Текст книги "Кровавый скипетр"

Так развлекался юный государь…

– Да, братья мои, – вздохнул удрученно Андрей Михайлович Шуйский, собрав родичей своих за столом, – Федька Воронцов большое влияние имеет на государя нашего. Слишком большое. И сына своего к нему приставил. Чтобы веселее грабилось да грешилось! Тьфу!

Андрей Михайлович хмуро глядел на своих родственников, почесывая свою седеющую рыжую бороду. Шуйские почувствовали, что их влияние на государя слабеет, сам Иоанн растет и собирает вокруг себя свой круг приближенных. Дело осложнялось тем, что митрополит Макарий, которого Шуйские возвели на митрополичий престол, не принял их сторону, помногу сидел в покоях государя и о чем-то с ним разговаривал.

– Нужно от Макария избавляться, – процедил он сквозь зубы.

– Пока нельзя, – сказал Федор Скопин-Шуйский, – второго митрополита за год изведем. И потом – что он нам? Будет на рожон идти против нас – как щепка отлетит…

– Да, – согласился Иван Михайлович, – первым делом Воронцова на место поставить нужно. Я уверен, Глинские с ним что-то промышляют!

– Я видел их людей в Москве, – шепнул Скопин. Андрей вспыхнул:

– Как? Я запретил им быть здесь! Знают же они, коли приблизятся они к государю – срублю их литовские головы!

– Нет ничего, что могло бы доказать их присутствие в Москве, – пожал плечами Иван Михайлович. – Бог в помощь нам, братья. Завтра покажем Федьке Воронцову, как супротив Шуйских плести заговоры!

– А если Ивашка, выблядок этот, заступится за них – недолго ему государем называться. Есть его брат двоюродный, Владимир Старицкий, – заявил Андрей Михайлович, – его на стол посадим. И никто нашу власть не отнимет! Хватит, двести лет наши предки московским князьям в ноги кланялись. Не переломятся спины в поклоне – не той крови мы, Шуйские, чтобы бородами своими полы подметать! И никто – ни литовцы Глинские, ни Воронцов этот, гад ползучий, ни сам Макарий нам не помешают!

Бояре с радостной улыбкой кивнули. Наконец-то в их руках та самая власть, которой грезили их отцы и деды, и за нее они готовы были драться до конца…

На следующий день в думе они сами разожгли запланированную распрю. Федор Воронцов, сидящий возле государя, с надеждой поглядывал на юношу и на митрополита, надеясь на их заступничество. Шуйские открыто обвиняли его в злоупотреблениях властью. Ни Иоанн, ни глава думы Бельский не могли ничего ответить им. Более всех говорил сам Андрей Михайлович.

– Как смел ты лукавостью своею заставить государя любить тебя! И теперь ты назначаешь в думу своих людей, жалуешь им боярские саны, хотя сам такой власти не имеешь! Все сделал ты, безбожник, лишь для того, чтобы править единолично!

– Государь! – Воронцов бросился на колени перед Иоанном, вжавшимся в трон, на котором сидел. – Лукавый завладел его разумом! Говорит то, чего не ведает!

– Побойся Бога, Андрей Михайлович! – сильным голосом крикнул Макарий, вставая со своего места. К Воронцову бросился Андрей Шуйский, схватил его за кафтан, начал оттаскивать от трона, приговаривая:

– Не извивайся перед великим князем, иуда! Уйди прочь!

– Государь! Прости им! Не вели меня казнить! – визжал Воронцов, прикрываясь руками. Рассвирепевший Андрей Михайлович в полную силу ударил его кулаком в голову, затем принялся топтать ногами, скалясь, словно собака. Начал бить Воронцова и Скопин. Били сильно – все лицо было залито кровью.

– Все вон отсюда! – начал выгонять бояр Иван Шуйский, и бояре в страхе поспешно покидали палату. Был вытолкнут за дверь и беспомощный Дмитрий Бельский. Прибежали вооруженные люди Шуйских.

– Я приказываю! Хватит! – кричал Иоанн надрывисто, вскочив с трона, но его никто не слушал. Митрополит бросился к нему, прижал к себе, пытаясь скрыть от глаз юноши это страшное избиение.

– Увести! – приказал Андрей Шуйский, пнув окровавленного Воронцова. Его подхватили под руки и выволокли из покоев.

– Нет! – бросился за ними Иоанн. – Оставьте его! Я государь! Я приказываю!

Но тон его был слишком жалок, голос слишком слаб. Никто его не боялся. Потому что боялся он сам.

– Что? – схватил Иоанна Андрей Шуйский, прожигая своим взглядом насквозь, – изменников жалеешь? Сам хочешь за ним пойти? Подданных своих предаешь?

– Оставь великого князя, грешник! – Макарий притянул Иоанна к себе, но боярин Головин, сторонник Шуйских, схватил митрополита за мантию, с силой толкнул его, но пальцы вовремя не разжал – и ткань священного одеяния разорвалась. Макарий, упавший навзничь, неистово начал креститься:

– Господи!

– Крестись, сколько душе угодно! И тебя приструним! – пригрозил Андрей Шуйский и широким шагом покинул палату. За ним последовали остальные. Остались лишь Макарий и государь.

Трясясь от пережитого страха, Иоанн обнимал свои колени, глядя перед собой мокрыми от слез глазами. Снова Шуйские. Снова они отшвырнули его, как беспомощного щенка, когда он, государь, начал противиться им.

«Больше такого не будет… Я великий князь… Я есть государь… Я – правитель»…

* * *

Пока шел суд над Воронцовым и определялась его судьба, Иоанн решил на некоторое время покинуть Москву. Он отправился в Троице-Сергиеву обитель на богомолье. Как раньше ездил он с матерью, теперь сам объезжал монастыри – хозяин земли Русской. Перед этим поручил Макарию спасти Федора Воронцова.

– Сбереги его, владыка. На тебя уповаю. Не дай им лишить его жизни. Близок он мне. Как и ты, – говорил митрополиту Иоанн со слезами на глазах. С улыбкой кивнув, Макарий перекрестил его, благословив в дорогу.

Вместе с Иоанном Шуйские отправили своих доверенных людей. «Чтоб ни на миг с государя глаз не спускать!»

Весело едут возки, поскрипывая. Листва деревьев, тронутая золотом осени, пестрила на холмах. Желто-красный ковер устилал жухлую траву, готовящуюся к зиме. Когда Москва осталась позади, возок, охраняемый всадниками, ехал мимо небольших селений. Крестьяне, увидевшие вереницу богатых повозок, тянущихся добротными, ухоженными конями, кланялись, падая наземь. Молча Иоанн наблюдал, как при виде его трепещет люд – с детьми бабы выбегали из домов, чтобы своими глазами узреть правителя, мужики бросали вилы, лопаты, поленья, падали на колени, крестились, что-то кричали. Кто-то бросился к возку, но сын боярский дернув крестьянину навстречу коня, резко остановился, загородив тому дорогу, и отогнал мужика плетью…

За поселком установлены колья, на которых насажены были трупы, и птицы уже облепили их, учиняя над ними свой пир. «Они еще и казнят без ведома моего!» – со злостью подумал Иоанн, двинув желваками…

Юношу тянуло к Троице-Сергиевой обители с неведомой силой, словно не княжеские хоромы, а это святое место было его настоящим домом. Когда-то его крестили в Троицком соборе, затем он часто с матерью бывал здесь. Вспомнив о ней, сердце мальчика тяжело заныло – как не хватало ему ласки, любви, заботы! Всего того, что давала ему мама. И лишь когда он слышал церковное пение, чувствовал запах ладана, слушал легкую тишину собора – князю было спокойно, хорошо…

Присев у гробницы преподобного Сергия, Иоанн начал молиться, закрыв глаза, прислонившись левой рукой к раке с мощами, а другой осенял себя крестом. Закончив молитву, он поцеловал раку, поднялся и, отойдя к стене, стал молча глядеть на иконы, скрестив на груди руки. Тяжела была его дума. Как опасался он, что Шуйские, пока Иоанна нет в Москве, казнят верного ему Федора Воронцова!

Но в Москву он не торопился. Это была не обычная поездка в монастырь. Иоанн знал, что пора приструнить Шуйских. Требовалось время, чтобы обдумать, как. Это словно почувствовали и противники Шуйских. Они ждали государя в Можайске, куда Иоанн отправился спустя несколько дней.

Когда был он на богомолье в Можайском монастыре, Иоанну шепнул старый боярин Иван Григорьевич Морозов, мол, дядья Глинские хотят встретиться с государем, да надобно так, дабы никто из людей Шуйских о том не узнал. Молодой монах встретил государя и, низко поклонившись какими-то тайными путями проводил в келью, где государь увидел своих дядьев – Юрия и Михаила Глинских.

– Здравствуй, государь наш, – поклонились они, – не гневайся, что далеко так позвали тебя. Не скакал ли кто следом за тобою?

– Нет, – ответил Иоанн. – Я бы увидел…

– Это хорошо. А то сам знаешь, что может быть, если Шуйские узнают о нашей встрече, – взволнованно говорил Михаил, – нас из Москвы князь Андрей выгнал, сказал, что, коли мы нос свой туда сунем, не сносить нам своей головы.

Иоанн молча слушал, как дядья по очереди, перебивая друг друга, жаловались на свою тяжелую долю, что обращались с ними, словно они не родственники великого князя, а последние холопы, что нет мочи сидеть в далекой деревне, что бабушка государя Анна Глинская слезно желает видеть своего внука, что сердцу ее неспокойно.

– Мы-то думали, что Дмитрий Бельский, когда займет место брата своего покойного, возьмет власть в свои руки, – с сожалением говорил Юрий, – а он и слова вымолвить не может, просто в думе сидит и молчит. Это лишь потому, что князь Андрей ему там сидеть позволяет!

– Тебя-то он как? Не притесняет ли? Не обижает? – озабоченно спросил Михаил.

– Надоел, черт, – фыркнул Иоанн, скрестив на груди руки, – была бы воля – сам бы избавился от него…

Михаил и Юрий переглянулись и кивнули друг другу.

– Так вот и должна быть лишь твоя воля! Ты государь! Прояви себя! – настаивал Михаил. – Сделай так, дабы никто из них не смел и слова сказать после! Ты же великий князь! Но пользуются изменники юностью твоей, безнаказанно грабят землю твою, монастыри же пустеют, как только запускают в святые владения они свои хищные лапы! Кровь проливают подданных твоих, казнят невиновных!

– Пора вооружиться мужеством и крепким словом! А там и мы тебе поможем, – добавил Юрий, глядя племяннику в глаза. Иоанн задумался, сдвинулись его брови.

– Но как мне вернуться сейчас в Москву? Я не готов…

– А ты не торопись туда. Езжай, как будешь готов, – шепнул Михаил. – Подле тебя всегда будет в поездке Иван Григорьевич Морозов, верный тебе и нам боярин! Пусть Шуйские думают, будто он их волю выполняет. А ты во всем слушай его. Он старый и мудрый. Теперь уезжай обратно. И помни, Иван, будь осторожен!

Великий князь вернулся в Москву, когда кончилась осень. В Кремль въезжал он верхом. Его конь копытами раскидывал брызгами только что выпавший снег.

Красные башни Кремля, во многих местах облупившиеся, грозно возвышались на фоне тяжелого серого неба. Иоанн, вскинув голову, с тоской поглядел на них и круживших над ними черных ворон – кажется, пока тут засели Шуйские, он все здесь возненавидел. Унылыми казались и потускневшие соборы, и слободки под стенами Кремля, и заснеженные, обезлюженные, грязные улицы.

Бояре и придворные встречали Иоанна с поклоном. Был среди них и Андрей Шуйский. Позади него стояли остальные Шуйские.

– С возвращением, великий князь, – сказал Андрей Михайлович, с улыбкой глядя на юношу. Иоанн пристально смотрел на него, ожидая поклона. Но князь не поклонился.

– Ну что, не серчали здесь без своего государя? – спросил юноша, слезая с коня.

– В надежных руках оставил ты Москву и державу свою! – уверил его с улыбкой Андрей Михайлович, сложив руки на своем округлом животе. Словно нарочно, взгляд Иоанна останавливался на всем дорогом, что было надето на князе – на драгоценных перстнях, золотой цепи, великолепных кожаных сапогах.

«Все наворовал, ирод», – думал он тут же. А Шуйский нагло улыбался ему.

– Что с Воронцовым решили? – спросил Иоанн, отдавая поводья конюху.

– По просьбе твоей оставили мы его в живых, – надменно отвечал Андрей Михайлович, – и по настоянию митрополита, защищавшего его на суде. Но отправили мы его в Кострому. Нечего ему в Москве делать!

Все замолчали, словно ждали, что ответит государь. Но юноша молчал, сверля Шуйских взглядом. Подувший ветер припорошил бояр снегом с крыш.

– Ладно. Устал я с дороги. Прошу простить. – Иоанн сам поклонился Шуйским. – Пойду в покои. И потом, отчего мне печься о Москве? В надежных руках она!

Улыбка сошла с лица Андрея Михайловича, Шуйские тут же зашептались взволнованно, почуяв неладное. Иоанн же, развернувшись, направился в терем. Все молчали. Было слышно лишь кряхтенье холопов, разгружающих телеги, да фырканье и ржание лошадей.

Тогда-то и представили Иоанну нового стряпчего[12]12
  Стряпчий – придворный чин, дворцовый слуга, отвечавший за царскую «стряпню» (платья, подушки, полотенца и т. д.).


[Закрыть] – мальчика Алексея Адашева. Он был ровесником государя; вошел в покои, светлый, кудрявый, светящийся, с большими посаженными далеко друг от друга глазами, в коих читалась какая-то печальная доброта. Поклонился и тут же покорно принял шубу. Иоанн, уставший с дороги, смерил его пристальным взглядом, затем отвернулся безразлично и начал расстегивать охабень[13]13
  Охабень – широкий кафтан с откидным воротником и прорезями для рук в широких рукавах.


[Закрыть].

– Откуда ты? – спросил деловито.

– Из дворян костромских, великий государь, – отвечал Адашев, глядя государю в глаза и принимая охабень (шубу унес спальник).

– Вот что, Лешка, – сказал Иоанн ему, садясь в кресло, – коли будешь верно служить – стану жаловать тебя!

– Не будет у тебя слуги вернее меня! – снимая с него сапоги, отвечал Алексей. – Угодно ли что-либо тебе, государь?

– Нет, все прочь. Устал, – мрачно ответил великий князь. Адашев, обув его в домашние легкие сапоги и переодев, исчез так же бесшумно, как и появился. Так случилось это знаковое, великое для всей России знакомство…

В ночь на двадцать девятое декабря Иоанн не мог уснуть. В покоях тускло горели свечи. В одной рубахе он подошел к окну. Там, снаружи, стражники, несшие караул, зябли, грелись у костров. И внезапно Иоанна обуял страх. Он знал – завтра все решится. И рисковал он не меньшим, чем своей жизнью. И жизнью многих своих подданных. От этого холодок пробежал по нутру.

– Господи, защити, – прошептал он, и дрожащий вздох вырвался из груди.

Утром в сводчатых натопленных палатах проходило заседание думы. Иоанн в черном кафтане с непокрытой головой, бледный, сел на трон и бегло оглянулся. Бояре, дородные, бородатые, в шубах и высоких шапках, сидят на лавках, смотрят на него. Иоанн, борясь с неимоверным волнением, опустил голову и до боли сжал пальцами подлокотники.

Обсуждали недавние сведения о возможном наступлении казанских полчищ на Москву. Андрей Шуйский как негласный правитель государства держал слово, поднявшись со своего места и выйдя на середину залы – дородный, с толстой золотой цепью на плечах, кою носили ранее лишь великие князья, с тяжелым взглядом, от которого у Иоанна по-прежнему все застывало внутри. Оглядев присутствующих, Шуйский рек:

– Послы наши в Казани, как вы ведаете, донесли, что хан снова собирает войска, дабы идти на Москву. Да, мы ждали наступления летом, но оно не свершилось. Теперь надобно снова укрепляться в восточных подмосковных землях!

– Да! Верно! – согласились хором бояре.

– Снова Владимир, Суздаль, Муром, Галич и Кострому займут наши полки. Рати собирать надобно спешно! – продолжал Шуйский, задрав бороду, будто он и есть спаситель Русской земли. Он говорил и говорил, наслаждаясь этим триумфом и своей складной речью, как вдруг твердый мальчишеский голос внезапно перебил его:

– Полно, князь, полно, много слов, а пользы нет, – опершись рукой о подлокотник трона, сказал мальчик, – только говорить и умеешь красиво, а на деле скверно выходит!

Бояре переглянулись в смятении. Глаза Андрея Михайловича вспыхнули. Прочие Шуйские настороженно вытянулись. Все это было внезапно, будто бы даже беспричинно, словно мальчишка просто напрашивался на склоку.

– Что, государь? – спросил Андрей Михайлович, ошалев. Иоанн продолжал:

– Из тебя правитель, как из черта собака. Много слов услышал, а твои соправители, которые вместо того, чтобы приказы наши выполнять, воруют да грабят… Да что они. И ты сам с ними! Так я и говорю – тошно от слов твоих пустых.

Не найдя достойного ответа, Шуйский крикнул отчаянно:

– Как смеешь…?

– Да, – вздохнул наигранно Иоанн. – Прости меня, дорогой мой отче! Кто я такой, чтобы глотку твою затыкать? Я, букашка несмышленая, выблядок. Ты же правитель! И Москву в надежных руках своих держишь…

– Да ты ль в своем уме? – повысил голос Шуйский. – Я есть опекун твой! А значит, слово над тобой имею! А коли так будешь к опекунам своим…

– Молчать! – крикнул Иоанн, вскочив с трона. Вздрогнули притихшие бояре. Андрей Михайлович опешил. Услышав крики, в палату ворвались стражники, вооруженные саблями и пиками. В первых рядах верные соратники Иоанна – Трубецкой, Бутурлин, Воронцовы, но, увидев бешеные глаза государя, и они остановились в нерешительности.

– Слишком много взяли вы на себя, Шуйские, – глядя Андрею Михайловичу в глаза, продолжал юноша, – бесчинство и самовольство позволили себе. Не по праву, князь.

Продолжая с ухмылкой сверлить опекуна огненным взглядом, Иоанн, почувствовавший внезапную крепость духа, словно за спиной у него был заступник, медленно направился к Шуйскому. Андрей Михайлович молчал, злобно глядя на повзрослевшего вдруг «выблядка».

– Что прикажете делать? Может, уйти мне в покои, где не топят неделями и куда забывают подать еду? А может, сидеть и глядеть, как ты казну великокняжескую разворовываешь?

– Что? – едва слышно просипел Шуйский, оглядываясь на бояр. – Да что ты… Это ложь! Не было такого! Верой и правдой опекал тебя я…

– А кто давал тебе сие право? – крикнул в ответ мальчик. – Кто хотел, чтобы ты в опекунах моих был? И вы все…Новгород с Псковом себе прибрал, лишь нищих там оставил! Кто дал тебе в кормление те города?

– Ах ты щенок… – забывшись, зашипел князь.

– Эй вы! – крикнул Иоанн толпящимся в дверях стражникам и дворовым. – Слыхали, как говорит он с государем вашим? Где видано, чтобы так дерзили повелителю своему? Что же это за держава, в коей холопы со своим господином так язык распускают? Схватите его да отведите псарям на потеху! Пущай князя в тюрьму проводят! Там вспомнит место свое!

Ничего не успел сделать Шуйский, как верные дворяне Иоанна набросились на него и выволокли во двор. Бояре в смятении вскочили со скамей, бессильно озираясь.

Андрей Михайлович, когда спихнули его с крыльца, попытался сопротивляться, даже выхватил саблю, но один из молодцев огрел его по голове тяжелой оглоблей. Словно подкошенный, князь рухнул в снег, и налетели на него стражники и дворовые, начали его бить страшно. А когда окровавленное тело уже не могло им противиться, потащили его на псарню. По пути срывали с него дорогую одежду и бросали ее в снег.

Когда увидел Андрей Шуйский собак, которых спустили на него, вспомнил, как рвали эти гиганты своими мощными челюстями волков и медведей. Собаки скалились, обнажая ряд страшных зубов, меж щелей которых капала густая слюна. И вот он уже слышит, чувствует их теплое, дурно пахнущее дыхание…

Они бросились на князя стаей, как на охоте, и первый же волкодав вцепился в его лицо, заглушив истошный крик государева опекуна…

У ворот Кремля в окровавленном снегу лежало нагое изуродованное тело Андрея Шуйского. Бояре, вышедшие узреть могущественного правителя, молчали, с ужасом глядя на то, что осталось от великого Шуйского. Никто не смел что-либо вымолвить. Они уже боялись его – тринадцатилетнего мальчишку. Боялись, что кто-то донесет, очернит перед государем – и лежать ему так же, как и Шуйскому, без одежды, в луже собственной крови.

В окружении придворных вышел поглядеть на труп и сам Иоанн. На нем была черная лисья шуба, а на голове сверкала драгоценностями шапка, отороченная темной белкой. Равнодушно взглянул он на убитого и проговорил со вздохом:

– Что ж случилось-то? Я же велел псарям в тюрьму его вести! Эх, не поняли меня, видимо… Эх, что же это…

Бояре молчали. Было лишь слышно, как гуляет ветер среди высоких стен.

– Так будет с каждым! – внезапно разорвал тишину мальчик. – С каждым, кто попытается перечить мне! Я есть великий князь! Я ставленник Господа на земле Русской!

Иоанну отвечал лишь гул ветра да крики собравшихся на стенах и соседних крышах галок и ворон, учуявших кровь. Выдержав паузу, Иоанн добавил:

– И править теперь буду я…

С этими словами он, развернувшись, ушел. За ним следом семеня устремились пришедшие с ним придворные.

Ночью, когда Шуйских, имевших влияние при дворе, арестовывали и вершили над ними суд, малолетний сын убитого Андрея Михайловича уезжал в Белоозеро. Его спасал воспитатель – ветхий слуга Тимофей, верой и правдой служивший покойному всю жизнь. А бежать следовало, ибо не щадили даже слуг. Не забыл государь и о четырех богатырях, что избивали Телепнева и отталкивали государя от Аграфены, когда уводили они ее в монастырь. Хотели сперва повесить, но сложно было найти ту веревку, что выдержала бы их. Тогда молодцев этих четвертовали на площади, насадив после на пики их здоровенные конечности и головы.

– Ничего, Ваня, ничего, – обращался Тимофей к воспитаннику, укутывая его в теплый тулуп, – проживем с тобой как-нибудь! Главное – государева гнева избежать. А там, глядишь, минуют годы – будешь в почете при дворе, как раньше Шуйские были…

Мальчик молчал, повинуясь своему воспитателю. Тимофей запряг телегу. Начиналась метель. Лошадь храпела, мотала головой. Всюду было темно – нигде не горел свет.

– Эх, припорошит нас маленько в дорожке! Ну да ничего! Не помрем! – приговаривал Тимофей, усаживая воспитанника в сани и укрывая его овечьей шкурой.

– Ну, с Богом! Перекрестись, Ванюш! – крикнул старик. Мальчик послушно, не снимая варежки, коснулся лба, живота, затем правого и левого плеча. Перекрестился и Тимофей и, ударив лошадь плетью, крикнул:

– Но! Пошла! Пошла!

С трудом тащила лошадь тяжелые сани по глубокому снегу. А старик безжалостно погонял ее чаще и чаще. Наконец, пустилась быстро, как могла, и вскоре телега с беглецами скрылась в черной зимней ночи.