Электронная библиотека » Виктор Конецкий » » онлайн чтение - страница 3

Текст книги "Третий лишний"


  • Текст добавлен: 8 ноября 2023, 04:36


Автор книги: Виктор Конецкий


Жанр: Морские приключения, Приключения


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Глава третья

Возле будки информбюро в вестибюле первого класса Мышкеев вывесил впечатляющий плакат: «А ты убил таракана?!» Судовой художник-дизайнер, проведенный через судовую роль столяром, изобразил на плакате таракана со зверской, фашистской рожей.

Хороший парень этот художник-столяр. Он мне рамочки для акварелей делает. И мы с ним об Айвазовском разговариваем. Он утверждает, что если бы я посмотрел музей Айвазовского в Феодосии, то не катил бы на флагмана маринистов бочку. И конечно, мне давно следует там побывать. Вечная российская привычка судить о кинофильме по афишам на заборе. И при этом с полным апломбом судить.

Начальник экспедиции Александр Никитич пригласил на ужин.

Перед ужином была сблизительная сауна.

Единение голых мужчин при повышенной температуре уже стало на судах традицией, даже обрядом, некоторым ритуалом.

Я же с курсантских времен ненавижу баню и любое совместное мытье. Слушать музыку, посещать кладбище, мыться мне следует в одиночку. Но на что не пойдешь ради установления контактов и взаимопонимания! Можно и с голым задом пива попить. Я, кстати, сел на раскаленный полок, не подложив полотенце, и зад обжег. Еще, слава богу, здесь без веников парятся.

Итак, прием давал начальник новой САЭ, а организацию обеспечивал хозяин теплохода – капитан.

Стол был накрыт с люксовым сервисом.

И на шесть персон, участвующих в приеме, было три молодых, вышколенных в рейсах с иностранцами молодца-официанта: фужеры наливают, тарелки меняют, черные смокинги на них похрустывают.

(На судне восемь поваров – два шестого разряда, пять пятого, один четвертого – и кондитер шестого разряда. Официантов – семнадцать. И это еще сокращенные штаты: накормить двести десять пассажиров и сто тридцать членов экипажа – не фунт изюму съесть).

Однако официанты меня стесняли. Не на земле в посольстве сидим. К Южному полюсу плывем – впереди без приключений не обойтись. И в этих приключениях морякам и зимовщикам без доверия, взаимотоварищества, внутренней близости будет хуже кувыркаться – это уж точно, потому как интересы экспедиционного судна и экспедиции вечно приходят в противоречие, вызывают напряжение между начальниками экспедиций и капитанами. Если кто думает, что Шмидт с Ворониным не цапались, то это потому только, что в те времена еще не было изобретено понятие "психологическая несовместимость" и говорить про цапания никто не решался: все и вся, мол, на наших судах всегда происходит в монолитной сплоченности.

Мой старинный друг Петр Иванович Ниточкин, несколько кокетничая врожденной парадоксальностью, даже разработал теорию, по которой выходит, что наличие взаимной ненависти между ученым начальником морской экспедиции и капитаном экспедиционного судна – вещь полезная для общего дела. То есть в факте взаимной неприязни двух руководителей Петр Иванович усматривает положительный аспект. И подводит под свою теорию философский фундамент. "В обоюдной ненависти – высшая степень единства противоположностей, – твердит мой друг. – Как только начальник экспедиции и капитан доходят до крайней степени ненависти друг к другу, так Гегель может спать спокойно – толк обязательно будет, Витус! Но есть одна деталь: ненависть должна быть животрепещущей. Застарелая, уже с запашком, тухлая, короче говоря, ненависть никуда не годится, ибо не способна довести противоположности до единства!"

Я с Петей категорически не согласен. И потому наличие официантов во время сблизительной трапезы мне казалось лишним. Но на мою просьбу эвакуировать их Юрий Иванович Ямкин с искренним удивлением спросил:

– Почему это? Чем они вам мешают?

Я говорю:

– Привычки нет. Ведь у нас всего какой-то век назад крепостное право было. Вот во мне рабство до сих пор и гнездится.

– И в чем оно проявляется?

– Сам себе предпочитаю рюмку наливать: сколько сам хочу, а не столько, сколько официант решит. И потом, – добавляю шепотом, – у них же уши есть. А зачем нам на шесть человек еще добавочных шесть ушей?

Юра окаменел скулами:

– У меня секретов нет, Виктор Викторович. И вы здесь можете спокойно говорить что угодно. Прошу.

Я говорю:

– Пожалуйста. Вам не кажется, товарищи руководители, что в капстранах люди сейчас стали демократичнее в повадках – для пользы бизнеса, конечно. Сословно-классово-денежные различия никак не мешают шефу пообедать с кассиршей. Попробуйте представить себе иного нашего директора завода обедающим со счетоводом за одним столом в общей столовой, а?

Здесь опасную тему дипломатично замял начальник экспедиции:

– Я могу представить, потому что в Антарктиде столовые у нас одни на всех.

– Вам повезло, – сказал я. – А вот, Александр Никитич, что, по вашему мнению, порождает друг друга: цинизм – трусость и приспособленчество или приспособленчество и трусость – цинизм?

Начальник экспедиции, плывущий на смену тому, который сейчас корчится от боли на койке в Молодежной после самолетной аварии, мужчина, конечно, весьма бывалый. Он и с Сомовым зимовал, и станцией "Восток" руководил, и в Арктике бог знает сколько лет проработал. Бывалость обязательно подразумевает находчивость. Но одновременно бывалость есть во льдах и океанах синоним умения не торопиться и не торопить события и… умения молчать, ибо даже одно лишнее слово способно опрокинуть огромный айсберг жизненных переплетений и сложностей, нарушить баланс, равновесие коллектива на зимовке, в экспедиции или просто за ужином в кают-компании. (Но это умение молчать и считать слова никак не следует путать с отмалчиванием, то есть цинизмом уклонения от встречи лоб в лоб с событием, а любое слово – событие. Человеческое высказывание иногда оказывается событием побольше и потруднее подвижки льда под лагерем.)

И на мой вопрос о том, что порождает, Александр Никитич ответил так:

– Пожалуй, и трусость, и цинизм, и приспособленчество – одинаковые понятия. И получается – как о первородстве курицы и яйца или яйца и курицы.

Юра меня добил:

– Дурацкий, так сказать, вопрос вы задали, Виктор Викторович. Выеденного яйца не стоит. И закусывайте, пожалуйста.

Они были правы. И они демонстрировали полное единство при обоюдном уважении и, пожалуй, даже взаимосимпатии.

Оставалось закусывать.

И вдруг пришло в голову, что Юра не поет. Кажется, у него и любимой гитары с собой нет. Затруднительно петь при официантах в смокингах "Не верьте пехоте…".

Правильно делает, что не поет, – ерунда в такой ситуации получится. Однако жаль.

Вот случай, когда изменившееся нутро человека изменило и внешность. Раньше смех и улыбка поджигали в его глазах этакие бенгальские огни юмора, достаточно едкой, но не направленной на личности иронии и украшали вообще-то лишенную каких бы то ни было античных красот физиономию. (Одно время он еще страдал фурункулезом.) У Юрия Ивановича Ямкина при улыбке выражение делается неприятным, самурайским. Когда же он находится в напряженной ситуации, решая, например, идти ли между сближающимися на контркурсах паромами, или дать крюк, или отработать задним и удерживаться на месте, – то лицо у Юры славное, простое, сильное, капитанское лицо.

К концу вечера за кофе Юра вдруг спросил, бывал ли я еще у Степана в Палдиски.

Я не был.

Первый и последний раз мы ездили туда на могилу Степана вместе лет семнадцать назад.

Палдиски – за Таллином.

У Юры уже была "Волга".

Осень. Рыжие леса у густо-синего моря. Серые валуны, сложенные в кучи на черных полях, из которых кое-где пробивалась нежная зелень озими. Вербы по колено в холодной воде придорожных канав. Сумасшедший джаз из приемника, пропадающий в космическом шуме, когда машина проносится под линиями высоковольтных передач. Ехали быстро: свободное хорошее шоссе, прекрасная видимость, новая машина.

Проголосовал старик. Не хотелось останавливаться, но взяли его. Попросился на десяток километров – до первой развилки. Рваный старик, злобный. Увидел трактор, борону, женщину, которая сгребала сучья к костру, и забормотал, что на будущий год будет ужасная засуха, еще на следующий – мор и голод, а там начнется война между красными драконами, и мир полетит ко всем чертям. Надоедливо он это нам талдычил. А настроение и так было не очень. Какое уж тут настроение, когда едешь навестить товарища, погибшего до всяких сроков и похороненного далековато от родного дома, как говорится, по не зависящим от него обстоятельствам.

Наконец Юра сказал старику:

– Хватит каркать. Заткнись, а то высажу.

Старик умолк и сдерживался, пока не доехали до развилки. Там вылез, прошипел:

– Еще солнце не сядет, как у вас тут музыка перестанет! И между вас покойничек будет, сыночки! Спасибо за доставку, поезжайте с богом!

Мы послали старика по далеким адресам и принялись обсуждать вопрос ночевки в Таллине.

Километров через тридцать остановил мотоциклист ГАИ. И мы втащили в машину женщину лет сорока, которая на крутом повороте выпала из кузова грузовика. Она была без сознания. Гаишник бросил мотоцикл и сел с нами. Он положил ее голову на колени, я поддерживал ноги. Юра гнал так, как могут только люди, умеющие отсекать страх. Но женщина умерла в машине до больницы.

Джаз мы, естественно, вырубили сразу, а когда выносили труп, солнце еще болталось над серым Финским заливом.

Вечером мы сидели в таллинском ресторанчике и, конечно, надрались, вспоминая старика и решая вопрос, есть все-таки чертовщина на этом свете или нет.

13.02.

Рейс пока течет нормально.

Наставник на мостике почти не появляется. Его больше интересуют порядки в глубинах судна, в шхерах.

Экватор. Пересекаю взад-вперед седьмой раз. И потому не боюсь насилия со стороны чертей из охраны морского царя. Тем более, когда-то Посейдон запросто являлся ко мне на мостик в здешних местах, и мы с ним болтали о всякой ерунде целые ночные вахты.

Помню, много о лошадях разговаривали. Он их покровитель.

Температура забортной воды – плюс тридцать.

В Ленинграде воздух – минус двадцать восемь. Интересно, как ведут себя паровые батареи в моей квартире? При таких низких температурах они обычно дают течь. И черная жижа просачивается сквозь палубное перекрытие к нижним соседям. Именно борьбой с жижей я занимался в нынешнюю новогоднюю ночь.

Лицедейство в честь морского бога вышло скучным.

Единственным ярким моментом серого празднества была процедура штампования голых женских попок печатями Нептуна. Черти действовали самозабвенно и сокрушительно. Наши дамы, терявшие морскую невинность, имели полную возможность навизжаться всласть, когда черти мазутными руками приспускали им купальники и шлепали вырезанными из автопокрышек печатями по сметанно-белым мягким местам.

Сопротивляться бесчинству чертей никому, согласно традиции, не положено. Им покорно подчиняются даже капитаны. Исключение получилось у нас с немцем. Четверо немецких ученых ехали зимовать в Антарктиду на наши станции. И один оказал чертям фаустпатронное сопротивление.

Наши черти были здоровенные парни, но они не ожидали никакого противоборства, и немец, полностью использовав фактор неожиданности, двух чертей уволок за собой в муть бассейна.

Впечатляюще выглядел Юра, когда отдавал рапорт богу морей. Как чуть устало, но щеголевато держит он руку у козырька фуражки! Какие на нем замечательные тропические ослепительные брюки; как сияет блямба на фуражке; какое невозмутимое выражение на загорелой физиономии; с каким обожанием глядят на своего повелителя хорошенькие девочки из самодеятельности. Втянулся он в роль капитана пассажирского лайнера. А так как человек он во всех областях талантливый, то играет и эту роль отменно.

И мне было завидно глядеть на Юрия Ивановича.

В путевых книгах никуда не денешься без того, чтобы не делать ставку на людскую способность к забывчивости и на традиционно российскую отходчивость в гневе. Но, конечно, всегда думаешь о возможной угадываемости прототипов, опасаешься. И в "Путевых портретах с морским пейзажем" я дал герою морщинистость, некрасивость, замкнутость, малоразговорчивость и сплошную седину. Для камуфляжа. Но вот "самоограничение и воля, узда и цель" – это истинно Юрино.

14.02.

Проходим Сальвадор. До Монтевидео 1995 миль. Позади 5500 миль.

Алла Пугачева своей тонкой музыкальностью и изящной исполнительской манерой продолжает услаждать слух меломанов по двадцать раз в сутки. Вероятно, кто-то из заведующих музыкой пассажирских администраторов в нее влюблен.

Бесконечно горланит трансляция различные объявления: "Участникам экспедиции получить вино в сто двадцать шестой каюте!" Или: "Участники экспедиции приглашаются на ужин в ресторан "Атлантика"! Желаем приятного аппетита!" И так восемь раз в день, ибо кормят пассажиров в две смены.

А вот объявление, по которому можно судить о законе человеческого взаимозабвения: участнику экспедиции такому-то подойти к информбюро для получения радиограммы!

Первые девять дней объявления о радиограммах сыплются как из рога изобилия – ощущение разлуки у оставшихся на берегу еще очень остро. Затем следует резкое сокращение числа эмоциональных, но безынформативных радиограмм, хотя они еще поступают.

Теперь перевалили экватор. Идут восемнадцатые сутки разлуки. И берег начинает привыкать к отсутствию уплывающих все дальше и дальше на долгие полтора года полярников. И они тоже делаются спокойнее – процесс отчуждения от близких, мозоль на сердце, роговая оболочка на душе… После сорокового дня наступит затишье в радиограммах с обеих сторон на целые месяцы.

В который раз я наблюдаю этот закон на других и на себе. И каждый раз немного смутно и грустно от относительности всего на свете. Ведь и умерших мы неизменно и обязательно забываем. И для них есть день Девятый и день Сороковой.

Как отчетливо я чувствовал эти дни после смерти матери. Как она удалялась от меня, как дни-пороги отделяли ее тень-душу, растворяющуюся в иррациональном, безначальном и бесконечном. И ее взгляд на меня, остающегося. Взгляд без тоски, сожалений, опасений за меня. И без тревоги за себя.

Надо бы писать обыкновенную семейную хронику. Ведь история любой, самой тривиальной семьи – самое неповторимое и удивительное. Никаких фантазий не надо, никакого сочинительства.

Да и опасаться мне уже некого.

Проходим траверз Святой Елены в доброй тысяче миль с левого берега.

Ученые поговаривают, что англичане помогли отставному императору отправиться на вечный покой при помощи обыкновенного мышиного мышьяка.

Различные вещи в мире названы именем Наполеона. Но если у нас так называлось слоеное пирожное, то англичане так назвали орангутанга в лондонском зоопарке, а его супругу – Жозефиной. (Стендаль заметил, что если Наполеон чего-нибудь и боялся в жизни, то только одного – насмешки.)

Именно в Лондоне недавно продали с аукциона дневники Марии-Луизы, в которых она утверждает, что мужчины – невыносимые существа, и заявляет, что никогда бы не вышла замуж вторично, ибо Наполеон обращался с нею, как с гренадером.

Для многих русских женщин кумиром их девичьего воображения был Бонапарт. Для мамы, кажется, тоже. Статуэтки Наполеона я видел во множестве интеллигентных русских квартир. Правда, это было до войны. В войну, наверное, большая часть их превратилась в бронзовые части пушек и кораблей. И Наполеон, таким образом, внес свой вклад в победу над фашистами.

Занятно, что немецкие подхалимы-ученые в 1808 году додумались переименовать созвездие Орион в Наполеон! Бонапарту хватило ума не разрешить им это…

На Святой Елене есть черепаха. Ей двести пятьдесят лет. Отдыхая от ратных трудов, Бонапарт катался на черепахе. Он был в треуголке и сером походном сюртуке.

15.02.

Командирское занятие с чтением документов по аварийности и обсуждением чужих горестей: теплоход "Комсомолец Таджикистана" на переходе в Гавану следовал через Атлантику без проводки – рекомендаций гидрометеоцентра, залез в центр циклона, результат – четыре контейнера на палубе всмятку плюс к ним изуродовано двадцать метров фальшборта и закручена в штопор пожарная магистраль… "Лигово" в зимней Балтике: не ушли в укрытие после штормпредупреждения, обледенели, крен 30°, с трудом спустили за борт караван леса с двух трюмов.

Затем говорил Юра. О наших делах и болячках. Судно он знает великолепно – от наружной заклепки до кладово-посудно-бельевых катакомб. Говорил со злостью. Идем работать в Антарктиду, а судну вообще не рекомендуется толкаться во льдах, барахлит лаг, "дышит" брашпиль – когда стоишь рядом с ним в момент отдачи якоря, кажется, прыгаешь на пружинном матрасе, нет обогрева лобовых стекол в ходовой рубке… Ну и т. д.

Было бы чистой демагогией спрашивать у капитана, почему он вышел в море с такими болячками. Все всем ясно. С героями полярниками можно и в ванне через океан плавать. Но вот после возвращения из Антарктики судну предстоят престижные круизы с туристами. И надо успеть перед ними провернуть ремонт и отдоковаться, а для этого надо рвать из Антарктиды в минимальные сроки, иначе опоздаем к плановым срокам ремонта и выбьемся из докового графика… Ну и т. д.

16.02.

Конспект грустного рассказа. Напишу когда-нибудь, быть может, раз уж услышал.

Женщина-посудомойка. Все время в низах. И проворонила в Антарктиде пингвинов – не видела ни одного. Горюет по этому поводу. Один трепливый тип говорит, что везет в рефрижераторной камере пингвиниху с пингвином. И покажет зверей ей, но только на подходе к дому, потому что пингвинов из холодильника раньше выпускать нельзя – они не прошли акклиматизацию. Она верит, носит для пингвинов деликатесы, которые тип, естественно, заглатывает сам. Экипаж включается в розыгрыш. Женщина-посудомойка неразвитая, серая, но уже любит пингвинов, которые едут в холодильнике. Наконец тип говорит, что нынче покажет птиц, но требует политра. Достать бутылку в конце рейса посудомойке – фантастика, но она достает. Ее ведут к рефрижератору, открывают камеру – там фотография пингвинов. Хохот и восторг толпы. У нее шок, хотела выброситься за борт. Тип испугался, отдал ей яйцо пингвина. Она повесила яйцо возле зеркала в каюте и успокоилась. Называется рассказ: "Одна надежда – яйцо пингвина".

19.02.

Монтевидео. Ошвартовались к тому же причалу, что и десять лет назад на "Невеле".

И нынче перед моей каютой ворота номер семь – все на круги своя. Только на причале нет собак. И со мной нет судового пса Пижона, которому здесь дали прикурить местные псины прямо на причале. Правда, он отомстил им очень коварно: соблазнил симпатичную уругвайскую сучку на радость всему экипажу.

К рецензии на книгу Сомова.

Даже очень плохие писатели писали о собаках хорошо. Так уж эти существа устроены – имею в виду собак.

Сомов категорически отказывался признавать себя писателем. Один только раз в его книге есть определение "повесть", что означает косвенное признание в том, что автор предлагает читателю нечто беллетристическое.

"Р о п а к. Повесть о дружбе". Повесть художественная, но и полностью документальна.

Сюжет избит: полярник на зимовке привязался к щенку, вырастил могучего, деликатного, скромного, мудрого, вежливого, душевно чистого, отважного пса, привез в Ленинград, убедился в том, что свободный пес жить в квартире не может, и отправил обратно на Север. И больше уже не встретил.

В повести много смешного, а ее конец надрывает душу читателя грустью:

"Человека может привязать к себе не только теплая земля, но и холодная льдина. Человек может тосковать не только о себе подобных, но и о четвероногом друге. Так уж устроено человеческое сердце…"

Так уж устроены бывалые люди, что не боятся сентиментальных слов.

Когда читаешь Сомова и о нем, все время кажется, что душевная тонкость и чистота обязательно должны были привести его к какой-то тяжкой жизненной ошибке. Не по служебной, не по должностной, не по нравственной линии, а к ошибке сердца.

Консул повозил по городу и в эвкалиптовую рощу, где я наломал веник для каютного уюта. Повидали памятник морякам, погибшим в море. Абстрактное сооружение, но впечатляет: человеческий труп отталкивает от себя гребень волны костлявыми руками…

Комсостав приобретал дубленки по четыреста пять песо. Стадное чувство заставило и меня сделать то же.

Знатоки утверждают: если хочешь иметь шикарную дубленку (для своего собственного употребления), то надо проделать следующую манипуляцию. Купить в Монтевидео три дешевые, тощие дубленки и продать их дома, в комиссионке. И там же достать люксовую дубленку за тысячу рублей. Такая манипуляция даст еще некоторую прибыль. Какую именно прибыль, я точно не могу сказать, так как это строгие морские тайны и за их разглашение мне могут надрать уши посильнее, нежели за угадываемость прототипов в книгах.

За товаром ходили пешком.

Набрал на припортовом пустыре букетик для натюрморта, скромненький – на уровне репейников, пушицы и куриной слепоты, – осень здесь. Рио-де-ла-Плата коричнево-рыжая. Никто не купается.

Вернувшись на судно, хотел порисовать, но младший пассажирский администратор принес приглашение. Оно было выполнено на английском и русском языках, заключено в шикарную оболочку с изображением компасных картушек, рюмок, фужеров, морских часов и пивных кружек. Текст гласил:

"Капитан приглашает Вас 20 февраля принять участие в дружеском ужине, который состоится в ресторане "Атлантика" в 19.30. Меню: масло сливочное, краб-коктейль. Рыбное ассорти: семга, икра зернистая, креветки. Мясное ассорти: ветчина, телятина, колбаса т/к, хрен, овощи свежие. Вторые горячие блюда: рыба "орли", соус тартар, стейк с луком, картофель фри, овощи свежие. Десерт: яблоки, запеченные по-американски, фрукты. Напитки: вина столовые – белое и красное, вода минеральная. Горячие напитки: кофе, чай. Приятного аппетита!"

От "Приятного аппетита!" меня затошнило. Так же, впрочем, как и от "яблок по-американски" и "краб-коктейля", ибо, хотя я и знать не знаю, что это на самом деле такое, одно знаю точно: в переводе на русский это – "пыль в глаза" или "тень на плетень".

Господи, ну зачем мы, "так сказять", лезем в эти калашные ряды! Ведь "стейк с луком" будет просто железоподобным бифштексом, а все остальное будет представлено на столе в символических натюрмортах, предназначенных для лилипутских картинных галерей… Вероятно, Юрий Иванович Ямкин просто решил устроить себе некоторую стажировку перед житием за границей. Что ж, уверенность и решительность в обращении с высокими гостями, прибывающими на стоянках на борт пассажирского лайнера, чтобы тяпнуть ледяной водки в интиме салон-бара, вырабатываются не сразу. Нужен тренаж. Но почему он пригласил меня, если прием давался в честь нашего местного представителя?

Ларчик открывался просто. В Монтевидео оказался проездом журналист, который был в Ванкувере на процессе Юры. Конечно, запретить журналисту вспоминать интересное прошлое – дело абсолютно невозможное. Юра это понимал, но не хотел присутствия штатных соплавателей. Я же годился для кворума. Да и гости желали поболтать о литературных делах. Ну а журналисту не терпелось еще и продемонстрировать живость своих рассказов. И, надо отдать должное, делал он это с блеском.

Привожу почти в стенограмме журналистский рассказ о беседе нашего министерского юриста, помогавшего Юре на процессе, с боссом популярной ванкуверской газеты.

Беседа происходила, когда уже становилось ясно, что процесс наша сторона выигрывает, виновной признается канадская паромная компания, убытки делятся пополам, а капитан парома "Королева Елизавета" лишается диплома.

Журналист в лицах показывал холодную, выдержанную повадку Мослова – нашего юриста – и шумную американско-боссовскую трепотню канадского редактора:

" – Не могу сказать, мистер Фотеригэм, что канадская пресса вызывает мое восхищение, – говорит этот миляга Мослов журнальному боссу, а фамилия босса не Фотеригэм, а Галушкин; украинец, по-русски лучше нас с вами; через два часа после столкновения уже тиснул колонку о том, как большевики раздавили канадский паром, убили двух женщин и новорожденного ребенка, а теперь собирают вещи, чтобы отправляться в Сибирь…

– О! Только не путайте, пожалуйста, прессу с моими репортерами! – восклицает мистер Фотеригэм. – Одной из самых ужасных сторон репортерской работы является возможность угодить в ад еще при жизни, мистер Мослов! И, угодив в ад, еще давать оттуда репортаж. Я имею в виду бесконечные судебные процессы, когда дело выходит за рамки обычного. Да, да, мистер Мослов, однажды вы окидываете взглядом свой офис и вспоминаете, что не видели, например, Броудфута уже полтора месяца. А мелькает мысль: не удрал ли он, в конце концов, с машинисткой? Нет, говорят вам, он облекает в удобопонятную и изящную форму стенограммы судебных заседаний. И каждый добрый человек вздохнет в знак глубокого сочувствия, когда услышит об этом.

– Вероятно, капитан Ямкин не будет вздыхать, – говорит этот миляга Мослов. – Я недавно знаю капитана, но его трудно назвать злым.

– Вы меня не так поняли, мистер Мослов! Я говорю вообще о судьбе репортера на затянувшемся судебном процессе. Где-то на восемьдесят третьей корреспонденции бедняга начинает все чаще задумываться: а действительно ли публика еще интересуется марафонским делом? И от страха перед заскучавшей публикой репортер начинает подпускать в репортажи всякую клубничку…

– В нашем случае вы с нее начинали, не правда ли?

– Мы печатали рискованные заявления официальных лиц, но воздержались от собственных комментариев, мистер Мослов! А вообще, этот процесс для нас явился феноменом! Вы видите, что у публики не замечается никакой усталости от процесса? Не правда ли? Мой коллега Барри Броудфут говорит, что за двадцать два года различных расследований убийств, судов и допросов он никогда еще не сталкивался с таким постоянным и глубоким интересом со стороны общества. Повсюду, куда бы он ни шел в городе, из него выжимают сведения: "Что вы узнали еще о расследовании?", "Кто прав?", "Кто выиграет дело?", "Кому, вы думаете, достанется?" Его останавливают на улицах и в ресторане, мистер Мослов! Ему звонят домой по ночам и спрашивают его мнение, да-да, по ночам! И незнакомцы! Конечно, везде есть циники и циничная пресса. Пусть простит меня бог, но "Торонто Глоуб" и "Мэйл" – это циничные газетки: они дают свои безграмотные комментарии, вместо того чтобы давать факты. Они сделали на этой трагедии хорошую игру, пусть простит их всевышний! Даже какой-то репортер французского радио неожиданно появился на сцене в роли дающего какие-то показания…

– Скажите, пожалуйста, мистер Фотеригэм, как относятся юристы, специализирующиеся в морском праве, к такому широкому интересу публики и неспециалистов к сложному и специфическому с технической стороны делу?

– Они поражены!

– Чем вы сами объясняете такой интерес? Тем, что в дело вовлечены мы, русские?

– Конечно, мистер Мослов, вы-то убеждены именно в таком объяснении, но я не согласен! Да-да, не согласен! Знаете, здесь, в приморском городе, каждый читатель воображает себя моряком и экспертом в мореплавании. И не только воображает, черт возьми! Они и кое-что понимают! И знаете, что выходит по предварительному голосованию тех, кто пристает к Броудфуту?

– Конечно, не знаю, мистер Фотеригэм.

– По предварительному голосованию тех, кто по ночам звонит к коллеге Броудфуту, – здесь толстяк Фотеригэм перешел на шепот, – наш паром виновен больше!

– А что думает сам Броудфут? – этак невинно интересуется Мослов.

– Как хороший репортер, он держит свое мнение при себе. Вы от меня ничего не услышите, кроме того, что я неплохо знаю двух нервных кабинет-министров, которые были слишком голословны в своих суждениях о столкновении в проливе Пэссидж, когда совали эти суждения в газетные передовицы. Сегодня мои друзья несомненно жалеют, что сделали это…

Тут Мослов подмигивает мне и говорит: "Беги в гостиницу и скажи Ямкину, что мы победили…" Вечером они вылетели в Оттаву…"

Такой диалог сам ни за какие коврижки не сочинишь! Его может запомнить на слух матерый газетчик-зарубежник или зафиксировать магнитофон, но никогда не высосешь из пальца.

21.02.

Отошли от Монтевидео. Курс на Сандвичевы острова.

Нарывы на деснах. Заварил уругвайский эвкалипт. На судне есть врачиха-дантист, но я боюсь плохого диагноза. На психику давить будет. Лучше терпеть, пока можешь, боль, нежели признать в себе болезнь.

Совершенно здоровые зубы, за которыми я – разгильдяй и ленивец – всю жизнь тщательно ухаживал, чистил, пломбировал малейшую дырочку, гордился ими, сохранившимися даже в блокаду, теперь расползаются в разные стороны. Взглянул все-таки в справочник и решил, что это пародонтоз. Тем более нет смысла идти к врачихе – не лечится эта дрянь. Рвать будет все подряд – единственный выход. Но как же я тогда буду? Протезистов в Антарктиде еще не завели. Шамкать на мостике?

Вот ведь какая цепочка. Если бы, обходя кабинеты в портовой поликлинике на медкомиссии, я не узнал о смерти Вити и не поостерегся бы идти к его вдове, чтобы ее не травмировать, то не выклянчил бы потом по блату липового росчерка в медкарте, а теперь…

Погодка свежеет. И ветер свежеет, и воздух. Покачивать начинает. Бассейн отключили.

Мутит на качке. Брюхо-то пустое, жевать невозможно.

Я укачивался на шхуне "Учеба" и учебном корабле "Комсомолец" в самой ранней юности раз десять. Укачивался еще на спасателе "Водолаз" – американской постройки тяжелый буксир-утюг предназначался американцами для вывода из боя подбитых боевых кораблей. Он вовсе не отыгрывался на волне, брал встречную воду на нос, проседал под ее тяжестью бог знает куда, а твой желудок в моменты таких проседаний перемещался куда-то в затылок. Я был уже офицером, тошноту скрывал знаменитым и простым способом: травишь в рукав шинели, канадки, ватника, полушубка (в левый лучше), затем опускаешь руку с подветренного крыла мостика за борт – и все шито-крыто.

Не укачивался на "Водолазе" только командир. Трудность там была еще в том, что выходили мы в море, как правило, именно в шторм, когда все другие жались к причалам в Кольском заливе. В те времена еще гудели вслед спасателю, идущему в штормовой океан на спасание. Эти гудки бодрили и заставляли думать об уважении к самому себе. Командир, заметив, что штурман (я командовал боевой частью I, IV и службой "Р", то есть штурманской БЧ, БЧ связи и службой радиолокации) укачивается, старался пускать папиросный дым своего "Беломора" мне точно в нос при малейшей к тому возможности.

Не знаю, командирский омерзительный дым в тесной рубке помог или просто произошла адаптация к невесомости, как у космонавтов, но после третьего выхода на спасение я никогда уже в жизни не укачивался, хотя меня потом и вверх ногами в ураган переворачивало. Травил еще раза два, но это от перенапряжения физического или с похмелья. Есть только очень хочется – между прочим тоже, симптом ненормальности состояния организма, хотя и не болезненный. Вообще же врачебная наука считает, что морская болезнь не имеет летального исхода.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации