Текст книги "Рассказы"

– Светка, ты прелесть, – сказала Любочка, а Афанасий неуклюже плюхнулся в кресло своего мустанга и уже оттуда крикнул Игорю:

– Проверить кое-что надо. Я скоро.

Игорь махнул рукой, и Навагин исчез.

– Что с ним? – недоуменно спросил Крутиков.

– Не знаю, – ответила Светка и покраснела.

– Может, действительно, очеловечится? – спросил сам у себя Игорь.

– Нет, – сказал Андрей, но его никто не слышал, кроме меня.

…Два месяца прошло в напряженной работе.

Все мы защитили научные отчеты. Один из отделов нашего института, используя эти отчеты, микрофильмы, фотографии, магнитофонные записи и частные беседы, еще целый год будет разбираться, почему ход событий в этом отрезке прошлого был направлен так, а не иначе, будет исследовать, от чего в нем зависели скорость и ускорение развития цивилизации. Потом будет теоретически найден и обоснован оптимальный ход развития истории. Будут сделаны прогнозы о том, как бы изменилась история человечества, если бы в этом отрезке прошлого что-то произошло не так. Этой работой будут заниматься сотни людей, десятки математических машин.

Может оказаться, что человечество уже давно сумело бы стать более совершенным, прекратить войны, изжить инстинкт самосохранения или изменить его в лучшую сторону; люди могли бы научиться понимать друг друга, соизмерять свои желания с желаниями других, уважать друг друга и быть людьми в самом полном смысле этого слова.

История не раз топталась на месте и отступала вспять.

А этого могло и не быть.

Года через полтора мы прочитаем отчет о том, каким могло бы быть человечество. Могло быть… уже сейчас.

Но все это теория. Цивилизация почему-то не всегда выбирает кратчайший путь развития.

Мы не можем воздействовать на прошлое, изменять его. Нам не позволяет этого наша мораль. Можно ли исключить рождение миллионов людей для того, чтобы миллионы других стали совершеннее? Когда, с какого столетия начать выправлять ход истории? Как в процессе ее изменения самим остаться людьми, не превратиться для других во всемогущих богов, не дать начало новой страшной религии? И еще… Предсказания будущего верны еще далеко не на сто процентов.

Мы накапливаем факты. Мы – чернорабочие истории человечества.

Как всегда, между концом старой и началом новой темы была некоторая передышка.

В течение года нам не всегда удавалось поговорить о некоторых моментах своей работы. Отчасти из-за того, что не хватало времени, отчасти из-за того, что не все, что хотелось бы сказать, переварилось в собственном сознании. Теперь же времени было достаточно, и мнения вполне устоялись… Шли ожесточенные споры, временами даже слишком ожесточенные и бурные. Содержание их включало в себя все, начиная с фразы «какое нам до этого дело» и кончая утверждением «мы не имеем морального права» или «не вмешаться нельзя». Мы могли спорить часами, пока кто-нибудь резко не менял тему разговора, и мы вдруг понимали, что все-таки все мы очень устали и нужна какая-то встряска или разрядка. И тогда появлялся интерес к футболу, рыбной ловле, к запаху цветущей сирени.

6

В середине лета у меня родилась дочь. Все-таки дочь… Я хотел назвать ее Хельгой, потому что Хельга то же, что и Ольга, но жена настояла, чтобы дочь назвали Бекки.

Однажды в нашу небольшую квартиру ворвалась шумная компания – вся моя лаборатория. К тому времени уже вошло в привычку дарить знакомым и друзьям букеты улыбок. Находились люди, которые были виртуозами в составлении таких букетов. В передней я нашел две корзины вина, скромно оставленные застенчивыми гостями.

Женщины сразу же бросились к Ольге и Бекки, и понять что-нибудь в том, о чем они говорили, было совершенно невозможно.

Мужская половина лишь поцокала языками над бессмысленно таращившим глаза ребенком и поспешно и даже немного трусливо ретировалась в другую комнату.

Андрей притащил на кухню несколько бутылок и принялся готовить коктейли. Афанасий старательно запевал песни. Он очень изменился за последние месяцы. В лаборатории уже давно никто не хрипел, но я несколько раз замечал, как Навагин, словно не в силах сдержать переполнявшие его чувства, вскакивал на своего мустанга. Во всей его фигуре чувствовались страх и злоба. И он не хотел этого показать. Афанасий исчезал. И вообще последние полгода он работал, как семижильный. Его отрезок истории был разработан так тщательно, так удачно систематизирован, что стал образцом творческой работы, как говорил заместитель директора по научной работе.

Меня давно подмывало поговорить с Афанасием по душам, если только это было в принципе возможно.

Мы пели уже без особого вдохновения. То и дело кто-нибудь начинал говорить о работе. Это была какая-то болезнь. Почему медицина не обратила до сих пор внимания на это? Не понимаю. Ведь болезнь-то заразная…

Женщины, наконец, оставили Бекки в покое, и она уснула. Нам разрешили войти в комнату. Я выходил из кухни предпоследним и услышал фразу, сказанную Афанасием. Он с шумом наливал в стакан воду из крана, и фраза, очевидно, не предназначалась ни для кого.

– Они начинают улыбаться, едва успев родиться…

Я задержался:

– Разве это плохо?

– Этого я не говорил. И вообще… я не специалист по улыбкам. Это твоя сфера…

– Мы можем поговорить с тобой спокойно? – спросил я.

Он промолчал, не взглянув на меня.

– Афанасий, за что ты ненавидишь улыбку?

– Ты уверен, что я ее ненавижу?

– Мне кажется, что это так.

– Я мог бы не отвечать тебе, пока ты не докажешь, что имеешь право задавать этот вопрос.

– Пусть будет, что я просто угадал.

– А можешь ты мне ответить, почему люди улыбаются? – спросил Афанасий и лег грудью на подоконник.

– Потому что счастливы, потому что рады, потому что душа поет.

– Душа? Ну и пусть поет. Это внутри… А внешним выражением этой песни могло бы быть похлопывание ушами или скрежет зубов. Какая разница? Принято улыбаться – и все.

– Неотразимый довод, – сказал я. – Ну хорошо. Но ведь от радости улыбаются, а не скрежещут зубами. Пусть даже это принято. Хотя на самом деле это не так.

– А я не принимаю. Понимаешь? Нет закона, чтобы нужно было улыбаться.

– Ты можешь и не улыбаться. Это твое дело. За что ты ненавидишь улыбку? И не вихляй. Улыбка – это внешнее выражение какого-то определенного состояния души. Все дело в этом состоянии. Ты ненавидишь именно его. Счастье. Малюсенькое, величиной с мятную конфетку – в детстве. И огромное – Счастье, когда ты понимаешь людей. Если бы люди при этом шевелили ушами, ты бы отрывал им уши. Это легче сделать, чем стереть с лица человека улыбку. Так все-таки – почему?

– Отстань, – сказал Афанасий и попытался отодвинуть меня от двери. Он не был ни испуган, ни взволнован. Он был спокоен, и я понимал, что он меня обыграл в этом раунде, что он все равно увильнет от ответа, что я от него ничего не добьюсь. После того разговора в лаборатории он стал осторожен. Я знал, что он может негромко крикнуть: «Ну что ты ко мне пристал, Сашка! Все улыбка, да улыбка!» Ребята услышат его, откроют дверь на кухню, вытащат меня за рукав и слегка пожурят, чтобы я не разжигал страстей. Андрей и Игорь скажут про себя: «Сашка, брось. Он этого не поймет. Он не из нашей породы». И я их услышу. А остальные? «Не хотелось бы ссориться в гостях. Афанасий человек со странностями, как и все».

– Пусти, – сказал Афанасий.

Я отошел в сторону. Он уже приоткрыл, было, дверь, но передумал, повернулся и сказал:

– Ну хотя бы потому, что сам не могу этого сделать. Не научился улыбаться. Такого ответа ты ждал?

Я покачал головой и ничего не сказал. Он вышел. Я был уверен, что он скажет именно это. И я заранее знал, что это будет ложь. Я не верил ему.

Человек не умеет петь и поэтому ненавидит музыку?

Неправда…

7

На следующий день нас всех вызвали к директору института. Там уже находилось человек десять известных ученых и администраторов. Мы молча расселись в кресла, натянуто улыбаясь. Было отчего сробеть. Не каждый день всю лабораторию вызывают к директору института. Я о таком вообще не слышал. Должно было произойти что-то из ряда вон выходящее.

Встреча, или беседа, началась с вопроса, знаем ли мы, что в прошлое ничего нельзя транспортировать, нельзя даже появляться там перед глазами предков. Вопрос задавали каждому в отдельности, и в этом явно чувствовалась какая-то торжественность, какой-то сюрприз. Мы отвечали, что знаем, потому что в прошлом ничего нельзя изменять. Еще бы! Это мы знали с первого курса.

Потом заговорил человек, известный всем нам по портретам. Это был президент Западно-Сибирской Академии наук. Он сказал:

– Мы не можем бесконечно долго изучать прошлое, только изучать – и все. Рано или поздно мы должны замкнуть петлю обратной связи по времени. – Здесь он немного помолчал, исподлобья поглядывая на нас. – Сочтено возможным начать это уже сейчас.

Мы были ошеломлены и приятно обрадованы.

– Предварительно мы изучили отчеты всех лабораторий института. Нас, конечно, интересовал наиболее полный отчет о каком-нибудь отрезке прошлого. – Мы все повернули головы в сторону Афанасия. – Таким является работа Навагина.

Афанасий покраснел от гордости.

Минут пятнадцать длился краткий разбор его отчета. Действительно, Навагин все исследовал на «отлично». Нам не хватало его пунктуальности, его скрупулезной педантичности и работоспособности.

Потом нам предложили ответить на вопрос:

– Что в настоящее время, учитывая необычность эксперимента, неразработанность методики и сложность прогнозирования (ведь человеческая цивилизация развивается не в Ньютоновском, а в Бергсоновском времени), можно было бы транспортировать в прошлое?

Конечно, мы между собой уже давно спорили на эту тему, но никогда не могли прийти к общему мнению. Одни говорили, что антибиотики, другие – хлеб, третьи – знания, накопленные к настоящему времени человечеством, четвертые, такие, как Афанасий, – пулеметы.

Заспорили и сейчас, только Афанасий молчал. Он, как и мы все, уже понял, что эксперимент будет проводиться в том отрезке времени, где он работал.

Спорили долго, потом кто-то сказал:

– Ничего материального в прошлое транспортировать пока нельзя.

Мы притихли, вполголоса, словно сами себе, задавая неразрешимые вопросы:

– Тогда что же?

– Что?

– Абсолютную идею?

– Улыбку, что ли? – растерянно спросил Афанасий.

– Да, улыбку, – спокойно ответил президент Западно-Сибирской Академии наук.

– Зачем? – спросил я машинально.

– Зачем? – переспросил президент. – Это будет иметь только положительные последствия. Может быть, не очень значительные, но все же положительные. Люди должны улыбаться. Уметь улыбаться. Хотеть улыбаться. Это для начала. Эксперимент будут проводить Афанасий Навагин и Александр Ветров. У Александра, говорят, большая коллекция улыбок. Это очень кстати. – И, обращаясь к нам с Афанасием, спросил: – Вы согласны?

– Я согласен, – ответил Афанасий, бледнея от волнения.

– Я согласен, – ответил я, чувствуя, что тоже бледнею.

Нас бросились поздравлять. Игорь уже пытался задавать конкретные технические вопросы. Все что-то говорили, вряд ли слушая друг друга. Было шумно и как-то напряженно весело. Ведь это такое событие!

Подготовка к эксперименту велась быстро. Я изучил отчет Навагина и уже хорошо представлял, с чем мне придется столкнуться в прошлом. Афанасий не знал покоя, без конца уточняя мельчайшие события в своем «подшефном времени». Несколько раз он просил меня показать ему коллекцию улыбок.

– Для пользы эксперименту, – как говорил он.

Не знаю, попросил бы он когда-нибудь меня об этом или нет, если бы нам в скором времени не пришлось работать вдвоем.

– С этим можно… – говорил он, просмотрев коллекцию, но так ни разу и не улыбнувшись.

«С этим можно начинать», – так я понимал его слова, и это даже льстило мне. Афанасий Навагин не порицал улыбку.

8

Эксперимент начался в конце лета.

В этот день все были очень предупредительны к нам, старались что-нибудь посоветовать, чем-нибудь помочь.

– Не трусите? – спросил нас директор института перед самым началом.

Я отрицательно покачал головой.

– Я не струшу, – сказал Навагин.

И вот началось…

Мы стояли посреди бесновавшейся толпы мужчин, женщин и подростков. Багровые отсветы тысяч факелов освещали перекошенные лица. Рев толпы, отчетливые ритмы маршей, взвинченность, скрытый страх и выпиравшие из людей ненависть, звериная злоба и злорадство. Я знал, с чем мне придется встретиться. И все же я был ошеломлен.

Это были люди, только совсем не такие, какими я их привык видеть. Посреди площади, окруженной многоэтажными домами, балконы, окна и крыши которых были облеплены людьми, горел костер. Его пламя поддерживали стопками книг, сгружаемых с автофургонов и грузовиков. С воплями удовлетворения и злорадства люди хватали книги и бросали их в огонь.

С того места, где мы стояли, было плохо видно происходящее, и Афанасий, схватив меня за руку, потащил ближе к костру, бесцеремонно расталкивая толпу.

Наконец мы очутились почти возле самого костра.

Улыбнуться здесь мне казалось кощунством. Я чувствовал, что не смогу этого сделать.

– Как люди могут?!! – Я не сумел договорить.

– Ничего. Сейчас начнется еще более интересное. Вон там. – Афанасий показал рукой куда-то за костер и чуть правее. – Вон там сейчас один не выдержит. И его убьют. – Он сказал это спокойно.

И тотчас же в той стороне, куда он показывал рукой, раздался пронзительный крик, который отчетливо прозвучал даже среди этого рева обезумевшей от злобы толпы. Там, за костром, толпа пришла в движение. Потом от нее отделился человек, упал, вскочил, снова упал и пополз. Десятки рук схватили его за одежду, удерживая. Но он продолжал ползти, волоча на себе других. На какую-то секунду ему удалось вырваться, и он достиг костра, выбрасывая из него полуобгоревшие книги. Чьи-то руки рванули его назад. Через несколько секунд толпа чуть отступила от костра. На асфальте осталась лежать неподвижная фигура.

– Он уже умер, – сказал Афанасий. – Что же ты не показываешь свою коллекцию?

– Я не могу.

– Не можешь! – Афанасий встряхнул меня. – Не можешь! Начинай! Какая разница, сейчас или в другой раз. Начинай!

И я вспомнил улыбку Андрея… Я заставил себя это сделать. Грустную, но живую, чистую, умную улыбку Андрея.

Мне показалось, что лица людей, бросавших мысли, жизни, надежды и чувства в огонь, чуть просветлели. На мгновение сбился ритм движения их рук. Но нет… Улыбка отскакивала от них. Она была ненужной, чужой, мешающей, вредной. Они даже не замечали ее, увлеченные своим делом. А потом вдруг один из них поднял с земли автомат и, не целясь, дал короткую очередь. И улыбка умерла, издав чуть слышный стон.

– Ты видел?! – крикнул мне Навагин.

Я все видел. Убили улыбку!

– Теперь ты понял, почему я ненавижу улыбку? Она делает человека сильным! Убей улыбку и тогда можешь делать с человеком все, что захочешь! Ха-ха! Смотри, что они сделают с твоими улыбками! Ты проиграл!

Тысячи больших и маленьких радостей, чувств и мыслей мог бы я подарить им.

– Ты вернешься отсюда. Вернешься опустошенным! И тебе уже никогда больше не захочется улыбаться! Ты возненавидишь улыбку, так же как и я! Смотри внимательно! Почувствуй свое бессилие…

Убили улыбку. Убили выстрелом в упор!

Я вспомнил Андрея. Его любовь, его ненависть, его музыку. И улыбки веером разлетелись по толпе.

И я увидел, как их ловили, чтобы бросить на землю и топтать ногами. В них стреляли, давили руками, тащили к костру и с размаха бросали в огонь. Человеческие беззащитные улыбки. Я видел, как несколько улыбок все же появилось на лицах людей. Одни со страхом пытались сорвать их, срывали и отбрасывали куда-нибудь подальше, чтобы никто не успел увидеть. Другие, растерянные, не знали, что делать. Третьи старались спрятать их, но делали это робко и неуклюже. Замеченная на лице улыбка срывалась с человека теми, кто стоял рядом. Срывалась с кожей, с кровью, с криком разорванного рта.

У меня не было больше улыбок Андрея.

Нет, люди не могут так поступать, не могут не понять. И я отдал им улыбки Ольги, Любы, Светки, Толи Крутикова, Игоря. Улыбки встреченных мною когда-то прохожих. Улыбки знакомых. И еще бессмысленные, такие беззащитные улыбки моей маленькой Бекки.

И все-таки я привел их в смятение. Я видел, как, пряча под пиджак книгу, исчез в толпе человек. Я видел, как многие поспешно расходятся, как в бешенстве топают ногами перепуганные насмерть мещане, слабые даже с оружием в руках.

У меня осталась только одна улыбка. Улыбка Энн. Она была слишком горькая, чтобы отдать ее им. Но она была и слишком жаждущая жить. И я отдал им последнюю улыбку. Я заметил, как испуганно вскинула брови стоящая неподалеку девушка и спрятала что-то на груди. Я уверен, это была улыбка Энн.

Они еще жгли книги, но толпа уже бросилась прочь от костра. И ни крики, и ни выстрелы не могли ее удержать.

И тогда Афанасий указал на меня пальцем.

Дальше я ничего не помню…

9

Я очнулся лежащим на полу лаборатории на чьих-то пиджаках.

– Где Афанасий? – спросил я.

– Какой Афанасий? – удивленно спросил Игорь. – Что там произошло?

– Где Афанасий Навагин?

– Успокойся. Успокойся. О каком Афанасии ты говоришь?

– Афанасий, который слишком тщательно изучил свое «подшефное время». Где он? – Я вскочил на ноги.

– У нас не было никакого Афанасия. Ты что-то перепутал.

В лаборатории было очень много людей. Все они смотрели на меня чуть-чуть испуганно и непонимающе.

– Афанасий ненавидел улыбку! Разве вы не помните?

– Такого у нас не было.

– Ну хорошо, об этом позже. Как я выбрался оттуда?

– Тебя вытащил Андрей, – сказал Игорь. И такая боль почувствовалась в его словах! Светка плакала. Слезы… – Он умер. Его уже увезли.

– Умер! – закричал я. – Почему?

– Его убили выстрелом в спину, когда он спасал тебя.

10

Прошло несколько дней. Я стараюсь ни с кем не встречаться. Я понимаю, как трудно сейчас со мной людям…

Дальнейшие эксперименты отложены на неопределенное время. Никто не помнит Афанасия Навагина. Его не было. Он не родился. Значит, все же где-то в прошлом что-то изменилось так, чтобы Афанасий не родился.

Может быть, та девушка, что спрятала улыбку Энн, оттолкнула от себя какого-то предка Афанасия. Может быть, он, увидев эту улыбку, сам не посмел подойти к ней. Как бы то ни было, но Афанасий не родился.

Значит, этот эксперимент сделал людей хоть чуть-чуть, но лучше.

Ведь Афанасия нет.

Но нет и Андрея.

Неужели каждый раз, чтобы не было такого, как Афанасий, должна появляться могила такого человека, каким был Андрей?

У меня больше нет улыбок. Я не могу улыбаться. Меня все понимают и стараются чем-нибудь помочь. Все, кроме Бекки. Ей я еще ничего не могу объяснить. Это ужасно – стоять над кроватью дочери и не иметь сил улыбнуться.

В газете я прочел одну статью. Кто-то открыл закон «отталкивания улыбок». Такой закон открыл когда-то и Афанасий. Значит, он не один. Далеко не один. Их еще много.

Ко мне приходят друзья. Я часто вижу Ольгу. Они улыбаются мне осторожными бодрыми улыбками, как тяжелобольному.

Не бойтесь!

Мне нужны улыбки. Детские и взрослые, несмышленые и глубокомысленные, радостные и горькие, счастливые и печальные. Мне нужны улыбки, идущие от самого сердца, из самых светлых уголков души.

Люди, мне нужны ваши улыбки!

Я снова вернусь к тому пылающему костру.

Люди, мне нужны ваши улыбки…

На асфальте города…

На проезжей части дороги собралась толпа прохожих, какая обычно возникает, если кого-то сбило машиной. «Вот вам и еще пример, – подумал Игнатьев. – Очистить надо улицы от машин. Автострады можно строить и под землей». Игнатьев возвращался с трудного совещания, и в голове у него гудело, а тут еще солнце жарит, как в тропиках. Он возглавлял областную комиссию, которой было поручено изучение вопроса о переносе дорог и автострад для машин под землю. Сам он был ярым сторонником такого мероприятия, но, являясь председателем, старался воздерживаться от эмоций. Все учла комиссия: и стоимость предстоящих работ, и уменьшение загрязнения воздуха, и количество автокатастроф. Все «за» и «против» были взвешены, и воображаемая стрелка решения застыла где-то около нуля. Нужен был еще какой-то факт, какая-то мелочь, нюанс, чтобы сдвинуть стрелку с мертвой точки.

Игнатьев поровнялся с толпой и вдруг услышал крик своей младшей дочери:

– Папочка!

Папочка мгновенно перепугался и врезался в толпу, тоже негромко выкрикивая: «Танечка! Танечка!»

Перед ним расступились. Сначала он увидел темно-вишневую «Волгу», затем своих дочерей. Всех четверых живых и невредимых. Они стояли перед автомобилем, обнявшись за плечи. За ними было пустое пространство, круг, в который никто из прохожих почему-то не вступал.

Шестилетняя Танечка отчаянно трусила. Это было заметно. Она бы и убежала давно, но старшая, десятилетняя Ира, крепко держала ее за плечо. Рядом стояли Оля и Марина, близнецы, им недавно исполнилось по восемь лет.

Старшая, конечно, понимала, что нет ничего хорошего в том, что они собрали такую толпу. И по ее глазенкам было видно, что она лихорадочно ищет выхода из этого неприятного положения.

Близнецы поглядывали исподлобья и были полны решимости. Первой увидела папу Танечка, резко вырвалась и с плачем (теперь, раз папа был близко, можно было и зареветь) бросилась к нему.

– Мы тут игра-а-а-ли…

– Ох, сейчас начнется, – вздохнула Ира.

– Все равно мы не пустим их, – сказала Оля.

– Поиграть и то негде, – вздернула носик Марина и отвернулась в сторону.

Но все трое не сдвинулись с места.

Папа прижал к себе Танечку, растерянно спрашивая:

– Что тут у вас произошло? Что опять натворили?

Пора бы ему и привыкнуть к беспокойному характеру дочерей, а все не может. Все еще кажется, что недавно научились ходить. И когда только успели вырасти?

– Послушайте, дорогой товарищ Игнатьев, – дверца машины открылась, на тротуар вышел слегка взбешенный товарищ Чичурин, начальник отдела строительства при горисполкоме, оппонент Игнатьева по проблеме подземного транспорта. – Хоть ты и одержим своей прекрасной идеей, но по улицам еще разрешается ездить на автомобилях. И потом, с каких это пор взрослые стали брать себе в союзники маленьких детей, да еще своих собственных?

– Дети, – строго спросил Игнатьев, – что вы тут делали?

И только сейчас он прислушался к шумевшим вокруг него людям. Говорили о его дочерях неодобрительно, слышалось даже слово «безобразие». Многие не знали, что здесь происходит, но на всякий случай останавливались. А один студент художественного училища сначала присел на корточки на асфальте, потом выпрямился и сказал:

– Это же искусство!

– Да что тут происходит? – спросил папа.

– Встали вот твои дочери поперек дороги и не дают проехать. Что прикажете делать?

– Ира, вы зачем здесь безобразничаете? Ведь это дорога!

– Во-первых, здесь очень редко ездят, – начала Ира.

– Мы здесь город строим! – сказала Оля. – Вот так!

– Да-а, а разве по домам ездят? – взбунтовалась Марина.

– Папочка, папочка, этот дядя разрушит наши домики! – Танечка уже перестала плакать, хотя еще боялась оторваться от своего папочки.

– Ну, Игнатьев! – вспылил Чичурин.

– Хоть бы разошлись, что ли, – вздохнул Игнатьев, устало оглядывая собравшихся. – Ничего ведь не произошло. Сейчас мы разберемся. Товарищи, расходитесь, пожалуйста.

Собравшиеся стали расходиться.

– Закурим, что ли, – предложил Мичурин. – Все равно опоздал. Хотел на седьмой объект съездить. Не успею теперь… Ну и дочери у тебя. С характером.

– Да, этого им не занимать. Всегда вместе, вот у них сил, баловства и чудачеств всяких получается в квадрате. А почему они тут выстроились-то?

Трое девочек стояли, не сходя с места. Немного сердитые, но нисколько не испуганные и даже радостные, потому что отстояли свое, не испугались ни «Волги», ни только что окружавших их прохожих.

– Еду я, – сказал Чичурин. – А они на асфальте на коленках ползают. Рисуют что-то. Я сбавил скорость. А сам думаю – разбегутся сейчас. А они словно и не замечают. Я даже просигналил им, благо тут автоинспекция редко появляется. Не услышать меня они не могли. Нет, ползают, словно не замечают. Сигналю еще. Поднимается твоя средняя…

– Олька?

– Она самая. Встала и руки в стороны расставила. Кричит что-то. Я остановился. Пока вылезал из машины, они уже все четверо…

Какая-то светящаяся стрела-молния беззвучно пронеслась мимо них. Потом раздался негромкий хлопок. Двое взрослых вздрогнули от неожиданности. А лица девочек словно засветились каким-то торжеством, каким-то детским превосходством над взрослыми.

– Сейчас еще один цветочек будет, – сказала Танечка и посмотрела снизу вверх на папу, словно ожидала одобрения или поддержки.

– Здесь скоро все будет засеяно цветами, – сказала Оля, упрямо сдвинув брови.

– Ага! Чтобы их машинами давили? – поджав губы, спросила Марина, обращаясь, конечно же, к взрослым.

– Ох эти взрослые, – вздохнула Ира. – Разве они поймут.

– А ну-ка, помолчите минутку, – строго сказал папа и добавил, обращаясь к Чичурину: – Ну и что дальше?..

– Ну, вылез я. А они говорят, что дальше дороги нет. Дальше начинается город.

– Что еще за город?

– Город на асфальте. На асфальте город. Значит, машинам ездить нельзя. Вот ведь как рассуждают. Полюбуйся.

– Мел где взяли? – полюбопытствовал папа.

– В магазине купили, – ответила Ира.

– В классе взяли, – отвернулась Оля.

– У девочки у одной, – пожала плечами Марина.

– Папочка, папочка, а мне Ира дала один кусочек, – заторопилась, проглатывая буквы, младшая дочь Игнатьева.

– В классе брать нельзя, – отрезал папа. – Нехорошо это.

– Знаю, – сказала Ира. – Не будем больше.

Папа и Чичурин сделали несколько шагов. И вдруг папа чуть не упал. Прямо перед ним, не более чем в метре, из асфальта вытягивался стебель какого-то растеньица. Он достиг высоты сантиметров в двадцать. Уже и листочки были на нем, густо-зеленые с темноватыми прожилками. На конце стебля возник бутон, и через десять секунд перед потрясенным папой расцвел цветок. Мраморно-белый, сочный, с пятью лепестками, необычный и очень-очень красивый.

– Вот и расцвел цветочек! – крикнула Танечка и выпорхнула из-под папиной руки.

Трое других девочек перестали изображать живую стену и тоже подошли к цветку, стараясь не наступать на белые линии мела на асфальте.

– Ой, какой красивый, – прошептала Оля. – Такого еще не было. Правда ведь, девочки?

– Был, – уверенно сказала Марина. – У сто первого дома позавчера такой распустился.

– Все-то ты знаешь, – вздохнула Ира. – Энциклопедический ум.

– Вы что, серьезно, что ли, хотите сказать, что цветы вот так из асфальта и вырастают? – спросил папа.

– Папочка! – испуганно крикнула Таня. – Ты на домик наступишь!

Папочка поспешно сделал шаг назад.

– Я что-то тоже не слышал, чтобы из асфальта цветы лезли, – поддержал Игнатьева Чичурин.

– Так ведь здесь не слушать, а смотреть надо, – сказала Оля и исподлобья взглянула на взрослых: как расценят ее дерзость?

– Это космические корабли маленьких человечков, – пояснила Ира.

– Что же им, и не приземляться теперь? – недовольно спросила Марина.

– Ах, корабли звездных пришельцев, – с облегчением рассмеялся папа.

А в это время по воздуху опять чиркнула белая молния.

– Еще два домика нужно строить, – сказала Ира.

– Мы им вчера концерт устраивали, – качала Оля. – Они очень любят музыку. Просили сегодня вечером еще раз сыграть. Ты, папочка, дашь нам большой аккордеон?

– Это кто же такие «они»? – переспросил Чичурин.

– Маленькие человечки, – сказала Ира.

– Папа, разве ты их не видишь? – спросила Оля.

Папа внимательно посмотрел на асфальт. Ну что ж. Его дочери умели рисовать. Особенно старшая. А фантазии хватает у всех четверых. На асфальте были нарисованы дома, около десяти домов. Одноэтажные и двухэтажные. Из кирпича и бревен. С резными наличниками, крылечками, трубами, палисадниками, дорожками. Городок был цветной. Фантазия девочек странно и причудливо трансформировала привычные представления об архитектуре городов. Нечего было даже и пытаться понять стиль этого разноцветного городка. Это был особый детский стиль. Здесь одна стена могла быть выше другой, а крыша покрывать только половину дома, труба смешно заваливалась набок. Цветок мог быть выше дома, а маленькие смешные человечки…

Папа вдруг страшно удивился. Вот человечки-то были нарисованы не детской рукой. Фигурки застыли в самых разнообразных позах. Вот женщина, развешивающая занавески на окнах потешного домика. Садовник, поливающий клумбу. Бабушка в окружении внучат. Мужчины, собравшиеся в кружочек. Выписана была каждая морщинка на лице, каждая складка одежды. Выражения лиц были схвачены предельно реалистично. И хотя фигурки напоминали сказочные персонажи, в их изображении чувствовалась рука художника.

– Да, я вижу, – вымолвил наконец папа. – Город у вас получился красивый. Хороший город. А кто рисовал маленьких человечков?

– А ведь действительно красиво! – воскликнул Чичурин. – По такой красоте ездить колесами было бы как-то неудобно. Чего только не навыдумывает подрастающее поколение.

– Папа, ну а цветы-то хоть ты видишь? – спросила Оля, глядя исподлобья. Видно было, что она уже начинает сердиться на непонятливость взрослых. – Ведь их за последнее время столько распустилось на асфальте.

– Постойте! – перебил Чичурин. – Я что-то припоминаю. Что-то мне последнее время мешает ездить по дорогам. Какое-то препятствие. Красное, синее, белое. В общем, цветное. Приходится руль чуть вправо, руль чуть влево поворачивать. Ну а что это такое, разглядеть нет времени.

– Это и есть цветы, – радостно сказала Ира.

– Папа, тут кругом цветочки. – Танечка снова вцепилась в локоть отца.

– Где уж взрослым обратить внимание на цветы! Они и другую-то цивилизацию не видят, – с гордым видом сказала Марина. Недаром ее называли энциклопедическим умом. Детским еще, конечно.

Папа оглянулся, заставил себя на несколько секунд забыть и свою комиссию, и совещания, и подготовку материалов к отчету, и всю эту ежедневную суету. Суету, необходимую, нужную, но все же не позволяющую ему вот так взять и просто оглядеться.

Что-то делалось вокруг!

Асфальт во многих местах горел, переливался, сверкал, искрился цветами. Самых разнообразных форм и линий. Все цвета радуги, казалось, собрались на асфальте.

Глядя на Игнатьева, повернулся на месте и Чичурин. Вдруг он заторопился, поспешно распрощался с Игнатьевым и его дочерьми и бросился к автомобилю.

– Поехал я! Через пять минут не выберешься отсюда! А дочери твои не дадут смять ни одного цветка. Что делается…

Его автомобиль осторожно развернулся и на самой маленькой скорости, делая зигзаги и иногда даже сдавая назад, выкатился из переулка на автостраду.

– Эти цветы нельзя мять, – голосом учителя, сказала Марина.

– Ну, конечно, конечно, – поспешно согласился папа.