Текст книги "Рассказы"

– Папка, – сказала Оля, – мы ведь серьезно говорим.

– Этот цветок можно срезать и унести домой, но на его месте тотчас же вырастет другой, – сказала Ира.

– Это волшебные цветочки, – объяснила Танечка. Для нее еще многое было волшебным.

– Папа, ведь уже все, все ребятишки знают, что на Землю прилетели маленькие человечки, – сказала Ира.

– Встретились две цивилизации, а взрослые ничего не замечают. Ну надо же, – удивилась Марина.

– Они добрые, веселые, они любят музыку! А как они танцуют! – с восторгом выпалила Оля.

– Только им негде жить, – огорченно заметила Танечка.

– Постойте, постойте, – остановил их папа. – Давайте не все сразу, а по очереди. Ну хоть ты, Ира.

– Уже целую неделю на Землю прилетают корабли маленьких человечков. Когда они летят, их нельзя видеть. Только вот такие стрелы, как молнии. – Папа зажмурился, потому что в метре от него пронеслась огненная стрела, и на асфальте распустился ярко-оранжевый цветок. – Это их корабли, – продолжала Ира. – Так мы думаем. Когда они выходят из корабля, он превращается в цветок. Они хорошие, эти человечки. Они как будто нарисованные. А как они радовались, когда мы нарисовали им домики!

– Это рисунки и есть, – заикнулся было папа.

– Нет, нет, папочка, – перебила его Оля. – Они живые. Они двигаются, они разговаривают с нами. Это все они сами рассказали нам. А прилетели они с другой звезды, потому что там им негде стало жить. Их города раздавили автомобилями.

– Так они еще и двигаются? – удивился папа.

– Конечно, – сказала Марина. – Как они могут не двигаться, если они живые. Только они очень боятся взрослых и особенно автомобилей и замирают сразу.

– Сказка какая-то, – прошептал папа. – Скажите же им, чтобы они меня не боялись.

– Улиас, Мелла, Эльва! – крикнула Танечка. – Не бойтесь! Это наш папа!

И маленький городок ожил, наполнился движением, веселым шумом, какими-то непонятными звуками и восклицаниями. Плоские, двумерные маленькие человечки ожили в разноцветном сказочном двумерном городке.

– Они спрашивают, – перевела Ира, – позволят ли им жить здесь. Не раздавят ли их, как случилось с ними уже однажды?

– Я думаю, что не раздавят. Ведь вы не позволите?

– Нет, нет! – в один голос закричали девочки.

– А еще они просят нас устроить им концерт, – сказала Оля. – Так мы возьмем большой аккордеон?

– А донесете? – усомнился папа.

– Донесем! – снова хором закричали они.

А Танечка добавила:

– Мы же вчера донесли.

Папа только покачал головой.

– Мы над ними шефствуем, – сказала Марина. – Все девочки и мальчики рисуют им города. А потом мы посмотрим, чей будет лучше.

– Почему я ничего не понимаю из их разговоров?

– О! Этому и мы не сразу научились, – сказала Ира. – С час, наверное, времени ушло.

– Ну так мы пойдем за аккордеоном? – нетерпеливо спросила Оля.

– Пойдем. Ну и чудеса!

– Ура! Сейчас концерт для вас будет!

В двумерном городе бурно радовались маленькие плоские человечки.

Папа и его четыре дочери помахали человечкам руками и направились Домой. Ребятишки всего двора рисовали смешные домики. А взрослые, не особенно вникая, отчего так тихо во дворе, просто радовались этой вечерней тишине.

Все пятеро с шумом ввалились в квартиру.

– Тише вы! – крикнула им из комнаты мама. – Тут по телевизору экстренное сообщение передают.

Папа приложил палец к губам.

– Передаем экстренное сообщение, – взволнованно говорил диктор. – Многие радиостанции Земли приняли сообщение от неизвестных разумных существ. Разумные существа, именующие себя двумерцами, просят разрешения поселиться на нашей планете и предоставить в их распоряжение города, в которых они могли бы жить. Двумерцы откровенно заявляют, что несколько планет их уже не приняло, и в случае отказа они немедленно покинут солнечную систему. В настоящее время создается комиссия, которая вступит с пришельцами в контакт и представит на рассмотрение всему человечеству проект. Просим всех высказывать свои мысли через радио, газеты и телевидение. Предполагается, что комиссия закончит работу через пять месяцев.

– А вы носитесь бог знает где, – сказала мама. – Тут такие события происходят. Садитесь есть живо, а то вдруг еще что-нибудь передадут интересное.

– А мы уже… – начала было Танечка, но три сестры и папа так на нее посмотрели, что Танечка замолчала.

– Берите аккордеон, барабан, маленький аккордеон и пошли гулять, – скомандовал папа.

– Это еще что такое! А есть кто будет?

– Потом. Успеем, – успокоил ее папа.

– Пошли! Там интересно!

И мама согласилась.

Они стали собираться. Диктор снова начал читать экстренное сообщение, повторяя его в который уже раз. Взрослые во всем мире прильнули к телевизорам. А дети во всем мире, не слыша сообщения диктора, рисовали на асфальте города. Маленькие и большие, цветные и одноцветные, многоэтажные, каменные и из тростника. С клумбами, лесами, холмами и реками.

И короткие белые молнии время от времени разрезали небо, и тогда на асфальте расцветали фантастические цветы.

Но ребячьи города на асфальте все же были еще фантастичнее.

Билет в детство

Этот вокзал не был похож на все другие. Здесь никто никого не встречал и не провожал. Никто не суетился, не спешил и не опаздывал. Здесь не было камер хранения и носильщиков, потому что никто из пассажиров даже на одно мгновение не захотел бы расстаться со своим багажом, состоящим из воспоминаний о прошлом и мыслей о будущем.

Сюда приходили после глубоких раздумий. Одни – предчувствуя приближающуюся смерть; другие перед тем, как навсегда улететь с Земли; третьи – чтобы полнее осознать сущность своего "Я", сравнить себя с эталоном, на который еще не налипли комья сомнений, страха, зависти, пошлости и себялюбия, который еще не согнулся под тяжестью повседневных забот и волнений.

Были и такие, что приходили сюда от безделья. Но вокзал не прощал людям насмешек и оскорблений. На них страшно было смотреть, когда они возвращались, так стыдились они своего настоящего. Но этих было мало, или они просто не решались появляться здесь.

Я уже давно ощутил потребность встретиться с самим собой, задать самому себе несколько вопросов и самому же на них ответить. Эта потребность росла во мне с каждым днем, и однажды я не выдержал и пошел на вокзал.

– Билет в детство, пожалуйста, – сказал я и окошечко кассы и через пять минут уже сидел в жестком вагончике допотопной конструкции, с нетерпением ожидая свистка паровоза.

В купе рядом со мной оказалась старушка с корзиной фруктов и конфет. Волнение, с которым она поминутно перебирала ее содержимое, могло рассмешить кого угодно, но только не в этом поезде. Ее можно было понять. Ведь она ехала к маленькой девочке, в свое детство, наверняка давно и прочно забытое. Дети любят сладкое – только это она и помнила из всего, с чем ей предстояло очень скоро встретиться.

Напротив сидел мужчина с поседевшими висками и старик. Я знал этого мужчину по его портретам из журналов. Это был известный пианист. Перед каждым концертом он ездил в свое детство. Утверждали, что именно это делает его концерты неповторимыми, удивительными, но я слабо верил в эту версию. Многие музыканты ездили в свое детство, но что-то мало среди них было гениев.

Старик сидел, положив руки на массивную трость. Он вез в подарок своему детству только мудрый взгляд своих уставших глаз.

Поезд тронулся… Мимо проносились телеграфные столбы, размеренно стучали колеса, изредка раздавался свисток паровоза. Кто-то в соседнем купе потребовал у проводника холодного пива и потом долго ворчал, возмущаясь плохим обслуживанием.

Прошел грустный и задумчивый час. Вдали за поворотом уже можно было различить платформу.

– Приехали. Станция, – объявил проводник.

Все начали торопливо собираться и сбились в проходе.

– Суздаль! – удивленно сказала моя соседка.

Это был Загорск. Для меня это был Загорск. А для нее – Суздаль. Для старика – Пенза или Сызрань. Каждый приехал в город своего детства. Я уже видел золоченые купола Троице-Сергиевской лавры. А кто-то видел тайгу, стремительное течение Енисея, ленивую гладь Онежского озера.

Загорск… А я даже и не знал, что это мой город. Я не помнил своего детства.

Вагон быстро опустел. Старушка увидела в толпе встречавших пухленькую девочку, замахала ей платком и заплакала. Пианист положил руку на плечо мальчугану, и они пошли к виадуку, очень серьезные и сосредоточенные. На платформе было шумно и тесно, но постепенно люди расходились.

Меня никто не встречал. Я несколько раз махал рукой мальчишкам, но к ним почти тотчас же кто-нибудь подходил. Каждый раз это оказывался не я. Трудно представить, каким ты был в детстве, тем более что у меня не сохранилось ни одной фотографии того времени. Я вообще сомневался, были ли они.

Через десять минут около поезда почти никого не осталось. Только на самом краю платформы десятилетний мальчишка в майке и не по размеру больших брюках сосредоточенно пинал носком ободранного ботинка стаканчик из-под мороженого.

– Сашка! – крикнул я.

Но он, даже не взглянув в мою сторону, спрыгнул с платформы, пересек железнодорожные пути и скрылся за углом здания.

Я так ждал встречи со своим детством, так надеялся, что это поможет мне обрести утраченную в последнее время уверенность в себе, поможет мне лучше понять свои поступки. Эта встреча была необходима мне.

А он не пришел…

Искать его в городе не имело смысла. Я бесцельно проболтался на вокзале около часа, дожидаясь, когда объявят посадку на обратный поезд.

Весь путь до Усть-Манска меня не покидало ощущение какой-то невосполнимой утраты. Почему он не пришел? Почему? Соседи по купе были погружены в свои мысли, лишь одна женщина все время пыталась рассказать о своих проказах сорокалетней давности, но никак не могла найти внимательного слушателя.

Не успел я сойти с поезда на вокзале в Усть-Манске, как меня вызвали к диспетчеру.

– Простите, – сказал молодой парень в железнодорожной форме, когда я вошел в диспетчерскую и назвал свою фамилию. – Мы виноваты в том, что испортили вам настроение. Что-то произошло с системами волноводов темпорального поля. А может быть, темпограмма не дошла до адресата, и поэтому он не пришел вас встречать.

– Он мог и не захотеть со мной встретиться. – Я махнул рукой, собираясь выйти.

– В следующий раз это не повторится, – заверили меня. – Мы все проверим. Можете ехать в детство хоть завтра.

– Вряд ли в ближайший месяц у меня будет свободное время, – ответил я и вышел не попрощавшись.

Мы ставили один важный эксперимент, и времени действительно не хватало.

И все же на следующий день я снова был на вокзале, снова ехал в дряхлом вагончике, снова стоял на пустеющем перроне.

На краю платформы, как и вчера, я увидел мальчишку.

– Сашка! – крикнул я. – Это же ты! – Я чувствовал, я твердо знал это.

Он хотел спрыгнуть с платформы, но передумал и остался стоять, глядя себе под ноги. Я бегом кинулся к нему, схватил за плечи, сжал. И вдруг он прижался к моей груди. На секунду, не более. Затем оттолкнул меня и, глядя исподлобья, сказал:

– Так вот ты какой?!

В его голосе было очень много от взрослого мужчины. И вообще для мальчика он выглядел очень серьезным.

– Сашка! Значит, ты все-таки узнал меня?

– Еще бы. Но только я не Сашка. Меня все зовут Роланом… Ну то есть Ролькой.

– Но ведь меня-то зовут Александром. Значит, и ты – Сашка.

Он пожал плечами.

Я в свои сорок лет выглядел еще крепким человеком. А он был нескладный и худой.

– Послушай, Сашка. Я буду называть тебя Александром, а не Роланом. – Здесь он снова пожал плечами, как бы говоря: «Как хочешь». – Почему ты такой тощий, чертяка? Тебе надо заниматься спортом, иначе долго не протянешь.

На мгновение мне показалось, что его глаза смеются надо мной, и я тоже расхохотался. Какую глупость я только что ляпнул! Ведь я стою перед ним живой и здоровый. Как же в таком случае он может долго не протянуть? Вот ерунда-то.

Он тоже засмеялся, и мы дошли до самого виадука, даже не пытаясь что-либо сказать друг другу из-за распиравшего нас смеха.

Привокзальная площадь была не такой, какой я ее привык видеть. Бывая в Загорске, я почти всегда заходил в кафе «Астра». Но сейчас его еще не было и в помине. Справа доносился гомон базарчика, который не могли заглушить даже паровозные гудки.

– Ну ладно, Сашка, – сказал я. – Трудно ведь сразу вести себя так, чтобы кому-нибудь из нас не было смешно. Я еще не раз попаду впросак. И это вовсе не означает, что мы с тобой не должны где-нибудь пообедать.

– Я не хочу, – сказал Сашка. – Нас уже кормили.

"А что он думает на самом деле? – попытался сообразить я. – Если бы я хотел есть, то никогда бы не отказался, если бы предложение исходило «от такого человека, как сам я. Ага! Но ведь я-то взрослый человек, я все понимаю. А он?»

– Не хочешь, так не хочешь, – сказал я. – Расскажи-ка лучше, как ты живешь? Кто твои друзья?

– Только не надо допросов, – ответил он, и я понял, что мои вопросы действительно похожи на анкету, на которую нельзя ответить искренне.

Мы подошли к базарчику, и я спросил:

– А мороженого хочешь?

– Ага! – радостно ответил он.

– С орехами или пломбир?

– Ну да, с орехами! Такого и не бывает.

– Посмотрим, – загадочно сказал я, но у женщины, продававшей мороженое, действительно не было ни того, ни другого. Я спросил ее на всякий случай, но лучше бы я этого не делал. Она вдруг раскричалась на меня: «Ишь чего захотел!» Сашка потянул меня за руку.

– Пойдем…

Но я все же купил порцию обыкновенного молочного мороженого. Сашка взял его, глядя в сторону, но мне еще пришлось раза два сказать ему: «Ешь, чего ты?», прежде, чем он развернул бумажку. И тут, как мне показалось, он забыл про меня. Сразу стало видно, как он хотел это мороженое. Обыкновенный десятилетний мальчишка. Он закапал мороженым свои широченные брюки.

– А ты научился лечить неизлечимые болезни? – неожиданно спросил он меня.

Я растерялся.

– Откуда ты это можешь знать? Ведь я занимаюсь этим всего лет двадцать. И начал совершенно случайно. Неужели я думал об этом еще тридцать лет назад?

– Но ведь я – это ты, – сказал он. – Только в детстве. Я знаю про тебя больше, чем ты про меня, потому что я всегда хотел, чтобы ты был похож на меня, чтобы ты занимался тем, чем хочу заниматься я. Я этого очень хочу.

В нем как-то странно сочетались детская наивность и суровость взрослого.

– Нет, Сашка, я еще не научился лечить неизлечимые болезни. Но я думаю, что скоро это станет возможным.

– Правда? – обрадовался он.

– Правда, – я потрепал его по макушке. – Но только мне очень не хватает времени. Тебе хорошо. Ты еще не замечаешь, как быстро бежит время.

Он бросил на меня стремительный взгляд, чуть насмешливый и странный, словно он знал что-то, что очень важно для меня, но еще не считал нужным сообщить это мне. Выцветшие брюки сидели на нем мешком. Рубашка в клеточку выгорела. «Не сладко же тебе приходится», подумал я.

– Мне тоже не хватает времени, – сказал он наконец.

– Вот как?! – рассмеявшись спросил я. – И чем же ты занимаешься, что у тебя не хватает времени?

– Я хочу, чтобы ты получился счастливым…

– Ну что ж. Считай, что я таким и получился. Только знаешь ли ты, что такое счастье?

Он не ответил на мой вопрос, словно и не слышал его.

– И еще я хочу, чтобы люди становились счастливее от того, что ты есть.

Вот уж этого-то я не знал наверняка. Счастливы ли люди от того, что я есть? Нет, я не мог это утверждать с уверенностью…

– Ты очень серьезный, Сашка. Это все-таки плохо в твоем возрасте.

– Это хорошо.

– Не будем спорить. А почему ты вчера не подошел ко мне?

– Ты ведь тоже не сразу приехал ко мне. А почему я должен был сразу броситься к тебе? Я тебя тоже ждал.

– Прости.

Мне показалось, что между нами внезапно возникла стена отчуждения, что мы чужие друг другу и что я никогда не смогу понять его, этого десятилетнего мальчишку, то ли потому, что взрослые вообще плохо понимают детей, то ли потому, что он умнее меня. Но последнее я отбросил сразу же, потому что еще не мог согласиться, что с годами глупею. Во всяком случае, до встречи с ним это мне и в голову не приходило.

Мы долго бродили по городу. Я узнал, что и он не помнит отца и мать, что он живет в интернате. Его неразговорчивость, некоторую скрытность я отнес за счет того, что это была наша первая встреча. Трудно говорить много и только веселое, когда впервые увидел сам себя.

Позже я понял, что хотя он и говорил меньше, чем я, но именно он направлял наш разговор. Он экзаменовал меня, делая это незаметно, ненавязчиво. И я вынужден был согласиться, что он чем-то все-таки умнее меня. Не суммой знаний, которые я накопил за свои сорок лет. Конечно, нет! Может быть, своей системой мышления, своей способностью точно знать, что же он хочет, своей удивительной собранностью и иронией. Грустной-грустной, не мальчишеской иронией.

Мы договорились встретиться еще. Я уехал с вечерним поездом. В последнюю минуту, когда я уже был в тамбуре вагона, он весело засмеялся, несколько раз лихо подпрыгнул и крикнул:

– А ты ничего! Не совсем такой, как мне хотелось, но все же ничего. Пока!

И стена отчуждения исчезла между нами. И снова это сделал он. Сделал, когда сам захотел.

– Пока, Сашка! – крикнул я.

Поезд тронулся. Как мне было легко! Радость, непонятная, странная, необыкновенная, распирала мою грудь.

И все-таки я не знал, не мог предполагать, как нужна была мне эта встреча. Я стал работать так, как не работал уже давно. Небывалое вдохновение овладело мной. Теперь я был уверен, что эксперимент пройдет удачно. Я" сделаю то, о чем мечтал еще в детстве.

Несколько месяцев промелькнуло незаметно. Целый ряд больших и маленьких удач, бессонные ночи, мимолетные сомнения, ожесточенные споры и захватывающие обсуждения, встречи и командировки. Наш институт работал над очень трудной и важной проблемой. Мы разрабатывали мгновенные нехирургические методы лечения травм на расстоянии. Короче об этом можно рассказать на примере. Человек упал с обрыва и разбился. Пока его доставят в ближайшую клинику, будет уже поздно. Мы разрабатывали методику и аппаратуру, которая позволяла этот мешок костей и боли превратить снова в человека, так что он даже не успевал почувствовать боли. Человек падал с обрыва и тут же вставал совершенно целым и невредимым.

Мы хотели уменьшить количество нелепых смертей. И у нас это уже получалось. Теперь я мог сказать: «Да, люди будут счастливее от того, что я есть». Сказать только Сашке, то есть самому себе, и никому больше.

Только через полгода я снова выбрал время и купил билет в детство… Сашка на вокзал не пришел.

«Детская нелепая выходка, – подумал я. – Обиделся, что я долго не приезжал». А у меня было что рассказать ему из того, о чем он мечтал.

Расстроенный, я вернулся в Усть-Манск. На вокзале меня снова пригласили в диспетчерскую.

– Что-нибудь с темпограммой? – с надеждой спросил я.

– Нет, темпограмму мы послали. Дело вот в чем… У вас не было детства… Это невероятно, но это так.

– Что за ерунда! Ведь я видел… я уже разговаривал с Сашкой.

– Это был не Сашка, то есть это были не вы в детстве. Это был Ролан Евстафьев.

Ролан Евстафьев. Я не знал такого, но фамилия была мне знакома.

– У вас не было детства.

– Но почему же тогда он приходил встречать меня? Да нет же! Это именно он, то есть я. Я это чувствую.

– У вас не было детства. Это случается по разным причинам. Очень редко, но случается.

Мне дали стакан воды. Наверное, вид у меня был растерянный и жалкий. Я плюхнулся в кресло, не в силах выйти сейчас на улицу. Меня не тревожили и больше ничего не говорили. Да и что могли они сказать? Они выяснили, что у меня не было детства. Почему и как это произошло, они не знают. И помочь тут они мне ничем не могут.

Когда у человека бывает трудное детство, говорят что у него не было детства. Война, тяжелая болезнь, жестокое отношение окружающих людей… Да! Но у меня-то не было детства в прямом смысле, как мне только что сказали.

Я немного пришел в себя. Настолько, чтобы нормально двигаться, не вызывая подозрительных взглядов прохожих.

Через час я добрался до своей лаборатории. Было уже довольно поздно, и в комнате работало только два человека. Я сел за свой стол и попытался собраться с мыслями. Через некоторое время лаборатория опустела. Может быть, перед уходом они что-нибудь и говорили мне, но я не слышал… Только за стеной раздавался стрекот печатающей машинки. Это Елена Дмитриевна перепечатывала материалы наших экспериментов.

Я сидел за столом и вспоминал. Выискивал в своей памяти факты и сопоставлял их, и вспоминал, вспоминал.

Двадцать лет назад я очень долго болел. Во время болезни я потерял память. Я не помнил ни друзей, ни знакомых, ни самого себя до этой болезни. Странно, но в моей памяти отчетливо сохранились все знания и опыт начинающего молодого ученого. Исчезло только то, что касалось лично меня. Я как бы родился заново. Ко мне часто приходила одна девушка, Лена Евстафьева. Елена Дмитриевна Евстафьева. Двадцать лет она работает моим секретарем. Однажды вечером, это было уже после болезни, примерно через год, она вдруг заплакала за своим столиком, заставленным телефонными аппаратами и заваленным деловыми бумагами и папками. Я приподнял за подбородок ее мокрое от слез лицо.

– Я все равно люблю тебя, – сказала она.

Это было так неожиданно. И потом, почему «все равно»?

Она встала и ушла. Ушла из института единственный раз в жизни раньше меня. На мой безмолвный вопрос она ответила:

– Не спрашивай. Ничего не было.

И я ничего не спросил у нее. Почти два десятка лет мы работаем вместе, и я ни разу не нашел времени поговорить с ней о ней самой и обо мне. Нет… Я просто боялся услышать от нее что-то… Что? Не знаю…

Замуж она не вышла. Я был женат, но недолго и неудачно.

Лена Евстафьева.

Я не помнил первой половины своей жизни, но был уверен, что Лены в ней не было.

Я набрал номер справочной и попросил продиктовать мне списки лиц, работавших в институте двадцать лет назад. Тогда это была еще просто большая лаборатория. Монотонный голос называл фамилии… Абрамов… Волков… Ролан Евстафьев.

Стоп! Он работал здесь же. Я продолжал вспоминать. Нет. Я не помнил такого.

Перебирая личные дела, я узнал, что Ролан Евстафьев умер в тот день, когда я потерял память. Потерял память?!

И тут я понял. Я никогда не терял памяти. Меня просто не было. Я возник… стал существовать в тот день, когда он умер.

Кто я? Киборг? Киборг, у которого вырезан аппендикс и который часто страдает насморком? Нет.

Его сознание, его "Я" вписали в мое тело? Нет.

Он создал меня и умер. Тут, конечно, ни при чем ни мое тело, ни даже клеточки головного мозга. Он создал меня в каком-то более сложном, более совершенном смысле этого слова. Он создал мой образ мышления, мой интеллект. И я должен быть таким, каким он хотел видеть меня.

А тот мальчишка? Ведь он уже все продумал в свои десять лет, потому он так странно и говорил со мной. Он уже знал, что я – это то, что он создаст в будущем, когда поймет, что уже ничего не успеет сделать сам.

Меня не должно было быть. Я не был предусмотрен штатным расписанием природы. Он создал меня.

У меня не было детства. Он подарил мне кусочек своего детства.

В соседней комнате зазвонил телефон. Елена Дмитриевна взяла трубку.

Я никогда серьезно не любил женщину. Он подарил мне ее.

Теперь я знаю. Я всегда любил ее. Я скрывал это от себя. Я обманывал и себя и ее.

Он, десятилетний мальчишка, сделал для меня все, ничего не попросив взамен… Лишь одна порция мороженого. Он только раз захотел встретиться со мной, чтобы проверить, правильно ли он поступит однажды, когда-то в будущем.

Я слышу, как Лена встала со стула и идет к дверям моей лаборатории легкой, красивой походкой.

Ей тридцать семь лет. Она жена Ролана Евстафьева, которому я обязан всем.

Сейчас она откроет дверь, и я все спрошу. Я спрошу ее, кто я.

И она мне все расскажет.

Дверь открывается.

Сейчас я все узнаю.