Текст книги "Рассказы"

– Я извиняюсь, – сказал Непрушин администраторше. – Эта… м… м… Как вас зовут?

– Надя, – ответила билетерша.

– Надежда Сергеевна сейчас пойдет со мной смотреть кинофильм «Петр Петрович Непрушин».

– А вы кто такой? – грозно надвинулась на Непрушина администраторша.

– Я Петр Петрович Непрушин.

– Про артистов нас не предупреждали.

– Надежда Сергеевна…

– …Ивановна, – поправила билетерша.

– Все равно. Надежде Ивановне необходимо посмотреть этот кинофильм.

– Если вы настаиваете, я не возражаю, – сдалась администраторша.

– Я настаиваю, – сказал Непрушин, удивляясь своему тону. – Прошу то есть.

Двери в зал уже закрывали, но их пропустили. Как-никак, билетерша-то свой, кинотеатровский, так сказать, человек. Свет начал гаснуть. Искать свое место в переполненном зале не имело смысла. Два свободных места оказалось в первом ряду с краю.

– И что это народ повалил? – тихонечко удивилась Надежда Ивановна.

Но Непрушина сейчас интересовало другое. Он жаждал увидеть, каким баком еще повернется его экранная жизнь.

И вот побежали титры.

«Петр Петрович Непрушин». А фамилии артиста нет.

«Половинов» зачеркнуто наискосок, а сверху буквами, написанными в явной спешке: «Цельнопустов». И снова нет фамилии артиста, а ведь была, только Непрушин уже не помнил ее.

Зачеркнуто и «Маргарита». И тем же торопливым почерком исправлено на «Варвару». И снова без фамилии актрисы.

То же и с начальником КБ и со многими другими.

По залу прошел шепоток. Все заметили странность в титрах.

Но вот начался и сам кинофильм.

Да-а… Непрушин на экране был жалок и чем-то даже омерзителен Непрушину, сидящему в зале.

Но это только в самом начале. Характер главного героя странно ломался. Он и сам удивлялся этому, удивлялись и окружающие. Друзьям и знакомым было еще труднее, чем самому Петру Петровичу. Он хоть и страшился перемен, происходящих в нем, но, кажется, понимал, прозревал. А ведь другие-то десятилетиями привыкли видеть его мямлей и тряпкой, человеком, который ни при каких обстоятельствах не постоит за себя. И вдруг – на тебе! К примеру, с премией. Ведь раньше Непрушин стандартно и привычно проглатывал обиду, находя ей даже оправдание. А тут вдруг заартачился, да как-то непонятно заартачился. Нет, он не стал требовать себе законную премию. Он просто в нужный момент тихо и спокойно сказал начальнику КБ в чем тут дело, дал точную характеристику происходящему, все расставил на свои места, ввел в краску чуть ли ни с десяток человек. И выговор ему не смогли вынести. Собрание проголосовало против.

И уже становилось понятным, что Непрушин не просто изменился, бунтует, защищает свое Я; нет, о себе он, может, думал меньше прежнего, разве что о том, как он влияет на других. Вот и в сцене, когда одному изделию хотели присвоить государственный Знак качества, он вдруг вылез со своими мыслями и соображениями, а ведь никто его не просил, и сорвал все дело. Сорвал без крика, без какого-либо надрыва, а тихонечко, в двух десятках слов объяснив, что если в погоне за Знаком делать, к примеру, тару из полированного дерева, то шифоньеры придется собирать из неструганных досок.

Сорвал Непрушин важное дело, да еще под аплодисменты комиссии, хотя теперь всем стало ясно, что план КБ по Знакам качества будет определенно завален. Ничего в КБ не нашли предложить комиссии взамен.

И на экране, и в зале Непрушину сочувствовали, симпатизировали. И тот, экранный Петр Петрович, кажется, черпал в этом сочувствии новые силы. Раза два Непрушин экранный внимательно посмотрел на Непрушина, сидящего в зале, так что зрители даже начали привставать с мест, чтобы увидеть, кого он там разглядывает.

В миг, в час, конечно, не переродишься. Экранный Непрушин иногда все же срывался на свое прежнее, особенно, если ему противостояли уверенные наглецы.

И когда он чуть ли не в конце фильма пришел домой и увидел нахально развалившегося в кресле Цельнопустова, что-то оборвалось у него внутри. Нет, этого ничем не прошибешь. Так и будет он всю жизнь носить непрушинскую пижаму и носки, освежаться чужим одеколоном, пользоваться безопасной бритвой, никогда не вытирая ее после бритья.

– Отец, – сказал сын. Порядочный, надо заметить, пацан уже вырос. – Отец, почему он в твоей пижаме ходит?

– Пусть, – еле слышно ответил Непрушин. – Пусть. Не могу я с ним бороться. Сил нет.

– Давай, отец, спустим его с лестницы, – предложил сын.

– Нельзя. Засудит.

– Нельзя, – уверенно подтвердил Цельнопустов. – По судам затаскаю.

А Варвара добавила:

– И без пижамы проживешь…

Лениво, лениво сказала она это.

Непрушин на экране повернулся и вышел из квартиры.

– Ну уж нет! – закричал Непрушин в зале. Закричал так громко, так протестующе и грозно, что в зале ахнули, а Цельнопустов на экране испуганно привстал.

Не помня себя от гнева и ненависти, Непрушин вскочил со своего места на первом ряду с самого краю, и билетерша не успела его удержать, может, впрочем, и не хотела, рванулся по ступенькам на сцену перед экраном, и с ходу, с лету, с разбегу долбанул чуть пригнутой головой Цельнопустова в живот. Не совсем, правда, в живот, чуть пониже, потому что фигуры на экране в этот момент были побольше размером, чем обыкновенные люди, да и фильм был широкоэкранным. Как бы там ни было, а Цельнопустов согнулся от боли и взревел благим матом.

– Так его и надо! – кричали в зале.

– Не будет ходить, куда не звали!

– Давай, Непрушин! Дави его, подлеца!

Но Непрушин не хотел убивать Цельнопустова. Да и успокоился он почему-то после своего удара.

– Давай, отец за руки, – посоветовал сын.

– Давай, – согласился Петр Петрович.

И они, подхватив обмякшего, что-то нечленораздельно мычавшего Цельнопустова под мышки, деловито и толково вывели незваного друга семьи на лестничную площадку, легонько придали ему не очень, впрочем, значительное ускорение и, даже не посмотрев, что там у них получилось, вернулись в квартиру.

– Как ты смел! – встретила их Варвара, обращаясь только к мужу. – Что ты значишь по сравнению с Цельнопустовым! Ты хоть представляешь, что он с тобой сделает?!

– Ничего он не сделает, – сказал сын.

– Ты вот что, Варвара, ты это… как его… не нужна мне. А я, кажется, тебе давным-давно. Так что уходим мы с сыном. А Цельнопустов, когда очухается, пусть прописывается здесь на постоянное местожительство. Мы с сыном себе место в жизни найдем. Правда?

– Правда, отец. Прощай, мать…

– Да как же это? – впервые за весь кинофильм заволновалась Варвара, даже вся лень с нее слетела. – Да как же… Жили бы вчетвером… Тихо-мирно…

– Хватит! – отрубил Непрушин.

В зале его бурно поддержали.

Непрушин оглянулся, посмотрел на то место, где он только что сидел. Его место было пусто. А рядом сидела билетерша и трогала платочком щеки.

Входная дверь квартиры со скрипом отворилась, и в комнату вошел начальник КБ, волоча за собой тело Цельнопустова. Момент очень походил на сцены из «Тита Андроника» Шекспира.

– Непрушин, – сказал начальник КБ с угрозой, – ты становишься поперек нашей дороги.

– Да, да, – подхватила Варвара. – Ненормальный он, ненормальный! Жили бы впятером… тихо… мирно…

Так они и стояли. Непрушин с сыном по одну сторону, баррикады, принявшие твердое решение и уверенные в своей правоте, а Варвара, Цельнопустов, немного очухавшийся, и начальник КБ – по другую, морально разбитые, дискредитированные в глазах зрителей, но еще не сдавшиеся. Тут было ясно, что борьбы хватит еще серии на пять.

Но кинофильм был односерийным.

Зазвучала финальная тема музыкального сопровождения. Вот-вот должен был зажечься свет.

Непрушин уже почувствовал, как его закрывает огромная буква "К", дернул сына за руку, и оба они вывалились на пыльную сцену, но не ушиблись. А те трое, наверное, так бы и растворились в белизне экрана, особенно Цельнопустов, в данный момент морально совершенно несостоятельный, но начальник КБ толкнул его из экрана, толкнул сильно, нерасчетливо, схватил за руку Варвару, дернул и ее. И они оба успели выскочить из экрана в самое последнее мгновение. Аппарат уже не стрекотал, а плафоны в потолке наливались светом.

Непрушин нагнулся и поднял Цельнопустова.

Свет в это время зажегся в полную силу.

Зал ревел и стонал от восторга. На сцену лезли за автографами. Из дальней двери пробивался директор кинотеатра, которому только что сообщили, что после сеанса началась встреча с киноартистами. Откуда? Ну откуда встреча? Никто не предупреждал. Никаких наценок на билеты не было. И вообще…

Но на сцене действительно стояли артисты. Один так прямо в пижаме.

– Смотри, Непрушин, – кривя рот, зло прошептал начальник КБ. – Не на того ты напал!.. Да кланяйся же, идиот, кланяйся!

И сам премило поклонился. Поклонился и Непрушин, раз, другой. Цельнопустов при этом тоже как-то нелепо складывался пополам.

– Продолжения! – кричали в зале.

– Многосерийку!

– Сериал!

– Что делается, – пробормотал директор, пробиваясь к сцене. – Вчера ни одного человека, а сегодня – столпотворение. На два зала надо пустить… От имени я по поручению! – торжественно пожал он руки киноартистам. – Прошу прощения, не предупредили. Но встречу организуем. После выступления сразу прошу ко мне в кабинет. То да се…

Непрушин чувствовал в груди непонятное воодушевление.

– Вторую серию будем играть, – сказал он. – В голубом зале. Здесь – первая, а в голубом – вторая. Кончать с этим делом надо.

– Правильно, отец, – поддержал его сын.

– Сейчас сил нету, – запротестовал Цельнопустов. – Нечестно без передышки.

– Ничего, ничего. Отдохнешь, подлечишься. Мы тебя со средины второй серии. А в начале будет крупный разговор с начальником КБ.

На Варвару Непрушин даже не глядел.

– И еще вот что, – это относилось уже к директору. – Надежда Ивановна, билетерша вашего кинотеатра, тоже будет играть во второй серии. И не возражайте, пожалуйста. Так требует логика развития кинофильма.

В зал уже рвались зрители.

Непрушин пристально оглядел ряды. Нет, быть киноартистом он не собирался. Довести только начатое дело до конца. Хватит ли сил? Ну да зрители, Надежда Ивановна… помогут.

Ведь сорок, сорок лет убито! Выкинуто! Зачеркнуто!.. И никто особенно не заставлял, не вынуждал… Сам, сам, только сам. А много ли осталось впереди?

Около кинотеатра «Октябрь» в этот вечер, промозглый, нудный, противный, было очень многолюдно. Даже трамваи и троллейбусы то и дело останавливались в неположенном месте, чтобы выпустить куда-то спешащих пассажиров.

Улыбка

1

Началось все с простой шутки. Мне до смерти надоели глубокомысленные нравоучения филателистов и нумизматов о большой познавательной ценности марок и монет, о том, что, к примеру, нумизматика расширяет кругозор человека. Когда я ближе познакомился с этими все-таки по-своему интересными людьми, то узнал, что их волнует только приобретение какой-нибудь редчайшей марки или монеты. А все остальное является лишь длинной прелюдией к этому. Позже я узнал, что есть люди, коллекционирующие спичечные коробки, давно вышедшие из пользования, и, жалея их бесполезный труд, повинуясь какому-то внутреннему порыву или просто из чувства противоречия, заявил, что буду коллекционировать улыбки.

Это вызвало безобидные, хотя и продолжительные насмешки окружающих. Постепенно друзья и знакомые забыли об этой моей нелепой выходке. Забыл и я.

Прошло несколько лет, и однажды, это было на выпускном балу в политехническом институте, я увидел Энн… Увидел совершенно другими глазами, хотя знал ее уже лет десять. Ее болезненно нервное выражение черных глаз, хрупкую мальчишескую фигуру, так и не развившуюся в фигуру девушки.

– Сашка, – сказала она, как всегда, просто, – хочешь, я тебе что-то подарю?

– Хочу, – ответил я глупо и беззаботно, словно мне предлагали яблоко.

– Хочешь, я подарю тебе улыбку?

– Что? – Я даже рассмеялся идиотским смехом ничего не понимающего человека. – Улыбку?

– Улыбку, – сказала она, и я прозрел. – Ведь ты собирался коллекционировать улыбки… Забыл?

– Забыл, – ответил я, отчетливо вспоминая тот день. – Разве это возможно? Ты шутишь? – Последняя моя фраза прозвучала гораздо тише, чем первая.

– Сашка, Сашка, ты…

Она не договорила, но я понял, что она хотела сказать.

– Нет, Энн, нет! Я не слеп. Я все вижу.

– Так ли это? – И она улыбнулась.

Я запомнил эту улыбку, радостную и горькую, счастливую и безнадежную, все понимающую и недоумевающую.

– Я тоже люблю тебя, Энн! – крикнул я на весь зал.

Музыка замерла на неопределенной ноте, все выжидательно смотрели на нас, движение остановилось, мы были центром безмолвной вселенной.

– Почему – тоже? – спросила Энн. – Я просто хотела подарить тебе улыбку. – И она засмеялась.

Никто не обратил на нас внимания, разве что Андрей. Но ему лучше было этого не делать. Ведь это он любил Энн. Зал усердно и с чувством отплясывал лагетту.

– Пусть твое сердце останется чистым, – сказала она.

Я ссутулился, повернулся и вышел из веселящегося зала, не имея сил оглянуться. Я понял, что она меня любит, но не хочет показать этого, разрываясь от противоречивых чувств: «хочу» и «все бесполезно».

Меня направили работать в Усть-Манский НИИ Времени.

Через полгода я узнал, что Энн умерла. Она начала умирать, когда ей было десять лет, но сумела дожить до двадцати, ни разу не побеспокоив родных и друзей ни слезами, ни хмурым настроением.

Ее улыбка осталась в моей душе навсегда.

Чуть позже я заметил, что могу вызывать улыбку; Энн на лицах своих знакомых или просто прохожих, стоит только захотеть. Но я делал это редко, потому что у Энн была очень горькая улыбка.

2

А потом я встретил Ольгу, и она стала моей женой.

Здесь тоже все началось с улыбки.

Это была вторая улыбка, которую я не мог забыть. С удивлением я заметил, что все улыбаются мне улыбкой Ольги. Улыбкой, радостной, сильной, уверенной в себе и других, ободряющей и удивительно красивой.

На улицах нашего города, в тайге, в зарослях тальника около реки – везде я видел эту гордую, открытую, зовущую и… чуть настороженную улыбку. Настороженность эта была едва заметной и адресовалась только мне, потому что она еще ничего не знала о моих чувствах.

Что-то неосязаемо-необыкновенное и волнующее было в Ольгиной улыбке, неизвестное, непонятное другим, потому что нельзя увидеть улыбку, нельзя ее услышать, ее можно только ощутить, почувствовать. И как часто мы ошибаемся, когда мимолетное движение губ и изгиб едва заметных морщинок возле глаз принимаем за улыбку.

Часто в лаборатории или просто на улице; стираясь вспомнить Ольгу, я тем самым вызывал ее улыбку на губах какой-нибудь проходящей мимо девушки, которая невольно останавливалась изумленная, не понимая почему и кому она улыбнулась. Иногда в таких случаях меня осторожно спрашивали:

– Что с вами?

Хотя, как мне кажется, это я должен был бы спрашивать.

– Я коллекционирую улыбки, – ответил я однажды первое, что пришло в голову.

– Чудак, – сказали мне, и я согласился.

Постепенно я научился улавливать в улыбке Ольги различные оттенки, грани между которыми были столь неуловимы, что, пытаясь найти их, я вначале не мог отличить улыбки радостного ожидания от улыбки ожидания радости, улыбки физической боли от улыбки душевного страдания. Оказывается, бывают и такие улыбки.

Для того, чтобы запомнить улыбки Ольги, мне не нужно было тренировать память, я просто все больше и больше понимал Ольгу во всей ее сложности и простоте, во всей ее гармоничности и дисгармонии, горе и радости, во вспышках мимолетной раздражительности и нежности, в песнях и слезах.

И когда она сказала «люблю», я на одно мгновение вообразил, что знаю все ее улыбки, и тут же был раздавлен, ослеплен, вознесен на небо, опущен на землю и прощен… Это был урок.

И все же я знал тысячи ее улыбок.

Когда она приходила с работы, расстроенная и разбитая беззлобными, но обидными проделками школьников, или плакала над порезанным пальцем, отпихивая от себя корзину с овощами, я мысленно представлял себе ее улыбки, и какая-нибудь из них тотчас же находила свое необходимое, единственное место в ее душе, и Ольга улыбалась. Улыбалась и плакала. Плакала и смеялась. Ей уже не было больно. Потом она говорила не то вопросительно, не то утвердительно:

– Сашка, ты колдун?..

– Нет, – говорил я. – Это ты колдунья.

– Значит, мы оба колдуны, – заключала она.

Способность вызывать улыбки, которые я запоминал, сначала удивляла моих друзей и знакомых. Потом к этому привыкли. Я же не мог объяснить этого свойства, у меня это как-то само собой получалось, безо всякого усилия с моей стороны. Мне всегда казалось, что этим свойством должны обладать все люди.

В моей коллекции улыбок, кроме Ольгиных, были и улыбки друзей. Отрешенно-сосредоточенные улыбки Андрея – худого, высокого, нескладного, когда он играл органные фуги и прелюдии. Его удивительные улыбки, всегда разные, – как всегда разной была его манера исполнения, – слитые с потоком звуков, то резко взрывающихся, расходящихся, то сходящихся в глубокий таинственный омут, вызывали в слушателях переживания, о которых бесполезно говорить вслух, потому что даже самые точные из возможных выражений неизбежно разрушали совершенство улыбки и музыки.

Однажды я не выдержал и сказал ему:

– Андрей, в твоей музыке я чувствую самое необычное, что только могу себе представить, – многомерность пространства и времени. Я успеваю прожить, пока ты играешь, несколько непохожих одна на другую жизней. Что это?

Он пожал плечами (разве можно это объяснить) и сказал:

– Я просто вижу улыбку Энн.

3

Андрей не был профессиональным музыкантом. Мы работали в одном исследовательском институте, только на разных машинах. Машинах времени. Кто-то, еще до нас, назвал их мустангами. И мы никогда не называли их иначе.

Почти каждый день мы посылали своих мустангов в прошлое, наблюдая, только наблюдая, ни во что не вмешиваясь, скрупулезно изучая факты, отсеивая ненужное, второстепенное, мучаясь сознанием собственного несовершенства, когда вдруг второстепенное оказывалось главным и наоборот. До бессонницы и хрипоты спорили мы, пытаясь-осознать, что дал нам и человечеству вообще тот или иной отрезок прошлого, который мы изучали.

Что дало нам прошлое? Куда оно нас привело?

Будущее и прошлое не существуют отдельно друг от друга. Они завязаны настоящим в один тугой узелок. В этом узелке все противоречия и ошибки прошлого, все желания и мечты о будущем, вся радость и горе предыдущих тысячелетий, в нем все будущее и все прошлое.

Все будущее, потому что оно зависит от настоящего. Все прошлое, потому что от него зависит настоящее. А миг настоящего так краток!

Человечество часто делает ошибки, которые мгновенно оказываются в прошлом, уже недоступном для людей. Ошибку уже не исправить. Можно только уменьшить зло ее последствий. Но для этого приходится тратить слишком много сил, а иногда и человеческих жизней.

Мы хотели изменять прошлое, но пока только изучали его.

Афанасий Навагин, который коллекционировал хрипы, все время носился с идеей отправки Спартаку хотя бы двух пулеметов. На него не обращали внимания, так как возможные последствия этого разбирались еще на первом курсе института.

Навагин часто посещал клиники и больницы, и потом, как всегда неожиданно, кто-нибудь из нас в лаборатории вдруг начинал хрипеть. У Афанасия тоже была способность воспроизводить… воспроизводить хрипы! И когда испуганный инженер или лаборантка, придя в себя, жалобно озирались, Навагин громко хохотал, произнося всегда одну и ту же фразу:

– У всех есть способности…

– У одних улыбаться, у других делать гадости, – заключал кто-нибудь.

Но Афанасий был непробиваем, ведь у него была «способность».

Однажды я подумал, что, не будь у него этой способности воспроизводить в окружающих хрипы, никто бы не знал, что он за человек. Инженер он был толковый и не раз получал почетные грамоты за хорошую работу.

Я давно заметил, что он не умеет улыбаться. Правда, он довольно часто красиво изгибал губы и щурил глаза, но я не хотел называть это улыбкой. Так улыбается разрисованный под клоуна мяч, когда на него наступают ногой.

Однажды я сказал Игорю, начальнику нашей лаборатории, что Афанасий может что-нибудь натворить в прошлом. Я почему-то был уверен в этом.

– Ерунда, – ответил Игорь. – Он трус, не посмеет, Да и потом блокировка.

Блокировка меня немного успокоила.

Игорь был из того рода людей, для которых работа является целью и смыслом жизни. И только однажды он позволил себе отвлечься. На полной научной основе, с приборами, протоколами и выводами он исследовал мою способность вызывать у людей улыбки, которые я хранил в своей коллекции.

Афанасий две недели скрипел, угрожая написать докладную директору института, что оборудование лаборатории используется не по назначению, но на него просто не обращали внимания. И тогда он сказал:

– Ненавижу улыбку! – И ушел раньше времени с работы, хлопнув дверью. Мы же все минут пять хрипели, чувствуя голод, боль, бессилие и приближающуюся смерть.

Игорь довел дело до конца, но, потому что оно не касалось его основной работы, результаты отправил не в Академию наук, а в какой-то научно-популярный журнал, откуда вскоре понаехали корреспонденты, и я на несколько дней стал чем-то вроде трехголового ребенка.

Игорь в этой канители отказался принимать какое-либо участие, и я мотался с корреспондентами один.

О моих способностях вызывать у людей улыбки, которые были в моей коллекции, появилось несколько статей в популярных журналах. Посыпались отклики и реплики. Способность моя была признана шарлатанством. Меня это не особенно задело, и я даже вздохнул свободнее, когда меня оставили в покое.

А месяцев через пять почти во всех городах и почти одновременно начали открывать магазины улыбок. Выяснилось, что способность вызывать и коллекционировать улыбки проявляется у каждого человека, конечно, в большей или меньшей степени. Ничего сверхъестественного в этом не оказалось. А мы это знали уже давно. Ну, если и не знали, то чувствовали, что так и должно быть.

Афанасий Навагин к этому времени раньше отчетного срока закончил исследование отведенного ему отрезка времени, написал правильный и эрудированный отчет с цитатами из классиков и получил благодарность от дирекции института. Полдня с победным видом ходил Он по лаборатории, делая замечания и читая нравоучения, а потом на несколько дней исчез. Никто не разрешал ему этот самовольный отпуск и, когда он снова появился, а Игорь без улыбки предложил ему пройти в свой кабинет, мы решили, что будет разнос. Хоть раз в жизни Афанасий поступил не по предписанию, не по инструкции… Мы ошиблись. Разговор в кабинете начальника лаборатории длился едва ли тридцать секунд. Афанасий вышел оттуда сияющий, а Игорь вообще долго не выходил.

– Так вот, сотрудники музея восковых улыбок, – сказал Афанасий, садясь на мой стол, с такой интонацией в голосе, что я не смог послать его к черту. – Докатились.

Мы выжидательно молчали, только Любочка – наш ученый секретарь – тихо ойкнула.

– Знаете ли вы, где я был?

– В морге, – натянуто сказал Анатолий Крутиков и покраснел. Он был очень робким и совсем недавно работал в нашем институте.

– Правильно. В морге. Я был в магазине улыбок. Это морг для улыбок. Докатились!

Любочка опять ойкнула. Андрей плюхнулся в кресло своего мустанга и исчез. Остальные делали вид, что все это им не очень интересно.

– Я три дня только и делал, что ходил по этим магазинам. Начальник, наверное, хотел мне сделать выговор за самовольный отгул. Но он очень щепетилен. Ведь я интересовался улыбками. Это выше его понимания, и он мне ничего не сделает. Так вот, я ходил по магазинам и пришел к выводу… – Он сделал многозначительную паузу, ожидая вопросов.

Мы молчали.

– Молчите? – сказал Афанасий. – Тогда слушайте. Всем вашим улыбкам пришел конец! Вы сами себя съели… улыбки продаются на каждом шагу. Их может купить всякий. Выбор большой, но все же ограниченный. Есть улыбочки похуже, есть получше. Объявится какой-нибудь законодатель мод на улыбку, и вы все будете улыбаться одной, красивейшей, но стандартной улыбкой. И улыбка умрет. Ха-ха! Вы поняли?!

– Афанасий, ты сам дошел до этого? – спросила Любочка.

– Сам, своею собственной головой, – радостно ответил Афанасий.

– Да нет, я не об этом. Ты сам дошел до такой жизни? Или тебе кто-нибудь помогал?

Навагин на мгновение остолбенел, а потом взревел:

– Ты, Рагозина, нахалка! Вы не хотите даже спорить со мной, потому что это бесполезно.

Мы все разом согласно кивнули.

– А душа у тебя есть? – снова спросила Любочка.

– Есть! – заорал Навагин. – Все у меня есть! Как у каждого человека! Поняла?

– Афанасий, не ори, – сказал Крутиков и стал между Навагиным и Любочкой.

– Так вот. – Любочка чуть потеснила в сторону Анатолия Крутикова. – Если даже подбирать улыбку под размер, фасон и цвет обуви, и то сочетаний будет много. А представь себе, сколько состояний души может быть у человека… С улыбкой ты сделать ничего не сможешь!

– Смогу, – глухо сказал Афанасий, и мне показалось, что, если бы улыбку можно было давить, убивать, жечь, он бы, не откладывая на завтра, сейчас же принялся за эту работу.

В лабораторию вошел Игорь и тихо уселся в дальний угол.

– Улыбок для размера и цвета твоей души, наверное, нет, – сказал Анатолий.

– Боитесь вы! Врете! Есть! – завизжал Афанасий и даже застучал ногами об пол. – На рубль купил. Стоят-то всего-навсего копейку за сотню штук. Дешевка!

– Зря деньги потратил, – заметил Андрей, слезая со своего мустанга. Лицо его было бледно и непроницаемо. По тому, как он взглянул на меня, я понял, что он видел Энн, почувствовал, еще раз ощутил ее улыбку. Он всегда старел после таких поездок в прошлое. Ему нельзя было этого делать, потому что Энн умерла. Но кто бы нашел в себе силы остановить его.

– Афанасий, покажи хоть одну, – попросила техник Света. Она была еще очень молода и иногда даже защищала Навагина, когда дело касалось более материальных вещей, чем улыбка.

– Сейчас, – обрадовался Навагин и начал нелепо хлопать себя по карманам, потом опомнился, поняв, что не там ищет, позеленел под неодобрительные усмешки окружающих и тихо сказал:

– Смотрите.

Это была улыбка подлеца, который готовился всадить нож в спину ничего не подозревающего человека.

Света страшно заплакала, сквозь слезы выкрикивая: «Не надо! Не надо!» Я схватил Афанасия за горло. Он не вырывался. Улыбки трусливого злорадства всех времен и народов скользили по его лицу. Не знаю, сколько их было: на копейку или на рубль.

– Не может быть таких улыбок, – сказала Любочка, и Крутиков отвел ее в сторону.

– Пусти, – прохрипел Навагин, оторвав мою руку от горла, и снова стал нормальным, положительным, чуть испуганным молодым человеком. – И еще могу на десятку.

В лаборатории наступило молчание. Никому не хотелось говорить, а Афанасий, наверное, сказал все, что хотел.

Игорь вдруг резко встал и подошел к Навагину:

– Ну, а простую, человеческую улыбку можешь?

– А это что же были, не человеческие?

– Значит, не можешь?

– Могу, но я их отталкиваю, – с достоинством ответил Навагин. – Эффект отталкивания улыбок. Я открыл этот эффект! Он так и будет называться – эффект Навагина.

– Ошибаешься, – сказал Игорь. – Это эффект отскакивания улыбок. Они сами от тебя отскакивают. И ты ничего не сможешь сделать с ними.

«Эффект отскакивания улыбок» – это Игорь придумал здорово. Я давно хотел найти определение, слово для обозначения патологических свойств Навагина. Эффект отскакивания улыбок! Все правильно. Они действительно отскакивали от него.

– Все равно, – не сдавался Навагин. – Улыбки продают, как картошку. Ха-ха! Продают!

– Это лучше, чем продавать пулеметы! – крикнула Любочка, голос ее сорвался, и она выскочила за дверь.

– Как знать, – многозначительно протянул Навагин.

– Выйди, Афанасий, – спокойно сказал Андрей, хлопнув его по плечу. – Выйди. Так надо.

– Все равно вы мне ничего не сможете сделать?

– Что-нибудь придумаем, – пообещал Игорь тоном, не оставляющим сомнений.

– Ничего вы мне не сделаете! Я все по закону) Вы сами просили меня показать вам улыбки! – Он струсил. Это было видно по его дергающимся губам и трясущимся рукам. Он уже сам жалел, что завел этот разговор. Ведь он ни у кого не нашел поддержки.

– Ну выйди же, выйди! – крикнул я, и Афанасий, оглядываясь и запинаясь, пошел к дверям.

– Сашка, – сказал Игорь, когда двери осторожно закрылись. – Что-нибудь из твоей коллекции. Пожалуйста. А то очень плохо.

Я представил себе задумчивую улыбку Андрея.

– А впрочем, не надо, – сказал Игорь, улыбаясь. – Пошли по домам.

4

По дороге домой я зашел в магазин улыбок и долго всматривался, ища среди сотен тысяч ту, которой улыбнулся Навагин. Я не верил, что такое могут продавать.

Но она все же была на витрине, едва заметная под охапкой детских и женских, ослепительно радостных и таинственных, счастливых и горьких человеческих улыбок.

– Зачем это? – спросил я у продавщицы.

– Это? Не все же гении, – ответила она лукаво. – А театров только в нашем городе шесть. А сколько еще самодеятельных…

– Для бездарных артистов, – сообразил я.

– Только их почему-то не покупают, а берут напрокат. А после спектакля сразу же сдают, – и она пожала плечами.

Значит, Навагин купил эту улыбку в другом магазине.

Наверное, у меня был хмурый вид, когда я пришел в свою квартиру на шестом этаже стандартного дома. Как я ни старался казаться веселым, Ольга все заметила, и я вынужден был рассказать про Навагина.

– Когда-нибудь в магазинах будут продавать счастье или просто дарить его всем, – задумчиво сказала Ольга. – Неужели и тогда еще будут люди, которые и счастье смогут превращать в горе?

Что я мог ей ответить? Возможно, и будут. Все зависит только от нас.

Я весь вечер вспоминал, роясь в самых глубоких тайниках своей коллекции, улыбки Ольги, Андрея, Игоря, Крутикова, Любочки, своего будущего сына, знакомых, случайных прохожих и дарил их Ольге. Ей становилось хорошо, и она смеялась и пела. Потом я снова вспомнил Афанасия, и Ольга заплакала. И тогда я понял, что улыбку могут убить, что ее нужно беречь, охранять, драться за нее.

5

На следующий день Афанасий Навагин появился в лаборатории как ни в чем не бывало, словно и не было вчерашнего разговора. На него целый день смотрели искоса, но он словно не замечал этого. И даже когда Светланка, сияющая и радостная, забыв закрыть за собой дверь, вбежала к нам, разбрасывая по сторонам только что приобретенные в магазине шаловливые полудетские улыбки, Афанасий буркнул: «Недурно-с, мадам». Светка чуть не задохнулась от радости и расцеловала Любочку. Мы все знали, что она неравнодушна к Наварину, как бывает неравнодушен подросток к взрослому, таинственному, отличающемуся, пусть в худшую сторону, но все же отличающемуся от всех других мужчине.