Текст книги "Струги на Неве. Город и его великие люди"

Проводник

Удобно усевшись на медвежей полости, постеленной заботливым Акимом прямо на палубу, Потёмкин кликнул пленного, говорившего по-русски недавнего защитника Орешка, служившего в этом походе речным проводником к Ниеншанцу а по-заморски – лоцманом.

Драгуна, добровольно сдавшегося стрельцам по время шведской вылазки, звали Ивашкой.

– Свой я, с Невы, насильно взят в рекруты шведские, – опасливо поглядывая на воеводу – а ну как прикажет кончить! – тараторил пленник, типично русский, на новгородской земле таких лиц – не перечесть: широколицый, краснощёкий, с небольшим носом, в веснушках. Не будь у этого высокого мускулистого черноволосого парня лицо гладко выбрито – хоть в православную церковь на службу веди.

– По какой весне?

– По осьмнадцатой. Родитель мой покойный, Зосим Хлопов, редким промыслом занимался – добывал жемчуг на Неве, в её притоках.

– Доброе дело, – уважительно промолвил Потёмкин, – и тяжкий труд!

– Истинно так, милостивец! Не кажная раковина жемчужница! Сколь их надо открыть, чтобы вынуть одну жемчужину – и не счесть! – увлечённо заговорил Иван. – Мы с отцом боле всего любили нырять на Охте – вода там чистая, жемчуг крупный и ровный, хоть на царский убор да на царицын кокошник, такого в Неве осталось мало. Мы собирали жемчужницы, плывя по реке на плоту. Заране делали из бересты длинную трубку. Отец опускал ея в воду и выглядывал богатые раковинами места. Долго искать доводилось. Но когда счастливилось, махал рукой, я нырял и наполнял сетью добычу… Короток срок для промысла в этом краю – мы начинали с белыми ночами, когда вода теплела, а завершали нырять после Медового Спаса, потому как она уже сильно холодила члены.

– И как же ты из добытчиков да в драгуны? Поди ж побогаче не токмо солдата, а ихнего офицера был? – заинтересовался воевода.

Хлопов оживился, рассказал, что потом кормил их добытый жемчуг до следующего лета, да ещё оставалось что в тайник положить.

– Самые крупные жемчужины мы не сбывали – прятали в тайном месте, только семье ведомом. При шведе опасно держать добро дома. Что понравится – отбирают под разным предлогом. И никто не знал во всём уезде, воевода, про клад Хлоповых. И без того их считали богатыми. Серебряные талеры у отца в кошеле всегда водились. Ежели что – мзду мог дать, коли шведы намекали, мол, ладный рекрут из меня выйдет.

– Вы православные? – сощурился Потёмкин.

– Вот те крест, – двумя перстами перекрестился драгун.

– Московский собор указал креститься тремя перстами, – наставительно заметил Потёмкин, двоеперстники преданы анафеме!

– А я не знал того, – растерялся Иван.

– Ясно, что Гравий те объявлял! Теперя знашь! – нахмурил брови Пётр Иванович. – А как же вы торговали? Ить шведы токмо лютеранам то разрешают. А православным – ни-ни.

– А нас уж лютеранами считали. Отец всё со шведами дела вёл, никто и не думал иначе. А что в кирке не бывали – так жили далёко. В Нотебурге считали, мы ходим в ниенскую кирку, а в Ниене – в нотебургскую.

Вообще, до поры до времени нас, Хлоповых, не трогали. При губернаторе Мёрнере было не скажу хорошо, но терпимо. Но отец как чуял беду: всё подбивал в Кексгольмский уезд перебраться – тама свобода от рекрутчины, а жемчуг и у карелов добрый, но покидать дом родной мне не хотелось. Дуростью своей, упрямством семью и сгубил.

Хлопов, кусая в бессильной злобе губы, рассказал, какая беда с ними приключилась.

…Появился как-то на их дворе приезжий немчин с бумагами от самого короля Карла на всю окрестную землю. Тряс ими перед носом отца, кричал что-то на своём собачьем языке. Зосим был десятка не робкого, добывать-торговать дело непростое, со всякими людьми знаться доводилось. Решил ехать к фогту, самому начальному человеку в уезде. Но, выяснилось, что нет теперь фогта в этих местах. Раздал король все земли лена помещикам. И кус отцовской земли на высоком холме с двором и постройками, никогда не заливаемый поднимавшейся рекой, теперь входил во владения некоего хера[43]43
  От herr – господин (нем.)


[Закрыть] Бурхарда Гохмана. А тот уже привёз откуда-то чужих людей. По виду – земледельцев, по одёже – таких же немчинов, как он. Начал Бурхард отца притеснять. Требовал, дабы весь жемчуг он ему, Гохману сдавал по цене, которую этот хер заплатит. А не то грозил выгнать семью из дому на все четыре стороны.

Мать от горя хватил удар. Через несколько дён схоронили. Отец взъярился, взял казну и поехал в Ниеншанц к знакомому шведскому купчине Свенсону. Написали они на шведском языке бумагу, что совместно жемчуг добывают, и для верности не у какого-то хера немчина – у гере коменданта Томаса Киннемонда заверили. С пятью мушкетёрами и капралом на двор Хлоповых нагрянул купец Свенсон. Зван был немчин, которому швед высокомерно ткнул под нос бумагу, и радовались Ивашка с отцом, что капрал Гохману заносчиво при всех втолковывал: теперь весь этот двор и промысел под шведской Короной, а, значит, защитой солдат великого короля Карла.

Не враз поняли они, что угодили в ещё худшую беду. Когда прогнали со двора немчина, капрал им растолковал: они тоже с нынешнего дня своему жемчугу не хозяева. В бумаге, впопыхах заверенной отцом, умевшим по-шведски только изъясняться, писано было: весь промысел Хлоповых теперь отходит шведскому купчине, а тот в свою очередь обязуется по твёрдой цене жемчуг продавать посланцам шведского правительства. Ивашка же с отцом оставались у купчины работниками-ныряльщиками за малую долю от прибытка, а в доме имели право жить и всем, включая лодку и плот пользоваться, лишь пока на шведа работали. Как растолковал об этом капрал Зосиму – метнулся тот в сени, вернулся с топором, на Свенсона бросился, но капрал его выстрелом из мушкета уложил. Солдаты, навалившись, повязали Ивашку. По указке купчины отдан был парень в рекруты. А найденный в доме жемчуг, как и всё добро, достался ненавистному Свенсону.

– И стал ты нехристем! – укорил парня воевода.

– Не-а. Обманул я их. Сказал, будто мы давно в лютераньстве, поелику шведские люди. У них указ есть – все шведы должны быть лютеране. Отец богато жил, с заморскими торговыми людьми дела вёл, мне и поверили, – продолжал Ивашка. – А как прошёл слух, мол, московское войско на Орешек идёт, я только и ждал случая к вам убечь. Тем паче майор Гравий меня звал к себе и приказал стать подсылом – вылазку для того и придумал. Покуда вы дерётесь с солдатами, мне наказал затаиться, раздобыть одёжку русскую и в лагерь проникнуть. Послушать, посмотреть, а через несколько дён вернуться.

– А сам-то хошь возвернуться?

– Не-а! Об одном мыслю: как бы Гохману да Свенсону кишки выпустить! – стиснул кулаки до хруста Хлопов.

– Можа и выпустишь, война токмо в зачатке, – пожал плечами воевода. – Баял, все реки да острова тут ведаешь?

– Деды-прадеды от Ладоги-озера и до моря водой всю Неву, все протоки-притоки исходили! И я с батюшкой тож! – с гордостью промолвил Иван.

– Велю при мне быть! – решил Потёмкин. – Все острова да мели покажешь да опишешь – чай грамотен?

– В торговом деле без того никак! – подтвердил Иван.

– Вот верному человеку всё и поведаешь, – вступил в беседу ясаул Лука. – Прости, батька, но встрял я к месту: пущай смышлёному казаку всё обскажет. Один ведун – добре, а два – того лучше.

– И кто же тот смышлёный казак? Уж не ты ли? – повеселел воевода.

– Не, не я. Внук мой, Семён, – ясаул вытолкнул вперёд скромно стоявшего за ним здоровенного детину, чьи кулаки боле напоминали молоты кузнеца.

– У тебя семья есть? – удивился Потёмкин.

– Уже нет, – резко ответил Лука, – един внук остался. Так дозволяешь?

– Дозволяю, – разрешил Потёмкин, успевший уже убедиться: ясаул предлагает лишь то, что нужно для дела. – Теперь, Семён, ты без Ивашки – никуды!

– Ага, – откинул со лба русые волосы казак и уставился на бывшего драгуна. – Идём, хоть зипун дам заместо свейских лохмотьев.

…Когда бывший драгун переоделся, его, получив дозволение воеводы, подозвал для допроса немолодой пушкарский пятидесятник Емельян. Стрельцы и казаки почтительно отошли в сторону. Мужик степенный, молчаливый, пушкарь ни с кем не заговаривал, даже ежели спрашивали – отвечал без слов, кивая или мотая головой. Емельян неотлучно находился при большом коробе, укрытом от случайных брызг и дождя выделанной коровьей кожей, и берёг его, как сказочный змий свой сундук со златом, на кормовом чердаке[44]44
  Так назывались каюты на больших стругах.


[Закрыть]. И раз он начал беседу, знать дело зело важное!

– Ты шведски корабли на Неве видал? – впился взглядом в лицо Ивашки Емельян.

– Видал, дяденька. Что побольше, да с оружными людьми, галиотами зовутся, – честно отвечал недавний пленник.

– Я те не дяденька – урядник с Пушкарского двора Москвы. Да ладно. Гри по делу. Сколь выше наших борта?

– Разумею, много выше будут.

– Добро, – погладил седеющую бороду урядник и продолжил. – А скока людей на гальётах энтих?

– На тех, что в Неву ходят, видел по четырнадцать банок. Банкой таку скамью для гребцов зовут. И до полусотни шведов с капитаном и его лейтенантом на добром судне.

– Точно знашь? – строго спросил Емельян.

– Не сумлевайся, дяденька урядник, ой…

– Ладно, – смилостивился Емельян. – Дале.

– Нас не раз в Орешке Граве на галиоты с офицером посылал. Шли мы по Неве, а потом высаживались у Ладоги-озера: приказ давали имать беглых крестьян. Я по дороге, ради интересу, всё изучил. Да и ранее с отцом на судах шведских бывать доводилось – по делам торговым.

– Тьфу на тебя, сума перемётная, – выругался пушкарь. – Православных христиан имал! Паскудник!

– Да не имал я их! Пока мы сбирались да плыли, они уж далече утикали! Да и не стал бы православных вязать! – с обидой в голосе промолвил Ивашка.

– Тады ладно. Ишо о судах!

– Главно дело – гребцы на галиотах, али галерах – это всё пленные, или люди, шведами приговорённые к тюрьме, а заместо ея прикованные к вёслам. Смекаешь?

– Ясно дело: у нас – люди вольные. У них гребцы – хуже холопьев, – потёр макушку Емельян. – Дале.

– Ежели до боя дойдёт, могут нашу сторону взять, коли крикнем, что всех на волю пустим.

– Чаю, надо об ентом воеводу известить. Дело важное. А как боронятся нехристи? – продолжал допрос пушкарь.

– На ентих галиотах стоит по одной лёгкой пушчонке на носу, потому как в море и здеся шведы ходят без опаски. А ежели напасть случится – команда с мушкетами выстраивается по борту – и палит.

– То и нужно, – удовлетворённо, как большой мохнатый кот, потянулся долгогривый, точно поп, урядник.

– Шоб в нас палили? – растерянно спросил Хлопов.

– Не. Шоб в ряд стали, – хитро прищурился пушкарь. – Но тебе о том ведать рано.

– А вот на галерах пушек изрядно. Бьют ядрами, гранатами, картечью.

– Знать, токмо хитростью галеру взять мочно, – задумчиво пробормотал Емельян. – А на Неве-реке сильно качает? Как нонче, кады под парусом идём?

– Нева – с характером. То спокойна, то бурлит. Да скоро сам узнашь, – удивился вопросу Хлопов.

– Ладно, молодец, ступай к Семёну, обсказывай ему про здешние воды. Снадобишься – кликну, – отпустил бывшего драгуна пушкарь.

Емельян вернулся в свой чердак, присел, прислонившись к своему коробу спиной, и что-то долго обдумывал. При этом урядник морщил лоб, жевал губами, загибал пальцы, бормотал себе под нос. Потом резко поднялся, пятернями пригладил, как мог, растрепавшиеся на ветру длинные волосы, и направился к Потёмкину.

Воевода пушкаря жаловал и, прервав беседу с Назаром Васильевым, враз отошёл с ним к борту и внимательно выслушал речь урядника.

– Мыслю, не страшен нам швед на реке, воевода, но токмо один, – уверенно говорил Емельян, – Ивашка баял, что борта его выше, да команда с мушкетами у них строится. Понимашь, как выгода?

– С твоим-то уменьем да нашим секретом – один залп, – просиял стольник.

– Ну, енто ещё на тихой воде, да и то… Ежели на галеру не наскочим. Потому как на гальотах, Ивашка бает, одна пушчонка! – замялся вдруг Емельян.

– Да ты чё! И так казаки Назара взберутся, порешат команду. И не утекут шведы.

– Енто, мыслю, так и будет, ежели подойдём сквозь огонь. У них все гребцы – невольники. Плетьми битые, дабы вёсла скорее ворочали, да к тем вёслам тяжкими цепями все прикованы.

– Эка мука! Да, оне шведам не подмога!

– Кабы могли, сами б их придушили, – резонно заметил урядник.

– С одним судном, верю, управимся, а ну как за ним ещё будут? – вдруг засомневался Потёмкин.

– Грю ж, мово секрета да «змейки» для них не хватит, – обнажил в улыбке ровные белые зубы пушкарь. – Хитрость нужна. Дозволь с атаманом перемолвить.

– Дозволяю. Но после Ниеншанца, – решил воевода. – Наш секрет – на самый край!

– Как прикажешь, по мне так он для ровного места хорош, но я ещё прикину, – слегка поклонился Емельян и, не мешкая, вернулся к своему коробу.

Освобождение

Василия даже не били – просто связали по приказу коменданта по рукам и ногам и заперли. Да не в тюрьме, а в амбаре – куда он за несколько часов денется! – приставив, впрочем, для порядка к двери мушкетёра.

– Ваших попов у нас нет, так что молись с удвоенным усердием, тебя повесят без присутствия священника, – грубо пошутил солдат, поворачивая ключ в массивном навесном замке.

Паренёк поёрзал, пробуя ослабить верёвки, но с досадой убедился: шведы и к такой малости подошли с обычной своей основательностью – о том, чтобы освободиться самому, не было и речи.

«А может, Берониус поможет?» – подумал Свечин.

Он достаточно хорошо знал старика и, конечно, прекрасно понимал, что служака-рейтар не нарушил бы присягу даже ради родного отца, но… искра надежды всё ещё не угасала.

…А Якоб Берониус мерил шагами свою небольшую комнату и думал, что он может сделать для своего юного друга. Конечно, о побеге не могло быть и речи – у войны суровые законы, Базиль оказался русским лазутчиком и должен быть казнён, но… Ритмейстер не мог допустить, чтобы утром на его глазах на шее мальчугана затянул петлю какой-либо добровольный палач из солдат – рейтары на такое не согласятся, а шведский палач находился в Нотебурге.

Ближе к полуночи офицер придумал, как выйти из ситуации.

– Я помогу тебе, Базиль! Ты просто заснёшь и ничего не почувствуешь, – пробормотал под нос старый воин и бросился к своему маленькому сундучку. На самом дне, под бумагами на родовое поместье, которое ритмейстер надеялся после отставки вновь обустроить, рядом с пустой бронзовой чернильницей и подаренными монахинями чётками он отыскал маленький стеклянный пузырёк, аккуратно завёрнутый в плотную ткань. Это был яд, который Берониус давным-давно перед одним из сражений купил у старухи-маркитантки, слывшей в их армии ловкой отравительницей. Ритмейстер собирался выпить его, если получит одну из тех тяжёлых ран, от которых у солдат начиналась гангрена и они умирали в жутких мучениях.

Но все эти годы пули и шпаги оставляли на нём лишь шрамы, так что рейтар совсем позабыл о смертельном зелье. И вот теперь оно пригодилось! У старого служаки было в запасе несколько бутылок хорошего рейнского вина. Достав одну, привычным движением Берониус откупорил бутылку, потом осторожно вытащил пробку из пузырька и, прищурившись, аккуратно добавил яд в вино. Бережно запечатав пузырёк – а вдруг и запах из него убивает? – ритмейстер повертел его в руках, не придумав сразу, куда подевать, убрал обратно и занялся бутылкой. Вновь закупорив, он встряхнул её, чтобы жидкости перемешались как следует, и поставил на стол. Облачившись в своё офицерское платье и надев перевязь со шпагой, заткнув сзади за пояс кинжал, ветеран прихватил свой прощальный подарок и направился к амбару, в котором был заключён Базиль.

Свечин было задремал, но громкие голоса двух шведов разбудили бы и спавшего более крепким сном человека. Зная язык, он с радостью понял, что пришёл избавитель:

– Отопри, да поживее! – скомандовал мушкетёру Берониус.

– Не могу, гере ритмейстер! Должен быть приказ коменданта! – упёрся охранник.

– Идиот, я только дам ему выпить немного вина, чтобы завтра легче было умирать. Выполню последнюю волю осуждённого! – старик помахал бутылкой перед носом солдата.

– Да, пьяным умирать легче, но… – завёл было свою песню швед.

– Молчать! Отвечать только на мои вопросы! – строго приказал офицер, решив сыграть на привычке отлично вымуштрованных шведских солдат к дисциплине.

– Слушаюсь! – испуганно гаркнул мушкетёр и вытянулся в струнку.

– Кто может отдать тебе приказ отпереть эту дверь? – задал вопрос Берониус.

– Гере комендант Ниеншанца подполковник Томас Киннемонд! – отчеканил сторож.

– Он спит, значит отсутствует, следовательно – кто его замещает, тупая твоя голова?

– Старший из офицеров! – без запинки отрапортовал мушкетёр.

– А кто после подполковника здесь старший из офицеров пехоты и кавалерии? – безжалостным тоном продолжал допрос Берониус.

– Вы, гере ритмейстер Якоб Берониус!

– Так в чём же дело?

– Теперь понял, извините!

– То-то! Пошевеливайся!

– Слушаюсь! – сторож достал ключ и, довольно быстро сняв замок, распахнул дверь. – Прошу вас, гере ритмейстер.

– Останься снаружи, – приказал Берониус, запалив свечу и проходя к лежавшему у самого входа Василию.

– Здравствуйте, гере Якоб, – поприветствовал его Свечин.

– Ах, Базиль, Базиль, что ты наделал! – присел рядом с ним Берониус. – И я даже не смогу тебя защитить. Ты должен умереть! Таковы суровые законы войны.

– Я просто хотел, чтобы вы, шведы, ушли с русских земель, – честно признался Василий. – Жаль, что не увижу, как стольник Потёмкин погонит прочь вашего жирного барона Горна. И жаль, что вы можете погибнуть в сражении.

– Все мы смертны. Давай лучше поговорим о другом, Базиль, – предложил младшему товарищу ритмейстер, – я обещаю тебе, что обязательно улучу момент и в боевой суматохе подколю этого доносчика Лобухина. И он ещё имеет наглость называть себя дворянином! Убей он тебя, я бы ещё понял, но бежать и доносить, не будучи подсылом коменданта… Это низко.

– Спасибо, гере Якоб, – рассмеялся Свечин, – на минуту он забыл об угрожавшей лично ему опасности и живо представил себе, как будет, дико визжа, извиваться толстый дворянчик на длинной ритмейстерской шпаге.

– Но это ещё не всё, – продолжил рейтар, доставая принесённую бутылку, – я принёс тебе хорошего рейнского вина. Выпей – и спокойно усни. Так тебе будет легче.

– Спасибо, гере Якоб, вы всегда были так добры ко мне, – поблагодарил его паренёк, – но я не могу не то что выпить вина – даже перекреститься: мои руки и ноги крепко связаны.

– Ну, это мы легко исправим, – достал свой кинжал ритмейстер. – Раз – и всё, – офицер быстро перерезал верёвки.

– Твои руки свободны. Пей, молись. А я, пожалуй, пойду. Тоже помолюсь. Попрошу у Него совершить чудо. Для тебя.

– Мы ещё увидимся утром? – спросил осуждённый.

– Всё в руках Всевышнего, – неожиданно для себя философски ответил Берониус. Быстро поднявшись, старик забрал свечу и вышел вон.

Спустя ещё минуту дверь вновь распахнулась, и мушкетёр, пнув Свечина сапогом, начал хищно ощупывать пространство вокруг его лежбища.

– Вот она! – наконец изрёк он торжествующе, подняв над головой бутылку. – Рейнское этому висельнику! Гере рейтарский ритмейстер слишком щедр. Лучше-ка я сам выпью за его здоровье. Почему за его? Ха-ха! Да потому что тебе, лазутчик, здоровье больше не понадобится!

Не мешкая он откупорил бутылку и стал жадно поглощать адскую смесь Якоба Берониуса. Спустя несколько мгновений пьяница зашатался и… Василий онемел от ужаса, когда рядом, чуть не придавив парня, рухнула грузная фигура мушкетёра. Солдат хрипел, хватался руками за горло, сучил ногами, а потом вытянулся и замер.

Приговорённому стало не по себе, но поняв, что его единственный тюремщик обездвижен, Свечин быстро взял себя в руки. Кое-что смысливший во врачевании, парень ощупал мушкетёра. Убедившись, что тот испустил дух, нащупал у шведа кинжал, вытащил его и разрезал верёвки на ногах.

«Вот чудо, о котором отправился молиться Берониус, и свершилось! Что ж, старик меня действительно спас, хотя и хотел просто-напросто отравить, дабы я не мучился в петле, – подумал попович. – Теперь надо выбраться из крепости и поспеть навстречу Потёмкину». В его голове мгновенно созрел план и, скользнув за дверь, мальчонка в своих светлых рубахе и портах буквально слился с бело-серой июньской ночью.

…Иван Лобухин проснулся в постели от ужасного сна: некто страшный и огромный, угрожающе скаля зубы, собирался перерезать ему глотку. Каков же был ужас новоявленного шведского дворянина, когда, открыв глаза, он увидел перед собой лицо поповского сына Василия и ощутил резкую боль от острия кинжала, приставленного к горлу повыше кадыка.

– Пикнешь – убью, – прошептал Василий. – Если понял, моргни, гад.

Соня заморгал, засопел носом. И зачем он, убоявшись русских стрельцов, остался ночевать в крепости у знакомого корнета, назначенного ночью со своими драгунами в караул? Об их дружбе знал весь город – не одну бутылку вина усидели как в скромной офицерской квартире, так и в богатом доме Лобухина, расположенном через Охту у самого берега. И вот, уже записанный Иваном в покойники попович явился свести с ним счёты. Благо знал куда идти!

– Слухай дале. В доме кто есть? – громким шёпотом спросил незваный гость. – Куда девался офицер? Бражничает где?

Иван смотрел на пришельца с того света широко раскрытыми глазами.

– Никого, да? Он в карауле? Несчастный моргнул несколько раз подряд.

– Добре. Не мешкая мы с тобой уедем из Ниеншанца. Всё одно он завтре наш будет.

Лобухин заморгал.

– А ты думал! Я вперёд послан всех христопродавцев счесть. Ты – первый.

Лобухин захрипел.

– Токмо не помирай ране назначенного свыше! Жить хошь, али тя, как принявшего ересь лютераньску, попросить воеводу в срубе спалить?

Дворянин быстро открыл и закрыл глаза.

– Значит, живота просишь?

Пленник подтвердил слова поповича выразительной мимикой.

– Ты дашь мне платье, лошадь, скажешь у ворот, что я твой слуга, а ты в дом свой, за Охту спешишь, дабы собрать и увезти всё добро подальше от русских. Ты – лютеранин и шведский дворянин, офицера ихнего клеврет[45]45
  Здесь: товарищ, сослужитель.


[Закрыть]. К тому ж на меня донёс. Русские рядом, караульные поверят. Понял?

Иван быстро заморгал.

– И не подумай меня снова выдать. Сам не успею пырнуть в бок – ритмейстер Берониус поклялся зарубить тебя своей шпагой. А он слов на ветер не бросает. Ясно?

Лобухин моргнул.

– Ну, давай одёжу. Мост переедем – отпущу, вали куды хошь, токмо нашим не попадайся, христопродавец, – неохотно убрал кинжал от дворянского горла Свечин.

Заложник поповича вскочил с кровати, которую, как оказалось, изрядно обмочил от страха, тяжко задышал и принялся выполнять приказ Василия, отыскивая в сундуке корнета платье похуже, кое пристойно носить слуге. Конечно, он жалел, что его слуги – два ражих мужика, вооружённых добрыми шведскими кинжалами, – остались за Охтой, но теперь-то надо было спасать свою шкуру. И ему взаправду было лучше убраться подальше от крепости, сумасшедшего ритмейстера с его шпагой и русских стрельцов с их воеводой, который не помиловал бы доносчика и предателя веры. Шпага, кинжал, петля, костёр, топор – выбор у Лобухина был не из приятных. Но если попович сдержит слово, можно было удрать в Ругодив[46]46
  Русское название Нарвы.


[Закрыть], к сильному гарнизону, за крепкие стены…

План Свечина удался: упоминание имени гере генерал-губернатора барона Густава Горна и столь ясно – в виде двух серебряных талеров – выраженная боязнь дворянина за своё имущество, которое могут расхитить русские, отворило перед верным подданным короля Карла и его слугой ворота Ниеншанца. Быстро преодолев деревянный мост через Охту, всадники пришпорили лошадей. Проскакав с полверсты вдоль берега реки, Лобухин обернулся и глянул на своего спутника, как бы спрашивая: что теперь?

– Езжай себе с Богом! – поигрывая кинжалом размеренно произнёс Василий. – Был бы ты православным – сказал бы: молись, свечу Николе Угоднику поставь. Что вы там лютеране-нехристи делаете в таком разе – не ведаю и ведать не хочу! Но ежели ещё хучь раз увижу твою харю, злохитренный сын дворянский – пришибу.

Лобухин, не заставляя себя уговаривать, молча отъехал прочь, а чудом спасшийся Василий направил лошадь вдоль реки, к знакомым зарослям камыша, – в них, подальше от чужих глаз, держал лодку с парой вёсел, мачтой и парусом его знакомый православный чухонец, живший неподалёку и всегда разрешавший попу с сыном рыбачить на его утлом судёнышке.

Выйдя на вёслах на речной простор, Свечин удивился редкому в этих, обычно со всех сторон продуваемых местах, безветрию, но будучи, как и все жители приневья, умелым гребцом, спокойно направил лодку мимо Ниеншанца, в коем совсем скоро, конечно же, заметят его отсутствие, к спокойной в этот предутренний час Неве. Благополучно миновав крепость, Василий налёг на вёсла и поспешил навстречу судам воеводы Потёмкина.

Первые струги парнишка заметил, когда солнце стояло уже высоко – и, стянув мокрую от пота и речной сырости рубаху, замахал ею над головой. Убедившись, что махнули в ответ, а значит стрелять не будут, Свечин спокойно подошёл к стругу и, ухватившись за спущенный кем-то багор, взял в зубы верёвку, привязанную к носу чухонской лодки, упёрся ногами в обшивку, начал быстро карабкаться вверх. Вскоре чьи-то руки ухватили его, перетащили через борт и… поставили прямо пред светлые очи воеводы, рядом с которым, скрестив руки на груди, стоял атаман Назар Васильев.

– Лодку б не упустить, – растерявшись, невпопад брякнул Василий.

– Дело, – кивнул казаку Васильев, и тот привязал верёвку к одному из колец на борту.

– А меня утром повесить хотели, чтоб я план крепости не споведал, – улыбнулся парень.

– Повесить? А ты вроде как живой, – хохотнул воевода.

– Я сбёг. А мушкетёр, коий стерёг, живота лишился, – выпалил Свечин.

– От добре! – хлопнул парня по плечу атаман. – Добре! Иди к нам в дружину!

– Сперва ухи ему дать! – приказал воевода. – Опосля обскажешь, каки у них силы, как пушки поставлены и прочее.

– Робяты! Дайте ему одёжу – зипун да штаны! Васка мушкатёра срубил да шведской лопатью побрезговал! Щас он покажет, где лучше на приступ итить! – весело крикнул атаман.

Скоро Свечин, облачённый в добротный серый суконный кафтан, суконные же синие штаны и даже крепкие турецкие ичиги[47]47
  Вид обуви, пращуры ботинок.


[Закрыть], подаренные старым ясаулом, сидел на скамье и жадно хлебал уху из горнца[48]48
  Котелок.


[Закрыть].

Насытившись, он попросил холодный уголёк, кусок полотна – и принялся старательно рисовать план крепости, столь удобно расположившейся в месте слияния Охты с Невой, пытаясь как можно ровнее выводить очертания бастионов и равелинов. Сегодня же её до́лжно было захватить! Воевода Пётр Иванович Потёмкин, отбросив условности, примостился рядом с разведчиком, задавая уточняющие вопросы. Напротив воеводы присел на корточки старый ясаул. Нависнув над товарищем, сверху внимательно разглядывал чертёж атаман Васильев, нет-нет да и уточнявший у паренька интересовавшие его детали.