Текст книги "Кровавый скипетр"

Глава 9

1546 год

Утреннюю тишину леса внезапно нарушили крики охотников и топот лошадиных ног. Всадники: молодые дворяне – окружение государя, неслись впереди опытных охотников, не поспевающих за юношами. Все они ехали по трое в ряд на резвых аргамаках.

– Давай! Давай!! – со свистом и улюлюканьем кричали всадники. Вперед вырвался на белом жеребце сам государь Иоанн. Уже держал он в руке копье, которое должно было поразить молодого пятнистого оленя, пытающегося скрыться от преследователей в лесной чаще. Он то бежал прямо, то резко бросался в сторону.

Разгоряченный Иоанн метнул копье, но олень, словно чуя смертельный удар, отскочил, и копье воткнулось в землю. И в этот момент с Иоанном поравнялся Михаил Трубецкой, державший в руке новое копье.

– Давай его сюда! Мишка! Давай! Скорее! – крикнул ему государь, протягивая руку, но, кажется, Михаил сам был очень разгорячен погоней, глаза его сверкали и не отрывались от бегущего впереди зверя.

– Я приказываю, дай копье!! – в ярости крикнул Иоанн. Но оно вылетело из рук Трубецкого и, описав в воздухе дугу, воткнулось в землю. Увидев это, Иоанн резко остановил коня, вместе с ним встали и остальные всадники. Олень скрылся в густых лесных зарослях.

Взгляд государя, устремленный на Трубецкого, был тяжел, полон злобы. Удерживая коня, Иоанн крикнул:

– Охота окончена!

Расстроенные всадники, переговариваясь меж собой, развернули лошадей.

– Как смел ты ослушаться моего приказа? – крикнул в гневе Иоанн, глядя на Трубецкого. Михаил виновато пожал плечами:

– Прости, великий князь, бес попутал меня, решил, что сам дичь завалить смогу. Но, как видишь, промахнулся…

– Ты! – злостно рявкнул государь. – Ты ослушался меня прилюдно! Как смел ты, холоп! Я должен был бросить копье! Я!

– Прости меня, великий князь, но больно ловок зверь был, не взял бы ты его. Два копья прежде ты кинул – все мимо цели. Думал, может, я не промахнусь. И я промахнулся. Так что ж теперь нам из-за дичи кручиниться? – отвечал юноша. – Коли я твой любимец, с которым ты познал все прелести юности, так ты теперь мне не простишь этого копья одного?

Иоанн молчал, но глаза его продолжали гореть. Ничего не ответив, пустил он коня следом за охотниками. Еще не чуя беды, лихой Мишка Трубецкой усмехнулся, взглянув на копье, которое так и оставили воткнутым в земле – теперь никто не решился тронуть его без приказа.

У костра, разведенного на просторной поляне, сидели дворяне, охотники, слуги. Неподалеку были установлены шатры – привал, наверное, затянется надолго, и все уедут в Москву лишь утром.

Пахло дровами, дымом и жареным мясом. Охотники готовили угощения для застолья. В спешке устилали землю цветастыми коврами, сверху ставили покрытые богатыми скатертями столы и лавки. Государев стол, также украшенный великолепной скатертью, стоял поперечно боярскому столу – все, как и на частых пирах во дворце.

Алешка Адашев, помогая переодеться великому князю, пытался развеселить его, видя каменное лицо государя. Иоанн натянуто улыбался, и видно было – мыслями он далеко не здесь.

– Может, угодно в шатре трапезничать, государь, подальше от всех? – осторожно осведомился Алешка и поглядел на великого князя с теплотой и преданностью. Иоанн обернулся. За эти годы, что служил Алешка при нем, они сблизились. Добрый был он, верный – не обманул! Заранее будто знал, что надобно государю, был тут как тут! Не раз даже оставался спать с великим князем до поздней ночи, в темноте рассказывая ему много интересных историй – Лешка страсть какой был умный и начитанный! С ним было интересно и легко. Недавно и подросший брат его, Данилка, тоже стал стряпчим, но близким Иоанну он не был. Совсем разные они с Лешкой, совсем!

– Нет, со всеми трапезничать буду, – сказал Иоанн, – а ты отдыхай сегодня! Тут недалеко в деревне девки есть, мы уж разведали. Скатайся и ты…

– Нет, я, государь, женюсь скоро! – вздохнув, отверг Адашев. – Отцова воля. Говорит, Данилу, братца моего, женить не может оттого, что я холостой.

– Как невесту звать-то? – с интересом спросил Иоанн.

– Настасьей, – отвечал Адашев. – Только вот я ее в глаза еще не видел. А вдруг она косая или худая, как смерть…

Иоанн рассмеялся:

– Какая бы ни была, благословляю твой брак! Рад за тебя, Алешка…

– Спасибо, государь! Ну а ты когда себе невесту выберешь? Чай, пора?

Иоанн усмехнулся краем губ и ответил:

– Прежде чем жениться, много всего свершить надобно. Всему время свое!

Когда из шатра вышел великий князь, стол был накрыт, и все ждали появления государя. На нем был длинный парчовый кафтан с узкими рукавами, обшитый дорогими каменьями. Гости – бояре, князья, сидят, как и всегда, «по местам», то бишь, чем ближе к государеву столу, тем знатнее и тем больше заслуг у предков данного боярина.

Иоанн поклонился гостям, прочитал молитву и сел в кресло. Все поклонились ему в ответ, и лишь затем начался пир. Музыканты заиграли на домрах, балалайках и свирелях, хором запели народные песни.

На столе уже стоят в посудинах уксус, соль, перец, хрен. Стольники несут холодные закуски. Понемногу гости оживают, ведутся беседы. У менее знатных гостей, как полагается, нет столовых приборов или даже тарелки, но никого сие не смущает. Напротив, лезут руками в общую посудину, хватая всей пятерней квашеную капусту, соленые грибы, огурцы.

И вот уже несут на подносах жареных лебедей, словно живых, но вскоре срывают с них нацепленное декоративное оперение, разделывают и подают гостям – тоже по старшинству. Вино и мед льются рекой.

– Что скажете об охоте нашей, бояре-князья? – спрашивал юноша, принимая кубок с вином из рук стольника.

– Знатная охота вышла, государь! Знатная! – наперебой отвечали голоса. Повзрослев, Иоанн стал ненавидеть наглую лесть, но выслушивать мог ее в спокойствии.

– Несите еще больше вина! Несите! – кричал великий князь стольникам, после чего сам припал к кубку. К шестнадцати годам он уже имел обыкновение пить вино помногу. Но Иоанн знал меру. Захмелев, глядел он с улыбкой на своих подданных, которые, объедаясь обильными яствами и напиваясь до одурения, показывали себя такими, какими являлись на самом деле.

Подле Иоанна сидел сын Федора Воронцова, Ивашка, со своим двоюродным братом Василием. Этого юношу недавно привел к государю сам Воронцов, позаботился о том, чтобы и племянник его попал в окружение юного правителя.

– Ивашка, – позвал его великий князь, указывая на сидевшего поодаль понурого Трубецкого, – отнеси-ка Мишке чашу, скажи, я ему жалую!

Трубецкой обычно сидел подле государя, но сейчас Иоанн велел усадить его дальше, к охотникам. И теперь с наслаждением глядел, как мучается Мишка в немилости. Взяв чашу, Ивашка Воронцов поднес ее Трубецкому, который, приняв ее, поклонился Иоанну и, осушив до дна, снова опустился на скамью.

А пир продолжается. Несут на вертелах зажаренных вепрей и косулей, на огромных серебряных подносах осетра с чесноком и зеленью, щуку, сома. Все громче говор, смех, все чаще в кубки и чарки наливаются вина и мед. Музыка не смолкает, и вот, к изумлению уже объедающихся гостей, несут супы. Шатающегося, едва перебирающего ногами боярина слуги бережно вытаскивают из-за стола и отводят к ближайшим кустам, где боярин обильно блюет всем тем, что успел съесть и выпить, и вот, посвежевший, возвращается к столу, ибо не есть и не пить – нельзя. А тем временем те же слуги уводят еще одного «перебравшего» князя. Таких каждое застолье было великое множество.

Иоанн, достаточно охмелев, жестом подозвал Ваську Воронцова, что-то шепнул ему на ухо, и юноша, поднявшись, крикнул всем сидевшим за столом:

– Слушайте, охотнички, князья, бояре! Государь потешиться желает! Эй вы, принесите копья сюда!

Голоса и музыка смолкли, воцарилась тишина. Иоанн, поднявшись с кресла, принял из рук охотника копье и сказал:

– Не довелось мне сегодня зверя поймать! Может, нет дара охотничьего у меня? А? Что скажете?

– Нет! Государь – лучший охотник на Руси! Нет лучше охотника, чем ты! – отвечали ему голоса.

– Что же получается? – продолжал Иоанн, опершись на копье. – Вы говорите, что лучший я охотник, так почему Мишка Трубецкой в том усомнился?

Лицо Михаила тут же побледнело, а редкие голоса кричали:

– Не слушай дурака! Вели выгнать лжеца за клевету из-за стола твоего!

Иоанн с улыбкой взглянул на него и жестом подозвал к себе. Трубецкой поднялся и на ватных ногах приблизился к государю. Сидящие за столом молча и недвижно наблюдали за происходящим, тот, кто был пьян, вмиг протрезвел.

– Свечу ему принесите горящую! – велел Иоанн, глядя Михаилу в глаза. Тут же в руках Трубецкого оказалась толстая церковная свеча. Пламя ее трепетало на ветру, грозя угаснуть.

– Так не могу я гостя своего из-за стола выгнать, не по-христиански это! – говорил Иоанн, веля Воронцовым отвести Трубецкого на пятнадцать шагов от него. Все с интересом наблюдали за странной забавой великого князя.

– Держи свечу над головой, – сказал Трубецкому Васька Воронцов, а сам отошел в сторону. Мишка поставил свечу себе на голову, удерживая ее основания одной дрожащей рукой. Иоанн поднял копье и продолжил:

– Не могу дать подданному своему усомниться в себе. Так пущай он сам убедится в своей неправоте. Это будет по-христиански?

– Будет, великий князь! На все воля твоя! – блеяли в ответ голоса. Трубецкой ждал. Свеча все больше дрожала в руке, горячий воск капал на голову, обжигая. Только вознес Иоанн копье для броска, раздался крик еще одного любимца государя – Афанасия Бутурлина:

– Одумайся, великий князь! Одумайся! Что творишь ты! Кого слушаешь? Почто вершишь грех великий! Опомнись!

Все разом взглянули на юношу, красного от опьянения, разгоряченного, который в расстегнутой рубахе встал из-за стола, едва держась на ногах. Иоанн пристально глядел на него, глаза государя вспыхнули.

– Все и так любят тебя! Ты взгляни, в кого копье бросать удумал! Это ж Мишка Трубецкой, с которым ты и верхом, и за «медком», и за дичью! Опомнись!

– Афанасий, да ты забыл, как следует обращаться к своему государю! В каком виде ты при нем предстаешь! Хочешь челом бить – так падай на колени, потом проси! – гневно крикнул Иоанн, бросив копье на землю. Афанасий же рассмеялся.

– Челом бить? Тебе? – и залился хохотом. – Не окреп ты еще во власти своей. Шуйских прогнал от себя, теперь Глинские правят…

Все сидевшие за столом загудели, кто-то одернул Бутурлина, но Афанасий оттолкнул того и едва сам не упал в траву. Это было чересчур дерзко.

– Да ты вина перебрал, Бутурлин! – протянул Иоанн. – Ноги тебя не держат. Язык заплетается. Эй, охотнички! Урежьте ему язык, чтобы не смел более недобрые слова государю своему молвить!

Тут же Бутурлина, возомнившего себя государевым другом, который может говорить все, что посчитает нужным, схватили два охотника, оттащили от стола подальше, поставили на колени, но Афанасий боролся, дергался, пихался.

Иоанн взглянул на Трубецкого и махнул ему рукой, мол, свечу можно убрать и сесть за стол. Отдав свечу, Трубецкой перекрестился и, шатаясь, едва дошел до скамьи. Иоанн, пройдя к своему креслу, снова в него опустился, пир продолжился. И уже никто из сидевших за столом старался не смотреть в сторону, где шла борьба охотников с Бутурлиным.

Наконец, сумели скрутить они его, один охотник ножом разжал стиснутую челюсть Бутурлина, пальцами схватил за язык, вынул его и, махнув ножом, тут же отрезал. Кровь хлынула на траву, залила белую рубаху Бутурлина, он страшно закричал, прикрывая рукой рот. Крики эти доносились и до сидящих за столом, но они словно не замечали этого. Или старались не замечать.

Затем Иоанн, подозвав Ваську Воронцова, что-то шепнул ему на ухо, глядя на Трубецкого. Мишка сидел за столом жалкий, его трясло, стекавший воск застыл в волосах и на лице.

Пир продолжался до ночи. Когда государь ушел в шатер на вечернюю молитву, все начали расходиться. И тогда к Трубецкому подошел Васька Воронцов и, положив ему руку на плечо, сказал:

– Покайся, Мишка. Хоть Господь тебя простит в Царствии Небесном. От государя же нашего Иоанна Васильевича прощения не жди.

С этими словами ударил он Мишку охотничьим ножом в грудь. Захрипел Мишка, мягко осев на землю. Васька обтер широкое окровавленное лезвие об Мишкин кафтан и оставил его умирать в траве.

Еще долго, засыпая, многие слышали, как умирающий хрипит и булькает кровью. Но вскоре он затих. Ночь снова была тиха и безмятежна…

Иоанн вернулся в Москву после полутора месяцев охоты. До того он объезжал все монастырские владения в Ярославле, Ростове, после чего снова заезжал в Можайск, а после – в Александрову слободу.

Теперь страной правили Глинские. Шуйские лишились прежней силы и влияния. После казни Андрея Михайловича Федор Скопин-Шуйский меньше года пробыл в ссылке, после чего был назначен воеводой в Костроме. Ивану Михайловичу, младшему брату Андрея Шуйского, повезло больше – он после непродолжительной опалы стал новгородским наместником. Но словно забыл о былом величии – во всем подчинялся Глинским, даже не думая о крамоле. В памяти все еще была свежа картина – растерзанный собаками брат лежит в окровавленном снегу…

Юрий и Михаил Глинские правили вместе, во многом согласовываясь со своей матерью. Она принимала их в своих богатых покоях, указывая на те или иные недочеты, повелевая, кого стоит убрать, а кого – приблизить.

– Иван прибыл в Москву? – спрашивала она своих сыновей, восседая в высоком резном кресле. Дворянки, приставленные к ней, покидали покои, как только приходили сыновья.

– Да, матушка, прибыл, – отвечал почтительно Михаил.

– Хорошо, – кивнула она, пережевывая губы. Она заметно постарела к этому времени, но дожила до почтенных семидесяти лет. И, кажется, чем больше старела, тем сильнее любила власть, любила не меньше покойной дочери. Пока Елена была жива, мать не подпускали к управлению государством, но теперь мечта сей пожилой женщины сбылась…

– Воронцовы, конечно же, были подле него, – усмехнулась она. Сыновья грустно переглянулись.

– Да, матушка, с ним. Но мы не можем влиять на его окружение! Злиться будет, если начнем лезть, если запретим по Москве верхом носиться! По-своему сделает – будет дальше баб хватать да вино пить…

– Пусть веселится государь, пока молод, – кивнула Анна Глинская, – но повлиять на то, кто подле него, мы можем! Пора Воронцова гнать!

– Как кость в горле! – сквозь зубы процедил Юрий. – Сильное влияние имеет он на Ивана. Во многом слушает его великий князь. Более нас…

– Более вас? – Анна подалась вперед. – А ежели Федька Воронцов завтра шепнет нашему отроку, что вы, дескать, Иоанна отравить желаете, а сами править хотите? Что сделает наш Иоанн? Мать его, не дрогнув, своего дядьку в тюрьму отправила, голодом заморила. Неужто и он не сможет?

Жутко стало братьям Глинским, страшно.

– Думайте, как Федьку от Ивана нашего отстранить! Да и детей его в шею! – злостно прошипела старуха. – Думайте! Иначе на что вы вообще сдались? Шуйских свалили, а сами не знаете, что дальше делать!

Понурив головы, покинули братья Глинские покои матери в глубоких думах.

* * *

Отовсюду приезжали многочисленные гости на свадьбу сына Федора Адашева. Давно сварено пиво, аромат от пекущихся пирогов приманивал полуголодных крестьянских ребятишек, не рискующих приблизиться к ограде дворянского имения.

Федор Григорьевич с довольной ухмылкой расхаживал по своей горнице, уже облаченный в нарядный домашний кафтан. Все складывается как нельзя лучше. В скором времени обещан ему чин окольничего (кто бы мог подумать ранее!), сын – доверенный слуга великого князя, а значит, влияние семьи растет. И уже не раз ловил себя на корыстной мысли, что зря сосватал Алешке невесту из таких же, как он, безродных дворян, да еще и далеких от роста и государственной службы. По старой дружбе обещано было, что ж теперь! Покручивая ус, с досадой вздыхал, что можно было и получше девку найти. Слова «побогаче» нарочно не упоминал про себя.

Двор и терем наполняются гомонящими гостями, все лезут обнять, поцеловать, и Федор Григорьевич недовольно кряхтит каждый раз, мол, нечего, кафтан помнете! Вот издали послышались бубенцы – в узорном возке, устеленном цветастыми коврами, везли невесту. Сперва вышли сваты, ее родители. Федор Григорьевич с супругой поприветствовали их объятиями и троекратными поцелуями, и сват, с блеском в глазах, улыбаясь, довольно подмигивал Федору, говоря на ухо:

– Вот и породнимся ныне! А ты уж там родню-то не забывай, а?

Невеста была молоденькая, округлившаяся в нужных местах, с широкими бедрами, что было заметно и через ее парчовый саян, шитый серебром. «На жемчуг и не хватило в одежде», – злорадно подумал тут же старший Адашев.

Вскоре спустился Алексей – ни кровинки в вытянутом скуластом лице, глаза опущены. Сзади него стоял и брат Данилка, как необходимая поддержка. Мефодий, стоя поодаль, подмигнул, стараясь подбодрить воспитанника. Невеста покрылась жарким румянцем, а Алексей чувствовал на себе пристальные взгляды ее родителей, и оттого еще сильнее забилось сердце. Далее благословляли их иконами и хлебом, после в церковь, и за все время это ни один мускул не дрогнул на понуром лице Алешки.

За столом угощений и питья было не сосчитать. Тут пришлось молодым впервые поцеловаться по настоянию многочисленных гостей. Поцелуй жениха был сухой и холодный, и Настасья вскоре уже сама сидела, понуро опустив голову.

В холодной нетопленной горнице оставили молодых, и сидели они друг перед другом, не зная, что молвить и что содеять.

– Не по нраву пришлась? – осторожно вопросила невеста, жалобно взглянув на Алексея. Он же не ведал, куда ему деться, что ответить. Девка была добрая, таких еще поискать, но не чувствовал Алексей к ней тепла, словно сомневался в том, а нужен ли вообще ему брак. Чуяло сердце его, что рожден он для более великих свершений, чем с женой в тереме просиживать да детям сопливым носы подтирать.

– Что ты, – соврал он и только приблизил к ее лицу руку, дабы погладить, Настасья тут же схватила его длань и поднесла к плотно сжатым губам, зажмурилась, и слезы потекли по ее набеленному лицу.

– Скоро будить придут, надобно бы… – начал Алексей, и Настасья тут же принялась расстегивать пуговицы на своем свадебном наряде.

Когда все было содеяно, и Настасья, умиротворенно улыбаясь, лежала на его груди, Алексею вовсе хотелось покинуть дом, отправиться обратно в Москву, к государю, да так хотелось, словно в ледяную прорубь его окунули, и теперь надобно вылезти, дабы согреться и не сдохнуть от холода!

На следующий день он уже засобирался в столицу, мол, служба не ждет. Мать так и ахнула, отец подозрительно прищурился, а Настасья и вовсе поникла, опустив глаза.

– Что ж, служба есть служба, – заключил Федор Григорьевич и обратился к жене, словно прерывая воцарившуюся в доме неловкость, – давай вели на стол подавать!

Мефодий сам загружал возок вещами, пока Алексей прощался с семьей. Обнял и расцеловал мать и отца, с Данилкой прощаться не стал, мол, скоро свидимся. Понурую Настасью привлек к себе, сухо поцеловал в щеку и отстранился прочь, словно ужаленный. Когда подходил к возку, Мефодий обнял его и прошептал на ухо:

– Не глупи, девку не обижай! Жена ведь твоя! Слюбится!

Алексей оставил без ответа это напутствие. Возок тронулся, и он даже оглядываться не стал. Все дальше родные поля и леса, и чем ближе Москва, тем свободнее дышится, и кажется теперь, будто все, что случилось с ним, дурной сон. А затем вдруг накрыла неимоверная тоска. Жаль стало эту девку! Нет, не полюбит он ее! Детей родит, и то ладно. Глядишь, может, помрет от родильной горячки (мысль потом эту со стыдом отогнал).

Вскоре впереди появился Кремль, и Адашеву стало намного спокойнее, словно эти крепкие стены могли защитить Алексея от вдруг опротивевшего ему мира.

* * *

Уже целое лето юный государь Иоанн Васильевич был с войском под Коломной, ожидая нашествия крымского хана. Но ждал напрасно – как только хану стало известно о прибытии великого князя с войсками для обороны, то тут же велел поход отменить, не решившись на крупное сражение. Однако в русском лагере об этом не знали и потому продолжали стоять.

Рядом с Иоанном в лагере был воевода Иван Иванович Кубенский. Всю свою жизнь он верно служил отцу и матери юного государя и теперь, благодаря стараниям своего друга Воронцова, также получил расположение Иоанна. По матери он был внуком Ивана Великого, а значит, приходился сродным братом государю. Теперь, когда Шуйские отошли от дел, он возглавил Боярскую думу. Глинские с опаской поглядывали на популярного в войсках и Москве воеводу. Было понятно, что если их соперникам потребуется собрать мятежное войско, то для Кубенского это не составит труда. Нет, никто не строил заговоры против Глинских, и у Воронцова не было намерений обрушить на опекунов великого князя всю свою силу, но они, ближайшие родственники государя, усвоили горький урок бездействия. И выжидали…

Иоанн с пользой проводил время – пашню пахал, сеял гречиху. Нравилась эта работа юному государю, с интересом наблюдал, как пашут крестьяне, сам вставал за плуг. Бывало, так быстро шла лошадь с плугом, что дворяне и бояре, окружавшие великого князя, не поспевали за ним. Радовался Иоанн, глядя, как ковыляют они по вспаханной земле, смеялся над ними, вытирая с лица струившийся пот.

– Сколько силушки-то в тебе, государь, – говаривал вездесущий Федор Воронцов. – Столько перепахал! Силен! Весь в деда своего, государя Иоанна Великого!

– До великого мне еще пахать и пахать, – отшутился юный государь без улыбки на лице.

Была еще одна забава у государя – языческая. Ходил он на ходулях, чтобы «посеянное высокие всходы дали», да в саван наряжался, дабы древние покровители земледелия сохраняли плодородную почву. В те времена все это было частью важных обрядов, уходящих своими корнями в далекое языческое прошлое русского народа. Но бояре возмущались – негоже, мол, христианскому государю языческие обряды исполнять!

Наряжаться в саван означало надеть одежду покойника и лечь в гроб, но вместо молитв над «покойником» звучала брань. Видимо, так отпугивали злых духов, вредящих хозяйству. Откуда-то привели девок местных для мнимого прощания, и вся их вереница целовала губы лежавшего в гробу Иоанна. Великий князь, не открывая глаз, уже не мог сдерживать улыбку. Не выдержал, схватил одну и стал затаскивать в гроб. Запищала девица, брыкаться начала, а Иоанн уже не отрывался от губ ее, вцепился крепко, гроб рухнул со скамьи, приближенные великого князя начали хохотать. Вошел боярин Кубенский. Тут же хохот смолк, девок всех выгнали. Мрачно оглядел Кубенский упавший гроб, взглянул на Иоанна, облаченного в саван, и разгоряченно крикнул:

– Это ли есть достойное поведение великого князя? Ходули твои бояре еще забыть не смогли, охали-ахали, а тут…

Иоанн опустил глаза, промолчал. Кубенский гневно направился к дверям, но в проходе остановился, обернулся:

– Всех подельников твоих высеку! Разбираться не буду, кто научил тому!

Пытаясь залечить раненое достоинство, государь со своими дворянами отправился на охоту в местные леса. О Кубенском и думать забыл. Не был бы родственником, смог бы он так говорить своему государю! И что, что умный, верный, старый, опытный? Не след так к великому князю обращаться! Весел был государь, слушал истории своих молодцев об их похождениях, смеялся, как вдруг…

– Смотри, великий князь! Никак пищальники идут!

– Да при оружии всем!

– Чего сами-то идут? И чего много-то так?

Толпа угрюмых вооруженных мужиков приближалась, а во главе шел рослый белобородый старик. Иоанн, пристально глядя на них, приостановил коня, за ним встали и дворяне. Сорок пищальников, подойдя к государю, остановились, поклонились. Старик отдал свою пищаль стоящему рядом да поклонился Иоанну до самой земли. Встревоженный конь великого князя немного отступил, но Иоанн удержал его.

– Здравствуй, отец наш, государь! Бьем челом тебе! Будь милостив, выслушай нас! Шли за тобой мы, дабы заступничества твоего сыскать!

– Говорите, – повелительным тоном сказал Иоанн. Старик упал на колени, снял шапку и взглянул на юного правителя своими выцветшими голубыми глазами. Рассказал он ему о том, что мужикам не хватило провизии, запасы исчерпаны, а крымского войска все не видать и бог знает, когда им можно будет вернуться в свой родной Новгород. Просили обеспечить припасами, дабы мужики не голодали.

– Стало быть, все из Новгорода? – вопросил Иоанн.

– Все, великий государь.

– Вы, новгородцы, всегда скупостью своею славились, – отвечал с пренебрежением Иоанн, затем повернулся к своим дворянам. – Эй, молодцы, уведите их обратно, дабы на глаза мне не попадались!

Всадники окружили опешивших пищальников, Старик, прижав шапку к груди, беспомощно оглядывался. Иоанн же с некоторыми дворянами тут же умчался, так и не став далее слушать челобитчиков. Заговорили встревоженные голоса:

– Как же так? Что ж делается-то? Государь?

Дворяне принялись стегать пищальников плетьми:

– Давайте! Вперед! Ну?

Разозлились мужики, схватились за сабли, ослопы, вскинули пищали. Начали брать дворянских коней за уздцы и отталкивать их от себя.

– Что ж мы, столько шли сюда, а вы нас, как скотов, к посаду поведете?

Замахнулся один пищальник ослопом и со всей мочи опустил ее на голову одного из дворян. От удара упал и сам конь, – животное тут же вскочило на ноги, а дворянин с размозженной головой так и остался лежать в траве. Это было сигналом к началу атаки. Вот еще один дворянин сбит ослопом с седла, другого стащили с коня и добили уже на земле. Старик пытался остановить это безрассудное действо, но один из дворян рубанул его саблей по голове.

Дворяне же отъехали от пищальников для обороны. Те уже приготовили пищали, послышались оглушительные выстрелы, густой белый дым тут же разлился по полю. В ответ полетели стрелы, скосившие двух человек. Завязался непродолжительный бой, в котором пищальники одержали верх – немногочисленные уцелевшие дворяне тут же ускакали вслед за великим князем.

– Драпайте отсюда, псы! – кричали им вслед. – Да великому князю передайте, что не пустим мы его по этой дороге в Коломну! Стоять тут намертво будем!

Нагнали дворяне Иоанна, когда он возвращался обратно. К седлу его были привязаны убитые на охоте зайцы. Увидев потрепанных своих дворян, был в изумлении.

– Не вели казнить, великий государь! – сказал один из них. – Делали мы все, как ты приказал, да начали противиться они, с ослопами и пищалями на нас пошли! Дорогу перекрыли на Коломну, говорят, намертво встанут там, пока не заговоришь с ними!

Глаза Иоанна тут же вспыхнули, белый жеребец его начал кружиться, словно чувствуя гнев хозяина.

– Поедем окольными, значит! Эй вы, двое, – вызвал он двух дворян, – скачите в Москву к дяде моему Юрию Глинскому, велите явиться ко мне! Чую измену!

Два всадника ускакали к дороге на Москву, а сам великий князь в окружении стражи пошел через леса, чтобы попасть в Коломну…

Но недолго простояли пищальники на Коломенской дороге. Прибывший Юрий Глинский тут же велел войскам их разогнать, многих побили, единицы ушли в леса. Троих же схватили. Для их допроса из Москвы призвали дьяка Василия Захарова.

Руки заключенных, стоящих босиком на холодном земляном полу, были стянуты назад. Веревки от рук тянулась к потолку, через балку, и оттуда свисали вниз.

Дьяк поклонился князю, но Глинский, наклонившись над Захаровым, прошипел ему злобно:

– Пытали их?

– Зачем же пытать их? – возразил дьяк. – Сами сказали, как есть! Сказали, мол, пришли они к государю, били челом и…

– Замолчи! – вспыхнул Глинский схватив дьяка за его кафтан и притянув к себе. – А теперь слушай сюда…

Он с недоверием покосился на заключенных, но те даже не смотрели на князя – безучастно глядели перед собой, измученные, разбитые, жалкие…

– Напишешь в бумагу с допросом, что подучили новгородских пищальников к этому сопротивлению бояре Воронцов Федька с сыном и племянником. Да был с ними воевода Кубенский!

Лицо дьяка испуганно вытянулось.

– Но как же? Зачем? Ведь я…

Глинский схватил его за бороду и пригнул к самому столу:

– Ежели не послушаешься – отправишься на южные границы, татар усмирять. Хотя нет. В монастырь! Сгниешь там, как последняя падаль!

Злостно оттолкнув Захарова, Юрий Глинский подошел к привязанным пищальникам. На его широком массивном лбу выступили крупные капли пота. Он схватил висящую перед ним веревку и потянул вниз. Тут же один из пищальников взмыл над полом и повис у потолка. Его страшный крик не смог заглушить хруст разрывающихся суставов и ломающихся костей.

– Пытай их! Вот так! – приказывал Глинский и все тянул и тянул веревку вниз, после чего отпустил, и еще стонущее, едва дышащее тело рухнуло на пол.

– Не дай им выжить…Чтобы ничего они не смогли сказать! Чтобы государь узнал обо всем из твоей бумаги! Понял меня? Сделаешь – озолочу! Ослушаешься – монастырскую келью мы тебе подберем – похолоднее да потемнее…

Сказав это, Глинский вышел из темницы. Захаров, поглядев куда-то вверх, перекрестился и тут же велел позвать палача…

– Как смели они?! Как смели пойти против меня?! Я правитель! – кричал взбешенный Иоанн, широким шагом меря свой просторный походный шатер. – Все, что я для них сделал… И что в ответ? Научили пищальников против государя своего пойти!!

Верный Адашев появился в шатре, но остолбенел, увидев взгляд Иоанна, и тут же исчез, услышав государев истошный крик:

– Прочь!!!

Глинский стоял у государева кресла, сложив руки за спину – даже он вздрогнул от крика Иоанна. Вскинул глаза – племянник был страшен: ноздри раздувались, как у бешеного быка, глаза налились кровью, рот искривлен судорогой.

– Все верно, великий князь, верно! Ироды! Нет им прощения, – склонив голову, с сожалением говорил Юрий Глинский. – Не гневайся, государь!

Иоанн с перекошенным от ярости лицом бросился к дяде, пронзая его насквозь своим страшным взглядом, и спросил:

– Не врут ли они? Может, клевещут на Воронцовых? Где эти пищальники?

– Не вели казнить. – Глинский упал на колени. – Перестарались палачи твои, так злы были на преступников этих, что силушки не рассчитали. Умерли они все до единого. Ничего не скажут они больше! Все, что успели сказать – ты прочел в бумаге…

Грудь Иоанна высоко и часто вздымалась, на лбу выступили вены, глаза, широко раскрытые в ярости, наливались кровью.

– Схватите Воронцовых и Кубенского. Под стражу! Я лично хочу говорить с ними. Хочу в глаза посмотреть тем, кто с жадностью впитывал мою любовь, а после ответили злом…

– Государь! – вскочил тут же Глинский. – Не стоит тебе говорить с ними! Изменники есть изменники! И глядеть на них нечего…

Иоанн шагнул дяде навстречу, раздраженно вглядываясь в его лицо.