Текст книги "''Магия'' – энциклопедия магии и колдовства"

Далее следует упомянуть статьи Гарни по гипнотизму; Некоторыеиз них посвящены не столько выявлению новых фактов, сколько анализу старых. Однако, оставив в стороне работы такого типа, мы обнаружим, что в чисто экспериментальной области Гарни сообщает о рядеслучаев наблюдения следующего феномена: испытуемый просовываетруки под экраном, скрывающим от него оператора, а ум его при этомотвлекается разговором с третьим лицом. Между тем оператор молчауказывает пальцем на один из пальцев испытуемого, на что избранныйпалец отвечает заданной реакцией утратой болевой чувствительности либо способности сгибаться. Толкование механизма этого явления,которому я сам был свидетелем, довольно затруднительно; однакоаутентичность его не вызывает сомнений.

Следующее наблюдение, сделанное Гарни, по всей вероятности, подтверждает возможность непосредственного влияния ума оператора на ум испытуемого. В соответствии с молчаливым согласием или отказом оператора загипнотизированный субъект оказывается в состоянии или не в состоянии отвечать на вопросы, задаваемые третьим лицом. Во всех случаях экспериментальные условия исключали возможность обмана, сговора и т. п. Однако наиболее значительным вкладом Гарни в наше знание о гипнотизме была серия опытов по автоматическому письму с испытуемыми, получавшими постгипнотическое внушение. Субъекту, пребывающему в состоянии транса, говорилось, например, что через шесть минут по пробуждении он помешает кочергой угли в камине. Оказавшись в бодрствующем состоянии, он ничего не помнил о данном ему приказании, однако как только рука его была помещена на планшетку для автоматического письма, она тотчас написала предложение: "П., через шесть минут вы помешаете угли в камине". По всей вероятности, разнообразные эксперименты такого рода доказывают, что под внешним сознанием существует подчиненное внушению гипнотическое сознание, способное выражать себя посредством непроизвольного движения руки…

Следующей достойной внимания темой "Заметок" было обсуждение физических феноменов медиумизма (писание на грифельных досках, перемещение мебели и т.д.), проведенное миссис Сайджвик, Ходж-соном и "г-ном Дэйви". Эта работа поставила под сомнение ценность всех представленных к тому времени отчетов о медиумических явлениях такого порядка. "Г-н Дэйви", благодаря ловкости рук, на высшем уровне воспроизводил феномен с грифельными досками, а Ходжсон, присутствовавший на его сеансах в качестве доверенного лица, просматривал затем письменные отчеты остальных участников. Никто из них так и не смог рассмотреть то, что происходило перед ними в действительности. Статья Дэйви и Ходжсона стала, пожалуй, наиболее серьезным документом из числа показаний, дискредитирующих достоверность показаний свидетелей-очевидцев. Другой значительной работой, основанной на личном наблюдении, является отчет Ходжсона, рассматривающий притязания мадам Блаватской по части физического медиумизма. Этот отчет представляет собой удар, от которого ее репутация уже не оправится.

Одним из наиболее важных вкладов в экспериментальную часть "Записок" является статья мисс Икс "Кристальное видение". Пристально вглядываясь в кристалл или какую-нибудь другую слабо лю-минесцирующую поверхность, многие люди впадают в состояние некоего оцепенения и имеют видения. Мисс Икс обладает подобной чувствительностью в повышенной степени и, кроме того, является необычайно разумным критиком. Она сообщает о многих видениях, которые могут быть определены, по всей вероятности, как ясновидение, а также о таких видениях, которые прекрасно заполняют пустующее место в нашем знании о подсознательных ментальных процессах. Например, глядя как-то утром перед завтраком в кристалл, она прочла в нем набранное печатным шрифтом сообщение о смерти одной своей знакомой дату и другие подобающие такому случаю подробности. Пораженная этим, она обратилась за подтверждением к предыдущему номеру "Тайме" и действительно обнаружила там текст соответствующего содержания. На той же странице "Тайме" были и другие сообщения, которые она прочла за день перед этим и содержание которых запомнила; единственно возможное объяснение происшедшему, очевидно, заключается в том, что она, так сказать, бессознательно обратила внимание на раздел некрологов, вследствие чего последний отложился в особом уголке ее памяти и всплыл оттуда в виде зрительной галлюцинации, когда работа с "магическим кристаллом" вызвала своеобразное изменение сознания.

Переходя от статей, основанных на личных наблюдениях автора, к статьям, основанным на сообщениях других лиц, можно упомянуть ряд историй о привидениях и т. п., отобранных миссис Сайджвик и проанализированных Майерсом и Подмором. С точки зрения эмоционального воздействия они представляют собой, по моему мнению, лучшие образцы литературы о призраках. Что касается выводов, то миссис Сайджвик решительно отказывается связывать себя какими-либо заявлениями, в то время как Майерс и Подмор занимают противоположные позиции. Подобные истории, считает Майерс, могут быть основаны на объективных событиях, причиной которых является то, что умершие продолжают существовать…

Реакция человека на информацию из вторых рук всегда определяется его этичным опытом. Большинство из тех, кто хоть однажды со всей якобы несомненностью наблюдал какое-то "сверхъестественное явление", начинают терять бдительность в оценке достоверности слухов и показаний других очевидцев, более или менее широко распахивая врата своего ума для сверхъестественного вообще. Для ума, совершившего подобное "сальто-мортале", кропотливая работа по выяснению "степени достоверности" незначительных происшествий, которыми заполнены отчеты Общества, кажется невыносимо скучной. И это воистину так; трудно отыскать литературный жанр более бестолковый, чем сообщения о призраках. Выставляемые на всеобщее обозрение сами по себе как голые факты, они кажутся настолько лишенными каких-либо перспектив и значения, настолько идиотичными, что даже в случае их несомненной истинности возникает искушение не включать их в общую картину мира. Всякий другой тип фактов пребывает в какой-то связи и соотношении с остальной природой. Эти же бессвязны и несоотносимы.

Следовательно, отвращение, вызываемое во многих честных научных душах одними лишь словами "психические исследования" и "исследователь психических феноменов", является не только естественным, но и в некотором смысле похвальным. Человек, который сам не способен отыскать в себе орбиту для этих ментальных метеоров, единственно может предположить, что Гарни, Майерс и проч. побуждаются к подобного рода занятиям простодушным изумлением, вызванным у них столь большим количеством бессвязных чудес. И каких чудес! Таким образом, наука находит утешение в своем обычном "быть того не может"; а большинство псевдокритиков "Записок" сражаются с описываемыми феноменами при помощи простого предположения (презумпции), согласно которому все эти отчеты по той или иной причине должны быть ошибочными-ибо как только естественный порядок подвергается подлинно научному рассмотрению, он всякий раз оказывается противоположным нашим прежним представлениям. Но чем чаще человек пытается использовать это предположение для дискредитации рассматриваемых им фактов, тем менее убедительным оно становится; и таким образом, человек со временем может исчерпать все свои "предположительные привилегии" – даже если он, подобно нашим противникам телепатии, опирается на столь прочные аргументы, как великий вывод психологии о том, что любое знание приходит к нам через посредство глаз, ушей и других органов чувств. С другой стороны, не следует забывать, что, хотя сообщения о противоположных фактах, повторяясь, подрывают силу соответствующего предположения, факты эти вовсе не обязательно должны быть строго доказаны. Упорные слухи о том, что у какого-то человека, скажем, с головой не все в порядке, – даже если все они туманны и в отдельности явно недостаточны для того, чтобы служить доказательствами заболевания, – наверняка оcлабляют предположение в его психическом здравии. Причем этот их эффект значительно усиливается, если они действуют, по словам Гарни, не цепочкой, но пакетом – т.е. из различных независимых друг от друга источников. В настоящее время свидетельства о телепатии, будь они слабыми или сильными, как раз и составляют пакет, а не цепочку. Ни одно из сообщений не использует для своего доказательства содержание других подобных сообщений. Но взятые в целом эти сообщения обладают какой-то общей последовательностью; их безумности, так сказать, присущ метод. Каждое из них повышает предположительную ценность остальных, понимая тем самым предположительную силу ортодоксальной веры, согласно которой в наше сознание ничего, помимо обычного чувственного опыта, проникнуть не может.

Однако что касается истины, то было бы весьма печально, если бы все так и окончилось одними предположениями и контрпредположениями, без решающей вспышки молнии факта, разгоняющей тьму неопределенности. И, по правде говоря, рассуждая здесь о предположительно ослабляемой ценности тех или иных материалов, я чисто произвольно принял точку зрения так называемого "строго научного" неверия. Моя собственная точка зрения отлична. Для меня молния уже сверкнула, не просто "предположительно ослабив" ортодоксальную веру, но решительно выявив ее несостоятельность. Употребив язык профессиональной логики, скажем, что истинность общего утверждения может быть опровергнута частным примером. Если вы желаете опровергнуть закон, гласящий, что все вороны черные, то вам не нужно доказывать его-Неприменимость к воронам вообще; вполне достаточно доказать существование одной белой вороны. Моей белой вороной является миссис Пайпер. Я не могу не признать, что во время трансов этого медиума проявляется знание, которого она никогда не обретала при помощи обычного использования глаз, ушей и сообразительности в бодрствующем состоянии. Каков источник этого знания, я не знаю, более того, я не вижу впереди даже слабых проблесков возможного объяснения; но я не вижу также возможности уклониться от признания факта такого знания. И поэтому, обращаясь к остальным свидетельствам-привидениям и всему прочему, – я уже не могу выдерживать по отношению к ним низменно отрицательную предубежденность "строго научного" мышления с его презумпцией относительно того, каким должен быть истинный строй Вселенной. Я чувствую, что несмотря на хрупкость и фрагментарность, сообща эти свидетельства могут представлять собой значительный вес. Строго научный ум может с превеликой легкостью перегнуть палку. Наука – это, прежде всего, определенный беспристрастный метод. Полагать же, будто наука представляет собой скрепленную личной верой и принятую навеки систему определенных результатов, означает искажать сам дух ее, низводить ее до уровня сектантства.

За последние двадцать пять лет я перевернул целый пласт литературы по психическим исследованиям и познакомился с многочисленными "исследованиями". Кроме того, я провел много часов (хотя и значительно меньше, чем следовало бы), наблюдая (или пытаясь наблюдать) феномены. В теоретическом отношении, однако, я не продвинулся ни на шаг, и, признаться, временами я едва не склонялся к тому, чтобы доверить, что Творец изначально помыслил оставить эту часть природы сбивающей с толку, возжигающей наше любопытство, равно как наши упования, так и подозрения, – вследствие чего существование привидений, ясновидцев, стуков и сообщений, исходящих от духов, хотя и не может быть полностью проигнорировано, не может оно быть oтакже и полностью подтверждено.

Да, специфика ситуации как раз в том и состоит, что в случае большинства наблюдений имеется так много источников возможного обмана, что все эти наблюдения вполне могут оказаться никуда не годными; и все же в преобладающем большинстве случаев мы не можем привести никаких более веских критических аргументов, помимо расплывчатого заявления о принципиальной возможности ошибки. Наука, тем не менее, требует для своих построений не только голых возможностей: так что подлинно научный искатель – я не имею в виду невежественного "ученого" – вряд ли удовлетворится существующим положением вещей. Трудно поверить, однако, что Творец действительно наделил мир такой массой необъяснимых явлений лишь затем, чтобы насмеяться над нашими научными стремлениями; я глубоко убежден, что мы, исследователи психических феноменов, были попросту слишком поспешны в своих надеждах, и что прогресса в наших начинаниях следует ожидать не через двадцать пять лет, но через пятьдесят, а то и через сто…

Вскоре после выхода в свет "Происхождения видов" Дарвина я работал в Гарварде с замечательным человеком, анатомом Джеффри Вай-мэном. Он был обращенным, правда, отчасти колеблющимся, дарвинистом; но однажды он сделал замечание, хорошо приложимое и к рассматриваемой мною здесь теме. "Когда теория предлагается снова и снова, – сказал он, – всякий раз восставая на пепла после того, как ортодоксальная критика похоронила ее, причем всякий раз бороться с ней оказывается все труднее, – можете быть уверены, что в этой теории содержится истина". И Оукена, и Ламарка, и Чамберса разгромили и закопали, – но вот появился Дарвин, несущий все ту же самую ересь, разве что в более приемлемых выражениях. Сколько раз "наука" громила философию духов, сколько раз хоронила телепатию, привидения и т.п., определяя все это как "достаточно распространенный обман чувств"? И тем не менее никогда еще подобные вещи не предлагались нам в столь широком объеме, в столь правдоподобной форме и с такими хорошими рекомендациями. Вполне похоже, что волна поднимается, невзирая ни на какие уловки научной ортодоксии. Трудно не предположить, что настоящая ситуация представляет собой нечто большее, чем просто новую главу истории человеческого легковерия. Возможно мы подошли к границам нового царства естественных явлений.

"Обман в одном – обман во всем" – таков девиз английских исследователей психических феноменов, работающих с медиумами. Я склонен полагать, что это весьма мудрая линия поведения. С тактической точки зрения в вопросах доверия здесь всегда лучше недосолить, чем пересолить; и то исключительное доверие, с которым мы относимся сегодня к многочисленным материалам "Записок" ОПИ обусловлено изначальной установкой редакции записывать поменьше. Лучше быть уверенным в малом, чем неуверенным во многом.

Однако сколь мудрым бы ни был основной тактический принцип ОПИ, я полагаю, что, будучи применен в качестве критерия истины, он не выдерживает никакой критики. По отношению ко многим делам людским обвинение в преднамеренном обмане и лжи является грубым упрощенчеством. Человеческий характер представляет собой слишком сложную систему для того, чтобы определять альтернативами "честности" или "нечестности". Ученый на публичной лекции скорее смошенничает, чем позволит проводимым там опытам реализовать их хорошо известную склонность к провалам. Я слыхал, как один лектор-физик, принимая демонстрационную аппаратуру у своего предшественника, консультировался с ним по поводу механизма, предназначенного для показа того, как во время движения периферических частей системы центр тяжести ее остается неподвижным. "Он будет колебаться", – жаловался лектор. "Ну, – извинительным тоном сказал его предшественник, – по правде говоря, во время демонстрации этого механизма я находил уместным забивать в центр тяжести гвоздь". Я видел однажды, как знаменитый физиолог, ныне покойный, занимался на публичной лекции бесстыжим надувательством, издеваясь над несчастным кроликом единственно ради дурацкой шутки, согласно которой это был "американский кролик" – ибо никакой другой, говорил он, не смог бы выжить от той раны, которую он якобы ему нанес. Сравнивая малое с великим, замечу, что я и сам бесстыдно мошенничал. Как-то в молодые годы бытности моей в Гарварде мне было поручено опекать препарированное сердце на популярной лекции профессора Ньювелла Мартина. Сердце, принадлежавшее в прошлом черепахе, поддерживало соломинку, увеличенную тень которой проецировали на экран; когда сердце сокращалось, тень на экране приходила в движение. "Во время стимуляции таких-то и таких-то нервов, – говорил лектор, – сердце будет действовать таким-то и таким-то образом". Но бедное сердце было слишком изношенным, и хотя оно должным образом остановилось во время стимуляции должного нерва, узы, связывающие его с жизнью, при этом разорвались. Будучи ответственным за демонстрационную часть, я пришел в ужас и неожиданно обнаружил, что упершись указательным пальцем в ту часть соломинки, которая не отбрасывала никакой тени, я непроизвольно имитирую те ритмические движения, которые предрекает мой коллега. Я не дал провалиться этому опыту; причем не только уберег своего коллегу от осмеяния, не ставшего его уделом единственно благодаря моей находчивости, но и привил публике правильную точку зрения относительно рассматриваемого предмета. Лектор говорил правду; и не соответствующее ей поведение полумертвого препарата сердца не должно было отразиться на восприятии слушателями того, о чем он говорил. "Сердечная недостаточность" была бы истолкована как ложь лектора, объяснить же данный пример данной аудитории, не прибегая к помощи наглядной демонстрации, было практически невозможно. Поэтому даже сейчас, когда уже все давно позади, я склонен полагать, что действовал совершенно верно. Во всяком случае, я действовал во имя истины "более широко", и автоматизм этих действий объяснялся, пожалуй, необходимостью отключения более узкой и педантичной части моего ума, способной помешать вдохновенным движениям моего пальца. Память об этом критическом эпизоде понуждает меня быть снисходительным ко всем медиумам, которые производят феномены одним способом, если те не желают с легкостью происходить другим. Исходя из принципов ОПИ, мое поведение в этой единожды имевшей место ситуации должно дискредитировать все, что бы я ни делал, все, например, что бы я ни написал в этой статье…

Похоже, что сознательный и неосознанный обман присутствует во всем спектре физических феноменов спиритизма, а лживые отговорки, увиливание от прямого ответа и попытки раздобыть какие-то добавочные сведения присуши всем ментальным проявлениям медиумов. Если же все это не подделка, выдающая себя за реальность, то пришлось бы признать, что печальная судьба этой реальности (если таковая действительно имеется) состоит в том, чтобы выдавать себя за подделку. Впечатление того, что вас надувают, никогда не исчезает и присутствует даже во время лучших демонстраций. Так, наиболее впечатляющей фигурой среди духов, управляющих миссис Пайпер, является некто по имени "Ректор", способный с удивительной точностью определять внутренние потребности присутствующих, а также давать возвышенные советы утонченным и требовательным умам. И все же во многих отношениях он является сущим обманщиком, – таким, по крайней мере, он показался мне, – претендующим на знание и силу, которыми он не обладает, путающимся в противоречиях, поддающимся внушению и заметающим следы посредством правдоподобных оправданий. Судя о подобных явлениях лишь по их фронтальным, поверхностным притязаниям, "не-исследовательский" ум никогда не задается вопросом о том, что может скрываться под этой поверхностью. Поскольку же они в большинстве случаев претендуют на роль откровений духовной жизни, делаются и соответствующие выводы: либо эта жизнь в точности такова, либо жизнь эта-сплошной обман. А результатом общих усилий является возникновение чрезвычайно ограниченных расхожих мнений по данному предмету. Ряд лиц, растроганных именами тех, кого они называли своими любимыми, а затем утешенных заверениями, будто последние "счастливы", принимает откровение и начинает говорить, что спиритизм – это "прекрасно". Более трезво мыслящие субъекты, отвращаемые достойным презрения содержанием откровений, приводимые в ярость обманом и органически не переносящие никаких "духов", высоких или низких, полностью отказываются принимать спиритизм, называя его "вздором" и "чепухой". По сути дела, во мнениях здесь разошлись две формы сентиментализма. "Научное" состояние ума хорошо показано в "Жизни и письмах" Гексли:

"Я сожалею, – пишет он, – что не могу принять приглашение комиссии Диалектического общества… Данный предмет меня нисколько не интересует. Единственный случай "спиритизма", который я имел возможность лично проверить, оказался самым грубым случаем надувательства из всех, с которыми я когда-либо имел дело. Но я не заинтересовался бы подобными явлениями, даже предположив, что они могут быть подлинными. Если бы кто-нибудь наделил меня способностью выслушивать болтовню старых женщин и викариев из близлежащих провинциальных городков, то я отказался бы от этого дара, ибо есть вещи, более достойные того, чтобы заниматься ими. Если же население духовного мира говорит не более мудро и разумно, чем нам о том сообщают, я вынужден отнести его к тому же разряду, что и вышеупомянутые викарии. Единственная польза, которую я способен усмотреть в демонстрациях "Истины Спиритизма", так это дополнительный аргумент в пользу отказа от самоубийства. Лучше жить подметальщиком улиц, чем, умерев, быть понуждаемым медиумом, берущим гинею за сеанс, болтать всякую чушь".

Очевидно, ум великого Гексли обладает лишь двумя категориями для восприятия Подобных случаев, а именно – откровение и надувательство. По сентиментальным соображениям откровение исключается, поскольку сообщения, как он полагает, недостаточно романтичны: обман способен принимать любые формы; следовательно, все это является ничем иным как надувательством. Любопытно заметить, что большинство людей, рассуждающих подобным образом, не отдают себе отчета в том, что они и спириты исходят из одной и той же большой посылки и расходятся друг с другом лишь в малой. Большая посылка гласит: "Всякое духо-откровение должно быть романтичным". Малая посылка спиритов: "Это суть романтическое", в то время как гекслиан-цев: "Это суть серая посредственность". На основании этих малых посылок и делаются противоположные выводы!

Между тем первая вещь, которую усваивает каждый достаточно серьезно относящийся к подобным явлениям человек, состоит в том, что их причинная обусловленность слишком сложна для того, чтобы на нее могло пролить какой-то свет наше чувство достаточности или недостаточности романтизма в рассматриваемых явлениях. Причинные факторы должны быть тщательно вычерчены в группы и изучены в отдельности, от самых очевидных до самых глубоких, прежде чем мы сможем начать понимать те результирующие Силы, в которые они соединяются.

Недавно кто-то сказал мне, что после двадцати пяти лет возни с "психиками" было бы просто стыдно, если бы я оказался не в состоянии сформулировать какие-то определенные выводы без оглядки на их возможные последствия. Я не мог с этим не согласиться; так что я собираюсь, приняв вызов, изложить свои убеждения, порожденные всей массой опыта, будь то истинного или ложного. Возможно, в глазах потомков, которым виднее, я ввергаю себя тем самым в пропасть; возможно, возношу к славе; я желаю пойти на этот риск, ибо то, что я напишу, является моим видением истины в настоящий момент.

Я начал эту статью с признания в том, что сбит с толку. Да, я сбит с толку возвращением духов и многими другими частными вопросами. Меня сбивает с толку каждая отдельная история, – я не знаю, что о ней думать, ибо в любом наблюдении источники возможных ошибок не могут быть учтены до конца. Но слабые прутья образуют прочные связки", и когда отдельные истории "осаждаются" в ряд типов, каждый из которых отмечает определенное направление, возникает чувство того, что имеешь дело с неподдельно естественными группами явлений. Меня нисколько не сбивает с толку то, что существование таких подлинно естественных групп явлений не признается ортодоксальной наукой, ибо я в их существовании полностью убежден.

Первый случай автоматического письма мне довелось наблюдать сорок лет назад. Ни минуты не колеблясь, я объяснил его за счет обмана. Позже я стал рассматривать автоматическое письмо как пример такой области человеческой деятельности, которая настолько же широко распространена, насколько окутана тайной. Каждый человек способен к нему или к чему-то в этом роде; и тот, кто поощряет в себе это обнаруживает, что он является воплощением кого-то еще, подписывающего написанное фиктивным именем или побуквенно диктующего при помощи различных приспособлений послания от усопших. Создается впечатление, что наша подсознательная область управляется, как правило, либо безумной "волей к притворству", либо какой-то любопытствующей внешней силой, понуждающей нас к ее воплощению. Основное различие между исследователем психических феноменов и человеком неискушенным состоит в том, что первый осознает обычность и неслучайность имеющих место явлений, в то время как второй, менее осведомленный, считает их слишком редкими для того, чтобы стоило уделять им внимание. Я отдаю свой голос за обычность.

Далее, я отдаю свой голос за то, что наряду со всяческим надувательством здесь наличествует также и подлинно сверхобычное знание. Под таковым я подразумеваю знание, которое не может быть прослежено до обычных источников информации, – а именно, чувство человека, демонстрирующего феномены автоматизма. Создается впечатление, что у действительно сильных медиумов знание такого рода, несмотря на обычную для него фрагментарность, неустойчивость и бессвязность, проявляется довольно широко. Действительно сильные медиумы – это большая редкость: но когда человек, начав работать с ними, углубляется в менее яркие и "престижные" области автоматической жизни, он начинает склоняться к тому, что многие незначительные, но странные в своей очевидности совпадения с истиной вполне могут быть проинтерпретированы как рудиментарные формы этого знания.

Феномены являются чрезвычайно сложными образованиями, в особенности если речь идет о таких интеллектуальных взлетах медиумизма, как опыт Сведенборга, или попытках действовать на уровне каких-то физических явлений. Вот почему я лично не принимаю на веру существование паразитирующих на нас демонов и являюсь не спиритом и не ученым, но именно исследователем психических феноменов, ожидающим дополнительных фактов, на основе которых можно было бы сделать какие-то заключения.

То прочно установившееся и догматически принимаемое заключение, согласно которому мы и наши жизни подобны островам в океане или деревьям в лесу, лежит вне сферы моего личного опыта как такового (достаточно, надо сказать, ограниченного). Клен и береза могут перешептываться листвою, а Коннектикут и Ныопорт угадывать друг друга по отсветам маяков в тумане. Но корни деревьев переплетаются в подземной тьме, а дно океана соединяет острова друг с другом. Подобным же образом существует и континуум космического сознания, в которое, как в материнское море, погружены наши разделенные умы. Наше обычное, "нормальное" сознание ограничено с целью адаптации к нашему внешнему земному окружению. Однако изгородь местами слаба, так что временами из-за нее просачиваются спорадические влияния, выказывающие наличие каких-то общих взаимосвязей, которые, с другой стороны, никак не могут быть проверены. Не только исследователи психических феноменов, но и метафизическая философия и теоретическая биология, каждая своим путем, пришли к тому, чтобы благосклонно отнестись к подобного рода "панпсихическому" видению мира. Признав существование этого общего океана сознания, этого банка, которым пользуется каждый из нас и в который, должно быть, каким-то образом откладывается множество воспоминаний о земных событиях – иначе откуда бы медиумы черпали их, – человек неизбежно сталкивается со следующим вопросом: какова его структура? Какова его внутренняя топография?

А также нам еще предстоит узнать, существует ли в природе человека абсолютно бессмертное разумное начало…