Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Кто стучит?

Кто же стучал на Некрасова? Ведь стучали обязательно, но кто же? Этот вопрос всегда был краеугольным среди людей, относящих себя при советской власти к творческой интеллигенции. Да и среди диссидентов он оставался таким же важным.

Первый раз о стукачах мы заговорили с Некрасовым по международному телефону.

Через пару месяцев после отъезда Некрасова в Швейцарию мне позвонил один из его киевских знакомых. В последние месяцы перед отъездом этот среднего возраста человек часто приходил на киевскую квартиру, болтал ни о чём, поддерживал настроение, выполнял небольшие просьбы моей мамы. Раньше они с Некрасовым особого знакомства не поддерживали, хотя он был архитектором, как и Виктор Платонович.

Они говорили интересно об архитектуре, о Киеве, а перед отъездом человек за немалые деньги купил у Некрасова целую серию альбомов по искусству. Некрасов был чрезвычайно доволен – пристроил редкие книги в хорошие руки, а вырученные деньги отдал детям, то есть нам.

И вот однажды звонит этот человек: он в командировке в Кривом Роге, хотелось бы встретиться, узнать новости о родителях, поболтать… Прогуливаемся, вспоминаем растроганно киевские встречи, я пересказываю содержание восторженных некрасовских писем.

Человек вдруг без нажима говорит:

– А знаете, Витя, я ведь стукач. Был им. Не мог твердо отказаться, когда мне киевские органы предложили сообщать, что происходит у Некрасова, о чём говорят, что предполагает делать…

Я опешил и поглядел на него, не зная, как себя вести.

– Я не мог отказаться, – бесстрастно продолжал он. – Боялся. За всё боялся. А вот сейчас, верите ли, спать не могу! Прошу вас, передайте наш разговор Вике. Попросите извинить меня. И вы меня извините…

Я даже расчувствовался, взял его под руку. Конечно, понимаю, обязательно скажу! Человек поинтересовался, где живёт Некрасов в Париже. Коверкая, я вымолвил французское название.

– Как? Ах, это произносится Фонтенэ-о-Роз. Я ведь учил французский в школе. Так вы передайте Вике извинения. Не забудете?

Не забуду, сказал я, как такое можно забыть! Понятное дело, этот разговор я слово в слово пересказал в срочном письме. А когда потом позвонили наши, спросил, как письмо с архитектором, получили?

– Получили, – совсем тихо сказал Некрасов. – А это какой архитектор, отец или сын?

– Отец, я сына и не знаю.

Некрасов помолчал, а потом распрощался…

Когда я вернулся к этой теме уже в Париже, Виктор Платонович был мало расположен разглагольствовать о всяких там сикофантах, и второй наш разговор был краток, хотя и слегка грешил пафосом красноречия.

Заговорили о том, что думать о человеке, который согласился стучать. Это то же самое, горячился Некрасов, как осуждать арестованных, якобы всё понявших и раскаявшихся перед телевизионной камерой. Чем им угрожали, как обрабатывали, пытали? Как нам судить об этом!

Безусловное омерзение вызывают только те, которые добровольно явились в КГБ, чтобы, как выражались, сигнализировать о факте инакомыслия. И дали согласие на «сотрудничество», а то и сами напросились. Или те, которые пошли на это за деньги. Хотя что это значит, за деньги? Живых денег им никто не предлагал, а вот пообещать выпустить фильм, продвинуть сценарий, пособить с расширением квартиры, издать вне очереди двухтомник или разрешить поездку в капстрану – вот вам, пожалуйста, и денег никаких не надо…

Через несколько лет, снова в Париже, мы в третий раз заговорили о доносчиках, шагая к метро.

– Как хотелось бы, – сказал я ни с того ни с сего, – узнать, кто же в Киеве стучал?!

Вика молчит. Я переспрашиваю: разве не интересно?

– Нет! – сухо отвечает он. – Мне не интересно!

Но потом всё-таки добавляет: по всей видимости, это должен быть человек из близкого его окружения…

Но я ведь тоже был близок к писателю…

Вот что интересно: никто ко мне никогда не подкатывался, даже намёком не предлагал поделиться сведениями.

В общем-то, это понятно. Мы с Милой большую часть времени проводили в Кривом Роге, и между нашими приездами были слишком большие перерывы. А значит, провалы в поставке постоянной информации. Да и припугивать или прельщать нас было особо нечем.

А что могли писать об мне в оперативных сводках или характеристиках КГБ? О родственнике Некрасова, из самого тесного окружения? Учитывая, что я частенько поддавал, поря при этом глупости, без меры допускал выходки, абсолютно, бывало, неожиданные, а со стороны просто дурацкие.

Так как же я выглядел в их, гэбистских глазах?

Вика обрадовался, когда я задал этот вопрос, и явно оживился.

– Сейчас, сейчас, попробуем разобраться!

Значит так, я буду говорить, сказал Виктор Платонович, а ты мне помогай и дополняй!

В меру начитанный, незлобный и ненапористый, с удачными потугами на остроумие, скорее тютя. Провинциал со следами интеллигентного воспитания. Бытовой, как говорится, пьяница, с широко открывающейся в этом деле перспективой. Что совсем неплохо для неусыпного спаивания Некрасова. Инженер обыкновенный, талантов на поверхности никаких, после женитьбы особо не юбочник. Обычно не перечит, но иногда бывает дерзок с начальством. Есть опасность, что при попытке его вербовки может открыться своему отчиму…

– Ну, как? Похоже? – поинтересовался с довольным видом.

Лестно полагать, что именно такой и была моя чекистская характеристика.

Поэт Сосело

Доктор физики Илья Владимирович Гольденфельд был человеком обстоятельным и умел доказывать свою правоту. А прав он бывал так часто, что даже такой известный упрямец, как Некрасов, не слишком артачился, прислушивался к мнению друга.

К отъезду в Израиль Люсик отнёсся как к организации строгого научного эксперимента. «Люсик – главный киевский ребе», – писал в письме В.П., гордясь рассудительностью и серьёзностью друга.

Замечу, что именно Люсик устроил нашей семье вызов в Израиль. Я по телефону попросил его найти якобы потерянного дядю Милы. Вызов пришёл буквально через полмесяца, причём такая шустрость так поразила наши криворожские органы, что заказное письмо принесли мне сразу два почтальона. Один, с чернильным карандашом, почтительно меня рассматривал, а другой, державший письмо, бдительно озирался и почёсывал промежность.

В последние месяцы Люсик и Вика виделись ежедневно – нашего доктора и профессора, естественно, сразу же, не откладывая в долгий ящик, разжаловали, отстранили и уволили. У него появилась масса свободного времени, но ни минуты покоя. Люсик непрерывно с кем-то встречался, одарял советами, ходил на проводы отъезжающих в Израиль, устраивал на дому семинары со своими учениками, и вообще, с дотошностью учёного отдавался обязанностям еврейского активиста. К концу дня уставал как собака, но прибредал со всем семейством к Некрасовым попить чайку. Часто приводя новых гостей, желающих познакомиться с Викой перед отъездом.

В декабре 1973 года они вместе покатили на автомобиле Люсика в Грузию. Профессора пригласили погостить ученики, узнав про его скорый отъезд. Ну а тот захватил с собой и друга, без меры обрадовав этим приветливых грузин.

Путешественники, конечно же, заехали в Гори, в музей Сталина. Там Некрасов переписал миленькие виршики, написанные в юные годы будущим отцом народов, а сейчас выставленные под пуленепробиваемым стеклом.

Начинались они так:

 
Раскрылся розовый бутон,
Приник к фиалке голубой,
И, легким ветром пробужден,
Склонился ландыш над травой…
 

В Киеве эти стишки декламировались всем новым гостям. Гости же давнишние были вынуждены в который раз слушать. Полакомившись любимой халой с маслом и выпив пару стаканов чая, В.П. доставал листок и просил отгадать, чьи стихи он сейчас прочтёт.

Застолье вострило уши.

Задушевным голосом, совершая кистью руки плавные жесты, В.П. зачитывал стих и вопросительно замирал, глядя на смущённых своей недогадливостью новичков.

– Сосело. 1893 год! – объявлял В.П. – Иосиф Виссарионович Джугашвили!

Гости ахали, складывали губы пуговкой и делали квадратные глаза. Некрасов вкушал сладчайшее удовольствие, любуясь впечатлением…

…В лучшие времена на Крещатике, бывало, отойдя чуть в сторонку, за живую изгородь, Вика любил выпить в позе горниста, запрокинув голову и высоко задрав в руке бутылку. Хотя пить пиво из горлышка в наши времена считалось плебейством. Более робкий, я пил как крысолов, играющий на дудочке, – держа бутылку горизонтально двумя руками. Что сразу выдавало во мне провинциала.

Но это было давно, в безмятежные райские дни. А сейчас прямо на улицах родного города посыпались на писательскую голову неприятности.

Апрельским вечером задержали на Крещатике, всю ночь продержали в милиции, потому что при В.П. не было документов. Утром как ни в чём не бывало отпустили, можете жаловаться, сказали, они не возражают.

В мае в Пассаже, чуть ли не у самых дверей дома, подхватили под руки и отвезли в вытрезвитель. Нельзя, сказал дежурный по району, ходить пьяным по улицам города-героя.

Киевские гэбэшники уже тогда продумали, что это мероприятие им наверняка пригодится и при случае очень хорошо впишется в характеристику писателя – опустившийся тип, с приводами в милицию и помещением в вытрезвитель…

Потом на какое-то время всё в Киеве успокоилось.

Из письма от 31 марта 1974 года: «Я спокоен и раскован. Не знаю только, чем толком заняться. Писать – не пишется. Так – болтаюсь, придумываю какие-то занятия…» Занятия эти состояли главным образом в перебирании бумаг и фотографий. Прикидывал уже, что взять, что оставить, кому что отдать. Хотя об отъезде вслух никто не говорил.

«Писать – не пишется. Так, болтаюсь, придумываю какие-то занятия, читаю “Былое и думы” вперемежку с “Виконтом де Бражелоном”. Листаются купленные для тебя “Смерть Артура” и Мандельштам».

И главная новость, в конце письма: «Сегодня пришло от дядюшки приглашение – мне и Галке – на 90 дней. Буду что-то пытаться».

Приглашение в Швейцарию! Все ликуют, делят неубитую шкуру, будто бы всё уже решено. Мама в Киеве, конечно, всполошена и не слезает с телефона, Вика вида не подаёт, по всей видимости, не знает точно, как реагировать.

Решает, наконец, радоваться и надеяться…

Целесообразно не препятствовать

Приодевшись в новый гэдээровский серо-коричневый пиджак, Виктор Платонович как-то слишком церемонно пригласил меня проводить его до Центрального Комитета КПУ. Вызывают, сказал, на очередную беседу, хотя давно исключили из партии. Успокоиться не могут!

Здание громадное и длинное, приятного цвета, с колоннадой у парадного подъезда. Я проводил В.П. до самой проходной, громко пообещав подождать.

Некрасов прошагал внутрь, я же пересёк неширокую улицу и уселся на парапете. Постовой милиционер проследил за моим манёвром и отвернулся, сообразив, что так нагловато может вести лишь лицо, облечённое полномочиями. Он, вероятно, принял меня за личного телохранителя только что вошедшего в ЦК седовласого человека.

Минут через десять улица вдруг опустела, приехали две-три милицейские машины, возникло несколько милиционеров и штатских. Прошёлся прилично одетый мужчина, сел в двух шагах, не глядя в мою сторону, не тревожа вопросами.

К левому крылу здания подъехал тяжеловесный лимузин, из него вышел здоровенный мужик – первый секретарь ЦК Компартии Украины Щербицкий.

Я очумело глазел по сторонам, мой сосед напряжённо смотрел прямо перед собой.

Щербицкий прошествовал к служебному входу, машины тут же разъехались, улица ожила, сосед ушел с небрежным видом. Я успел выкурить несколько папирос, прежде чем между колоннами показался Виктор Платонович.

– Мозги морочили! – коротко отчитался В.П. и замолк.

Так молча и дошли до Пассажа.

С секретарем ЦК КПУ по идеологии Валентином Маланчуком В.П. уже виделся пару месяцев назад. Тогда всё было очень официально, секретарь ЦК встретил его холодно, смотрел неодобрительно – докатились вы, товарищ Некрасов, по правде сказать, дальше некуда… Заговорил о письме к Брежневу. Почему вы не обратились к нам непосредственно, мы бы могли всё утрясти здесь, не вмешивая Москву? А публикация за границей идеологически вредной статьи «Кому это нужно?»? Зачем это было делать?..

Но это было тогда, сейчас же писатель Виктор Некрасов был принят по-свойски и улыбчиво препровождён до кресла.

Секретарь сел напротив, чуть в стороне копался в бумагах референт.

Маланчук огорчился, что дело дошло до исключения, советовал зла не таить. Партия, мол, всегда права, всё ведь зависело от вас, шановный Виктор Платонович…

Попросил поделиться планами. В.П. повторил свою просьбу об отъезде в Швейцарию.

Секретарь всплеснул руками – и не думайте, никто вас не выпустит, за границей и без вас хватает антисоветчиков! Хотя он понимает, что не стоить ставить писателя-фронтовика Некрасова на одну доску с этой нечистью. Коммунист, даже не покаявшийся перед партией и исключённый из её рядов, остаётся в душе коммунистом и патриотом. Ведь верно, шановный Виктор Платонович?

Расспросил о дяде в Швейцарии, поинтересовался, чем занимается, почему у него фамилия Ульянов. Понятно, что однофамилец, но такая фамилия накладывает, как ни говори, ответственность…

Некрасов вежливо соглашался: действительно, ситуация непростая…

Секретарь доброжелательно спросил:

– Ну а что вы вообще собираетесь делать за границей?

– Если получится, буду писать, – полушутливо ответил В.П. – Посмотрю корриду, поеду в Монте-Карло, погуляю по Парижу. С друзьями повидаюсь…

– Конечно, конечно, Виктор Платонович, – мягко согласился Маланчук. – Только вот с антисоветским отребьем мы вам якшаться не позволим! А коррида – это хорошо, почему нет! Только мы вас не выпустим!

Маланчук сделал пару шагов к двери, как бы провожая посетителя…

Не доходя до Пассажа, В.П. вдруг сказал, что надо ему съездить в Москву, похлопотать и посоветоваться, как дальше быть…

– И Галку возьму! – добавил. – Пусть прокатится, чтоб одной здесь не нервничать без толку…

10 июля 1974 года документы на выезд были поданы.

Секретно

Центральный Комитет

Коммунистической партии Советского Союза

Писатель Некрасов Виктор Платонович, 1911 года рождения, русский, житель г. Киева, и его жена Базий Галина Викторовна, 1914 г. рождения, пенсионерка, беспартийная, 10 июля 1974 года подали заявление в органы милиции, документы для поездки по частной визе в Швейцарию на три месяца к своему дальнему родственнику Н. Ульянову.

Свою квартиру Некрасов превратил в место сборищ антисоветских элементов – сионистов и других экстремистов, которые с его участием обсуждают вопросы активизации т. н. “движения за демократизацию в СССР”, намечают провокационные акции. Будучи единомышленником Сахарова и Солженицына, Некрасов поддерживает с ними личные контакты, одобряет их враждебную деятельность. В случае выезда Сахарова за границу намеревается стать во главе этого движения.

Неоднократно предпринимавшиеся меры воспитательного характера воздействия на Некрасова не оказали. В 1972 г. он исключён из членов КПСС. Некрасов страдает алкоголизмом, помещался в вытрезвитель. Как писатель работает непродуктивно, авторитетом среди литературной общественности не пользуется.

С целью снижения антисоветской активности Некрасова в январе 1974 г. органами КГБ с санкции прокурора произведён на его квартире обыск, в результате которого было изъято значительное количество антисоветской и идейно вредной литературы.

Некрасов по-прежнему ведёт себя вызывающе и остаётся на открыто враждебных позициях. Его жена – Базий, полностью разделяет антисоветские взгляды мужа…

Учитывая, что Некрасов является морально разложившейся личностью и по своим возможностям вряд ли сможет за границей играть заметную роль в антисоветской эмиграции, а также то, что он и его жена не располагают сведениями секретного характера, представляется целесообразным не препятствовать ему и его жене в поездке в Швейцарию.

Вопрос о разрешении Некрасову возвратиться в СССР можно было бы рассмотреть в зависимости от его поведения за границей.

Секретарь ЦК Компартии Украины В. Щербицкий. 15 июля 1974 г.

Отъезд

Эмигранты, покидая страну, уделяют особое внимание символическим моментам – последнее фото, последний взгляд, поцелуй и взмах руки, последнее прикосновение…

У Некрасова, вполне естественно, это была последняя рюмка. Он долго крепился, но перед самым объявлением на посадку вдруг побежал в буфет и выпил сто грамм.

Мы затаили дыхание: ещё не хватало, чтобы Вика насосался до отлёта! Потом поняли, что бояться нечего, даже если захочет, времени не хватит. Да он и не захотел, быстро вернулся к нам, закурил и уставился в никуда…

В последнюю, предшествующую отъезду неделю, в пору чудовищных нервных перегрузок он и в рот не брал. Хотя тут-то тебе, казалось бы, и карты в руки – выпить на прощание хочется, аж кричит! Я не видел его под мухой ни на прощальном вечере в Киеве, ни когда мы были последний раз в Москве. Так что глоток водки, выпитый в бориспольском буфете за полчаса до посадки, был актом высоко символическим. Святое дело – прощание с родиной!..

Перед главным входом киевского аэропорта Борисполь нас было с десяток человек. Вспоминаю Гелия Снегирёва, Галю Евтушенко, Олега и Лялю Лапиных, Сашу Ткаченко, Гарольда Бодыкина, ветеринара Джульки и ещё двух-трёх людей, не помню имён.

Дело было после полудня, 12 сентября 1974 года.

Галя Евтушенко приехала утром в день отлёта, вместе с Лилей Лунгиной. Галя давно пообещала быть на проводах и без напоминаний позвонила, мол, встречать не надо, сама найду.

Чтобы вытащить Лилю, пришлось пойти на крайние меры.

Накануне Виктор Платонович долго разговаривал с Москвой, прощался с Симой и звал: пусть хоть Лилька приедет. Прилетай, грубовато упрашивал её, когда ты ещё меня обнимешь, приезжай на полдня, и всё!

Нет-нет, это исключено, горячилась Лиля, зачем эти сложности, можно и так попрощаться. А обещанную ей на память монографию Сальвадора Дали, в роскошном серебряном переплёте, – такую ни за какие деньги даже в Москве не достанешь, – можно передать с Галей, раз она едет в Киев…

Некрасов взъярился:

– Если хочешь получить Дали, то только в собственные руки, запомни! А там как знаешь!

И повесил трубку.

Лилианна Лунгина всё-таки приехала. Торопилась, дальше двери провожать себя не разрешила. Они обнялись, поцеловались, и расстроившийся В.П. ушёл к себе в кабинет. До отлёта оставались считаные часы…

В здание аэровокзала в тот день никого без предъявления билетов не пускали, объяснил серьёзный дядя в форменной фуражке. В стороне стояла группка сопровождавших Некрасова гэбистов. Если мы чуть отходили в сторону, группка тоже смещалась. Они открыто томились, всё это им было неинтересно, как щекотать самого себя.

Возле нас всё время толокся невозмутимый парень с узким чемоданчиком, в торце которого было отверстие для объектива кинокамеры. Чемоданчик был самодельный, его отладил, видно, какой-то киевский умелец. Сразу заметив, все начали тыкать в него пальцами и ненатурально смеяться. Парень – ноль внимания, сам глядел в сторону, а объектив направлял на нас.

Вика снова смылся в буфет – повторно выпить сто грамм. Прибежал, когда объявили посадку. Все бестолково начали обнимать и целовать В.П. и маму, тискали Джульку, бормотали какую-то прощальную ерунду.

– Ладно, ладно, – торопил всех Некрасов, – заканчиваем проводы, перед смертью не надышишься! Все по домам!

И они с мамой пошли через вестибюль, а мы смотрели вслед через стеклянную дверь. Никто не плакал. Мама беспрерывно оборачивалась на ходу, махала рукой, Вика ушёл сразу вперёд, не оглядываясь.

Они улетели в Цюрих, а оттуда в Лозанну.

Мы ещё несколько минут взволнованно потоптались, погалдели. До крайности захотелось выпить. Порешили сообразить по капле-другой, помянуть путешествующих, как положено у людей. О слежке больше вспоминать не решались, по сторонам не смотрели, сели в два такси. Поехали, шеф, в Пассаж!..

Генеральные проводы Некрасова были устроены накануне. К всеобщему облегчению, Вика оповестил заранее, чтобы в аэропорт никто не провожал, незачем дразнить органы, устраивать очередное сборище.

Сказать по правде, общую картину этого вечера я помню расплывчато, сбивчиво и урывками, а из подробностей запомнил совсем малую толику.

Народа пришло невиданно и неожиданно много. Некоторых я встретил впервые. Толклись на кухне и в гостиной, в коридоре и на балконе.

Накурено было невообразимо, люди сдержанно гомонили. Смеялись несмело, шептали на ухо, восклицали тосты и обильно шутили. Никто не фотографировал, это считалось бестактностью – понимали, что это многим не понравится. Музыки не было, это я помню точно.

Некрасов сидел в кабинете, принимал слова прощания, люди подходили непрерывной чередой, подсаживались и уступали потом место другим.

Он был почти трезв. В чём не упрекнёшь компанию.

Помню стоящую в коридоре плачущую Нину Богорад, жену верного друга, не решившегося прийти. Она побыла недолго, поцеловала на прощанье Вику и тихонько ушла.

Помню, как В.П. спрашивал, не пришёл ли его друг архитектор Ава Милецкий? Ранее по телефону тот сказал, что занят, но, может, выкроит минутку…

Ко мне всё время подходил бывший мамин сослуживец Гарольд Бодыкин. Тогда он работал в Днепропетровской опере то ли режиссёром, то ли завлитом. Приехал нарочно на проводы. Удивительно, но именно разговор с ним я запомнил отчётливо, несмотря на пьяный дурман.

– Витя, пошли выпьем! – говорил он и пил сам не увиливая. – Давай ещё по капле! А если что надо спрятать, рассчитывай на меня! Я помогу. Сберегу или ещё что…

– Что там прятать, Гарольд! – неуверенно отпихивался я. – Что там сохранять, всё уже раздали.

– Давай ещё ахнем! – снова подходил он ко мне с бутылкой. – А если какие материалы надо понадежнее пристроить или рукописи, так я готов помочь.

Чтобы отделаться от него, я взял в кладовке толстую папку с рукописью «В родном городе» и отдал ему, вот возьми и храни.

– Всё будет в порядке, – зашептал он и как-то воровато запихнул папку под пиджак, – всё будет о’кей, Витя!

И выскочил на лестничную площадку, даже на скорую руку не попрощавшись.

Порядок в те времена был установлен такой: основной багаж проходил таможню по месту жительства уезжающего за несколько дней до отъезда. На самолёт все шли только с чемоданами.

Я был единственным, кто на деле помогал Некрасову собирать дома ящики и сортировать вещи. Сашка Ткаченко больше получаса возни не выдерживал, садился с сигаретой и докучал советами.

Свой дипломный проект – рулон пожухлых планов и чертежей общего вида Киевского вокзала, бережно хранимых в кладовке, – Виктор Платонович с почестями вручил Сашке: сохрани для потомков! Было видно, что расставаться с рулоном жалко, но и брать с собой такой громоздкий сувенир молодости было явно не с руки.

В последние дни перед отъездом В.П. обязательно меня прихватывал, когда бегал в домоуправление, милицию, бухгалтерию, ходил по инстанциям за справками и формулярами, метался, заказывая контейнер для ящиков. Вика уже давно привык говорить со мною если и не обо всём, то об очень многом, не скрываясь поведывать свои опасения и заботы и поручать любые дела.

За сутки до таможни мы с Сашкой провели целый день на главпочтамте, отправляя во Францию центнеры бандеролей с книгами, что были отобраны Некрасовым как крайне необходимые для будущей работы. К которой он твёрдо решил приступить сразу же по прибытии в Париж. Не дожидаясь основного багажа! Благие, как всегда, намерения…

Таможенники сочувственно и вежливо поглядывали на Некрасова, нарочито демонстрируя своё безучастное отношение к смехотворным пожиткам и утвари писателя. Мол, что тут смотреть, ясно, что никаких ценностей нет! Какие-то бумажки, папки, надколотые вазочки, разношёрстная посуда, книжки, рисуночки, рамки без стекла, коробки с фотографиями, ничего заслуживающего внимания.

Фамильное серебро – главную семейную ценность из шести чайных ложек, половника и подстаканников, – никто не взвешивал и не пересчитывал, просто как-то обидно… О вывозе же полудюжины простеньких акварелек и картин и речи не могло быть. Потребовались чудовищные по сложности экспертизы, чего Некрасов убоялся. Поэтому всё было оставлено нам.

Досмотр подходил к концу. Наблюдавший подполковник из политической таможни давно уже скучал в сторонке и казался негрозным. Книги, папки с вырезками, фотоальбомы, старые советские газеты и журналы, простыни и подушки… Хлам всякий! Многие десятки разных изданий «В окопах Сталинграда», на память. Наверное, всё-таки велели излишне не придираться…

Казалось бы, много бумаг, опальный писатель, смотри в оба, может быть, что-то подрывное! Но нет, взяли наугад блокнот, книгу, альбом, невнимательно полистали, вот тебе и весь таможенный досмотр. Полистали тоненькую брошюрку Луначарского «Об антисемитизме». С надписью автора.

– Сентиментальная ценность, как говорят французы! – объяснил Некрасов.

Никто не возражал.

В начале шмона таможенники было насторожились – магнитофонные плёнки! Нарушений в этом никаких, но один всё же взял наугад кассету, вставил в портативный магнитофон, заморскую диковинку. И забренчала гитара, и запел, чуточку блея, Окуджава. Таможенник заулыбался, а другой перестал ковыряться длинным щупом в тюбике зубной пасты.

 
Надежды ма-а-ленький оркестрик,
Под управлением Любви…
 

Каждый принялся вновь за своё дело, но плёнку не выключили, дослушали до конца.

– По-моему, – сказал потом Вика, – все тогда прониклись друг к другу чем-то похожим на симпатию.

Плёнку таможенник положил в сторонку, как бы по забывчивости, и Некрасов не возражал, отвернулся – бери, мол, парень себе…

Открыл коробочку с наградами. Орден «Красная Звезда», «За отвагу», «Знак Почёта», Сталинская премия… Орденские книжки…

– А где удостоверение на медаль «За оборону Сталинграда»?» – таможенник пошарил в коробке.

– Потерял! – беспечно так хохотнул В.П. – Ещё в сорок пятом. Девятого мая, в Киеве, так выпили, что ничего в карманах не осталось!

– Так не пойдёт! – очень строго сказал подполковник. – Ищите удостоверение, без него медаль останется у нас.

Некрасов заметался. Это была его любимейшая память о Сталинграде. А тут на тебе… Вдруг он выхватил из кучи своих книг какое-то издание пятидесятых годов, открыл книжку и пришпилил медаль к титульному листу, прямо на название «В окопах Сталинграда».

– А так пойдёт? – чуть ли не в отчаянии воскликнул В.П.

– Пойдёт! – подполковник неожиданно улыбнулся. – Забирайте свою медаль!

Некрасов облегчённо скорчил хитрющую рожицу и подмигнул мне:

– Ну, как?! Мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя!

Потом в Париже Некрасов не раз рассказывал, какого он натерпелся страху с медалью на таможне.

Я почтительно храню эту семейную реликвию – невзрачное издание «Художественной литературы» 1958 года «В окопах Сталинграда» со следами от медальной булавки.