никогда не видел!

– У тебя нет картин, – говорит отец. – Ни одной нет картины. Господи! Зачем тебе рама?

– Картины будут, – говорю я, – были бы рамы!

Он смотрит на меня так, будто я вру.

– Стал бы я покупать эти рамы, если у меня картин не будет!

– Чтоб это было в последний раз!

Он дает мне деньги.

– Ты увидишь ее! – кричу я.

– Ах, – говорит отец, – пошел ты от меня со своими рамами!